не допускал. Оптимистичность была не второй, а первой и единственной натурой Калошина. Он жизнерадостно, с непреклонностью шагающего экскаватора передвигался; жизнерадостно, хотя и не всегда правильно, отвечал у доски; жизнерадостно сообщал о событиях в мире, даже если речь шла о сражениях, уносящих человеческие жизни, о крушениях поездов и прогрессивных режимов, террористических актах и землетрясениях. -- Нам некогда плакать! -- провозглашал Сева. Ему вообще было некогда... Однако на заседании учкома Калошин не торопился. -- Странно, что не "Взвейтесь кострами, синие ночи!" услышали мы из уст пионера Валерия Беспалова, -- сказал он, -- а слезливые романсы далекого прошлого... Хотя нам некогда плакать! Далее Сева указал на спекулятивность подобного репертуара, на эксплуатацию им чувств и нервов. "Репертуар-эксплуататор" был осужден и другими членами ученического комитета, которые все учились у Севы оптимизму и неумению плакать. Лидуся, конечно, заранее прорепетировала с Валерием возле рояля (там репетировать было привычней) ответы на те вопросы, которые могли задавать учкомовцы во главе с Калошиным. Но Валерий ошеломленно промолчал. Он был в том же ошеломлении и когда добирался, утратив ориентацию, до угла улицы. Лидуся ждала его на противоположной стороне. -- Осторожно, Валерий! Лидусин голос перекрыл все звуки улицы... Мой сын отпрянул в сторону. Но прицеп заворачивавшего грузовика все же задел его, ткнул в плечо. Валерий, будто ища что-то на мостовой, медленно сделал несколько шагов и упал. Лидуся ринулась к нему через улицу... Она осторожно приподняла Валерия: -- Я с тобой! Не волнуйся... Сейчас мы поедем в больницу! Ошарашенно-испуганные учкомовцы оказались за ее спиною, на тротуаре. -- Он хотел покончить с собой? -- произнес кто-то из них. Лидусин взгляд остановился на Калошине, лицо которого в тот момент для плаката не подходило. -- Это ты покончил с собой, -- сказала Лидуся. -- Запомни: ты, а не он! Крик, на который я как заведующая воспитательным учреждением не имела права, огласил детсад ровно в пять вечера. Детали, сопутствующие душевным потрясениям или даже молча присутствующие при них, вторгаются в память навечно. Я услышала по радио "Московское время -- семнадцать часов!" -- и тут же раздался звонок. -- Я из больницы, -- приглушенно, наверное, прикрыв трубку рукой, сообщила Лидуся. -- Валерий чуть было не попал под машину, но я... -- Под машину?! -- крикнула я так, что топот взрослых и детских ног устремился к моей комнате. -- Чуть было не попал! -- поспешила в полный голос уточнить Лидуся -- Но я вовремя остановила его. И сейчас все в порядке. Прицеп ударил его в плечо, а мог бы... если бы я не крикнула... -- Ударил прицеп?! Какой прицеп? -- Не волнуйтесь: теперь все хорошо. -- Но он же в больнице?! -- Я его отвезла. Сама... На всякий случай. Ему сделали перевязку. -- Перевязку? -- Все уже в полном порядке! -- А зачем перевязка? Где перевязка?... За полчаса до этого меня огорчила ссора двух девочек. А утром я расстроилась из-за того, что мячом, как доложила нянечка, "расквасили окно" и никто не хотел сознаваться. Какие ничтожные размеры в одно мгновение обрели все эти огорчения и расстройства! Нам повседневно укорачивают жизнь булавочные уколы, которые мы принимаем за удары судьбы. Если бы научиться соизмерять уколы с ударами... Но это удается лишь в такие минуты, которые в тот день испытала я. -- Где больница? Сейчас я приеду! -- Зачем? Все в порядке... Я вовремя остановила его! -- продолжала Лидуся обозначать свою роль в спасении моего сына. Она и про машину-то, не пощадив меня, сообщила для этого. Не пощадив... -- Приезжать не надо: скоро мы будем дома! -- пообещала она. И все-таки я оказалась в больнице. Вышла из кабинета, потеряла сознание... Меня отвезли... А там обнаружили диабет. -- Сладкая болезнь... Сахарная! -- сказал врач. -- Но с горькими последствиями. Так что поберегитесь! -- А из-за чего... это? -- Трудно сказать. Может быть, нервное потрясение. Валерий и Лидуся навещали меня ежедневно. Рука у сына была на перевязи, как у раненых, которых я девочкой видела после войны. Лидуся бесконечное количество раз пересказывала историю о том, как голос ее заставил Валерия отпрянуть в сторону и спас ему жизнь. И как она, не дожидаясь зеленого света, ринулась через улицу. "Дождалась, наверное... Дождалась!" Эта мысль зачем-то путалась на пути моей благодарности, пытаясь остановить ее. Я стыдилась этой нелепой мысли и отгоняла ее. "Какая разница, дождалась Лидуся зеленого света или не дождалась? Она же спасла Валерия!" Но и его благодарность была затуманена последствиями Лидусиного звонка. -- Зачем ты сообщила? Да еще из больницы! Я услышала, как сын негромко произнес это. -- Я в тот момент потеряла голову. Валерий помолчал: он знал, что Лидуся ни в каких случаях головы не теряла. -- А