Разводил на балконе петухов всех мастей, чтобы рассветы походили на деревенские, упражнялся в скульптуре. О Дне донора оповестил всех тоже Бирюк. Не только оповестил, провел целую агиткампанию. Матвеенкова уверял, что именно им, моржам, сдача крови полезна, как никому. На репетициях подбивал к процедуре Гриншпона с Кравцовым, окольными путями доказывая, что музыкантам донорство заменяет любые экзерсисы. Не удовлетворившись намеками, накануне Дня донора он специально пришел в 535 комнату, чтобы вплотную призвать подшефных к завтрашнему мероприятию. - Очень выгодное дело, я вам скажу, - приступил он к вербовке. - Во-первых, не идти на занятия, во-вторых, стакан кагора, чаек с печеньем и талон на обед. - Ты что, с голоду пухнешь? - спросил Артамонов. - Дело, собственно, не в корме, главное - дают справочку на день гульбы. - Будто нельзя прогулять без справки! - сказал Решетнев. - Одно дело гулять по-волчьи, другое - отсутствовать официально. - Не пойму, какой смысл сдавать в институте, если можно пойти на станцию переливания? Записаться в регулярные доноры и иметь сотни справок плюс червонец? - спросил Фельдман, зашедший в гости вместе с Матвеенковым. - Видишь ли, здесь только формально безвозмездно, а на самом деле очень даже возмездною. Деканат всех сдавших берет на карандаш и потом выдает денежки, но уже как бы не за кровь, а за участие в благородном порыве. Получается очень редкий случай: безвозмездно и в то же время за деньги. И совесть чиста, и лишний червонец на расходы. - Ладно, уговорил, я иду, - согласился Фельдман. - Я же говорю, очень выгодно. Я каждый год сдаю по два-три раза. - Ты и без того весь светишься, - сказал Забелин, передиравший на тумбочке курсовик. - За удочку упрятать можно. - Сам удивляюсь, желудок у меня что ли с фистулой, - пожал плечами Бирюк. - Ем, как на убой, и хоть бы грамм прибыли.. - Да, лица на тебе, так сказать... э-э-э... совершенно нет, - на удивление отчетливо сказал Матвеенков, не переставая изумляться, как это люди могут без стыда выходить на улицу при такой худобе. - А зачем иметь лицо шире вокзальных часов? - не остался в долгу Бирюк и похлопал Матвеенкова по щеке, словно долепил из глины его физиономию. - Ну что, будем считать, договорились? Как думаешь, Мурат? - Такой обычай нэт Тыбылыс. - Его кровь не годится, - заступился за горца Артамонов. - Ни с какой другой она не будет совместима по температуре. Слишком горячая. - А ты сам-то пойдешь? - спросил Бирюк Артамонова. - Я боюсь. - Это, ну, как сказать, в принципе, совсем не страшно, - опять вмешался Матвеенков с такой наивной простотой, словно считал, что кровь у людей находится в желудке. Утром у институтской поликлиники собрались все, кто был согласен заплатить кровью за стакан вина, обеденный талон и двухдневную свободу. Бирюк, как ветеран донорского движения, перемещался от компании к компании и настраивал народ на наплевательское отношение к потере крови. - У вас комары за год больше выпивают, - приводил он самые крайние аргументы. Наконец, доноров завели вовнутрь и начали систематизировать по группам крови. Фельдман был единственным, у кого группа оказалась четвертой. - Самая жадная кровь, - заметила молоденькая медсестра, - в нее можно влить любую, а она подходит только к самой себе. - Я надеюсь, расценки на все группы одинаковы? - Вы же сдаете безвозмездно! - возмутилась сестра. - Это я так, к слову, - отвертелся Фельдман. Бирюк продолжал руководить. Он советовал не торопиться, побольше пить чаю с печеньем, что повышает содержание в крови какой-то ерунды, которая делает кровь более ценной. Матвеенков бравировал перед входом в клиническую лабораторию. Сосисочки его пальцев мелькали то тут, то там, выказывая полнейшую невозмутимость. - Мне, собственно, чего-чего, а это - пара пустяков, тем более лежа... - выводил он прощальную руладу. У кушетки его объяло что-то вроде катаральной горячки, и сосисочки его пальцев заметно обвисли. Матвеенков грозился упасть на ящик с пробирками, но сестра нацелила его на кушетку, и он, как показалось лежащему рядом Решетневу, с радостью рухнул на нее. Матвеенкова вынесли. - Адипозо-генитальная дистрофия, - установил диагноз Бирюк и призвал остальных не волноваться. Подтолкнув Артамонова на ложе, предназначавшееся Матвеенкову, он сам улегся вслед за Решетневым. Несмотря на бирюковскую худосочность, сестра только с третьей попытки воткнула иглу, куда надо, и включила отбор жидкости. - Вы хоть каким-нибудь видом спорта занимаетесь? - спросила она, словно находясь в морге. - Тяжелой атлетикой, видите, как тяжело дышит, ответил за Бирюка Артамонов, чтобы отвлечь себя от невыносимой красной струйки, бьющей ключом из вены тяжелоатлета, тщедушная фигура которого могла переломиться пополам при одном виде штанги. Мучкин пообещал министерству здравоохранения целый литр, но