з "Евгения Онегина": - Привычка свыше нам дана... - В каком смысле?- спросил я. - Пенсионеры не желают покидать насиженных мест. - Плохой тот мельник должен быть, что век свой хочет дома жить!- не пропел, а со злостью прокричал я.- Ты это им объяснил? - Объяснил. - А они? - Привычка свыше нам дана, замена счастию она!.. - Действительно, отказываются от своего собственного счастья! Это же глупо. Ты как считаешь? - Надо искать среди молодых,- ответил отец. Я искал среди людей всех возрастов. Всем одиноким я объяснял, что, переехав к Ивану, они будут жить одновременно и в городе и на даче, что им не придется покупать путевки на курорт. Иван дал мне задание - и я должен был его выполнить. Но оказалось, что люди не любят переезжать с места па место. И еще оказалось, что они почему-то очень ценят разные удобства. Для них имеет большое значение, например, чтобы остановка троллейбуса была рядом. Как будто трудно пройти один километр по свежему воздуху! Но особенно для них важно, чтоб в квартире был телефон. В объявлениях, которые я расклеил по всем подъездам нашего тупика, было крупными печатными буквами написано: "Телефон под самыми окнами". - Что это значит: под самыми окнами?-несколько раз спрашивали меня.- Вы его там повесили, что ли? - Нет, это телефон-автомат. - Ах, автомат... Тогда вопрос отпадает. - Отсутствие телефона - это же величайшее из удобств,- повторил я как-то дяде Лене слова, которые услышал от Ивана.- Сколько можно сберечь времени. Кого не хочешь слышать - того не слушаешь, а кого хочешь - тому звонишь из автомата. Он под самыми окнами. Очень удобно! Почему люди не понимают? - Видишь ли, телефон - это для некоторых избавление от одиночества,- сказал дядя Леня.- Я предполагаю, что у Ивана комната не очень большая... - Не очень. При чем тут это? - Значит, па твои объявления откликаются главным образом одинокие люди. Телефон для них особенно важен. Им ведь дома не с кем поговорить. Они хотят иметь связь с внешним миром. - Внизу автоматная будка! - Видишь ли, это - односторонняя связь... А люди предпочитают двухстороннюю. - Пусть выйдут в коридор или на кухню и там связываются с внешним миром. У Ивана ведь не отдельная квартира, в которой можно сдохнуть со скуки. У него есть соседи! Кажется, даже две или три семьи. - Сосед - это тог, кто оказался рядом случайно. Друзья и соседи - понятия разные. Мне стало ясно, что выполнить задание Ивана будет совсем не легко. Часто я слышал, как Людмила рассказывала по телефону о комнате "на краю города". Она говорила вполголоса, словно стеснялась, словно боялась, что кто-нибудь из нас услышит. Я злился!.. Ну зачем было подчеркивать, что Иван живет так далеко? И что в квартире много соседей. И что до троллейбусной остановки нужно идти пятнадцать минут... А может, кто-нибудь дойдет за десять! Или даже за пять!.. "Мастер четких линий"!-злился я про себя. "Прямота многое искупает"!.. И так далее... Но если она уж такая прямая, то почему не говорит о дачном воздухе, о реке, о курортном климате? Почему это скрывает? Неужели она не хочет, чтоб Иван переехал? Неужели не ждет?.." Однажды я полез в ящик Людмилиного стола за бумагой: мне казалось, что письма, написанные па тетрадных листах в клеточку или линейку, выглядят как домашние сочинения или как контрольные по математике. В ящике были аккуратно сложены в стопку все письма, полученные от Ивана, и на каждом конверте четким Людмилиным почерком были обозначены месяц, число. Сестра не любит хранить то, что ей не нужно. Она всегда с удовольствием рвет на мелкие клочки старые записи и тетради: "Человечеству это не пригодится!" Прогулки отца по двору и бульвару становились длиннее. Дядя Леня сказал тихо и даже с грустью: - Заметное улучшение.-А потом добавил:-Но еще долго будет необходим ежедневный врачебный контроль. Он привык бывать у нас ежедневно. Один раз я заметил, что у дяди Лени совсем уж грустное настроение. "Может, отец уже выздоровел?-подумал я.- И ему не нужен ежедневный врачебный контроль". - Что с обменом?- спросил меня дядя Леня в коридоре, возле самой двери.- Никто не хочет ехать туда, на край города? - Нет, не хотят,- с досадой ответил я. - Видишь ли, больше по этому поводу можешь не волноваться. - Почему?- удивился я. - Видишь ли... я все продумал. И согласен туда переехать. - Вы?! - Ну да, готов обменяться с этим самым молодым человеком, которого ты выдал за двоюродного брата. - Как это выдал? - Видишь ли, получилось не очень удобно... Мне нужно было оставить памятку: как принимать лекарства, в какой последовательности. Отец попросил меня открыть ящик стола, где лежит бумага. Там я увидел... Случайно, конечно. Как-то неловко вышло... Я вроде бы подглядел. Хотя это не очень существенно... Видишь ли, от двоюродного брата так много писем не получают. И их так бережно не хранят. Но, в общем, это все не существенно. Я согласен отсюда уехать... Я обрадовался. А потом спохватился и стал отговаривать дядю Леню: - Мы к вам привыкли!.. Он решительно распахнул дверь и сказал каким-то не своим, твердым голосом: - Значит, считайте, что я согласен. Иван и Людмила будут жить прямо под нами, на втором этаже! - В нашем доме, в нашем доме!..