теперь вот... мама -- тяжелобольной человек. Из-за меня! -- При чем здесь ты? -- воскликнула я. "Тяжелобольной человек" -- без этих слов меня аттестовать перестали. Вскоре Калошину пришлось созвать еще одно внеочередное заседание. Но уже по требованию Лидуси. Она захотела, чтобы учком встретился с "ветеранами войны и труда". -- А зачем это?... -- промямлил Калошин, помня, что он, как утверждала Лидуся, "покончил с собой" и, стало быть, для нее мертв. -- Зачем встречаться с ветеранами?! -- переспросила она. И он загробным голосом поспешил заверить, что понимает "зачем". Но в действительности никто, кроме Лидуси, об этом не знал. Все стало ясно лишь на самом заседании... Ветераны явились разные: и учителя, и представители шефов, и жильцы нашего дома. Лидуся пригласила человек десять... И каждого ветерана попросила ответить на один только вопрос: -- Какую роль в вашей жизни сыграла довоенная музыка? Она назвала песни, которые были записаны на обеих сторонах трех старых пластинок. Ветераны примолкли, словно все вместе убыли в прошлое... Затем так же все вместе вернулись -- и, дружелюбно перебивая друг друга, мечтательно перемещаясь от факта к факту, стали рассказывать. Сбереженные памятью факты, выглядели доказательствами не напрасно прожитых лет. Факты эти они вольны были перечислять бесконечно, как делала Мария Теодоровна и как поэт волен часто, вслух обращаться к тем своим стихам, которые сделали его поэтом. Некоторые заплакали, чего так не любил Калошин, а некоторые запели. От возбуждения ветераны, я полагаю, кое-что преувеличили, потому что получилось, что без песен, которые до войны записала на пластинки Мария Теодоровна, а потом исполнили Лидуся с Валерием, они не смогли бы ни трудиться, ни воевать. Ни любить, ни жениться, ни выходить замуж... -- Похоже, Калошин, что совсем недавно тут, в этой комнате... ты пытался оскорбить святые человеческие чувства? -- сказала Лидуся. -- Похоже, -- промолвил он загробным полушепотом. -- А старые пластинки, значит, крутились и крутятся в ту сторону, в которую надо? -- В ту... Через полтора месяца были перевыборы учкома. -- Калошин пал! -- известила меня вечером Лидуся. Она совершила еще один бескровный переворот. У Валерия начал ломаться голос. По-медицински это называется мутацией. А если определять по простому, сын начал "давать петуха", окраска голоса, его оттенки то и дело менялись. Стало уж не до пения! Но Марию Теодоровну он навещал по-прежнему... В квартире, состоявшей из двух несовременно огромных комнат, Валерий встречался и с сыном Марии Теодоровны, которого трудно было называть сыном, потому что сам он уже успел сделаться дедушкой. Он все порывался переехать к матери, чтобы ухаживать за ней. -- Когда-то я любила, чтобы за мною ухаживали. Но это было давно. А сейчас-то зачем? Приходите в гости -- и все. Я не больна... А гостей обожаю! Мария Теодоровна и правда ничем не была больна. Но ее становилось... все меньше и меньше. -- Подслушала во дворе, что я угасаю, -- шутливо сообщила она. -- Приятней было бы услышать, что таю. Так как партия Снегурочки была моей самой любимой. Теперь вживаюсь в этот образ буквально. В его, так сказать, судьбу... Только вот Мизгиря, который бы после того, как я окончательно растаю, бросился в озеро, что-то не видно! Она еще настойчивей повторяла, что надо "быть в форме". Эта форма, как и раньше, выглядела накрахмаленной, отутюженной, безупречно опрятной... Понятие "быть в форме", видимо, включало в себя и обязанность все время что-нибудь напевать хоть еле слышно и вроде бы машинально. -- Мурлыкаю, -- говорила Мария Теодоровна. Жизнерадостно мурлыкая, она расставалась с жизнью. -- Пусть в некрологе напишут: "Скончалась на семьдесят первом году". Привыкла быть семидесятилетней! Или заглянут в паспорт, а? Как ты думаешь? -- спросила она Валерия. -- Никакого некролога не будет! -- категорически заявил он. -- Ты считаешь, не заслужила? -- Вы будете продолжать... жить. -- Сколько же можно?! Валерий рассказывал мне обо всем этом... И о том, как Мария Теодоровна, будучи не в силах иногда и мурлыкать, присев на круглый вертящийся стульчик перед роялем, наигрывала что-нибудь легкомысленное. Передохнув таким образом, она начинала вспоминать то, что и сам Валерий уже мог бы пересказать. Но подробности всплывали каждый раз новые, ему до того неведомые. Мария Теодоровна не сдавалась! -- Зачем ты наведываешься к ней?... -- спросила я. -- "Пока ты будешь приходить, я до конца не растаю!" Так она говорит. До периода мутации Лидуся ходила к Марии Теодоровне вместе с Валерием. А как только мутация началась, ходить перестала. Зато она как-то неожиданно навестила меня в детском саду. Скорее, ворвалась, утратив выдержку. -- Анна Александровна... объясните, пожалуйста, для чего Валерий каждый день туда ходит? -- сузив глаза, что свидетельствовало