сии... На первом этаже была детская библиотека. Библиотекарша, добрая полная женщина, по прозвищу "Смотри не разорви", доставала Генке те книги, которые советовал ему прочитать отец. А за ужином начинался экзамен. - Ты опять пропускаешь описания природы?- спрашивал отец. - Я ничего не пропускаю,- оправдывался Генка. - Не лги! Хуже всего, когда ты говоришь неправду. Ну, с чем, например, здесь сравнивается запах первого снега: Генка ерзал на стуле. Ему хотелось сбегать на улицу и понюхать снег: может, он угадает, о каком именно сравнении спрашивал его отец. - Писатель сравнивает запах первого снега с запахом арбуза! Это очень образно и очень точно. А ты это место пропустил ! А потом Генке и самому понравилось читать по-новому. Экзамены за ужином кончились, зато стали возникать споры о книгах. Иногда в спор вмешивалась и мама. Отец тут же соглашался с ней. А мама почему-то начинала сердиться: - Женщине только в трамвае положено уступать место. А в опорах эта вежливость ни к чему!.. Мама была машинисткой. Работу она брала на дом. Ей казалось, что отлучись она из квартиры па день - и случится что-то ужасное, произойдет какая-нибудь непоправимая катастрофа. По утрам маме некуда было спешить, но вставала она раньше всех. Готовила завтрак отцу и Генке. Прощаясь с мамон, отец целовал ее в голову и говорил каждый раз одни и те же слова: - До свидания, малыш мой родной! А мама вдруг менялась в лице, краснела. И Генке начинало казаться, что она вставала так рано только для того, чтобы услышать эти слова. Слово "малыш" совсем не подходило к маме: она вовсе не была маленького роста. Может быть, она казалась такой с высоты ста восьмидесяти восьми сантиметров могучего отцовского роста? (Эти сантиметры были предметом особой Генкиной гордости.) Но ведь сына, мальчишку, отец именовал строго и просто - Геннадием... Отец и сын вместе выходили на улицу, вместе шли до угла. Это было очень приятно - идти рядом с отцом: мама осталась дома, а они, мужчины, деловые люди, спешат, торопятся. Генка знал, что все товарищи со двора завистливо глядят на него, потому что все уважают его отца. Ведь это он научил ребят строить ледяные крепости, это он заставил-таки управдома залить во дворе каток и это он рассказывал о новых машинах, которые сам конструировал. На углу они прощались - коротко, по-мужски. - Ну, иди,- говорил отец. А вечером Генка с нетерпением ждал возвращения отца. Он сразу узнавал его шаги. Отец поднимался так не спеша, словно, сделав шаг, раздумывал, идти ли ему дальше или, может быть, вернуться вниз. Один неторопливый звонок... Генке очень хотелось открыть отцу дверь. Но он чувствовал, что еще больше этого хочет мама. И он уступал ей дорогу. Отец вновь целовал мать в голову и говорил почти те же самые слова, что и утром: "Здравствуй, малыш мой родной!" Но звучали эти слова еще ласковее, потому что отец, видно, успевал сильно соскучиться за день. Генка терпеть не мог нежностей, но от слов, которые отец говорил маме, ему становилось радостно и как-то спокойно-спокойно на душе. На миг отец заглядывал маме в лицо. - Какие у тебя глаза воспаленные... И зачем нам нужна эта трещотка? (Так он называл пишущую машинку.) - Это не она - это все враги мои виноваты,- полушутливо оправдывалась мать. Своими "врагами" она называла неразборчивые почерки. Мама говорила, что даже по ночам ей снятся разные нечеткие буквы и особенно часто буква "т", которая гонится за ней по пятам на трех тонких ножках. У Генки отец будто мимоходом спрашивал: - Ну, как дела с науками? Он никогда не заглядывал в дневник, чтобы проверить, правду ли говорит сын. И, может быть, именно поэтому Генка никогда не мог солгать. Если он приносил домой посредственную отметку, то так прямо и говорил. Отец не поднимал шума. Генка не слышал от него упреков, но зато не слышал он в такие вечера и увлекательных рассказов о спорте, о работе инженеров, которых отец, как и всех других людей, делил на "толковых" и "нетолковых". Мама поступала совсем иначе. Она раскрывала дневник и глядела на злосчастную отметку так, словно читала трагическое известие. Потом она шла к соседке, у которой дочь тоже училась в шестом классе. Начинался разговор, в котором имена Генки и соседкиной дочери ни разу не назывались: о нем говорили "наш", а о ней -"моя". - Наш-то сегодня опять троечку принес. А отец говорит, что это хуже двойки: ни богу свечка, ни черту кочерга,- жаловалась мать. Она любила повторять слова отца: они казались ей самыми верными и убедительными. - Ну, уж не будьте слишком строги: ваш-то зато сколько книг проглотил! А мою не усадишь за книжку. - Нет-нет, вы нашего не защищайте. Он мог бы прекрасно учиться: у него ведь такие способности! - Так ведь и моя тоже способная!.. "И почему это все родители воображают, что их дети такие способные?"