у него не взяли ни капли, подвела желтуха. - Вот так всегда, задумаешь какое-нибудь доброе дело, и на тебе, - сказал он с сожалением, что болезнь Боткина нельзя диссимулировать. Климцов отнесся к сдаче крови брезгливо, как к клизме. Он мог пойти на любые страдания, лишь бы отмазаться от подозрений, что он, как комсорг, не потянул такого простенького дельца. Климцов боялся, что его за что-нибудь отчислят из комсомола, а значит, и из института. Два года таскать сапоги в армии было для него страшнее потери всей крови. Большинство доноров рассталось с кровяными тельцами бесстрастно. Фельдман просунулся в дверь последним. Его лицо занялось красной волчанкой. Предвкушая реализацию обеденного талона и перспективного червонца, он заставил себя улечься на кушетку с некоторым подобием удовольствия. Он пытался даже улыбаться сестре, ненавидя ее за то, что она без всякого чувства и сожаления воткнула иголку и стала читать книгу, ожидая наполнения пузырька. Фельдман слишком плохо знал свой организм, который. находясь постоянно в граничных условиях, выработал добротную барьерную функцию без всякого ведома хозяина. Сколько Фельдман ни дулся, сколько ни пыжился, ритмически работая кулаком, больше трети стакана его кровеносная система выделить пострадавшим не смогла. Стало понятно, что нет таких ситуаций, где бы Фельдману не удалось остаться самим собой. Он всегда был горой за друзей, заботился об их пропитании, об оснащенности комнаты предметами первой и даже второй необходимости, всегда что-то доставал, выбивал через профком, но из своего кармана на общий стол не выложил ни рубля. И все-таки умудрялся слыть за друга. Ставил себя так, что все прощали ему путаницу в понятиях "бесценный" и "бесплатный". Разные бывают организмы. После сдачи Бирюк сказал: - Это дело надо проинтегрировать, что ли... Реновацию проводили в 535 комнате. Восстанавливались все. И те, кто сдавал, и те, кто воздержался. На мероприятие напоролся студсовет. Участники получили по последнему предупреждению перед выселением без права поселиться в общежитии когда-либо еще. - Н-да, с этим дурацким студсоветом надо что-то решать, - призадумался вслух Рудик. - Я буду говорить об этом на ближайшей сессии ООН! - сказал Артамонов. - Есть только один способ, - сказал Бирюк. - Вам необходимо купить настенный календарь. Выделите кружочками и подпишите знаменательные даты. В принципе, они почти ежедневно. Допустим, в один прекрасный вечерок, как сегодня, заходит к вам с тыла студсовет, спрашивает, по какому поводу банкет. Вы подводите его к календарю и тыкаете носом в день рождения или смерти такого-то или такой-то. И все. Инцидент исчерпан. Принимать меры не имеют права. Наказывать за бокал, поднятый в честь Бабушкина или, скажем, какой-нибудь парижской коммуны, просто нельзя. Это будет котироваться как политическое заявление со стороны студсовета. Их упекут в один момент. Завершение Дня донора пошло как по маслу. Бирюка отвели домой только к полуночи. На протяжении всего пути он порывался в сторону поймы, чтобы сбить температуру, поднявшуюся так высоко, словно ему вместо охлажденной "Медвежьей крови" влили три бутылки горячей крови Мурата. Заполночь в желтой майке лидера в комнату вошла Татьяна. Она набросилась на всех с обидой, что ее никто не оповестил о планировавшемся мероприятии. Ее красные кровяные тельца явно устали циркулировать по баскетбольному телу, снабжая килокалориями закоулки, отстоящие от сердца дальше, чем 111-ий крайнесеверный пояс в системе "Союзглавснаба" от Москвы. Некоторые ее эритроциты с удовольствием отдохнули бы хоть с недельку в каком-нибудь лилипуте. - Алешечкину и то Мучкин позвал с собой! - Алешечкину? Да она как мужик! - сказал Решетнев. - А ты субтильная. Татьяна с вызовом развернулась. Крутанутая пяткой дорожка свилась в архимедову спираль. Татьяна удалилась, хлопнув дверью. Бирюку предстояло ответить за это. С Нынкиным и Пунтусом после Дня донора стало твориться неладное. Словно они не сдали кровь, а перелили ее друг в друга, поменялись ею. Если встретились они примерно одинаковой упитанности молодыми людьми, то теперь их диполь, словно устав держаться на сходстве сторон, перешел к новой форме симбиоза - контрастной. У Пунтуса стал появляться пикантный животик, округлились щеки и бедра. Самое страшное, к нему перестали идти его роговые очки. Нынкин, наоборот, стал более поджарым и смуглым. Их суммарная суетливость отошла к Пунтусу, а за Нынкиным осталась извечная сонливость и бесстрастный взгляд на жизнь. Втихаря от группы они несколько раз ходили сдавать кровь на областную станцию переливания. БИБЛИОТЕКА им.