-весело переиначил отец арию из "Евгения Онегина". - Мы будем перестукиваться по трубе!-крикнул я. Мама стала искать тряпкой пыль там, где ее никогда не было. А Людмила начала чертить что-то на своей доске, хотя за пять минут до этого сказала, что весь вечер будет свободна. - Надо сейчас же написать об этом Ивану!- воскликнул я. - Напиши,- сказала сестра. А когда я сел рядом с нею за стол, тихо спросила: - Сколько ты в этом месяце получил писем? - Два! - Значит, два - один в твою пользу. Я потверже уселся на стуле к гордо огляделся по сторонам. Но мама и отец не слышали Людмилиных слов и не могли понять моей гордости. А через два дня счет в мою пользу увеличился. Я получил третье письмо от Ивана. Правда, оно было совсем коротким: Здравствуй, Ленька! Я прилечу на один день. Есть важное дело. Пока никто не должен знать об этом. Никто, кроме тебя! Ты помнишь, где я живу? Жду тебя двадцатого в три часа дня. Надеюсь, что самолет не опоздает. Мужской уговор: никому ни слова. До скорой встречи? Иван. 12 Больше всего в письме Ивана мне понравились слова: "мужской уговор". Я много читал о священных союзах, которые заключали между собой мужчины. Они всегда договаривались кого-то спасти, выручить или преподнести кому-нибудь неожиданный подарок, сюрприз. "Наверно, Иван тоже решил поразить Людмилу, а может, и маму с отцом чем-то необычайным! И хочет, чтобы я ему в этом помог. Как мужчина мужчине!..- так рассуждал я в троллейбусе, конечная остановка которого была примерно за километр от Иванова дома.- Иван верит в меня. Знает, на что я способен. Он ни разу не сказал: "Ты ребенок! Не поймешь, не сумеешь, не сможешь!.." И никогда так не скажет. Все познается в сравнении! Иван прекрасно помнит самого себя в моем возрасте. Разве он считал себя в те годы ребенком?" Я ехал прямо из школы, с портфелем. Дома я сказал, что у нас будет собрание. Многие не любят собраний, ругают их. Но это же просто-напросто черная неблагодарность! Собрания бывают не так уж часто, но зато как часто можно на них ссылаться. Куда бы ни пошел после школы, к товарищу или на стадион, всегда можно сказать: "Было собрание!" И никто не станет ворчать: "Столько часов без обеда! Все ждали, все волновались..." В прошлый раз я ехал к Ивану на такси. Это было летом, дорога была быстрой, приятной. А троллейбус тащился не спеша, потому, что была гололедица, и делал слишком уж частые, длинные остановки. Потом усы его соскочили с проводов, водитель выскочил из кабины и долго дергал усы за веревку. Потом какой-то грузовик буксовал на дороге. Водитель снова выскочил и, вместо того чтоб подтолкнуть грузовик, зачем-то ругал шофера. Оба раза я выскакивал на улицу вместе с водителем. "Все норовит подсобить!.."- сказала кондукторша. Она не знала, что я еле-еле поспевал к трем часам. "Никому, кроме меня, не известно о приезде Ивана,- рассуждал я.-В письме так и написано: "Никто, кроме тебя!" Значит, я один ему нужен. И, может быть, именно в три часа. Ровно в три!.." Чтоб сократить расстояние, я бежал от остановки до дома прямо через сугробы. Падал, проваливался, отряхивался и снова бежал... Дом Ивана нельзя было спутать с другими домами: он стоял один среди белого поля, которое летом было зеленым. С двух сторон от него начинали расти еще два кирпичных корпуса, словно братья-близнецы, родившиеся совсем недавно: летом их не было. Невдалеке, за шоссе, была замерзшая река с невысокими берегами и лес, который летним вечером казался мне совсем темным и мрачным, а в зимний день стал серебристо-синим, нарядным. Вдруг я увидел Ивана. Он стоял на балконе в пальто, но без шапки. И махал мне, будто поторапливал. Зимой редко выходят на балкон, а он вышел. "Значит, не зря я бежал по сугробам. Значит, я нужен ему ровно в три!.."- так думал я, то и дело спотыкаясь на лестнице: очень спешил. Дверь квартиры была открыта. Иван стоял на площадке. Я гордился, что первым вижу его в день возвращения. Раньше Людмилы! Раньше отца и мамы. Его, которого все так ждали!.. Иван притянул меня к себе и поцеловал. Я тоже вытянул губы, но попал в плечо его зимнего пальто. Я никогда еще не видел его в этом пальто. Как все, что он носил, оно было красивым и выглядело совсем новым. "Почему все на нем кажется только что купленным?"-не раз уже думал я. Он не был дома больше пяти месяцев, а комната была убрана, растения в горшках были зелеными, свежими. На тумбочке возвышалась кипа несмятых и, видно, нечитаных газет и журналов. - Соседка следит,-объяснил мне Иван.