-недоумевал Генка. Мама потом еще долго вздыхала... Но молчание отца было для Генки куда страшней причитаний мамы. И он в тот же вечер садился за учебники. И только с одной Генкиной слабостью отец никак не мог справиться. Этой слабостью была его неистребимая страсть к кино. Кажется, если бы существовали кинокартины, на которые почему-либо не допускались люди моложе шестидесяти лет, Генка попадал бы и на них. Сидеть дальше второго ряда он считал непростительной роскошью. Таким образом, на шестьдесят копеек Генка умудрялся сходить в кино три раза!.. Немного денег ему давала мама, а остальные он добывал в результате строжайшего режима экономии: в школе завтракал через день, в метро и троллейбусе ездил без билетов. Когда Генка приходил домой взволнованный и раскрасневшийся, отец пристально смотрел на сына, и взгляд его говорил: "Не вздумай что-нибудь сочинять. Я прекрасно вижу, что ты был в кино". А за ужином отец, как будто ни к кому определенно не обращаясь, задумчиво произносил: - Сегодня вышла новая картина. Интересно, о чем она? И Генке волей-неволей приходилось рассказывать содержание. Иногда мама говорила отцу: - Может, вечером сами сходим в кино? А Генка достал бы нам билеты: он ведь специалист по этой части... Отец смущенно разводил руками: - Да я бы с удовольствием, ты же знаешь. Но как раз сегодня вечером у меня неотложные дела... (Отец называл фамилию одного из "толковых" инженеров, с которым ему необходимо было срочно посоветоваться.) А Генка сердито смотрел на маму: неужели она не понимает, как сильно занят отец?! Однажды Генка узнал, что за три квартала от их дома идет какой-то старый фильм, о котором приятели отзывались коротко, но выразительно: "Мировой!" Картину эту Генка раньше посмотреть не успел по той простой причине, что в дни ее первого выхода на экран он еще не родился. Вообще Генка не решился бы пойти на вечерний сеанс. Но он знал, что отец должен прийти поздно: у него важный и торжественный день - испытание новой машины. Отец говорил, что еще возможны всякие неожиданности, что кое-кто из "нетолковых" инженеров может выступить против и что поэтому он очень волнуется. Отец волновался... А как же тогда волновалась мама, ожидая его возвращения! Она места себе не находила: то садилась за машинку, то шла беседовать с соседкой, то при каждом звуке шагов выбегала на лестницу... А Генке особенно хотелось пойти в кино еще и для того, чтобы скорей пролетели часы ожидания. Чтобы вернуться домой и сразу увидеть отца и по лицу мамы (именно мамы!) понять, что все хорошо, все очень хорошо... Генка захватил с собой долговязого семиклассника Жору, которому беспрепятственно продавали билеты на любой сеанс. Жора доставал билеты всем мальчишкам во дворе, за что собирал с них немалый оброк: редкие марки и редкие книги. Ребята помчались по вечерним улицам, толкая прохожих и шепча себе под нос торопливые извинения, которые слышали только они сами. Когда добрались до кинотеатра, оказалось, что уже поздно: билеты проданы. Кончился предыдущий сеанс, из кинозала выходили люди, щурясь от света, на ходу натягивая пальто и шапки и также па ходу обмениваясь впечатлениями. Генка глядел на них с завистью. И вдруг он услышал такой знакомый голос: - Тебе не холодно, малыш? Генка повернул голову и увидел отца. Отец, пригнувшись, помогал какой-то незнакомой белокурой женщине закутаться в пестрый платок. Генка хотел шмыгнуть в сторону: ему ведь было строго запрещено ходить на вечерние сеансы. Но его глаза сами собой, помимо волн, поднялись, встретились с глазами отца - и Генка изумленно отступил на шаг: он вдруг увидел, что отец сам его испугался. Да, да, отец испугался! Он, всегда такой сдержанный, неторопливый в движениях, вдруг засуетился, стал неловко вытаскивать свою руку из-под