ФЕЛЬДМАНА В 535 комнату, как обычно без стука, вошла Татьяна. Она считала себя хозяйкой мужского общежития и свободно мигрировала по этажам. С таким шумом и грохотом, что Алисе Ивановне с вахты казалось, будто наверху идут ходовые испытания седельных тягачей. - Нам тебя послал бог, - обрадовано встретил ее Артамонов. - Мы получили новый холодильник. Надо сделать небольшую перестановку мебели. - Я к вам за своей книгой. - Ее взял Фельдман. - Идем заберем, - взяла она Артамонова за руку, как понятого. - Если он дома. Фельдман был дома. Он только что перекусил и весь отдался пищеварению. - Ты, помнится, брал книгу, - начал Артамонов. - Какую? - попытал Фельдман. - Красная такая, "Анжелика и король", - напомнила Татьяна. - Что-то не помню. - Фельдман, лежа на кровати, перебросил нога на ногу. - Да ты что! - набросилась Татьяна. - Мне ее с таким треском дали почитать! - Красная? - переспросил Фельдман. - Да, да, припоминаю. Ее украли. - Ты в своем уме! Мне ведь больше вообще ничего не дадут! - Скажи, что книга совершенно не интересная, - нисколько не сочувствуя, промолвил Фельдман. - Ты припомни, кто к вам в последнее время заходил, - уже мягче заговорила Татьяна. - Может, отыщется. - Здесь проходной двор. Разве уследишь, кто _приходит, кто уходит. - Что же делать? - приуныла Татьяна. - Ничего. Это уже бесполезно, - оборвал Фельдман последние надежды на возврат. - В общаге, если что уводят, то с концами, - дал он понять, что разговор исчерпан. - Если вдруг объявится, верни, пожалуйста, - попросил Артамонов. - Конечно, - обнадежил его Фельдман. - Если объявится. Артамонов с Татьяной вышли, а сожители Фельдмана прыснули в подушки - комедия пришлась на тихий час. В сотый раз Фельдман разыграл перед ними подобную драму. У него было пристрастие собирать книги именно таким способом - попросить почитать и любыми неправдами не возвратить. В его чемоданах под кроватью собралась порядочная библиотека. Фельдман ни разу не повторился в причинах пропажи взятых напрокат книг. Они исчезали из комнаты гетерогенными путями - их сбрасывали с подоконника обнаглевшие голуби, дежурные случайно опускали их в мусорное ведро, сдавали в читальный зал вместо учебников, и вот теперь - украли. Объяснялся Фельдман всегда самыми невинными словами, так что все виндикации хозяев теряли юридическую силу. - Моли бога, что книга Татьянина, а не Артамонова, - сказал Мучкин. - Я бы тебя вмиг сдал. - Как будто я собираю для себя! - возмутился Фельдман. - Вы что, не читаете эти книги! Никто из вас шагу не сделал в городскую библиотеку! Все кормитесь отсюда! - пнул он ногой чемодан под кроватью. - Мы, это... в смысле... вернуть, - заворочался Матвеенков. - Зачем? Если вернуть, они потеряются и затреплются все равно. И сгинут. А тут они все целы, все в полном порядке. Я отдам, но потом, после института. Если их захотят взять. В чем я лично сомневаюсь. НЕВЕЖЛИВОСТЬ КОРОЛЕВЫ НАУК - Сил нет! - пожаловался Гриншпон Бирюку. - Переводы замучили. Карпова нас просто взнуздала! - Переводы? - переспросил Бирюк. - Кто у вас по математике? - Читает Гуканова, по практике - Знойко. - Дмитрий Василия? И ты плачешь! Тебе известно, что Знойко - человек с большой буквы? Он знает три языка. Вы его привлеките. Так и скажите: довольно, Дмитрий Васильевич, ваших интегралов! По английскому - сплошные завалы. Смело подсаживайтесь с текстом. Прямо на занятиях. Никуда не денется. Он безотказный. Будет работать, как трансформатор. Тыщи, хехе, вот проблему нашел! Гриншпон опрометчиво поделился новостью. На Знойко насели. Дмитрий Васильевич попыжился, помялся и начал переводить. Без словаря, прямо с листа. Группе это представлялось какой-то игрой, несерьезностью, шуткой. Когда кто-нибудь переигрывал и в просьбу перевести пару абзацев подбавлял толику веселой наглятинки, чувствительные единицы впадали в неловкость. Обстановка на практической математике стала отступать от начал, заложенных группой в Меловом. Особенно на ниве ускоренного перевода преуспевал Климцов. Он испытывал наслаждение от того, что взрослый человек безропотно подчиняется. Когда Климцов подсаживался с текстом, Знойко терял последнюю волю. Климцов бесцеремонно обращался к нему на ты и совершенно не задумывался, откуда у гениального человека столько безволия. Было непонятно, зачем Климцов втянулся в игру, английский он знал лучше других. - Знаете, - сказал Кравцов, - Дмитрий Васильевич не всегда был таким. Если верить брату, не так давно Знойко представлял собой интересной наружности мужчину. - Заливай! Что-то не верится, чтобы у него так быстро выпали волосы и распухли щеки! - Нехорошо смеяться над физическими дефектами, вступилась Татьяна. - У него не дефекты, у него одни эффекты! - Так вот, - Кравцов поудобнее устроился на подоконнике, - в свое время Дмитрий Васильевич женился по любви и прилежно занялся наукой. Сотворил кандидатскую и намеревался представить ее в двух вариантах - на русском и на английском. Не успел он перевести, как жена сбагрила диссертацию близкому другу. Знойко любил жену и простил