о недовольстве и даже гневе, спросила она. "Для чего?" -- на этот вопрос Лидусе требовался ответ во всех случаях жизни. Но она, как правило, сама находила его, не тревожа других. У Валерия по лицу обычно витала доверчивая, вопрошающая полуулыбка. Он вроде готов был без конца о чем-нибудь спрашивать. Но стеснялся... Его недоумения нередко были обращены и к себе самому. Лидусе же в основном все было понятно. Но вдруг и она натолкнулась на непонятное. Это было для нее столь поразительно, что она захотела установить истину с моей помощью. -- Зачем ходит? -- переспросила я. -- Думаю... ему с Марией Теодоровной интересно. Глаза расширились. -- А со мной ему неинтересно?! -- Кроме того, он, я думаю, испытывает к ней благодарность. Глаза расширились еще больше. -- А ко мне он ее не испытывает?! -- Но пойми... он Марию Теодоровну еще и жалеет. -- А меня, значит, ему не жаль?! Лидуся закрыла лицо кулаками. Подбородок ее страдальчески задрожал. -- Что ты? Что ты, Лидуся?... -- всполошилась я. -- Ходи туда... вместе с ним. Как было прежде... -- Для чего?! -- Она оторвала кулаки от лица, чтобы с кулачной решительностью прозвучали слова: -- Больше не пущу... Ни к кому не пущу! То, что Валерий навещал Марию Теодоровну без видимой надобности, без какой-либо практической цели, представлялось Лидусе необъяснимым. Но дело было не только в этом... Он, 'выходит, принадлежал ей не полностью! Она ревновала его к угасающей женщине... Верней, к тому времени, к тем душевным движениям, которые он посвящал кому-то, кроме нее. "Она любит его! -- не без ликования констатировала я. -- Заставить Лидусю плакать... могла лишь какая-то чрезвычайность. Ею оказалась любовь к моему сыну!" Я видела перед собой лицо, которое от всякого необычного состояния становилось еще красивее. И красавица, которая могла выбрать в школе кого ей было угодно, выбрала моего сына! Я растроганно прижала ее к себе. Иногда говорят: "Нет характера..." Характером обладают все. Но одни сильным и стойким, а другие слабым и дряблым. Меня беспокоило, что характер сына был слишком податливым, раскрывающим, как послушный ключ, душу и тому, перед кем ей следовало бы замкнуться. Но неожиданно обнаружилось, что характер Валерия может быть непреклонным. Когда Лидуся и ему крикнула: "Ни к кому не пущу", он ответил: -- А я ни к кому и не пойду... Кроме Марии Теодоровны... Но к ней? Что бы там ни было! Я так решил. Радоваться этому или нет, я не знала. Теперь уже в самой Жизни у него прорезался голос, который заставил не только услышать себя, но и к себе прислушаться. Через благодарность и жалость мой сын переступить не сумел. -- Что бы там ни было? -- испытующе уточнила Лидуся. -- Там -- это у нас с тобой? -- Что ты? У нас с тобой ничего плохого случиться не может, -- смягчился Валерий. -- Точней, между нами... Мария Теодоровна угасала естественно, как угасает лампада, когда иссякает масло. Смерть человека, имевшего поклонников и поклонниц, с неопровержимостью выявляет либо искренность поклонения, либо его фальшивость. Я никогда не слышала, чтоб у гроба исполняли романсы. Пели то, что любила Мария Теодоровна... С ней прощалась великая музыка, которая и была ее жизнью. Иногда романсы, как бы захлебнувшись, прерывались. Аккомпанемент, пробежав по инерции в одиночку небольшую дистанцию, растерянно затихал. Слезы мешали певцам. "Быть в форме!" -- вспомнила я девиз покойной. Романсы вновь овладевали фойе и вестибюлем оперного театра. Мария Теодоровна необычно старела и необычно расставалась со всеми нами. Люди прижимались к зашторенным черной материей зеркалам, к стульям с аристократично изогнутыми спинками, к гардеробным стойкам... Все вытягивали шеи, силясь увидеть Марию Теодоровну в самый последний раз. Молодая душа покинула ее тело -- и узнать покойную можно было только по волосам. Ей стало ровно столько лет, сколько было. Валерий и Лидуся стояли по обе стороны от меня. Она держала в руках что-то завернутое в бумагу и перевязанное рассветно-розовой лентой. Так как дом наш был возведен еще до первой империалистической, в нем обитало много людей старых и пожилых. Они вглядывались в почти отсутствовавшее лицо Марии Теодоровны с особой, тоскливой пристальностью, провидя свое близкое будущее. Хотя смерть, как уверяют мудрецы, выкликает только по жребию... Когда мы, подхваченные скорбным потоком, были вынесены на улицу, Лидуся протянула Валерию квадратный пакет, перевязанный лентой. И тихо сказала: -- Возьми пластинки... С них все началось. Ты помнишь? -- Помню. -- И прости меня. Ладно?... ... Задумав программу действий, отправляясь в плавание к намеченной цели, Лидуся заранее предугадывала все возможные препятствия, старалась безошибочно определить, что ей грозит -- коварно скрытые рифы или полускрытые, одновременно подводные и надводные айсберги... Но если все же обнаруживалось