ил парахроника Артамонова Решетнев. -- Тогда, слава Богу, есть надежда, -- сказал Рудик. Но, несмотря на снисходительность судьбы, внимания не притупляли и бдили как надо. "Дикарей" никто не тронул ни в эту ночь, ни в следующую. Непоправимое чуть не произошло на третью. У Матвеенкова после тройной дозы некипяченого чая заработал без передыху внутренний биологический будильник. Он у Леши был настроен одновременно и на мочевой пузырь, и на желудок. Обычно в таких случаях Алексей Михалыч тайно пробирался на кухню, расположенную во дворе, и добивал все, что как-то можно было применить в качестве пищи. Среди этой показательной ночи Алексей Михалычу тоже приспичило перекусить. Никто из караульных не засек, как Леша выходил, а вот когда, пыхтя, возвращался обратно, заметили все. "Дикари" проснулись и схватились за колы. Матвеенков открыл дверь и, боясь на кого-либо наступить в темноте, стал осторожно пробираться к своей лежанке. Два десятка глаз следили за ним в темноте, за каждым его движением. Все держали наизготове деревянное оружие и думали: "Как только этот бич набросится на кого-нибудь, я его тут же замочу!" К счастью, Матвеенков своим любимым и известным движением почесал зад. В темноте на фоне окон Матвеенкова узнали только по этому накатанному движению. Вздох облегчения раздался из углов. -- Ну и повезло тебе, Алексей Михалыч! -- сказал Решетнев. -- Один шаг в сторону -- и я вбил бы тебя в пол до пупка! -- Я, так сказать... в некотором роде... -- завел свой типичный каскад Матвеенков и через несколько секунд опять заснул, расслабив свои поперечно-полосатые мышцы. Остальные завелись и до утра не сомкнули глаз. А барак так и не сожгли. Он и сейчас стоит на берегу Выми. Мастер доложил в низовья, что запань Пяткое окатана. "Дикари" засобирались в обратный путь. Пока ожидали водный транспорт, успели разукрасить бойцовки, написали на них "Парма" и нарисовали солнце, встающее из-за лесистых сопок. Скоро из леспромхоза пришла отремонтированная брандвахта. Усаживаясь в ее раскаленное нутро, в последний раз взглянули на Пяткое. -- А ведь поначалу не верилось, что мы сможем переворотить такое, -- сказал Рудик. -- Даже я некоторое время был в сомнении. -- Да, было дело, -- вставила Татьяна. Грусть угадывалась во всем и во всех. Август, август! Вот ты и догораешь своим прощальным огнем! Прощай, тайга, прощай, речка Вымь! Почему ты такая туманная? Тоже грустно? Ничего, все еще, может быть, повторится. Только ты не шали весной. Говорят, в прошлом году ты посмывала и унесла в Белое море столько добра! Прощайте, ссыльные! Конченые и неконченые! Жизнь вам судья! К сходням Приемной запани леспромхоза пришвартовались под занавес дня. Пидор сошел на берег первым. Вечера как такового не было, просто солнце падало прямо в реку. Огненная полоса пробегала по воде, на повороте выбиралась на берег и сжигала производственные строения, штабеля леса и лица "дикарей". Развели костер. Гриншпону сунули в руки гитару. Песни, поплясав рикошетом по воде, возвращались обратно. На огонек и музыку подошли бойцы из ростовского стройотряда "Факториал". Отряд занимался тем, что вылавливал плывущие по реке бревна, бревнотасками их поднимал на берег, загружал в вагоны и отправлял к себе на родину. Слово за слово -- студенты разговорились и познакомились. Выяснилось, что командир у "Факториала" непробивной и что денег ростовчане за лето вряд ли получат столько, сколько не стыдно привезти с севера. В самом начале работ они три недели добывали кровати, телевизор и прочее культурное оборудование, и, пока устраивали никому не нужный быт, ушло драгоценное время. Поэтому "Факториал" не имеет денег даже на обратные билеты. Ночь прошла быстро. Утром Фельдман и Климцов вернулись к своим командирским обязанностям -- отправились в контору. Они пробыли там непредвиденно долго и вернулись только к обеду в сопровождении директора, который сообщил, что наличности для расплаты за работу в кассе на данный момент нет и надо немного подождать. А