-Я оставил ключи. Он бросил свое пальто на диван. Потом бросил туда мое пальто и мою ушанку. "Наверно, волнуется,-решил я.-А то бы вынес пальто в коридор и повесил на вешалку". - Как здоровье отца?- спросил он. Я ответил, что отец целые дни дышит воздухом на бульваре и во дворе. - Хорошо, что мы тогда не разрешили испытывать на нем новые методы,-сказал Иван.-Молодец этот ваш дядя Леня!.. - Он согласен переехать сюда, к тебе!-торжественно сообщил я.- А вы с Людмилой переедете к нему, на второй этаж. Будем перестукиваться по трубе! - Как мама? Чуть-чуть успокоилась?.. - За дядю Леню переживает... Он согласился из-за Людмилы. А мама его с самого детства знает, и ей его жалко. Столько лег любит Людмилу! - Ты бывал без меня на стадионе? - Один только раз. Мы пришли с Людмилой, а тот красавчик в белых трусах спрашивает: "Где ваш партнер?" Людмила сказала: "Уехал". Он взмахнул ракеткой и крикнул: "Это прекрасно! Я чувствую себя в блестящей спортивной форме!" Людмила его быстренько обыграла, и мы ушли. Иван забыл закрыть балконную дверь. Наверно, от волнения. -"Все-таки мы не виделись целых пять месяцев. Разволновался!.."- думал я. Мне было холодно, но я терпел и молчал. А он подошел прямо к открытой двери и стал смотреть туда, куда мы смотрели с ним летом: на речку и лес. - Видишь ли... Он произнес это "видишь ли" не твердо и не насмешливо, как всегда, а медленно, растягивая слоги, как дядя Леня. - Видишь ли...- повторил он.- Все познается в сравнении. Ты сам был влюблен, а потом... Нет, не то! Стыдно, брат, просто стыдно: никогда ничего не боялся, а сейчас не знаю, как тебе объяснить. Страшное дело, Ленька... Честное слово! Встретил я девушку... Понимаешь? Пошло звучит, а иначе не скажешь: встретил. Там, на строительстве. И ничего не могу поделать. Ты понимаешь? Я его понял. "Нет безвыходных положений!"-говорил он мне раньше. Но сейчас оно было передо мной, безвыходное положение. Разве я мог упросить Ивана? Уговорить?.. "Если бы он переехал к нам, на второй этаж, хоть на время,-думал я.-Просто так, чтобы попробовать... Он бы остался. Я бы все сделал, чтоб ему там понравилось. Я бы все сделал... Все!.." - Вы уезжаете прямо сегодня?- спросил я. - Почему в ы? Я еду один. А я и спрашивал про него одного... Раньше мне казалось, что мы с Иваном будем друзьями, что бы там ни случилось! Что бы ни произошло... Но только не это. Это вообще казалось мне невозможным. Ну, как если бы мама сказала вдруг: "Я встретила другого мальчишку. Он лучше тебя. Теперь он будет моим сыном". - Людмила поймет,- сказал Иван.- Конечно, со временем. А как быть с отцом? Ему нельзя говорить. И матери тоже. Я сам к ним привык. Нарочно продлил командировку еще па полгода. Чтоб отец совсем уж поправился. Ты подготовь их. Так, постепенно... - Как... подготовить? - Нет, ты не думай, что я собираюсь взвалить на тебя все это Я сам вое скажу. Но не сейчас. Сейчас не могу. Когда отец забудет про сердце... тогда. Отвлеки их немного._ подготовь. Этим ты мне поможешь. Как мужчина мужчине... Ведь ты уже совсем взрослый! - Какой же я взрослый? - Теперь должен им быть. Ты и сам ведь хотел... Часа через полтора я возвращался домой. Первый раз в жизни я должен был подняться к нам на третий этаж взрослым, совсем взрослым. Я никогда не думал, что это так трудно... "ПОДУМАЕШЬ, ПТИЦЫ!.." Волькину маму никто по имени-отчеству не называл, все, даже ребята, называли ее просто Лелей. "Вот придет наша Леля с работы, мы вам покажем!"-кричали они волейболистам соседнего двора, и Колька ходил гордый, будто это он сам умел гасить так, что все игроки по ту сторону сетки боязливо приседали на корточки; будто он сам умел принимать труднейшие мячи, а подавал так, что мяч стремительным черным ядром пролетал в нескольких миллиметрах над сеткой, чудом умудряясь не задеть ее. Мама выбегала во двор в узких спортивных брюках и в тенниске. Болельщики встречали се нетерпеливым гулом радости, но она прежде всего разыскивала Кольку и усаживала его в самый первый ряд зрителей - на садовую скамейку, на забор или прямо на траву... И тут уж Колька сидел скромно, строго, не выражая своего торжества, а только изредка обменивался взглядами с мамой, которая, казалось, молча спрашивала его: "Ну как? Ты доволен мною?" Или, наоборот, виновато подмигивала ему: "Прости... Сейчас постараюсь исправиться!" А когда команда выигрывала, мама непременно поднимала Кольку на руки и целовала, будто он был самым дорогим победным кубком, врученным ей раз и навсегда за все прошлые, настоящие и будущие победы. Отец был намного старше мамы. Он не умел играть в волейбол, не умел бегать на лыжах и плавать диковинным стилем баттерфляй так хорошо, как умела мама. И мама почему-то не заставляла его учиться всему этому. Но зато она научила его тоже ходить в спортивной майке с