что-то непредусмотренное, ее пробивная мощь удесятерялась и способна была, по моему мнению, преодолеть любое препятствие. "Лишь бы Валерий ей не мешал, -- думала я, -- только бы не сбивал ее с курса!" Я знала, что Лидусин курс иногда мог представить ее для кого-то в невыгодном свете, но невыгодным для моего сына он оказаться не мог. Я предпочла бы оснастить самого Валерия качествами зоркого мореплавателя, перед тем как отпустить его в полные неожиданностей жизненные просторы. Но тут я не надеялась на свои силы. Легче было не создавать гарантию безопасности Валерия в нем самом, а положиться на готовую гарантию, которой мне представлялась Лидуся. И я положилась. Лидуся, затаившись от нетерпения, ждала, когда же кончится мутация голоса моего сына. Пропадет ли он, канет ли в школьное прошлое? Или вернется? Программа ее действий была всецело связана с этим. И мутация, конечно, прошла. А голос, переждав неблагоприятный период, вернулся. -- Драматический тенор! Как я и хотела... -- на слух определила Лидуся. -- Дефицитнейший вариант! Мы вместе поступим в училище и "высшее музыкальное"... Ей поступить было легче: она окончила музыкальную школу. И, конечно, с отличием. А Валерий учился в домашних условиях. -- Но зато у Марии Теодоровны! -- провозгласила Лидуся. -- Теперь уже это -- рекомендация с такой высоты... Она возвела глаза к небу. Особенно Мария Теодоровна пригодилась на втором этапе, когда поступление в "высшее музыкальное" стало очередной Лидусиной целью. Но очередные планы не выстраивались в некую очередь: на каждом данном этапе они объявлялись неповторимо значительными для всей дальнейшей жизни. Срыва своих замыслов Лидуся не допускала. Даже походка ее менялась, становилась выверенно-наступательной. Она шла в атаку. -- На вокальное отделение поступить труднее всего, -- разузнав, сообщила Лидуся. Взглянув на ее сосредоточившийся, скульптурно выпуклый лоб, для баланса обрамленный нежнейшей белокуростью, я поняла: она что-то изобретает. И Лидуся изобрела! Однажды она прямо с порога начала излагать мне, зная, что Валерия нет дома, а я поддержу любую ее затею, если она хоть в чем-то на пользу сыну: -- До вступительных экзаменов еще далеко... Только что закончились выпускные. А за ними в "высшем" что последует? Прощальный вечер, концерт!... И я договорилась, что на нем выступит наш дуэт. Программу "Старые пластинки" (да-да, ту самую!) мы посвятим памяти Марии Теодоровны, которая преподавала в "высшем музыкальном" двадцать пять лет. Смогут ли отказать ее последнему ученику? Марии Теодоровны уже нет... Но она нам поможет! И Мария Теодоровна помогла: через два месяца, вслед за Лидусей, приняли и Валерия. Когда моему сыну исполнилось восемнадцать, он незамедлительно стал мужем. Лидуся и так уже после своего совершеннолетия заждалась: она была старше Валерия на полгода. Тут обнаружилось некоторое нарушение ее интересов: предпочтительней, чтобы жена отставала от мужа в смысле возраста, а не он от нее. Но Лидуся, не уклоняясь от этой темы, вспомнила, что Мария Теодоровна выглядела ничуть не старше собственного сына. Так что по-разному бывает -- и не в возрасте суть. Их отношения выдержали проверку детским садом, школьным периодом, училищем и половиной курса "высшего музыкального"... Эти отношения пора было узаконить! Даже то, что Лидуся делала быстро, она не делала второпях, а тем более свадьба, которая была запрограммирована ею еще в дошкольные годы! -- О материальной стороне вы не думайте, -- сказала Лидуся между прочим, не желая сосредоточиваться на этой "стороне", чтобы нас не обидеть. Валерий вопрошающе вспыхнул и с беззащитной надеждой взглянул на меня. -- Почему? Я немного скопила... Специально на этот случай. -- Очень кстати! С вашей помощью мы через год отметим первую годовщину свадьбы. В семейном кругу! Но сейчас не об этом надо думать, а о том, кого пригласить. -- Тут уж... по зову сердца, -- сказала я. -- И разума, -- скорректировала Лидуся. Поскольку разум занял главенствующее положение, список гостей составлялся долго. У сердца в таких случаях имена уже наготове, их надо только произнести, а разум скрупулезно вспоминает, выбирает, оценивает. -- Надо, чтобы гости после свадьбы стали в нашей жизни уже не гостями, а единомышленниками... и, если хотите, помощниками, благодетелями. Предполагаемые благодетели составили абсолютное большинство. -- И хорошо... и дальновидно! -- оценила я список. -- Вам с Валерием предстоит бороться, завоевывать позиции! -- Вот-вот... "Завоевывать" происходит от слова "война", -- поддержала Лидуся, -- а в войне необходимы союзники. -- Вслушивайся и запоминай, -- посоветовала я сыну. -- Все должно быть продумано, -- продолжала Лидуся. -- Такое случается раз в жизни! "У некоторых не один раз... Но уж у Лидуси повторов не будет!" -- убежденно подумала я. В самый канун свадьбы