пока, чтобы не терять времени даром, можно по другому наряду поработать на очистке Приемной запани. Совсем недолго, недельку-другую. Поскольку время терпело, согласились. Специфичным было то, что берега Приемной запани были топкими, а сама запань находилась прямо в тюремной зоне, река разрезала ее пополам. "Дикари" таскали бревна из адского джема, и, случись сейчас тревога, им осталось бы только выдать полосатую форму да пришить номерки. Заключенные работали в десяти метрах от студентов. Расконвоированные сплавляли зекам бревна с привязанными под водой ящиками спирта. Солдаты-охранники останавливали бревна багром, вынимали две-три бутылки в качестве пошлины за транзит и отпихивали дальше. Все было отлажено и шло как по маслу. Говорили, что кто-то проиграл в карты тысячу кубов леса и теперь этот штабель горел. "Дикарям" хотелось побыстрее закончить очистку топкого и грязного берега от бревен. Для ускорения процесса решили поработать ночью и отправились с крюками в темноту. Через час, каким-то образом прознав об этом, примчался на катере Зохер с Пидором. -- Вы что, с ума посходили?! -- начал он быстро втаскивать работничков в водомет. -- Вас же перестреляют, как гусей! На вышках одни чурки! Увидят, что кто-то там в темноте ковыряется-копошится, и пришьют без всяких предупредительных выстрелов, под маркой беглых! И еще по тридцать суток отпуска получат за каждую вашу тушку! Нет, ребята, как хотите, а литрушу спиртяги мне завтра поставьте! -- Что ж ты раньше молчал? -- сказал Рудик. -- Откуда нам было знать?! -- Быстрее! Быстрее! -- торопил всех Зохер. -- Вон, видите, чурочки дорогу перебегают, на пригорке, через минуту здесь будут! В лагере уже тревогу объявили, наверное. Пришлось спешно свернуть работы. Когда отчалили, Зохер вновь напомнил о спирте. Никакого алкоголя в обороте "дикарей" на текущий момент не оказалось, поэтому сразу за всех отблагодарила Зохера Татьяна. Они на пару долго о чем-то пили чай с сухарями на жестком кухонном диване. И не одну ночь. Казалось, жара навеки воцарилась на земле. Растерявшееся лето не знало, что с собою делать в сентябре. Погода была непонятна, как женщина. Только что была жарынь, и, пожалуйста, зарядили дожди. День, другой, третий. Словно нарушился водный баланс Земли. Берег вовсе раскис, и работать стало просто невозможно. Ветры вперемешку с водой заметались по заколдованному кругу. Бревна, прибиваемые к берегу, иначе, как по циклоиде, двигаться не хотели. Толкнешь ее, эту деревяшку, она опишет дугу и снова к берегу -- опять нужно отталкивать. От ледяной мороси коченели руки. Ждать погоды в такой ситуации было все равно, что читать "Обломова". Ну, думаешь, наконец-то он набросает планчик переустройства именьица, но тут подворачиваются Алексеевы и прочие. Ну, думаешь, проснется Обломов -- и все изменится. Но не тут-то было -- дожди все идут и идут. Превалируют, фаворируют, преобладают. И чем больше веришь в Обломова, тем они нуднее и безысходнее. Как страницы безутешного эпилога, листала осень день за днем и тащила отнекивающуюся и продрогшую насквозь тайгу в судорожный танец. "Дикари" то сидели в бараке, то очищали грязь от бревен. Не бревна от грязи, а наоборот, как в стране дураков, -- грязь от бревен. Десять дней дожди лили, как во времена Ноевы. С берегов скатывались грязнейшие потоки. Но сколько бы чистой воды ни добавляло небо, река не становилась прозрачней. В то последнее утро посветлела только восточная половина неба. Словно на западе произошло что-то непоправимое, и, несмотря на все усилия природы, рассвет там никак не мог наступить. Такой формы небесных явлений не знал даже Решетнев. Окрестная флора затихла, как перед грозой. "Парма" загоняла к бревнотаскам последние бревна. Вдруг Фельдман, словно сорвавшись с цепи, заорал, тыча руками к горизонту: -- Смотрите! Смотрите! Как орда монголов, заполняя ширину реки, сплошной стеной на Приемную запань медленно надвигался огромный плот леса. Края и конца ему не было видно. -- Наверное, в