распахнутым воротом, долго гулять перед сном и делать по утрам гимнастику (она вытаскивала в коридор сразу три коврика - для себя, для отца и совсем маленький для Кольки). А еще она научила отца судить волейбольные матчи, и когда отец со свистком во рту усаживался сбоку возле сетки, он тоже казался Кольке, а может быть, и всем остальным совсем молодым человеком. И его в те минуты тоже хотелось называть просто по имени... Хотя никто его так все же не называл. Зато вслед за мамой все уважительно именовали его: "О справедливейший из справедливых!" И папин свисток был для спортсменов законом. Возвращаясь домой после волейбольного сражения или вечерней прогулки, отец очень часто говорил маме: "Мне снова легко дышится... Снова легко!" И это было очень важно для отца, потому что у него была бронхиальная астма. Ну, а дома судьей была мама. Она никогда не давала громкого свистка, никогда не напоминала вслух о правилах жизни, но отец и Колька всегда весело и добровольно подчинялись ее решениям, потому что эти решения были справедливы. У Кольки было любимое занятие: лечить больных, раненых пли обмороженных птиц. Мама помогала ему в этом и называла птичьим доктором, а клетку, которую они вместе смастерили,- птичьей лечебницей. Весной Колька всегда выпускал своих выздоровевших пациентов на волю... Птицы нетерпеливо вырывались из клетки, и Кольке от этого даже бывало немного не по себе. Но, может быть, им просто не терпелось поскорее показать ему, насколько окрепли их крылья, насколько готовы они к полету, и в этом-то и была, быть может, их птичья благодарность... Однажды летом отца стали душить частые приступы астмы. - Я увезу тебя к самым лучшим врачам: к реке, к свежему воздуху... И они вылечат тебя! - сказала мама,- Мы заберемся в глушь и будем жить там как робинзоны! Втроем они ехали на поезде, потом на грузовике, потом шли немножко пешком - и забрались туда, где воздух был сухим, а природа именно такой, какую долгие годы прописывали отцу доктора, приговаривая: "Но все это, конечно, недостижимый идеал. Поэтому обратимся-ка лучше к таблеткам и каплям!" Доктора, к сожалению, не были знакомы с мамой и не знали, что она умела делать "достижимым" все, что нужно было отцу и Кольке. Дома по вечерам мамино возвращение с работы мигом преображало все: утолялся голод, комната становилась уютной и чистой... Если мама задерживалась, Колька и отец чувствовали себя какими-то удивительно неустроенными, словно сидели на вокзале в ожидании поезда, который опаздывал и неизвестно когда должен был прийти. То было дома, в городской квартире... А тут, на берегу реки, мама вдруг проявила такие способности, каких даже Колька с отцом от нее не ожидали. Отец по утрам планировал предстоящий день отдыха, а мама смеялась: "Эх ты, мой проектировщик! Теоретик мой неисправимый!.."-и разжигала печку в домике лесника или даже костер прямо в лесу - варила суп, картошку, кипятила молоко. И все это казалось Кольке самой аппетитной едой на свете. Отец загорел, посвежел, забыл про свои лекарства. "Теперь мы с вами-три богатыря!"-говорила мама. А сама вдруг однажды вечером легла на бок, побледнела и, увидев испуганное Колькино лицо, заулыбалась как-то неестественно, через силу. Колька внезапно почувствовал, что выражение "земля уходит из-под ног", которое он иногда слышал от взрослых,-это не выдумка, не фантазия, не преувеличение: ноги его подкашивались от волнения, и он не ощущал под собой твердого дощатого пола, на котором стоял еще минуту назад. Пожилой лесник, отец и Колька на брезентовой плащ-палатке несли маму в деревню, что была в пяти километрах: к домику лесника нельзя было подъехать даже на телеге. Мама все время держала Кольку за руку (не отца, не лесника, а только его, Колька навсегда запомнил это!). Она то и дело, быть может почти бессознательно, повторяла: "Ничего... Не волнуйтесь, пожалуйста. Не волнуйтесь..." Она, страдая, находила для них, трех мужчин, слова успокоения. И только изредка спрашивала: "Еще долго? Еще далеко?.." А они все трое молчали. В лесу быстро темнело. Идти было трудно. II все то, что еще утром, еще днем казалось таким прекрасным, таким поэтически заманчивым - непроходимые заросли, глухое переплетение ветвей,- все это сейчас было враждебно и ненавистно Кольке. "Еще долго? Еще далеко?.." - спрашивала мама. Из деревни они позвонили в райцентр, что был за двадцать пять километров, в больницу. "Скорая помощь" добиралась из райцентра целую вечность, хотя по часам выходило, что ехала она всего около часа. Молодой человек в белом халате, очень строгий и неразговорчивый, даже не поздоровавшись, стал сразу осматривать маму. А потом коротко сообщил: "Аппендицит". Садясь в белую машину с красными крестами, он произнес еще два слова: "Надо успеть". Отец тоже сел в машину. И она умчалась. А Колька даже не