руки белокурой женщины и даже, как показалось Генке, хотел спрятаться за колонну, которая никак не могла скрыть его, потому что она была тонкая и узкая, а отец - огромный и широкоплечий. И Генка помог отцу: он выскочил на улицу и побежал так быстро, что даже долговязый и длинноногий Жора не поспевал за ним. Но где-то па перекрестке Генка на миг остановился - в его ушах вдруг зазвучали слова: "Тебе не холодно, малыш?" Белокурая женщина, которую отец закутывал в пестрый платок, была в самом деле невысока, но Генке казалось диким, что и к ней тоже могут относиться слова, которые всегда принадлежали маме, одной только маме... А как же испытание машины? Значит, это неправда? А может, никакой машины вовсе и нет? Отец сказал неправду... Генка не мог понять этого, это не умещалось в его сознании. Тогда, может быть, все неправда: и разговоры о книгах, и советы отца, и споры за ужином? Все, все неправда! Библиотекарша, по прозвищу "Смотри не разорви", крикнула: - Зайди, Гена! Я достала книгу, которую ты просил! Но Генка только махнул рукой: он не хотел брать книгу, которую советовал ему прочитать отец. Он почему-то не верил этой книге. Вернувшись домой, Генка сразу же лег в постель. - Что с тобой? Ты такой горячий... Нет ли у тебя температуры?- тревожно спросила мама. (Больше всего она волновалась, когда отцу или Генке нездоровилось: всякая, даже самая пустяковая, болезнь казалась ей тогда неизлечимой.) - Не волнуйся, мамочка... Я очень устал, и все!-как никогда ласково, ответил Генка. А на самом деле он просто не хотел, он не мог слышать, что сегодня скажет отец, когда мама откроет ему дверь. "Б А Б О Ч К А" Валерию казалось, что в учреждении, где работает мать, существует какое-то вечное, раз и навсегда утвержденное штатное расписание. Сколько он себя помнил, коллектив этого "микроучреждения" всегда состоял из четырех человек. Всегда там работали Варвара Михайловна и Елена Гавриловна. Сейчас это были уже пожилые женщины, нелегкие на подъем, с одышкой и стенокардией, но мама-то знала их совсем другими и по старой привычке одну до сих пор называла Варенькой, а другую Лелей. Валерии же, как в детстве, продолжал называть их тетей Варей и тетей Лелей. И только начальника учреждения Никодима Сергеича все называли по имени-отчеству. Минувшая война принесла всем четверым такое горе и такие потери, которые не могли забыться со временем. Жена Никодима Сергеича в сорок втором году умерла от голода в Ленинграде; вскоре он, тяжело контуженный, вернулся домой, но не смог жить в опустевшей квартире, уехал навсегда в другой город, да так больше и не женился. Варенька и Леля потеряли на войне своих сыновей, а мать Валерия потеряла мужа. Вот и получилось, что на всех четверых уже много лет приходился ОДИН-ЕДИНСТВЕННЫЙ сын Валерий. "Наш общий сын"-так и звали его в маленьком учреждении. С детства Валерий писал стихи. Мама аккуратно перепечатывала их на пишущей машинке, а Никодим Сергеич с выражением читал вслух... Сам он, еще будучи студентом, тоже "грешил стишками" и даже однажды послал их по почтой Александру Блоку. Стихи Блоку не понравились, но Никодим Сергеич по сию пору так бережно хранил трехстрочный ответ великого поэта, словно он заключал в себе самую высокую и восторженную похвалу. Никодим Сергеич утверждал, что стихи Валерия порадовали бы Блока "своей юношеской непосредственностью и чистотой". Проверить это было довольно трудно, но весь коллектив на слово верил своему начальнику: все-таки у него были более тесные отношения с великим поэтом, чем у всех остальных. В свое время в мамином учреждении начала выходить стенгазета под названием "За точный учет". Поскольку коллектив был очень маленький, на каждого приходилось много разных общественных поручений. Только мама не имела еще общественной нагрузки - ее и назначили редактором. Почти все заметки писал и редактировал за маму Валерий, а она и не скрывала этого - напротив, она этим гордилась. У мамы, по ее собственным словам, не было никаких способностей "к политическому мышлению и обобщениям". А у Валерия такие способности были. ...