промах. После чего состряпал еще одну кандидатскую. На французском. Жена сплавила налево и этот скромный труд. На третий рывок в немецком исполнении у Дмитрий Василича не хватило морали. За одну ночь он посерел, потом зажил отшельником и деградирует посейчас. - Байки, - сеял сомнения Артамонов, - из-за таких пустяков человек не может сделаться параноиком. - Вспомни черчение, - навел его на доказательную мысль Кравцов. - Уведи у тебя пару раз перед защитой какой-нибудь курсовой, ты обошел бы Знойко по темпам падения! - Я предлагаю больше не издеваться над ним, - сказал Кравцов. - А кто над ним издевается? Мы просто шутим, состроил невинность Климцов. - Шуточки добьют его. - Если б только одна наша группа... Все равно остальные дотюкают, - пессимистически заметил Нынкин. - Может, на занятиях с нами он хоть чуточку придет в себя, - произвела рассуждения вслух Марина. - Он не поймет, в чем дело, - продолжал Климцов. - Как же английский? - спохватился Пунтус. - Вот именно. Что вы расходились? Ну, пошутили немного, что здесь такого? - не отступал Климцов. Он вел все разговоры исключительно из чувства противоречия. Внутренне он согласился, что с этим пора кончать, но внешне держался до последнего. - Эти шуточки похожи на игрушечный фашизмик! сказала Марина. Рядом с Кравцовым она могла выиграть любую битву. - Во загнула! - притормозил ее Климцов. Сухая керамика его голоса была неприятной в жаркой аудитории и походила на лопатой о кирпич. - Просто нет более подходящих слов. - Ну, раз нет слов, зачем тогда соваться, когда разговаривают взрослые. - В дальнейшем я лично буду пресекать поползновения на Дмитрий Василича! - вмешался Рудик. - Если от этого будет толк, - щелкнул языком Климцов. - Будет, - пообещал староста. Шутки на математике прекратились. Знойко с опаской прислушивался к тишине. Ее никто не тревожил. Его никто не разыгрывал. Но ожидаемого не произошло. От тишины Дмитрий Васильевич свернулся, как трехмесячный эмбрион. Почувствовав снисхождение, он стал сильнее заикаться и конфузиться. Стирал рукавом мел с доски не только за собой, но и за отвечающими. Словно ждал более крутого подвоха. - Я же говорил, - радовался своему прогнозу Климцов. Постепенно замешательство прошло. Знойко стал поднимать глаза, чего прежде никогда не делал. Обычно он рассматривал паркет или дырки в линолеуме. Наконец, все стали свидетелями кульминационного момента - Дмитрий Васильевич явился на занятия в тройке и галантно повязанном галстуке. Он был выбрит как никогда чисто и вызывал к доске исключительно по желанию, а не по списку. - Да, кстати, - вернулся к давнишнему разговору Кравцов, - знаете, кому жена Дмитрий Василича спустила диссертации? - Кому? - засуетился народ. - Нашему завкафедрой математики. - Жаль, что он у нас не ведет, - хлопнул по столу кулаком Забелин, - я бы довел его до черных дней. - А жену Дмитрий Васильевич порешит, - сказал Пунтус. - Точно, - подтвердил вывод Нынкин, - оклемается еще немного и порешит! - Он великодушен, - сказала Татьяна. - Если сам не догадается, я ему подскажу, - поклялся Усов. - Я буду говорить об этом на Совете Безопасности ООН! Жену Знойко не тронул. Он стал нормальным человеком. О давних математических проделках группа вспоминала, когда Карпова, устав от вечных отсрочек, начинала предъявлять векселя. 76-ТЗ постоянно была должна ей в общей сложности до полумиллиона знаков перевода газетного текста. Львиная доля приходилась на Нынкина. - Да, - говорил он, - зря мы перевоспитали Дмитрий Василича. Успеваемость по иностранному заметно упала. - Зато теперь на него приятно посмотреть, - сказала Татьяна. - Один костюм чего стоит! - Даже лысина стала зарастать, - сказал Усов. Сессия началась без особых судорог. - День защиты детей, - прочитал Артамонов на календаре, уходя на экзамен по математике. - Увы, пока им ничем помочь не можем. Профессор Гуканова была женщиной с неустойчивым отношением к жизни вообще, и к студентам в частности. Характер у нее был на редкость скверноватый. Математика, как королева наук, теряла все свои прелести. Гукановой постоянно не везло. То дочь ее с третьего захода не поступала в МГУ на физфак, то еще что-нибудь понепристойнее. Было непонятно, из-за неудач ее характер сделался таким, или из-за характера ее постоянно преследовали неудачи, но, в любом случае, перед сессией от нее ушел третий по счету муж. В преподавательской деятельности Гуканова основывалась на теории больших чисел. Она не помнила в лицо ни одного студента. Гуканова рассчитывала расправиться с противниками королевы наук беспощадно. На зачетной неделе она устроила коллоквиум. Несмотря на хороший исход, сделалась злая, как гарпия. Она посчитала, что хоры и отлы на коллоквиуме - не что иное, как случайности, результат ее недосмотра и упущений. После коллоквиума Гуканова пригрозила, что в сессию многие