догадался сказать, чтобы и его тоже взяли с собой, что он тоже хочет вместе с мамой... Он стоял возле сельсовета рядом с пожилым лесником, неловко положившим ему на плечо тяжелую руку, и все время мысленно повторял последние мамины слова, тоже обращенные не к отцу, не к врачу в белом халате и не к пожилому леснику в резиновых сапогах, а только к нему, к Кольке, к нему одному на всем белом свете: "Все будет хорошо. Мы еще побегаем с тобой по лесу! Аппендицит - это ерунда. От этого не умирают..." Мама умерла. Это было давно, в тот год, когда Колька еще только собирался на свой самый первый школьный урок. А теперь он уже был в шестом классе... Прошли годы. Но и сейчас каждый день Колька вспоминал строгого молодого человека в белом халате и короткую фразу: "Надо успеть", Почему же они не успели?.. Странная, непонятная людям привычка появилась у Кольки - почти у каждого нового знакомого он спрашивал: "У вас был аппендицит?"-"Был,-отвечали некоторые.-Вырезали. Чепуховая операция!" И снова одна и та же неотвязная мысль рвала его сердце: "А если бы больница оказалась ближе? А если бы дорога в лесу была проходимее? Может быть, мама и сейчас была бы тут, рядом..." И он слышал бы ее голос: "У меня нет никого роднее тебя... И не будет." Колька стал мрачным и нелюдимым. То далекое лето, поначалу такое солнечное н беспечное, неотступно стояло перед его глазами и никак не хотело становиться воспоминанием... Через три года после смерти мамы Колькин отец женился. В дом пришла Елена Станиславовна, работавшая с отцом в проектной конторе. Она пришла не одна, с нею вместе явилась и ее дочка Неля. Неля была на год моложе Кольки, но в доме она сразу стала старше, как бы главнее, потому что училась в музыкальной школе. В большой комнате на самом видном месте было установлено черное блестящее пианино, и оно сразу как бы заполнило собой всю квартиру... Перед тем как переехать, Елена Станиславовна спросила у Кольки, не возражает ли он против этого. Колька не возражал... Потом она завела с Колькой беседу, которую назвала "очень важной для всей их дальнейшей совместной жизни". Елена Станиславовна сказала, что Колька со временем, конечно, должен будет называть ее мамой, Нелю - сестрой; Неля же, тоже со временем, должна будет называть Колькиного отца папой, а все вчетвером они непременно должны будут стать друзьями. Все это Елена Станиславовна высказала так уверенно и гладко, будто читала по бумажке пли заранее выучила текст беседы наизусть. Она добавила также, что Колька и Неля должны быть во всем равны. Неля не "со временем", а прямо-таки с первого дня стала говорить Колькиному отцу "папа", и он несколько дней вздрагивал от неожиданности, когда она его так называла. "Вот видишь,- сказала Елена Станиславовна Кольке.- Неля хоть и моложе, но подала тебе пример". А Колька не мог... Именно потому, что новая папина жена употребляла эти жесткие слова "должен", "должны", он никак не мог назвать ее "мамой", а дочку ее - "сестрой". Елена Станиславовна была, наверно, очень хорошей или, как говорил отец, "глубоко порядочной" женщиной, да и Неля ничего плохого Кольке пока не сделала, но друзьями они никак не становились, хоть это, по проекту Елены Станиславовны, обязательно "должно было быть". Елена Станиславовна зорко следила за тем, чтобы Колька и Неля в одно и то же время утром вставали, а вечером ложились спать, поровну ели за завтраком, за обедом и за ужином (Кольке даже доставалось больше, потому что он, как подчеркивала Елена Станиславовна, "должен стать мужчиной"), но никакого равноправия все равно не получалось: Нелино пианино, ее призвание, ее музыкальное будущее не оставляли в доме даже крохотного местечка для Колькиных увлечений и призваний. Например, для его птиц... Кольке было обидно, что не только Елена Станиславовна, но и его отец стал сразу очень уважительно относиться к Нелиным занятиям. И еще Колька с острой обидой сознавал, что сам он никогда не смог бы вот так часами сидеть на черном вертящемся стуле я упрямо добиваться своего. Может быть, поэтому в доме от него как-то ничего особенною и не ждали, были вполне удовлетворены, когда он получал тройки, хотя от Нели строго требовали одних только пятерок. С приходом Елены Станиславовны отцу как-то сразу стало точно столько лет, сколько было по паспорту,- сорок пять. Он уже не судил волейбольные матчи во дворе (Елена Станиславовна назвала это мальчишеством), не ходил в спортивных рубашках с распахнутым воротом и, хоть Елена Станиславовна чуть не каждую неделю водила его по врачам, чувствовал себя очень неважно. "Ты забываешь о своей болезни!" - заботливо восклицала Елена Станиславовна. А мама как раз старалась, чтобы отец о своей болезни никогда не вспоминал. Кольке казалось, что новая жена отца бессознательно вытравляла все, что было связано с памятью о