Поэтом Валерий не стал. Это немного огорчило всех маминых сотрудников. Но зато он стал журналистом. Окончив московский институт, он получил направление в свой родной город, в редакцию областной молодежной газеты. Редактор пришел в газету недавно. Говорили, что он был отличным мастером в цехе, потом гораздо хуже справлялся с работой комсорга завода, а в редакции пока отличился лишь тем, что несколько раз назвал гранки "вагранками", а газетные полосы упорно именовал страницами, чем повергал в трепет выпускающего, проработавшего в разных газетах более сорока лет. Все это и выдвинуло на передний рубеж ответственного секретаря редакции Гуськова. Над столом Гуськова висел плакат, нарисованный редакционным художником по личному эскизу хозяина кабинета: остро отточенное перо, как стрела, пущенная амуром, поражало сердце читателя, вызывая в нем любовь к областной молодежной газете, название которой было тушью выведено посреди пера. Стихотворная надпись внизу гласила: Точи свое перо - II выступай остро! Это был девиз Гуськова. - Соседняя областная газета обошла нас! - шумел он на редакционной летучке.- Они поместили вместо передовой статьи фельетон. Это новаторство, это глубокий творческий поиск! А мы?.. - А мы давайте двинем на первую полосу отдел объявлений: какой спектакль отменили ввиду болезни исполнителя главной роли и какую утерянную сберкнижку считать недействительной!..- с места съязвил Кеша Соколов, заведующий отделом комсомольской жизни. Возражать Кеше было рискованно: он был любимцем всего редакционного коллектива. И Гуськов промолчал. Поскольку ответственный секретарь пока еще не придумал, что именно помещать вместо передовых статей, передовицы в газете по-прежнему публиковались, и писал их Валерий по личному заданию Гуськова: тот с первого взгляда угадал в Валерии журналиста "с тонким политическим чутьем". В маленьком учреждении, где работала мама, теперь ежедневно и очень подробно изучали передовицы молодежной газеты. Никодим Сергеич читал их вслух не спеша, слегка нараспев, как читают стихи, и дважды повторял те фразы, которые, по его мнению, свидетельствовали о глубокомыслии и тонкости молодого автора. Особенно понравилась всем передовая статья о внимании к человеку. Никодим Сергеич сказал, что она исполнена "воинствующего гуманизма" и "высокой поэзии любви к людям". Статья была перепечатана на пишущей машинке и помещена в очередном номере стенгазеты "За точный учет". Внизу в отличие от газетного первоисточника были поставлены имя и фамилия автора. Вообще всех четверых сотрудников угнетало то обстоятельство, что передовые статьи в газетах не подписываются. "Это несправедливо! -заявлял Никодим Сергеич.-Вдохновение но может выступать анонимно!" И в самом деле: никто в юроде не знал, что газета чуть ли не каждый день открывается статьями Валерия, их Валерия! Все четверо хотели даже написать по этому поводу протест в вышестоящие инстанции, но писать протесты было слишком уж непривычно для этих милых. добрых людей, и они передумали. Валерий с детства любил всех четверых. Он знал, что они ревниво и пристально следят за каждым его шагом. Они преувеличивали значение его поступков, хороших и плохих, но что поделаешь: так всегда поступают любящие сердца. Эти люди, с которыми неимоверно жестоко обошлась война, вложили в своего "общего сына" очень много надежд, самых лучших и самых заветных. Казалось, они ждали, что Валерий, его будущее, его успехи хоть в малой доле возместят их потери, вернут км радость и смысл бытия. И Валерию очень хотелось, чтобы эти люди могли им гордиться. Когда Валерий, еще будучи школьником, получал пятерку или очередной раз избирался редактором стенгазеты, он мчался в одноэтажный особняк, где помещалось мамино учреждение: сообщить, скорей сообщить о своем успехе!.. К сожалению, никто из четверых никогда не обнаруживал при Валерии своей радости. Никодим Сергеич говорил обычно, что отметка отметке рознь, что дело вообще не в отметках, а в знаниях. Валерий охотно и весело соглашался с этим, потому что чувствовал: нет, дело и в отметках тоже, и, конечно же, как только он закроет за собой дверь, Никодим Сергеич похвалит его вдогонку и всем им будет легче и радостнее работать в этот день. Сейчас Валерий чувствовал, что все четверо с нетерпением ждут его настоящего бенефиса в газете - такого выступления, которое они могли бы гордо пропагандировать среди своих родных и соседей: "Это наш общий сын написал. Наш Валерий!" Они очень ждали... А он писал эти скучные передовые статьи, да еще и без подписи! Валерий искал удобного случая, чтобы по-настоящему проявить себя на газетной полосе. Но случай отыскал его сам. Однажды утром, когда Валерий отдыхал после ночного дежурства в типографии, его срочно вызвали к Гуськову. - Ни сна, ни отдыха измученной душе!..