попляшут, особенно те, кто получил хорошо и отлично. Ждали повального отсеивания. Откуда ей было знать, что бесподобные сдвиги группы - дело рук Знойко. В благодарность за возвращение к жизни он натаскал 76ТЗ по всем разделам настолько здорово, что многие сами удивлялись успехам. В неслыханно короткий срок Дмитрий Васильевич вдолбил в головы студентам весь курс. Ему бы работать в детском саду - он на пальцах объяснял такие сложные функции и ряды, какие Гуканова с трудом доводила до студентов графически. Не забывал и про английский. Если удавалась свободная минутка, он от души предлагал помощь. От нее было трудно отказаться. Делалось неудобно, словно ему в обиду. На экзамене Гуканова достала из сумочки кондуит. . Там были зафиксированы все до единого лекционные проступочки подначальных. Если число отметин переваливало за десять, четверка по предмету становилась нереальной. Такую Гуканова установила меру. Ну. тройка, так тройка - бог с ней. Хорошо бы только это. С тройкой по математике Зингерман не допускал к теоретической механике. Двойка по термеху - бесполезность разговоров о стипендии. Апеллируй потом хоть ко всевышнему - в следующем семестре диета и разгрузка вагонов в товарной конторе. Психоз Гукановой остался психозом, знания, напичканные Знойко. - знаниями. Против них Гуканова оказалась недееспособной. Из высшей математики группа вышла сухой. ИСТОРИЯ с ФИЛОСОФИЕЙ Будильник, как лихорадочный, затрясся на единственной уцелевшей ножке. Решетнев, не просыпаясь, вогнал стопорную кнопку по самый маятник. Рудик, зная, что в течение получаса никто усом не поведет, встал и включил свет. Ему ничего не оставалось, как ахнуть - на часах было почти восемь! - Когда ж ты выспишься! Опять втихомолку перевел звонок на час вперед! - с чувством, с толком, но без всякой расстановки высказал он Мурату, стягивая с него одеяло. Мурат открыл глаза, мастерски изобразил удивление, тщательно осмотрел циферблат и как ни в чем не бывало произнес: - Часы пара мастэрская, ходят наугад. - Какие сегодня занятия? - спросил Артамонов, выплывая из постели. - Ты с завидной регулярностью задаешь этот странный вопрос уже второй год. Никто в точности ни разу не ответил. Неужели трудно, сделать соответствующий вывод! Фигура ты вполне сформировавшаяся и, я думаю, способна на необширные обобщения, - пристыдил его Гриншпон. - Где зубная паста? - Я выбросил вчера пустой тюбик. - Сколько раз тебе говорил, без моего личного осмотра не выбрасывай! - Миша был автором открытия, что из любого сколь угодно сдавленного рядовым потребителем тюбика можно извлечь еще как минимум три порции пасты. Это не мелочность, а хозяйственность, уверял он, с которой начинается бережное отношение ко всему государственному имуществу. Сожители соглашались, что да, действительно, большое начинается с пустяков, но в то, что оно может зародиться из фокусов с тюбиком, не очень верилось. - Вы еще пять минут поболтаете, и на лекцию можно будет не торопиться, - сказал Рудик. Бросились в умывальник и сбили с ног Мучкина, доделывающего зарядку. Раньше Мучкин занимался упражнениями у себя в комнате. Фельдмана быстро вывели из себя метрономические громыхания о пол. Он стал подсыпать кнопки. Мучкину было некогда выколупывать их из пяток, он стал холить фигуру на скользком кафеле умывальной комнаты. Гриншпон, Рудик и Мурат практически успели прошмыгнуть в аудиторию вовремя. Неимоверным усилием воли, перед самым носом преподавателя, они заставили себя последние метры пройти прогулочным шагом. Когда бегут, значит, опаздывают, если идут спокойно, значит, идут вовремя. По крайней мере, так считали некоторые преподаватели. В том числе и лектор по философии Золотников. Профессор не успел заговорить о гносеологических и классовых корнях идеализма,, как в аудиторию ворвался Артамонов. - Я вас слушаю. Должно быть, вы уже придумали причину, - обратился к нему Золлотников. По субботам он был склонен к минору. - Троллейбуса долго не было,, - не запинаясь, выдал Валера. - Причина объективная, - понимающе закивал Золотников. Ему неоднократно приходилось дежурить в общежитии - проживающие там 1 давно примелькались. - А что, - посмотрел он в окно, - через нашу спортплощадку уже троллейбусную линию протянули? Артамонов изготовился покраснеть, но тут под язык подвернулась неплохая отмазка: - Я сегодня спал не в общежитии, я ночевал у... Если бы не подсказка с верхнего ряда, он так и не вспомнил бы, с кем спал минувшей ночью. - Ну, если только... - извинительно пожал плечами Золотников. Дверь отворилась и вбежал Пунтус. - Автобус опоздал, - выпалил он на ходу. - Номер не одиннадцатый, случайно? Пунтус вылепил на лице улыбку схимника и начал озираться по сторонам, пытаясь" по лицам угадать, что здесь произошло до него и как 1вести себя дальше. Недаром говорится, что друзья познаются в