восьмом отделении плитку сорвало! -- догадался Зохер. Опомнившись, он выскочил из катера и побежал по берегу навстречу надвигающемуся лесу, закидывая ногами себе на спину огромные комья грязи. "Дикари" бросились вслед, не зная, зачем и что из этого должно получиться. Боны Приемной запани закрывали половину ширины реки. -- Будем отпускать тросы и перегораживать реку! -- скомандовал Зохер. -- Раскручивайте лебедки! Лес неумолимо надвигался, открыто и нагло мечтая о беломорском просторе. Приемная запань была последней преградой на пути к морю. Внизу лес уже было не поймать ничем. Выше запани река сужалась. Берега, стиснув поток бревен, затормозили его. Боны удерживались только двумя тросами. -- Не выдержат! -- сказал Зохер. -- Надо ставить дополнительные! Запасные тросы, смотанные в бухты, лежали на берегу. Свободные концы тросов привязали к катеру, и водомет затарахтел, разматывая крепеж. Рудика, Решетнева и Климцова Зохер затолкал в катер. Как самых близкостоящих. Зохер начал объяснять, как лучше зацепить тросы за боны. Самому ему было не сделать этого -- управлять катером, кроме него, никто не мог. Лес начал входить в запань, грозно шурша и перетирая кору в порошок. Шум был всепроникающим. Сразу становилось понятно, что порожден он чем-то мощным и нечеловеческим. От дождей вода в реке была мутнее, чем в Хуанхэ. Первым нырнул Решетнев. Он намотал под водой на бревна конец троса и, стуча зубами, влез в катер. Второй трос обвязал Рудик и тоже вымок до нитки. С третьим тросом выпадало нырять Климцову. -- Не успеем, сотрет бревнами! -- отказался он нырять под боны. -- Мне кажется, и этих двух тросов вполне хватит! -- Не хватит, надо три! -- крикнул Зохер. -- Я боюсь, не хватит даже и трех! -- Эх! -- простучал зубами Решетнев и вместо Климцова ушел под воду повторно. Лес наползал. Дополнительные тросы натянулись как струны. Боны заскрипели, сдерживая натиск сбежавших от хозяина бревен. Такая силища! Катер попал в ловушку. Его прижало к бонам и стиснуло, как скорлупку. Он вяло посопротивлялся, потрещал и вмиг сделался плоским. Наконец лес, тяжко охнув, остановился и, как нашкодивший пес, виновато затих. Течение, уплотняя массу, выгнуло боны в форме арфы и, словно непутевый музыкант, беспорядочно задергало то один трос, то другой. Такая игра не могла родить музыку, но что-то от нее в этом общем гаме прослушивалось. Зохер с "дикарями", как акробаты, пробрались по нагромоздившимся бревнам к берегу. Белое море, облизнувшись, клацнуло вдалеке голоднющей пастью. Все мокрые, спасатели двинулись к баракам. Гул не затихал. Он вызывал какое-то чувство. Гордостью его назвать не поворачивался язык. Но что-то похожее на это угадывалось. Директор застал последние минуты сражения. -- Молодцы! -- сказал он поднимавшимся "дикарям". -- Пойду позвоню в восьмое отделение. Пусть со своим лесом как хотят, так и разбираются! Ловко получилось -- мы на их промашку свой старый катер спишем! И отхватим себе новенький! Больше он не сказал ничего. Или в его "молодцы" вмещалось благодарности больше, чем туда мог вместить любой другой, или мужество на севере -- дело более обыкновенное, чем в Нечерноземье. А может, причина была совсем иной. Директор позвал к себе в контору Климцова и Фельдмана. После обеда они пришли в барак нетрезвыми и вывалили на пол сетку денег. Ростовчане развели руками, узнав про сумму, которую заработали "дикари". У "Факториала" за лето вышло впятеро меньше. С леспромхозом АН-243/8 прощались немножко театрально. Вечером из засаленной спецодежды связали трехметровое чучело и подожгли. Пропитанная смолой ветошь занялась в один момент, и чучело еле успело отпустить с ладони висевшую в небе луну, как божью коровку, на счастье. Пылающий гигант из шмотья удивленно озирал "дикарей". Чему они рады? Подумаешь, подержали в руках по двадцать вагонов леса каждый, что в этом веселого?! Даже вонью сегодня не так густо тянуло с реки. -- В такой вечер могут запросто вырасти крылья! -- потянулся Нынкин, имитируя