моя будущая невестка опять между прочим, как о решенном вопросе, сказала: -- Жилищная сторона пусть тоже вас не волнует. У нас три комнаты... Мама и папа будут счастливы! Валерий вскинул вверх прядь, которая по-мальчишески ниспадала на лоб и придавала лицу еще более простодушное выражение. -- Мы будем жить здесь. С моей мамой. Я чувствовала, что он хотел добавить: "Мама -- тяжелобольной человек". Но в моем присутствии удержался. Лидуся оторопела... У нее был такой вид, какой может быть у полководца, не знавшего поражений и внезапно наткнувшегося на сопротивление в том самом месте, где он рассчитывал на беспрепятственный марш. -- Мы бы освободили вас от всех забот, -- обратилась она ко мне. -- Зачем маму освобождать от меня!... И от тебя? -- ответил Валерий. Внезапная твердость мягкого человека иногда оказывается непреодолимей привычной твердости человека волевого. Именно таким голосом, мне почти незнакомым, объяснял сын, как будет ежедневно навещать Марию Теодоровну, "что бы там ни было". Я поняла: "что бы там ни было", он не покинет мой дом. -- Может быть, отменить свадьбу? -- спросила Лидуся. Глаза ее сузились, превратившись в длинные огнестрельные щели. Подбородок еле заметно задрожал. "Вот сейчас она, как тогда, прикроет лицо кулаками..." -- в страхе подумала я. -- Отменить свадьбу?! -- вопрошающе взглянув сперва почему-то на меня, а потом на Лидусю, изумился Валерий. -- Но ты, как выяснилось, можешь жить без меня? -- Не могу, -- честно ответил он. И, разведя руками, добавил: -- Но и без мамы не хочу. К тому же, тебе известно... она тяжелобольной человек. Через силу, преодолевая себя, он все же прибегнул к этому аргументу. -- Что ты, Валерий? Что ты?! -- засуетилась я. -- Мне совершенно не нужна помощь. Совершенно! Я не нуждаюсь в ней. -- Я не сказал, что ты нуждаешься. Но хочу быть спокоен... И поэтому мы будем жить вместе с тобой. Я так решил. "Я так решил..." Вновь услышала я от сына эти слова. Они не были девальвированы частым употреблением и были обеспечены, как я поняла, золотым, хоть и скрытым в повседневности, запасом воли. Сын каждый день дотошно проверял, не забываю ли я сама себе делать уколы. Тяжелая форма диабета дарит больным квалификацию медсестер. Самым пугающим для Валерия словом было теперь слово "кома", напоминавшее мне почему-то зимние дни и комья снега, которые мои питомцы швыряли друг в друга. Кома... Этот термин обозначал то состояние диабетиков, которое является для них кратчайшей дорогой расставания с жизнью. Был случай, когда я по этим рельсам уже устремилась в небытие, но сын, оказавшийся рядом, успел перевести стрелку. -- А мои родители? -- совладав с собой, осведомилась Лидуся. -- Их двое... А мама одна. Суетливыми фразами я пыталась смягчить их диалог, помочь найти выход: -- Живите попеременно: то тут, то там! -- Когда ты выздоровеешь... тогда -- пожалуйста, -- ответил Валерий. Он знал, что болезнь моя неизлечима. На миг Лидусины глаза опять превратились в огнестрельные щели: она возненавидела эту болезнь, из-за которой ей пришлось отступить. "Не меня, а болезнь, -- объясняла я себе. -- Но разве и сама я не испытываю бессильной ненависти к своей болезни?" Второй раз, как говорят, у меня на глазах сын проявил характер, перед которым Лидусе пришлось сдаться. "У него, оказывается, есть воля... А у нее есть любовь! Иначе бы она не сделала ни шагу назад", -- радовалась я сразу по двум поводам. Валерий подошел к Лидусе неловко, потому что и это было у меня на глазах, обнял ее и сказал: -- Знай... Я не могу жить без тебя. И никогда не смогу. Я сразу вспомнила о своих кухонных делах, заторопилась исчезнуть. А когда вернулась обратно, Лидуся, уже полностью уверившись, что сын мой дышать без нее не сможет, обстоятельно продолжала готовиться к свадьбе. Обстоятельность была одним из определяющих ее качеств. -- Во время свадьбы состоится концерт. Но только силами новобрачных! -- объявила она. -- Иначе к чему приглашать из "высшего" доцентов и профессоров? Пусть еще раз услышат... Но уже классический репертуар! Вообще свадьба должна обойтись без всяких там современных ритмов и отплясываний. Они этого терпеть не могут. Все должно соответствовать консерваторскому духу! "Если б она руководила им ежечасно и всегда! -- восторгалась и надеялась я. -- Можно было бы спокойно закрыть глаза... Добрый гений нашей семьи!" -- Мама предложила, чтобы и бас выступил под ее аккомпанемент. -- Спасибо Полине Васильевне! -- не подумав, признательно отреагировал мой сын. -- Это ни к чему... С какой стороны ни взгляни! -- осадила его Лидуся. Она все рассматривала с разных сторон. Иначе говоря, "всесторонне". -- Без всякой пользы маме и ее басу! Они же не студенты "высшего музыкального"... Это во-первых. А во-вторых... Зачем два дуэта на одной свадьбе? ... Лидусиного отца звали Модестом Николаевичем. Модестом