маме. Она делала ;)то не нарочно, просто у нее был совсем другой характер. И другой характер стал у всего их дома. Дом их был теперь аккуратным и подтянутым, словно застегнутым на все пуговицы, как строгий темно-синий жакет Елены Станиславовны. Мамин портрет, которого Колька даже не видел раньше, Елена Станиславовна повесила на самом видном месте, над черным блестящим пианино, и, когда приходили гости, она громко всем сообщала: "Это первая жена моего супруга. Она была прекрасной женщиной. И нелепо погибла от аппендицита. Ее звали Еленой Сергеевной..." Колька вздрагивал, ему хотелось возразить, сказать, что маму звали просто Лелей. Ему почему-то было неприятно, что полное мамино имя совпадало с именем Елены Станиславовны. Хотя, наверно, он был очень несправедлив. ...В тот памятный день, когда Колька вернулся из пионерского лагеря, в центре стола красовался пирог, купленный Еленой Станиславовной. К этому дню Неля выучила новую музыкальную пьесу - бравурную и торжественную, подобную маршам, какими встречают победителей сражений. А Колька появился на пороге с облупившимся на солнце носом и со старым, тоже облупившимся чемоданчиком. Неля кинулась к своему круглому вертящемуся стулу без спинки, откинула блестящую крышку пианино-и грянул марш. Но она не сумела доиграть до конца... - Где моя Черная Спинка? - вскрикнул Колька, заглушая пианино. Черной Спинкой он называл раненую чайку, которую нашел прошлым летом на озере, возле лагеря, и всю зиму лечил. - Она... была на кухне,-ответил отец и двинулся навстречу Кольке с распростертыми объятиями.- Здравствуй!.. Колька увернулся от его рук, бросил свой чемоданчик на тахту и выскочил из комнаты. Все трое - отец, Елена Станиславовна и Неля,-переглянувшись, неуверенно двинулись за ним. В кухне на окне стояла пустая клетка... Это была не обыкновенная клетка, какую можно купить в зоомагазине, она была самодельная, очень просторная, так что птица чувствовала себя в ней свободно и не должна была натыкаться на деревянные перекладины. Эту клетку Колька построил очень давно с маминой помощью, и она бы, наверно, вполне подошла даже для ширококрылого горного орла, а не только для скромной чайки. Внутри клетки в горшочке с землей рос куст, чтобы птица, если бы она не была речной чайкой, могла присесть на него и вспомнить свои родной лес. Сейчас листики на кусте свернулись в сухие трубочки: их, видно, давно уже никто не поливал. Дверца клетки, которую вполне можно было бы назвать дверью, была открыта. В пустой банке из-под консервов валялось несколько желтых зерен... - Вы давали ей рыбу? - тихо спросил Колька. - Нет... у нас не было времени возиться с рыбой,- ответил отец.- А вот зерна... Колька боялся задать главный вопрос, оттягивая его. - А ногу вы ей перевязывали? - Да... бинтом... - Но ведь тут, на кухне, темно и жарко... и пахнет газом. Зачем же вы ее сюда?.. - Ты знаешь, Николай (отец в серьезные минуты всегда называл его так - Николаем), ты знаешь, что Неля нигде летом не отдыхала, что она занималась с утра до вечера, а птица кричала, хлопала крыльями, чем-то там шуршала. Ну, в общем, мешала ей... - И что же, Черная Спинка, значит, тебе очень мешала? - все так же тихо, избегая еще главного вопроса, спросил Колька у Нели. - Да, мешала! - звонко, дребезжащим от надвигавшегося плача голосом ответила девочка. - Недаром тебя в школе зовут Писклей! - Еще бы... Ведь я - твоя сестра! - А ты мне не сестра...- выпалил Колька. - Ты видишь, мама? Ты видишь?..- Голос Нели становился все тоньше, будто внутри у нее нервно, все туже и туже натягивалась незримая глазу струна. И вот струна лопнула: разрыдавшись, девочка бросилась обратно в комнату. До сих пор Елена Станиславовна молчала. В глубине души она считала, что должна была более чутко отнестись к Колькиной просьбе, внимательней последить за больной птицей. Она даже готова была вслух признать свою вину. Но последняя Колькина фраза мигом изменила все ее намерения. - Как ты можешь так, Коля? Неля видит в тебе своего брата, она так готовилась к твоему приезду... И эта Черная Спинка действительно мешала ей заниматься. - Где же она сейчас? - тихо спросил Колька, не слыша ничего, кроме того, что касалось его любимой птицы. Елена Станиславовна опустила голову. - Она сдохла,- набравшись мужества, ответил отец. Колька качнулся... Его поразило и то, что не стало любимой птицы, для которой он привез из лагеря целую банку мальков, и то, что отец сказал о ее смерти вот так прямо и грубо. - Она умерла... а не сдохла. Умерла из-за вас! - крикнул Колька, сам еле сдерживая слезы. Он схватил свою огромную клетку и, неловко волоча ее впереди себя, спотыкаясь, побежал во двор... -- Ничего не понимаю,- медленно произнесла Елена Станиславовна.