беде. В аудиторию бесшумно вошел Нынкин и тихо, словно со сна, произнес: - Трамвай так и не пришел. Аудитория прыснула и полезла под столы. Нынкин, окинув взглядом стоящего как в" ступоре Пунтуса, спокойно прошел на любимое место у батареи отопления. Приступы смеха утихли. Золотников опять приступил к гносеологическим и классовым корням идеализма. Но, видно, сегодня ему не суждено было обмолвиться по этому вопросу - на пороге возник Решетнев. - Здесь такси или электричка, других видов транспорта в городе нет, - предложил варианты Золотников. Многие сделали попытку рассмеяться. Решетнев, как с трибуны подняв руку, попросил тишины: - Вы не угадали, я шел пешком. Я слышал, вы немножко изучали физику. Наверняка должны знать, что собственное время, отмеряемое движущимся телом, всегда меньше, чем соответствующий ему промежуток времени в неподвижной системе координат. Относительность. Поэтому мои часы, когда я иду, а вы меня ждете, должны всегда немного отставать. - Во-первых, я вас уже, честно говоря, не жду. Я забыл, когда видел вас на лекции в последний раз. Во-вторых, все. что вы мне нагородили, имеет место при скорости света. А вы плелись под окном как черепаха. Садитесь, релятивист! Золотников на самом деле когда-то изучал физику достаточно глубоко. Даже преподавал. В те горячие годы он рвался к истине, как абсолютно черное тело поглощая на ходу все добытое человечеством в этой области. Истина ускользала, терялась. Асимптотическое приближение к ней Золотникова не устраивало. Он взялся познать мир логически. Решив по неопытности, что так будет гораздо проще. Он забросил физику в самый пыльный угол и с головой ушел в философию. Истина вообще скрылась из виду. С тех пор Золотников стал относиться к жизни исключительно с юмором, что было на руку студентам. Из педагогических систем он стал предпочитать оптовую. Заниматься людьми поштучно, решил он, - удел массажистов. Стоит ли. напрягаться, если у нас в стране от идеализма, как от оспы, привито все население. Более того, человек у нас уже рождается материалистом, генетически наследует первичность бытия. Несколько лет назад, некто Малинский, тоже философ, предложил Золотникову выпустить совместно учебник, намекнув на связи в издательстве. Золотников согласился на соавторство. Причем, не раздумывая. Он знал, что студенты в учебниках читают только курсив, и то если он помечен сноской - (курсив мой). Он не знал, насколько тертым был этот калач Малинский. Профессор Малинский в свое время тоже был технарем. Его теория расчета ферм считалась классической. Перед войной по его проекту был построен железнодорожный мост через Десну, который во время оккупации смогла подорвать с десятого раза только сводная партизанская бригада. За каждую неудачную партизанскую попытку Сталин дал Малинскому по году. После реабилитации ничего не оставалось, как пойти философом в периферийный вуз. Пособие вышло. По вине типографии или чьей-то другой на обложке красовалась только фамилия Малинского, хотя из 300 страниц он сочинил всего 50. На этой почве у Золотникова случился первый удар. Все обошлось, но с осложнением. Золотников стал рассказывать всем подряд историю с выпуском учебника и доказывать методом от противного, что написал книгу он, а не Малинский. Он заставлял слюнявить химический карандаш и дописывать жирным шрифтом свою фамилию на обложке. Таким образом он докатился до горячки. Форма, правда, была не тяжелой, почти бесцветной, зато выперло ее в сторону совершенно неожиданную - Золотников с явным запозданием возжелал обучить подопечных всяким философским премудростям, чтобы студенты обогнули тернии, выпавшие ему. С непривычки во всем этом виделось что-то болезненное. - На меня смотрите, на меня! - стал заходиться он на лекциях. - Не вижу ваших глаз! Мне нужны ваши глаза! Приходилось без проволочек показывать ему свои глаза. - У меня скоро на левом полушарии мозоли будут от такой педагогики! - говорил Нынкин. - Ты воспринимаешь его однобоко, - объяснял Пунтус. - Сидишь на лекции, как на заключительном акте в Хельсинки! - Патетичен, как соло на трубе! - вставлял Гриншпон. Золотников, не распыляясь на введения, с азартом предложил срочно приступить к написанию рефератов. Будто не студентам, а ему предстояло их защищать. - Вы не сделали ни одной выписки по теме! - теребил он Кравцова. - Почему? - Еще не растаял снег. - В прошлом семестре вы ссылались на то, что он еще не выпал! Я не улавливаю связи вашей активности с природными явлениями! Раньше к концу недели Золотников расслаблялся, сходил на нет, теперь напротив - распалялся. Он метал взгляд по галерке и сразу выискивал тех, кто занимался не тем. Захваченная врасплох тишина в аудитории стояла как в инсектарии. Кроме жужжания трех не впавших в спячку синих мясных мух, ее ничто не нарушало. Этого Золотникову оказывалось