- фальшиво на какой-то свой собственный мотив пропел Гуськов, плотно закрывая за Валерием дверь своего кабинета.-Так вот, хочу сделать из тебя настоящего мастера "пуха и пера". В том смысле, что своим пером ты будешь выпускать пух и, между прочим, дух из наших местных родиков. - Из кого? - не понял Валерий. - Ну из родиков... Сразу видно, что ты у нас в редакции новичок. "Родинами" я называю людей, у которых есть родимые пятна прошлого. Понял? Так вот, хочу дать тебе ответственное задание. Дело в том, что во вчерашней редакционной почте тихонько лежала "мина замедленного действия" в обыкновенном голубом конверте с маркой и штемпелем. Эта "мина" должна при твоей помощи разорваться и нанести большой урон лагерю, с которым мы, журналисты, призваны бороться. Гуськов вынул из верхнего ящика стола голубую бумажную "мину", погрузил в нее два пальца и достал небольшой белый листок с ровными, аккуратными тропинками строк. - Вот послушай, что пишет нам одна студентка - Сусанна Д., как ты назовешь ее в своем будущем фельетоне. "Дорогая редакция! Я долго думала перед тем, как взяться за ручку с пером. И все-таки через несколько минут я опущу в почтовый ящик этот голубой конверт, который поведает вам об одной черной истории. И черной душе! Нет, не о себе думаю я сейчас! Я хочу, чтобы другие люди, и особенно дети, не стали в будущем жертвами этого человека - нет, вернее сказать, этого субъекта во фраке с узкой "бабочкой" вместо галстука и с узкими, мещанскими взглядами на жизнь. В таком виде, представьте себе, ов появляется на студенческих вечерах! Почему я упомянула о том, что дети в опасности? Да потому, что субъект этот - студент педагогического института, он готовится стать учителем и воспитывать (точней сказать, калечить!) наших ребят. Субъект этот особенно опасен по той причине, что обаятелен. Он душа общества, организатор разного рода балов и танцулек. И кроме того, он отличник! Есть еще у нас слепые люди, которые думают, что отметки определяют весь комплекс человеческих качеств. Если отвечает у доски па пятерку, значит-де и человек - на пятерку..." - Не новая мысль! - прервал Гуськов чтение. - Но посмотри, как художественно выражена! Можешь ее прямо, так сказать, живым куском взять и свой будущий фельетон. И не забудь о фраке. Его фрак - это как бы заявка на особое положение в обществе, в коллективе. Пойдем дальше... "Старков ухаживал за мной, говорим о любви, даже стихи читал - выдавал за свои, но, по-моему, это были чужие - вот только не знаю, чьи именно. Предлагал выйти за него замуж. Я рассказала об этом своим подругам, родителям, соседям по квартире, всем вашим знакомым. Я верила ему, как могут ему поверить сотни других людей и особенно детей: вы знаете, как они доверчивы! И он обманул меня, как обманет и тех, других... Может ли такой человек воспитывать в будущем наше подрастающее поколение?!" Гуськов читал письмо с таким выражением, так прочувствованно, словно бы это он сам был Сусанной Д., словно это ему предлагали выйти замуж и это над его первым чувством надругался некий студент педагогического института. - Так вот, на этом письме можно поставить грандиозную проблему. Такую, знаешь, тему поднять, что соседнюю областную газету инфаркт хватит! - Гуськов вскочил из-за стола и забегал по кабинету.- Может быть, этих фактов будет не вполне достаточно. Так можешь кое-что домыслить. Творческий домысел - это закон жанра. Художник имеет на него право! А ведь не только писателям именовать себя художниками - мы, журналисты, тоже имеем для этого веские основания. Сегодня же, сейчас же отправляйся в педагогический институт! - Но сейчас каникулы. Я там никого не застану... Впрочем, бывают ведь студенческие вечера! - спохватился Валерий.