недельного страуса. -- Не говори! -- согласился Пунтус. Веселости не мог нагнать даже Артамонов. Возвращаться было грустно. Поезд на Москву отправлялся в пять утра. Пидор был единственным, кто проводил "дикарей" до вокзала. Он все лето продержался с отрядом, не отпуская студентов ни на шаг. И что его, столь самостоятельного, удерживало рядом? Может, то, что все с понятием относились к его необычной душе и не утруждали приступами чрезмерного внимания? Давали свободу в действиях? Или совсем не потому? Но в вагон, когда поманили, Пидор сесть отказался. Он пробежал за поездом с полкилометра, дико мяукнул и побрел в сторону леспромхоза АН-243/8. Прощальный стон кота долго не мог растаять в утреннем мареве. Пошел дождь. Крупные, совсем не осенние капли вкось чиркали по оконному стеклу, желая, наверное, вспыхнуть. Некоторым это удавалось, когда поезд пролетал мимо фонарей. Параболические кривые, оставляемые каплями, зарисовывали окно. Резкости для созерцания заоконных полотен стало не хватать. Чтобы навести ее, гоняли по кругу "северное сияние" -- смесь питьевого этилового спирта с шампанским. Гудели, как оттянувшие срок и откинувшиеся ссыльные -- плотно и по полной программе. Карты -- напитки, напитки -- карты. Единственное, что отличало знакомых Аля-поти от "дикарей", -- у последних не было цели спустить все заработанное собственным горбом. Поэтому угощали не всех подряд. И не со всеми подряд садились за откидной ломберный стол. В купе, где звеньевым был Фельдман, употребляли голый спирт, поскольку игристое вышло. При этом вяло метали банк, играя по копеечке во что-то среднее между сварой, секой и бурой, и трамбовали подброшенную Татьяной тему влияния спирта на потенцию и особенно на зрение. Вспоминались многие случаи из жизни, когда кто-то из знакомых то ли умирал от спирта, то ли напрочь терял зрение. -- Так это от технического, а мы пьем специальный этиловый, питьевой, -- успокаивал всех раздухарившийся Нынкин. -- Все равно отрава! -- отхлебывал мизерными глоточками Фельдман. -- Страшно! По капельке, по капельке Фельдман накачался, как маркшейдер и, прислонившись к стене, отключился с картами в руках. Нынкин вырубил свет и стал подначивать участников: -- Ставлю еще! Удваиваю банк! -- И, толкнув Фельдмана, произнес: -- Твое слово! Ходи! Фельдман не просыпался. Подергивая верхней губой, он сгонял прочь назойливую генесскую муху. -- Ходи, а то за фук возьму! -- ущипнула Фельдмана Татьяна в области ширинки. Фельдман очнулся, отверз свои навыкате зенки, но ничего не увидел. Вокруг стояла сплошная темень. В мозгу Фельдмана начали беспорядочно перемещаться отложившиеся россказни о причудливых последствиях при злоупотреблении спиртом. И Фельдман что есть дури завыл, ощупывая местность вокруг глаз -- брови и переносицу: -- Глаза! Мои глаза! Где мои глаза?! -- Да ходи же ты наконец! -- торопил его Пунтус. -- А то скоро большая остановка, надо купить пожевать. -- Я ничего не вижу! У меня пропало зрение! -- Не выдумывай ерунду! Твое слово! Ходи! -- Я ослеп! Это спирт! Напоили дрянью! Нынкин включил свет. Зрение вернулось. -- Сволочи! -- бросил карты Фельдман. -- Ну и шуточки у вас! Усова, вытянувшегося за лето в трость и равномерно загоревшего, облюбовала одутловатая, с большим непрерывным стажем проводница. То, что Усов согласился помочь ей разносить чай, было показательным в принципе, знаменательным в его судьбе и бросалось всем в глаза. От "северного сияния" вагон ходил ходуном. Поезд так мотало, что чаю оставалось на дне, когда стаканы достигали пассажиров. Усов еле держался на ногах. Пассажиры с пониманием терпели недолив. Отработав смену, проводница пригласила зеленого, словно побег бамбука, Усова к себе в подсобку и принялась отдавать должное его стройному, как лыжная палка, телу. А вот Усов по неопытности отдать должное без побочных эффектов не смог. На первых порах все шло нормально , и тряска на стыках даже помогала процессу. Но в самый ответственный момент организм не вынес