- Мы его так встретили... Неля марш приготовила. Подумаешь, птицы!.. Я НИЧЕГО НЕ СКАЗАЛ... (На дневники мальчишки) 1 сегодня в моей жизни произошло радостное событие: я получил двойку по физкультуре. Я очень не высоко прыгнул в высоту, не длинно прыгнул в длину и перепутал все гимнастические упражнения. Сначала ничего радостного в этом не было. Учитель по физкультуре напомнил мне о том, что наша школа на первом месте "в районе по спортивной работе, и сказал, что мне шесть лет назад лучше было бы поступить в другую школу, которая не на таком почетном месте в районе, как наша. На перемене классная руководительница предупредила меня, чтоб я не думал, что физкультура - это второстепенный предмет. И сказала, что вообще стоит только начать: сегодня двойка по физкультуре, а завтра - по литературе или даже по математике (наша классная руководительница-математичка). А староста класса Князев просто сказал, что я хлюпик. Но зато на следующей перемене ко мне подошел наш десятиклассник Власов, который никогда бы не подошел ко мне, если бы не эта двойка. Вообще-то фамилия его не Власов. "Власов"- это его прозвище, потому что он самый сильный у нас в школе. На одном спортивном вечере старшеклассники делали пирамиду, а Власов был как бы ее основанием: на нем стояло и висело человек пять или шесть (сейчас уж точно не помню), а он преспокойно, растопырив ноги, всех на себе держал! И вот этот-то самый Власов, который может удержать на себе столько людей сразу, подошел ко мне и сказал: - Нам с тобой, я так думаю, поговорить нужно бы, Кеша. Пойдем куда-нибудь. А то тут, я смотрю, глазеют со всех сторон. Власов, конечно, своим ростом очень выделялся на нашем этаже, среди шестиклассников. Но никто бы все равно глазеть на него не стал, если бы он не был самым сильным во всей школе. А тут все, конечно, глазели. Я хоть и растерялся, но сразу сообразил, что никуда уходить нам не нужно: пусть все видят, что ради меня сверху спустился сам Власов и запросто прогуливается со мной по коридору. И мы стали прогуливаться... - Ты, я так слышал, двойку схватил? - сказал Власов. Ах, вот в чем дело! Власов ходил вразвалочку. И говорил тоже вразвалочку, негромко и неторопливо, переминаясь со слова на слово. В общем, ребята не слышали, о чем он меня спрашивал. А я, чтобы сбить всех с толку, отвечал ему во весь голос и с веселой такой улыбкой на лице: - Верно! Правильно! Было такое дело! - Ты, я так думаю, слышал, что наша школа на первом месте в районе по спортивной работе? - Слышал! А как же!..- радостно ответил я. - Это хорошо, разумеется, что ты не падаешь духом. Но двойку твою исправлять надо. Чтобы вся школа не сползала из-за тебя вниз по спортивным показателям. - Еще бы! Можете на меня положиться! - Нет, сам ты не сумеешь... А выходить надо, друг, из этого постыдного положения. Мне вот и поручено помочь тебе. - Ха-ха-ха! Это замечательно! - воскликнул я, будто мы говорили о каких-нибудь очень приятных вещах. - Где же мы будем с тобой заниматься? - продолжал Власов, немного озадаченный моим смехом. - В спортивном зале! Или внизу, во дворе... - Это, я думаю, не подойдет. Серьезной работы там не получится: мешать будут. "И в самом деле,- подумал я,- если мы будем заниматься в спортивном зале или во дворе, все сразу поймут, что Власов приходил ко мне из-за двойки!" А ребята между тем даже бегать по коридору перестали, тыкали в нас пальцами со всех сторон и сообщали один другому: - Смотри! Смотри - Власов нашего Кешку обнимает! Вообще-то он меня не обнимал, а просто положил руку мне на плечо: наверно, жалел меня, сочувствовал мне как двоечнику. Не понимал, что я в этот момент - самый счастливый человек на всем нашем этаже! Ну, а со стороны казалось, что он меня обнимает... - Я так думаю, удобней всего будет дома,- сказал Власов. - У тебя?.. То есть у вас? - спросил я. - Называй меня на "ты". Неважно, что я в десятом классе. Все, как говорится, там будете! - Значит, у тебя дома? - Лучше, я так думаю, у тебя. В привычной обстановке ты быстрее добьешься успеха. Власов придет ко мне домой! Этого даже во сне не могло присниться!.. Сам Власов! И хоть дом мой совсем близко от школы (всего пять минут бега), я очень долго объяснял Власову, как до него добраться. Так я растянул наш разговор на всю перемену. Это произвело на ребят очень большое впечатление. - Кеша, а Кеша... О чем он с тобой разговаривал? - спросил староста Князев, тот самый, который еще час назад назвал меня хлюпиком. - Да есть у нас с ним одно дело,- ответил я. - У тебя о Власовым?! - Да. С ним. - АО чем он тебя спросил? Ты еще ответил: "Можете на меня положиться!" - Не могу сказать: это, знаешь, неудобно... Есть у него ко мне одна просьба... - К тебе?! - Что ж тут такого? Он еще сегодня часа в три ко мне домой зайдет... Ну, а у тебя, Князев, что нового? * Ровно в три часа я вышел к подъезду встречать Власова. Просто не усидел дома. И вдруг я почувствовал, что за мной следят. Бывает так, что чувствуешь чужой взгляд па расстоянии... Даже спиной чувствуешь или затылком. А тут наблюдали прямо из подворотни дома, который стоял напротив, через дорогу. Это были ребята из нашего класса во главе со старостой Князевым. Все ясно: явились проверять, придет ли ко мне Власов. Я, конечно, сделал вид, что никого из них не заметил. А минут через пять или десять показался Власов. Он шел не торопясь, высокий и красивый такой... Я прямо залюбовался. Мысленно залюбовался, потому что из подворотни за мной наблюдали ребята. - Зачем же это ты на улицу вышел? - удивился Власов.