- Я всех разыщу, раскопаю все факты! Он уже дорожил этими фактами, потому что почувствовал, что его журналистский бенефис не за горами. Он напишет острую статью, такой фельетон, о котором заговорят все. И Никодим Сергеич прочтет его вслух, а мама, тетя Леля и тетя Варя купят десятки экземпляров газеты (он это ясно представлял себе!) и будут раздавать их всем своим друзьям и знакомым. - Особенно разыскивать и раскапывать не стоит! - посоветовал Гуськов, возвращаясь в свое кресло.- Не трать на это время: фельетон мне нужен завтра к вечеру. Тиснем его в воскресный номер! И главное, помни: ты можешь кое-что заострить, преувеличить. Заострение и преувеличение - это тоже, знаешь, закон жанра! Художник имеет на это право. И дело вовсе не в Старкове и не в Сусанне Д., а в том, чтобы па этом примере научить тысячи. Понял? Зря ты, брат, эти мои мысли в блокнот не записываешь. Ведь забудешь еще, чего доброго. И самое последнее: подумай о хлестком заголовке. Это очень важно. Что-нибудь такое... вроде "Плесени", чтобы тянуло на обобщение и сразу запоминалось. Понимаешь? Я даже думал, не обыграть ли в заголовке его фамилию. Все-таки, знаешь, "Старков"... Старое, устаревшее... пережитки.. Как-то само собой ассоциируется. А можно обыграть фрак - тоже, знаешь, деталь с фалдами! Ну, в общем: гонорар будешь получать сам и заголовок тоже сам придумывай! Выйдя в коридор, Валерии пробежал глазами по первым строчкам письма, остановился и вслух прочитал: - "...во фраке с узкой "бабочкой" вместо галстука и узкими, мещанскими взглядами на жизнь". "Вот он, заголовок будущего фельетона! - подумал Валерий.- "Бабочка"!.. Этот заголовок будет тесно связан с образом главного персонажа. Прямо-таки "привязан" к его шее - и точен, и иносказателен, и полон обобщений. Итак, решено: "Бабочка"!.." В этот день трудно было достать областную молодежную газету - и не только в киосках "Союзпечати", но даже в читальнях. В автобусах и троллейбусах люди пересказывали друг другу содержание фельетона, обменивались впечатлениями: - Вы подумайте: и мог же такой прохвост в будущем стать учителем?! - А как же: получил бы диплом-и прямиком к детям! Вместе со всем своим аморальным обликом!.. Прямо во фраке! Шалишь, не вышло!.. - А девушка-то какую проявила принципиальность: не побоялась раскрыть свою глубокую личную драму!.. - Ну, уж не преувеличивайте: ведь фамилию ее не напечатали. "Сусанна Д."-и только! В одноэтажном особнячке фельетон, как стихотворение, к вечеру выучили наизусть. И всем знакомым советовали по телефону: "Обязательно прочтите сегодня молодежную газету. Там, на третьей странице... В общем, сами увидите!" Всех четверых огорчало лишь то, что люди, запомнив название фельетона и взволновавшись его содержанием, не обращали никакого внимания на фамилию автора. Это, конечно, было обидно. Вечером в трамвае Варвара Михайловна громко, чтобы все слышали, сказала Елене Гавриловне: - Великолепно написан этот фельетон! Ну, про "Бабочку"... Кто его автор? Ты не помнишь? Елена Гавриловна смутилась и ничего не ответила. Тогда Варвара Михайловна сама вдруг вспомнила: - Ах да! Валерий Заботин! Видимо, талантливый журналист! И должно быть, из молодых... Буду теперь следить за его статьями. Возвращаясь с работы, мама и Никодим Сергеич слышали, как пожилой мужчина очень интеллигентного вида назвал двух бравых молодых людей "бабочками". - Видите? Уже пошло в народ!-с гордостью сказал Никодим Сергеич.- Теперь всех молодых шалопаев станут называть "бабочками". И действительно, стали называть. Это слово "бабочка" за два дня стало популярно во всем городе. И вот уже Валерия пригласили в клуб тонкосуконной фабрики на дискуссию: "Бабочки" и откуда они прилетают". Никодим Сергеич, Варенька и Леля тоже помчались на дискуссию прямо с работы, не успев даже отдохнуть и поужинать. Так было и раньше, в те дни, когда Валерий еще выступал в школьных самодеятельных спектаклях. Они, все трое, ходили на эти спектакли столько раз, сколько не мог бы выдержать, наверно, и сам автор пьесы. И гак же, как в те дни, они сейчас обещали Валерию, что рассядутся в разных концах зала, чтобы никто не обратил внимания на присутствие незнакомых людей и, не дай бог, не подумал бы, что это его, Валерия, родственники, дружно явившиеся "переживать". А мама, как и в те далекие дни, не пошла на выступление сына,- она уж слишком волновалась, могла выдать себя и поставить Валерия в неловкое положение: на дискуссию с мамой пришел! Мать, оставшись дома одна, принялась было за стирку, но тут раздались три нерешительных, застенчиво коротких звонка. На пороге стояла пожилая женщина в платке. - Мне нужен Валерий Заботин,- тихо, еле-еле, выговорила она. - Его нет дома. Я его мать. А вы... - Я... Я мать "Бабочки". - Что?.. Что вы сказали? - Я - мать Владимира Старкова. Того самого... Ну, которого ваш сын сделал "бабочкой". 