он был в честь Мусоргского. Хотя, по его собственным словам, услышанным мною еще в детском саду, "посвятил себя скромному делу": настройке роялей. Повзрослев, Лидуся внушила отцу, что все зависит от того, кому он настраивает рояли. Она умела побуждать близких ей людей к активности и совершенствованию (если не нравственных качеств, то уж профессиональных во всяком случае!). Отца она побуждала стать уникальным настройщиком. Так как в доме к ней прислушивались за троих, он исполнил желание дочери. -- В любой профессии можно стать дефицитным специалистом, за которым охотятся, -- разглагольствовала Лидуся. -- Не человек должен предлагать свои услуги, а его услуг должны домогаться. "Полезно, очень полезно, чтобы мой сын усвоил ее взгляд на профессии, -- думала я. -- Пусть к нему обращаются с протянутой рукой, а не он протягивает руку за подаянием... Лидуся не только поступками, но и своей философией прокладывает ему дорогу". Модест Николаевич постепенно, при посредстве Лидуси, стал настраивать рояли почти всем преподавателям консерватории, а главное -- всем знаменитым певцам и пианистам нашего города. -- Со временем он будет настраивать не только их рояли, но и их самих! -- предрекала Лидуся. -- Нашему дуэту это не помешает. "Лишь бы ее у Валерия не похитили... Лишь бы не похитили!" -- мысленно причитала я. Желающих совершить похищение насчитывалось немало -- среди студентов и даже среди профессуры. Ведь на нее еще в школьные годы трудно было "смотреть в упор". Но Лидуся была безукоризненно верна моему сыну. Если к ней начинали подступать с комплиментами, она комплиментами и отвечала. Но они касались не мужских качеств собеседника, а его музыкальных достоинств или достоинств его жены. То, что было ее личной собственностью, она по-прежнему оберегала от любой порчи и унижения. "Пусть она и впредь считает моего сына своей собственностью!" -- мечтала я. Проектные и планирующие организации лишь сочиняют проекты и планы, но за их воплощение не отвечают. За это отвечают другие... Лидусе было сложнее: она и сочиняла, и воплощала. Все чаще я сравнивала ее с целым учреждением, которое работало и на моего сына. Могла ли я не грезить о процветании такого учреждения? Модест Николаевич и Полина Васильевна считали главой своего дома Лидусю даже тогда, когда их дочь была еще в детском саду. И естественно, что она, студентка "высшего музыкального", стала полновластной хозяйкой нашего дома. Родители готовы были отдать Лидусе все, оставив себе лишь необходимую одежду, постельное белье и голые стены. Но она являла собой ценность, не нуждающуюся в приданом. Поэтому взяла из родительской обители только то, без чего не могла обойтись. К примеру, один из двух роялей, которые были в квартире Назаркиных. Потому что и пианисток там было две. А кроме рояля захватила лишь чемоданчик... Она вообще предпочитала плывущему в руки то, чем нужно было, пустившись вплавь, завладеть самой. Когда Валерий и Лидуся перешли на последний курс, был создан проект их участия в конкурсе молодых вокалистов. Предстояло воплощение... На конкурсе соревновались певцы, но мой сын уже отучился чего-либо добиваться в одиночку. От нашей семьи в состязание предстояло вступить дуэту. Модест Николаевич, воспитанный дочерью, был, как говорила Лидуся, "дефицитнейшим настройщиком" во всем городе. Быть не лучшим настройщиком ее отец не имел права! Он настраивал рояли и всем членам будущего жюри, включая самого председателя. -- Решающая настройка тебе предстоит сейчас, -- сказала Лидуся. И он, привыкший повелевать струнами, сам приструнился, осознав необычайность момента. Это произошло у него внутри... А внешне он оставался полусогбенным, как бы раз и до конца дней склонившимся над раскрытым роялем. Смерть двух дочерей так согнула его, что даже успехи третьей не смогли распрямить. Настройщик становится своим человеком в доме клиентов... Модест Николаевич, кроме того, обладал такой деликатностью, к которой хотелось приблизиться, будто к растопленному камину в холодной комнате или к уютно потрескивающему костру в сыром лесу. Такое желание возникало, даже если в семьях, куда он приходил, сырости и холода не было. Лидуся не сражалась с мягкостью матери и деликатностью отца, считая их сильнодействующим оружием. Небольшой по размерам источник энергии бывает несравнимо мощнее источника объемного и громоздкого. Мелкие черты лица Полины Васильевны лучились такой отзывчивостью, что способны были обогреть всех, кто с нею общался. Ее мягкость и согбенность Модеста Николаевича, составив дуэт, породили целеустремленную твердость, имя которой было Лидуся. "Сын за нею, как за каменной стеной!" -- ликовала я. -- О нас, по-моему, не надо просить, -- не протестуя, а словно бы размышляя, сказал Валерий. "Зачем ты вторгаешься? Зачем пытаешься подсказывать? Она знает, что делает!" -- Я