двойного давления изнутри и его потащило вразнос. Сначала прорвало верх, и Усов, что называется, метнул харч непосредственно из положения лежа. "Суповой набор", -- мелькнуло у него в голове. Догадка подтвердилась -- набор, к которому почти не прикоснулись ферменты, ушел по дуге прямо на форму проводницы, аккуратно сложенную у изголовья, и по инерции наполз на увенчанную кокардой фуражку. А потом прорвало и все остальное. Это было первое боевое крещение Усова. По причине закомплексованности до этого случая он практически не делал самостоятельных попыток стать настоящим человеком. В групповой гульбе участвовал, а так нет. Усов понимал, что через секунду его выдворят из служебного купе и ему придется стоять в коридоре с трусами в руках и икать. Но не тут-то было. Прибравшись, насколько было возможно в этой ситуации, проводница продолжила приголубливать Усова и выпроводила его только под утро. Друзья нашли Усова похожим на винторогого козла. Обломанного и потерянного, они отвели его к себе и уложили досыпать согласно купленному билету. Слегка подпорченная железнодорожная форма стала причиной драмы, участие в которой принял весь состав. Бригадир поезда, состоявший с проводницей в особых производственных отношениях, имел на нее виды. Он усек, что пассия находится на посту в чужом занюханном трико, а не в униформе, которую он ей организовал раньше, чем вышел срок носки предыдущего комплекта. Угрожая увольнением, бригадир выпытал у подчиненной всю подноготную -- почему и каким образом спецовка оказалась некондиционной. Проводница выложила секрет с большим апломбом и удовольствием. Реакция бригадира получилась неадекватной. Он вздумал воздействовать не по женской линии, а прямиком на Усова -- поднял его, сонного, с полки и принялся окучивать. За Усова вступился оказавшийся рядом Артамонов. Он произвел свое привычное движение головой и угодил прямо в губы бантиком. Фронтальная проекция товарища бригадира отпечаталась на перегородке. Обыкновенно в таких случаях требовалась накладка швов. Бригадир ретировался, но через час собрал всех проводников и атаковал "дикарей". Драка началась одновременно в нескольких купе. Общими усилиями с Татьяной, которая старалась всех разнять и только мешала бойне, под улюлюканье и свист люди при исполнении были вытеснены в тамбур. Матвеенков захлопнул за ними дверь и, подперев ее плечом, отчаянно удерживал ручку. Чтобы снова ворваться в вагон, проводникам пришлось разбить стекло двери кочергой и таким образом отвоевать ручку у Матвеенкова. Тогда Леша придумал простенькую схему -- он схватывал ближайшего из нападавших, затаскивал его в тыл и отдавал на откуп Решетневу и Мучкину. Те поставили дело на поток -- брали проводников за уши и нанизывали сначала на голову, а потом на колено -- два притопа, три прихлопа. Пунтус с Нынкиным оттягивали измочаленные тела в "тенек" и складывали в несколько ярусов. С помощью конвейера управились достаточно быстро. Оставалось только смыть кровь со штанов. Хозяева поезда позорно отступили в бригадирский вагон. -- Ну, Усов, вечно из-за тебя куда-нибудь влипнешь, -- сказала Татьяна, когда все улеглось. -- Уединиться с дамой -- на это ты уже способен, а вот постоять за нее -- все еще нет. Делаю тебе замечание. -- Ты же видела, сколько их налетело, этих кондукторов! -- Но к тебе лично имел претензии только один -- бригадир. -- Ну и что? -- Ничего. Если бы ты в ответ ударил его сам и не вынуждал Артамонова, то никакой потасовки не было бы. -- Не скажи. Разрядка назревала сама по себе. Все равно бы мы за что-нибудь зацепились. А тут получилось очень кстати. Отыгрались за поселенцев. Я же видел, что все молотили с таким смаком, с каким жаждали повырубить ссыльных, когда те собирались поджечь нас в Пяткое. Ну, когда мы чуть не пришибли колами Матвеенкова. А что касается бокса, то ты же знаешь, Танечка, я занимаюсь бегом по пересеченной местности. Третий трудовой семестр породил в институте новую высокую моду. Считалось, что нужно везде, включая