- Я гак полагаю, нашел бы твою квартиру сам. - Ничего, ничего, не смущайся! - громко, чтобы меня услышали в подворотне, сказал я. И, приподнявшись на цыпочки, похлопал Власова по плечу. Но когда Власов поднялся к нам на третий этаж, он и в самом деле как-то засмущался. Вместо того чтобы сразу приступить к занятиям по физкультуре, стал для чего-то разглядывать фотографии двух моих дедушек и одной бабушки, которые висели на стене. - А бабушка у тебя была, надо так думать, красавица...- задумчиво сказал он. - Почему "была"? Она и сейчас еще жива... - Нет, я в смысле ее внешности... Очень красивая! Бог здесь, значит, вы и живете? В этих двух комнатах? - Да. А там, в других двух комнатах, есть соседи,- стал объяснять я, словно был каким-нибудь экскурсоводом по нашей квартире.- И ванная комната еще есть. И кухня... - Хорошо,- сказал Власов.- Очень у вас хорошо. Он каким-то странным и даже, как мне показалось, мечтательным взглядом обвел стены, и шкаф, и буфет, и стол, и стулья, и все вообще, что есть у нас в комнате. А потом вдруг спросил меня: - Ты, Кеша, физик или лирик? Физику мы еще только начали проходить, а литературу я давно люблю и поэтому ответил: - Все-таки, наверно, я лирик... - Ну, а где мы с тобой будем прыгать через веревку? - Лучше всего в коридоре,- сказал я.- Он длинный. Веревку Власов принес с собой. Мы зацепили один ее конец за ручку нашей двери, другой конец держал Власов. Но тут раздался голос соседки: - Что такое случилось? Перегородили коридор! Нельзя пройти в кухню! - Простите, пожалуйста,-сказал Власов.-Мы этого не учли. Сейчас мы это исправим. Увидев Власова, соседка вдруг заулыбалась, зачем-то погляделась в зеркало, которое висит у нас в коридоре, рядом с вешалкой, и сказала: - Ничего, ничего... Я могу легко, как мышка, прошмыгнуть под веревкой. Это даже оригинально. Ага, испугалась! Но откуда она узнала, что он самый сильный во всей нашей школе?! - А может, пойдем к нам во двор? - предложил я. - Нет, во двор не пойдем,- сказал Власов.- Лучше попробуем в комнате. "Не хочет срамить меня перед ребятами!-решил я.-Напрасно, конечно, волнуется: у нас во дворе ведь про двойку никто не знает! Сказал бы, что готовлюсь к соревнованиям,- и все. Но уж раз он такой заботливый..." Мы повесили веревку в комнате. Я прыгнул два раза в высоту, один раз в длину... И тут пришел сосед с нижнего этажа. - Что, вы решили пробить у нас потолок? Сосед, видно, не узнал во Власове нашего школьного чемпиона. И прыжки пришлось прекратить. - Тогда займемся гимнастикой,- сказал Власов. Но потом вдруг снова стал разглядывать портрет моей бабушки. И сказал: - Давай немножко поговорим... Наверно, ему не хотелось сразу приступать к гимнастическим упражнениям. А может быть, он действительно хочет подружиться со мной... Что из того, что он в десятом классе, а я только в шестом! Это ничего не значит. Ведь дружит же мой папа с одним инженером, который старше его на целых пятнадцать лет! Но тут, как назло, пришла моя сестра Майка. Она младше Власова на целый класс. Но он ведет себя очень просто и скромно, а Майка невозможно задается. Потому что все считают ее красивой. Эта Майкина красота мне просто житья не дает. Почти никто из взрослых не называет меня по имени, а все говорят: "Это брат той самой красивой девушки из девятого класса!", "Это брат той самой красотки из тридцать третьей квартиры!.." Как только Власов увидел Майку, он сразу передумал со мной разговаривать (какие могут быть при ней серьезные разговоры!). Он сбросил куртку и остался в спортивной рубашке без рукавов. Тут только я увидел вблизи, какие у Власова потрясающие мускулы и загорелые руки! На нем были синие спортивные брюки с резинками внизу, поэтому ног я не видел, но и они, наверно, тоже красивые и загорелые. - Сегодня ты будешь только смотреть и запоминать! И он стал выделывать такие гимнастические номера, запоминать которые мне было совершенно бесполезно, потому что я все равно никогда в жизни ничего подобного не смогу сделать. Власов ходил на руках по нашей комнате, чуть не задевая ногами за абажур висячей лампы. Потом поднимал стул одной рукой за одну ножку и долго держал его в воздухе. Потом сделал "мостик" и там, на полу, с