старалась выразить это на лице, обращенном к сыну. -- Просить я отцу запретила. Он был готов. Первый раз в жизни! Но я запретила... Они же знают, что я его дочь, а ты мой муж. И этого достаточно. В такой ситуации отсутствие просьбы сильнее, чем просьба. Лидуся знала, что делала... Когда она и Валерий вышли на сцену, я (вероятно, одна среди присутствующих!) ощутила, что членам жюри и самому председателю показалось, будто вышел Модест Николаевич, которого они воспринимали как члена семьи. Все, от кого зависели в том зале решения, пытались что-то скрыть в своих взглядах и движениях. Они пытались скрыть доброжелательную предвзятость, невольно запрограммированную Модестом Николаевичем... который никого и ни о чем не просил. Лауреатского звания из дуэта удостоился только Валерий: это был конкурс вокалистов. Но в решении жюри отмечалось и высокое мастерство аккомпаниатора. Выступление дуэта и правда было лучшим на конкурсе... Благодаря Модесту Николаевичу жюри признало истину с особым удовлетворением. Но именно истину! Я уже писала, что, устремляя себя и Валерия к какой-нибудь цели, Лидуся создавала впечатление, что, если цель будет достигнута, решатся все без исключения проблемы нашего бытия. Но когда задача оказывалась решенной, возникала другая, от которой тоже зависело все на свете. Рекорды, я поняла, достигаются лишь таким образом. Мой сын и Лидуся стали красою и гордостью "высшего музыкального". Гордостью в большей степени был Валерий, а красою -- Лидуся. Наступила пора афиш и концертов... Мелкий шрифт на афише не допускался. "Лидия и Валерий Беспаловы" -- печаталось одинаково крупными буквами. А пониже, такими же буквами: "Вечер русского романса". Лишь на самом концерте выяснялось, кто поет, а кто аккомпанирует. Вначале Лидуся кратко рассказывала о том, как ее озарила мысль создать дуэт, который она в полушутку называла "семейным". Когда появлялся Валерий, зал был уже покорен, а мужчины поглядывали на моего сына с завистью. Так как рта он еще не раскрывал, я понимала, что источником зависти было не то, что он обладал голосом, а то, что обладал Лидусей. Из ее вступительного слова почти невозможно было понять, кто же лауреат согласно решению жюри. Ясно было одно: согласно совести лауреатства достойны и она и Валерий, и они вместе, объединившиеся в дуэт. Мария Теодоровна научила Валерия быть не певцом, а артистом. Я не сумела бы определить, что было основным в его исполнении -- владение голосом или проникновение в истории, чаще всего любовные, которым посвящались романсы. Голос его и душа казались неразделимыми Лидусин аккомпанемент содействовал этому объединению. Наверное, лишь содействовал... Но она, как и на давних школьных концертах, первой выходила на сцену и первой кланялась, принимала цветы. С особой пылкостью их дарили жильцы нашего дома, приходившие на концерты по пропускам. Валерий искренними, безыскусными телодвижениями -- в этом и было искусство! -- тоже выражал благодарность жене и вручал ей цветы, которые адресовались ему. "Какая разница? -- рассуждала я. -- Все равно букеты будут в нашей квартире! Да и по справедливости она заслужила... Он бы без нее не запел!" С каждым концертом Лидуся все тщательней оттачивала мастерство общения со зрительным залом. И отточила его до такой степени, что острие этого мастерства стало все же слегка покалывать мое материнское самолюбие. Когда мы возвращались домой, Лидуся принималась рассказывать о концерте так, будто мы на нем не присутствовали. Но она не была в упоении. Наоборот, припоминала оплошности и не романсы, которые просили повторить на "бис", а те, что тянули за собой недолгие, разрозненные хлопки. Лидуся четко отличала хлопки от аплодисментов. -- У великих были романсы замечательные и совершенно замечательные, -- утверждала она. -- Но не было "проходных"... Проходными их сделало наше исполнение. Она изучала, исследовала, подводила итоги. Это требовалось для программы дальнейших действий. -- Некоторые считают, что успех должен нарастать, как бы созревать по ходу концерта. И в конце спелым плодом падать к ногам исполнителей! -- помню, сказала она. -- Движение "по нарастающей"?... В общем стратегическом аспекте это подходит. Но для данного конкретного концерта -- ни в коем случае. Триумф от первого до последнего номера -- вот какую цель надо преследовать. Ее, вероятно, нельзя достичь. Но и не стремиться к ней тоже нельзя! Она выдвинула перед собой и Валерием программу-максимум. Полумаксимум или минимум Лидусю никогда не устраивал. А Валерий был лишь талантливым "исполнителем"... В том числе и ее воли. "Пусть лучше идет на поводу у этой воли, прокладывающей ему путь, -- уверяла я себя, -- чем у своей собственной, не закаленной тщеславием!" Конечно, созревавшие по ходу концерта плоды успеха падали прежде всего к ногам Лидуси. Она проповедовала