мало. Его мог взбудоражить любой пустяк, как например, с Пунтусом. - Снимите темные очки! Я не вижу глаз! - Очки с диоптриями, - спокойно отвечал Пунтус. - В понедельник принесете справку от окулиста, что вам нужны именно темные очки! - Такую справку мне не дадут. - Неужели я так ослепительно сверкаю, что мне нужно внимать через светозащитные очки!. Я что, похож на сварочный аппарат!? - Он нервничал еще сильнее, если ему отвечали спокойно. - Нет, вы вовсе не сверкаете. - Я наблюдаю за вами целую неделю, вы постоянно в беседах! Несите сюда тетрадь! Пунтус передал тетрадь по рядам. Записи были в полном порядке. Но остановиться Золотников не мог, сказывалась расшатанность нервной системы. Его потащило вразнос. - То, что вы успеваете записывать, - не повод для постоянных разговоров! Вы мешаете заниматься делом соседям! Нынкин, покажите конспекты! Нынкин на лекциях так глубоко уходил в себя, что, когда бы ни высовывался - все не вовремя. Высунувшись, начинал бормотать, пытался ввести в курс какого-то своего дела. - Я вам говорю! - тыкал в него кулачищем Золотников. - Да, да, вам! Оклемавшись, Нынкин хотел схитрить, но философ опередил его порыв. - Свою тетрадь, пожалуйста, свою! Без уловок! Тетрадь Черемисиной мне не нужна! - Его фасеточные глаза засекали в окружающей среде до сотни изменений в секунду. В блокноте Нынкина процветал сплошной грифонаж. За два года он не законспектировал ни одной лекции. Тем более, ни одного первоисточника. Он пользовался общежитскими конспектами. Кочевание с курса на курс и ежегодное переписывание на скорую руку выветрило из произведений классиков весь смысл, доведя их до абсурдных цитаток, которые наполняли душу агностицизмом и ревизионизмом. - Вы мне воду не лейте, уважаемый, а посидите-ка сами над произведением часок-другой! Тогда вы не станете совать мне эти извращения! Я вас удаляю с лекции! Матвеенков, несите тетрадь! Леша тоже никогда ничего не записывал. На этом упрямом поприще его не пугали никакие угрозы. Свое поведение он объяснял тем, что у него писчий спазм " полное нарушение функций письма как левой, так и правой руки. Иногда от скуки он дорывался до тетради, но ни к чему хорошему это не приводило. На листах появлялась криптография. В семестре Матвеенков нажимал на гипнопедию - постоянно клал под подушку ни разу не раскрытый бестселлер Малинского. А к экзаменам готовился по левым записям. В этой связи у него развилась острая способность разбираться в чужих почерках. Самые пагубные, какие были у Татьяны и Фельдмана, он читал как офсетную печать. - Во всем виноваты вы, Пунтус! - сказал Золотников и продемонстрировал потоку тайнопись Матвеенкова. Будто поток никогда ее не видел. -Я бы не сказал, - ответил Пунтус. - Да он, в смысле... ну как бы... - поплыл Матвеенков. - Не перебивайте, когда не спрашивают! - И вновь навалился на Пунтуса. - Вы очень вольно себя ведете! - А вы, мне кажется, преувеличиваете свою роль в моей личной жизни. Вы ломитесь в нее, как в автобус! - Я больше не буду с вами церемониться! Я... - кратер его рта задымился, извергая ругательства средней плотности. На лбу образовалась каледонская складчатость. Сбитый неуязвимостью Пунтуса, Золотников входил в кульминационную фазу пароксизма. - ... Я... вы можете уже сейчас начинать волноваться за свое дальнейшее пребывание в институте! Я уволю... я исключу вас за академическую задолженность! Считайте, что экзамен у вас начался с этой минуты! Я предложу вас комиссии, которая соберется после трех неудачных попыток сдать экзамен мне! Один Климцов правильно понял Золотникова. На семинарах, дождавшись, когда закончит отвечающий, Климцов поднимал руку и просил слова, чтобы дополнить. Золотников любил, когда дополняют. Это означало, что семинар проходит живо и плодотворно. Чем длиннее было дополнение, тем больше снималось баллов с предыдущего отвечающего. К первому экзамену по философии готовились, как ко второму пришествию. Добра ждать было неоткуда новую троллейбусную ветку провели в трех кварталах от микрорайона, в котором жил Золотников. К тому же, дав интервью, философ попал спиной на снимок в областную газету. Лучше бы выпал за кадр. В течение трех дней, отведенных на подготовку, не вылезали из конспектов и первоисточников, наполняя жилье материализмом, а голову - блажью. - Шпаргалки, - передразнивал Артамонов химика Виткевича, - лучший способ закрепления пройденного материала. - А если еще и помнить, в каком кармане что лежит, то вообще не надо никаких консультаций, - соглашался с ним Гриншпон. - Жаль, что Золотников изымет их перед экзаменом. - Виткевич в этом смысле погуманнее... - Выход один - изготовить за ночь запасной вариант. - Уволь, лучше два балла, чем еще раз сохнуть над этими прокламациями. - Тогда спим. - Придется. - Все будет нормально, - вместо спокойной ночи пожелал Рудик. - Сплюнь