11 вот они сидят друг против друга - две пожилые женщины. - Я понимаю, что нам с Володей будет трудно, очень трудно доказать... Потому что с виду все в этом фельетоне правильно. С виду... Володя мой и правда носит "бабочку". Эти смешные галстуки остались у нас от отца. И фрак тоже. Отец его был музыкантом, играл на виолончели, а потом ушел в ополчение и не вернулся. Музыканты носят такие "бабочки" и фраки, вы знаете. А другого выходного костюма у Володи нет... И еще эта девушка, Сусанна... Володя очень любил ее и предлагал выйти за него замуж. Она сказала, что ничего определенного ответить не может, что подумает. А потом Володю стали то и дело спрашивать: "Ты собрался жениться? Ты сделал предложение?" Она рассказала об этом всем и со всеми советовалась, стоит ли ей выходить за Володю. И это было как-то неприятно. Вы понимаете? - Да, да... Конечно... - И как бы это сказать? Ну, в общем, я думаю, что иногда самый простой факт может показаться преступлением, если взглянуть на него... как-то предвзято. Если предвзято его подать, если увидеть одну только внешнюю сторону. И вообще... Даже если у Володи и есть какая-то вина, так это из-за меня. Все произошло из-за меня... - Из-за вас?! - Так вроде получается... Я воспитала Володю без отца, и, может быть, еще поэтому я любила и заботилась о нем... ну, что ли, за двоих. Володя стал уже большой, но он и сейчас звонит мне по телефону, если хоть немного где-нибудь задерживается. Может быть, это неразумно, но я очень волнуюсь, когда его долго нет... Что можно с собой поделать? И вот однажды Сусанна высмеяла его и сказала, что он "маменькин сынок", что ей противны его "отчеты" по телефону. А еще через несколько дней она сказала, что было бы очень хорошо, если бы потом, когда они поженятся, я поехала на время к каким-нибудь родственникам, потому что втроем нам будет тесновато. Мне некуда ехать... Но я бы все-таки уехала. Поверьте, я бы уехала, если б это нужно было... для их счастья. Но только Володя сам не захотел... - Я понимаю... - И как-то странно все получилось. Несколько дней я слышала па улице это слово - "бабочка" - и не знала, что это новое имя моего Володи. Один раз я даже сама назвала "бабочкой" молодого человека, который расталкивал всех на автобусной остановке. Но мне и в голову не приходило, что я назвала его именем сына... - Вы не знали? - Да, так получилось... Володя сделал все, чтобы газета не попала ко мне в руки. Он боялся этого больше всего: у меня не очень ладно с сердцем... Но он не знал, что в такие дни... когда нашим детям плохо, мы, матери, забываем о своих болезнях... - Я знаю это... - Володя просил всех соседей, чтобы они не рассказывали мне. И они выполнили его просьбу. Они знали Володю с детства - и не верили этой статье. Он просил и моих сослуживцев на работе, и они всячески отвлекали меня в тот день. Очень милые люди. - Но как же вы в конце концов?.. - Володю выдала Галочка, моя племянница. Они с матерью живут в десяти километрах от нашего города, в Ясных Озерах. - Я знаю это место. Валерий был там в пионерском лагере. Уже давно. - Галочка прислала мне письмо... На листке в клеточку, вырванном из ученической тетрадки, круглыми буквами, с особой старательностью человека, не так у/к давно овладевшего грамотой, было написано: "Дорогая тетя Наташа! Я прочитала в газете, что ваш Володя очень плохой человек. Но это неправда. Так думает весь наш пятый класс "В". Володя два раза приезжал к нам летом. И мы знаем, что это неправда. У нас в классе тоже есть стенгазета, но мы бы никогда не поместили такую статью. И во взрослой газете не поместили бы, если бы знали, какой Володя. Пусть он приезжает к нам летом. Мы опять выберем его главным спортивным судьей, потому что он справедливый. Ему у нас будет хорошо!" Это был обыкновенный тетрадный листок в клеточку, па каких ребята решают задачи по арифметике. На нем не было круглой печати и фирмы учреждения. Но для матери Валерия это был документ. Она