равноправие аккомпаниатора и певца, но равноправие несколько нарушалось в пользу аккомпаниатора... Восстанавливать его Валерий не собирался. И я проявляла терпимость, поскольку не сомневалась, что терпение мое во благо сыну. А это благо было тем, ради чего я дышала и превозмогала болезнь. Выступление на чужом выпускном вечере пять лет назад Валерий и Лидуся посвятили памяти Марии Теодоровны. И на своем выпуском балу они повторили репертуар старых пластинок. В этом была признательность доброй наставнице, но и Лидусин маневр: -- Никто не должен думать, что тогда, в первый раз, мы спекулировали на ее имени. -- Разве мы тогда повторяли старые пластинки... для чего-нибудь? -- удивился Валерий. -- Какой бред! -- Большие темные глаза Лидуси предельно растянулись, сузились от неискреннего возмущения. Наигранные чувства всегда выражают себя чересчур наступательно. -- Какая чушь!... Но эта чушь может кое-кому прийти в голову. Ты думаешь, чем выше по лестнице славы, тем легче общение? Со зрителями -- да, безусловно. Но с коллегами -- наоборот! -- Да все уже забыли о том первом разе, -- благодушно возразил мой сын. -- Ошибаешься... Сейчас многие в уме восстанавливают наш лауреатский путь, анализируют секрет достижений: с чего начинались, как развивались?... А мы в этом зале начали с благодарности Марии Теодоровне и простимся словами благодарности. Мы ничего не делали хитроумно! И не изменились от того, что победили на конкурсе... Понимаешь? -- Впитывай в себя ее рассуждения! Ее ход мыслей... Это беспроигрышный ход! Ходить по-своему с твоим характером небезопасно, -- убеждала я сына. Эти мольбы, обращенные к нему, часто выражал и мой взгляд: "Впитывай, впитывай..." Вероятно, он не очень умело, так сказать, по складам читал то, что было написано на моем лице. За Лидусиной же предприимчивостью следовал по инерции и любви, но не в мыслях. Я чувствовала, что он возлагает надежды исключительно на свой голос и Лидусино музыкальное руководство. А остальному ее руководству подчиняется без вдохновения. Лидуся тоже прежде всего уповала на свой музыкальный дар и на трудолюбие, которое было бы непостижимым даже для некрасивой женщины, а для красивой было, на мой взгляд, попросту уникальным. К тому же она умудрялась ни на мгновение не забывать о том, что и с внешней красотой нельзя обращаться небрежно. "Быть в форме!" Этот завет Марии Теодоровны был для нее не призывом, не лозунгом, а тоже программой действий. -- Даже выдающемуся таланту никогда еще не удавалось обойтись лишь собственными силами, -- убеждала Лидуся. -- Каждый человек, я уверена, прибегал к помощи дипломатии... Принимал поддержку тех, кто в масштабах вечности и ногтя его не стоил! Нередко она повторяла: -- Говорят, что самая короткая дорога -- это дорога знакомая и прямая. Так на улице... Но не так в жизни: она заставляет искать обходные пути. -- Но не всегда же, -- усомнился как-то Валерий. -- Почти всегда. Лидуся произносила это в моем присутствии, зная, что обретет союзницу. Я часто и не вникала в суть ее слов, а поддерживала их с ходу, потому что верила: они пригодятся, помогут моему сыну. А только это и имело значение для меня. Не без помощи дипломатии и поддержки тех, кому Модест Николаевич настраивал рояли, Валерию и Лидусе предложили гастроли по крупнейшим городам... Концертные залы, в которых им предстояло выступать, были для начала не самыми прославленными. Но Лидусю это устраивало: она восприняла первую гастроль как репетицию гастролей последующих. Лидуся все со всеми согласовала... Не забыла и назвать гостиницы, где бы ей хотелось остановиться. -- Престиж гастролера начинается с гостиниц, в которых его поселяют, -- объяснила она мне и Валерию. "Впитывай, впитывай..." -- умоляло мое лицо. Она выбрала администратора по прозвищу "Что? Где? Когда?" Шутили, что если бы для концертной программы понадобилось временно перенести на сцену один из городских памятников, он бы лишь поинтересовался, когда его надо установить и где, в каком месте сцены. Словом, каждая деталь была учтена и проверена. Деталям Лидуся придавала особое значение... -- Поломка даже мельчайшей из них способна вывести из строя гигантскую машину или целый человеческий организм. Но неожиданно одна деталь отказала. Лидуся бы без промедления заменила ее другой, если бы этой деталью не был Валерий. Количество сахара у меня в крови как раз в те дни резко повысилось. Вероятно, от очередных потрясений... Меня потрясали любые значительные события в жизни сына -- не только плохие, но и хорошие: а что, если наступит расплата (известно, что за все надо платить!) и радостные события сбалансируются печальными? -- Вам нужен покой, -- с иронией безнадежности советовали врачи: они знали, что прописывают лекарство, которое невозможно достать. "Высшее музыкальное" мой сын, как и Лидуся, окончил с отличием... Но в