троекратно через левое плечо. Это как раз в сторону Мурата, - предложил Артамонов верный прием от сглаза и отчаянно принялся засыпать. Философию сдавали потоком, все группы вперемешку. В процесс экзаменовки Золотников ввел систему ежесекундной слежки. Он запасся специальной литературой, чтобы тут же документально подтверждать безграмотность. Рассадил всех по одному и принялся исподлобья наблюдать. - Усов, что вы там копаетесь? Показывайте, что у вас там! Усов вынул из-за спины носовой платок. - Садитесь на место! Через некоторое время снова: - Усов, что вы возитесь со своим носовым платком! Неужели вы такой сопливый! Усов давно занимался переписыванием и заходился в насморке чисто символически. Климцов, как самый лучший дополнитель, отвечал первым. На экзамене нужно отвечать, а не дополнять. Причем, отвечать так, чтобы нечего было добавить. Климцов не смог произнести ни слова не только по билету, но и в свое оправдание. - Как это я допустил такую промашку! - покачивал Золотников головой, рассматривая ряд положительных оценок за дополнения. Он обнаружил пустую породу, и ему захотелось побуквенных знаний. - Придется вам зайти ко мне еще разок. В коридоре Усов делился своей методой списывания: - Сидишь и упорно смотришь ему в глаза. Пять, десять, пятнадцать минут. Сколько нужно. Как только заметишь, что он начинает задыхаться от правды, можно смело левой рукой... - Мне за такой сеанс гипноза предложили зайти еще разок, - сказал Климцов. - Когда ошибается комсорг, обвиняют весь комсомол, - сказал Артамонов. - У тебя нет опыта турнирной борьбы! Матвеенков проходил у Золотникова по особому счету. Два семестра Леша, в основном, тащился на микросхемах типа "не знаю, так сказать... в смысле...", "не выучил, в принципе... поскольку...", "завтра как есть...всенепременнейше... так сказать, расскажу". Философ топтал Матвеенкова до помутнения в глазах. В моменты лирических отступлений Золотников оставлял в покое предмет и искал причины столь неполных знаний Матвеенкова: - Чем вы вообще занимаетесь в жизни?! Я бы вам простил, будь вы каким-нибудь чемпионом, что ли! Но ведь вы сама серость! На что вы гробите свободное время? Может быть, на общественную жизнь? За что вы отвечаете в группе? - В каком-то смысле, так сказать, за политинформацию, что ли, - как на допросе, отвечал Матвеенков. - Ну, и о чем вы информировали группу в последний раз? - Разве что... если... об Эфиопии. Так сказать... читал...в каком-то смысле... очерк... в общем, об Аддис-Абебе. - Через пару недель придете пересдавать. Вместе с Климцовым. Прямо на дом. Я ухожу в отпуск. Вы свободны, Аддис-Абеба! - и про себя добавил: "Ну, что учить в этой философии? Ее соль так малогабаритна... первичность и вторичность, а все остальное - чистейшей воды вода!" Бирюк, подскочивший на секундочку к друзьям, ужаснулся: - Десять двоек у Золотникова?! Ну, вы даете, ребята! И ты, Матвеенков?! Ты же вроде рыболов-любитель! И даже немножко морж! Я вижу, вы не натасканы на него. Золотников законченный рыбак. Историй, не связанных с водой, не признает. Ему только намекни, он сразу забудет про философию и начнет исходить гордостью за хобби! В этот момент перейти к положительной оценке не составляет никакого труда. Философия, собственно, и началась-то с рыбалки. Возьмите того же Платона. Бросал в воду поплавки разные, камешки, наблюдал, как расходятся круги, и размышлял о том о сем. - Правда?! - обрадовалась Татьяна. - Но я никогда в жизни не ловила рыбу! - Тогда философию придется учить, - сказал Бирюк тоном ментора. Матвеенкову пришлось идти одному. Климцов сам поставил себе пятерку на квитке для пересдачи, сам расписался за Золотникова и сдал в деканат. Никто ничего не засек. Матвеенков поплелся. Он занял у Забелина болотные сапоги и куртку всю в мормышках, в которой тот отбывал Меловое. Явился к Золотникову в обеденное время. Философ сидел за столом и принимал что-то очень эксцентричное на запах. - Ну что, проходи, я сейчас, Аддис-Абеба, - заострил он внимание на чрезмерной занятости двоечника по общественно-политической линии. Матвеенкову с голодухи послышалось вместо АддисАбеба "садись обедать". Он совершенно бесцеремонно подсел к столу и принялся уплетать пирог с рыбой. Помыв руки, Золотников вернулся в столовую. Матвеенков развеивал последние крохи стеснения. Чтобы не ударить в грязь лицом, хозяину ничего не оставалось, как потчевать неуча. Леша долго не выходил из-за стола. Золотников чуть не закормил его. Приступили к опросу. Речь сама собой зашла о рыбалке. Пересдача прошла, как сиеста, без особых аномалий. Вообще, сессия - это мечта. Зачем каникулы начинаются после нее? Их следовало бы поменять местами. Когда вырываешь на кино пару часов из отведенных на подготовку, даже индийский фильм кажется увлекательным. На каникулах пропадает охота отдыхать. Купаешь