знала, что дети подчас лучше взрослых отличают хорошее от плохого. - Володя и сейчас думает, что я не читала статьи. Н он ио должен знать, что я была здесь. - Он не узнает. - Я верю вам. - И я вам тоже...: Обычно они, все четверо, называли его по-разному: мама - Валериком, тетя Леля - Валерой, а тетя Варя - даже Валей, потому что так звали ее погибшего сына: Валентином. И только один Никодим Сергеич называл его обычно полным взрослым именем: Валерий. А в этот вечер все называли его так - строго и сухо, полным именем. Валерий не мог объяснить, как все получилось. Он пришел в педагогический институт в разгар студенческого бала. Эта девушка, "Сусанна Д.", со слезами на длинных, слегка подкрашенных ресницах почти слово в слово повторила ему содержание своего собственного письма, часто приговаривая: "Ведь должна же быть правда на свете! Ведь должна быть!.." Он пожалел ее и веско пообещал восстановить справедливость. А потом вышел в зал и увидел лнхо танцующего молодого человека во фраке и с "бабочкой". Никто, кроме него, во фраке на бал но пришел. "Заявка на особое положение..." - вспомнил Валерий слова Гуськова. Молодой человек вдруг оставил девушку, с которой кружился по залу, подбежал к другой, стал на одно колено, а обе руки приложил к сердцу, приглашая ее на вальс. Быть может, это была шутка, но в ту минуту она решила все. "Вот видите-так и порхает, так и порхает!"-шепнула на ухо Валерию Сусанна. Ему было приятно, что она ищет у него защиты и что ОБ может ее защитить. Твердо, словно убеждая самого себя, он сказал: "Все ясно! Больше можно не проверять!" И еще в ушах у него звучали слова Гуськова: "Творческий домысел - это закон жанра!" Сейчас, вспомнив эти слова, Валерий тихо и неуверенно сказал: - Мы имеем право на преувеличение и заострение... - Преувеличение! Заострение! Да ты ведь не роман сочиняешь, не повесть, а о живых людях пишешь! О живых!.. Сам ты оказался "бабочкой" - легковерной, легкокрылой... А твоя передовая статья о внимании к человеку? Чего она теперь стоит?! Я-то, старый идеалист, раскудахтался: "Воинствующий гуманизм! Поэзия любви к людям!.." Ты видел только что эту женщину? Да, Валерий видел мать Владимира Старкова, она дождалась его. Нельзя было не верить этой женщине, не верить каждому ее слову, каждому жесту. А в глазах у нее стояло такое горе, что в них не было, просто не могло остаться места для хитрости и лжи. Но все же... - Да поймите: дело вовсе не в Старкове! - Валерий продолжал отбиваться словами и мыслями Гуськова.-Дело в десятках тысяч читателей, которые воспитываются на этих фактах. Дело в проблеме!.. - Что ты говоришь, Валерий? Разве можно?.. Разве можно воспитать кого-нибудь... неправдой? Это сказала мама. Мама, не умевшая писать заметки в стенгазету и лишенная, по ее собственным словам, всяких способностей к "политическому мышлению и обобщениям". Часа два назад мать собиралась заняться стиркой, у нее все еще были засучены рукава, и от этого она казалась особенно решительной и непримиримой. Никодим Сергеич скинул пиджак, казалось, для того, чтобы легче было идти в атаку на Валерия. - Проблема!.. Разве есть на свете такая проблема, ради которой можно было бы опорочить одного - хотя бы только одного! - честного человека?! Валерий с детства верил этим простым, быть может, не очень заметным, но очень и очень честным людям. И он ждал, что они подскажут ему выход из положения. - Ты говорил, что комитет комсомола института будет обсуждать твой фельетон,- сказал Никодим Сергеич.- И вот я считаю, что к этому дню... Он протянул Валерию самопишущую ручку. На миг Валерий представил себе, что будет, если оп сам напишет опровержение. Нет, он, конечно, не понесет его ответственному секретарю, а отдаст Кеше Соколову, только ему. К счастью, Кеша как раз секретарь комсомольского бюро. А Гуськов? О, именно Гуськов заявит на летучке, что Валерий споткнулся при первом же самостоятельном шаге, что он не оправдал надежд, подвел газету. - Я еще потом... кое-что проверю,- тихо проговорил Валерий. И все же он взял перо, протянутое ему Никодимом Сергеичем. "Письмо в редакцию. Копия: в комитет ВЛКСМ педагогическою института. Считаю своим долгом сообщить..."-написал Валерий на белом листе, который тетя Варя как-то незаметно успела подложить ему под руку.