занятия, ходить в стройотрядовских зюйдвестках. После того как на конкурсе эмблем художества "Пармы" на куртках заняли неофициальное первое место, Татьяна перестала снимать с себя студенческую форму даже на ночь. Усов чуть не плакал. За лето он вымахал в почти двухметрового дяденьку и слезно просил художников "Пармы" нарисовать тайгу и солнце на только что специально для этого купленной брезентовой ветровке пятого роста. Через неделю в институт приехал следователь. Бойцы "Пармы" были вызваны в ректорат, где им объявили, что "дикий" отряд обвиняется в финансовых махинациях с руководством леспромхоза АН-243/8 и что по делу начато следствие. Сообщение вышло неожиданным. Участники таежной вылазки не нашли в себе сил даже переглянуться. Больше других были поражены не ездившие ни на какой север и никаким образом к "дикарям" непричастные Соколов, Забелин, Бибилов, Бондарь и Марина. При всем удивлении они повели себя достойно -- не закричали и не начали с ходу уверять ректора и следователя в непонятно как возникшем недоразумении. Просто они глубже других пожали плечами и без всякого вопроса взглянули на Климцова и Фельдмана. В головах "дикарей" проносились возгласы, едва заметно отпечатываясь на губах: "Это какой-то просак! Этого не может быть! Здесь что-то не то! "Парма" на такое бы не сподобилась! "Парма" работала честно! Понятное дело, что до "красных гвоздик" мы пока не дотягиваем -- на Фонд мира пусть работают кому нравится -- но и чужого нам не надо!" Неожиданность грозилась разрастись до непредсказуемых размеров. Список бойцов "дикого" стройотряда не сходил с институтских уст. "Парма" получила известность самого отчаянного отряда. Каждого бойца знали в лицо. На переменах, на лекциях, на собраниях только и говорили, что об этом северном предприятии "Пармы", перенимали опыт, стенографировали впечатления. Судя по развернувшемуся ажиотажу, следующим летом на сплав в тайгу должны были отправиться самостоятельно не меньше десятка подобных формирований. А теперь что ж получается? Уголовное дело? Вот так "дикари"! Только прикидываются романтиками, а сами хапуги и рвачи из рвачей. Ловко они закрутили это дело! Находясь в положении, просматривающемся из любой точки, "Парма" восприняла сообщение следователя как удар ниже пояса, неизвестно кем и откуда нанесенный. "Дикарей" развели по отдельным комнатам и предложили дать письменные объяснения. Всем под нос следователь совал статью кодекса, где говорилось о даче ложных показаний и как это пресекается законом. С Климцовым, как с командиром отряда, следователь имел отдельный разговор. Климцов, словно перекошенный тиком, спрашивал, с чего все началось и что уже известно. Он высчитывал, в какой степени вранье может сойти за правду, а в какой -- всплывет, как пустые желуди. Со стороны следователя было естественным сказать, что подоплека дела уже давно расшифрована и остается только распределить ответственность за содеянное в полном согласии с процентом участия. Потом добавил, что чистосердечное признание -- единственная ниточка, которая еще как-то может связать подследственного с дальнейшим пребыванием на свободе. У Климцова выпала из рук авторучка. Тогда следователь предложил для начала рассказать все устно, а чтобы память Климцова, достаточно помутившаяся от непредвиденного оборота, заработала безукоризненно, он выложил на стол в качестве поличного пять пачек банкнотов десятирублевого достоинства. Климцов сдался и стал выжимать из себя все до мелочей, до запятых и восклицательных знаков, совершенно не интересующих следствие. Размазывая по лицу похожие на слезы капельки жидкости, он старался прятаться за мелочами, за несущественными деталями, хотя нескольких фактов, выданных сразу, вполне хватало для состава преступления. Климцов словно забылся. Распространяясь с надрывом, он воспроизводил произошедшее с таким азартом и интересом, будто выступал свидетелем на не касающемся его процессе. Он словно заискивал перед следователем, принимал горячейшее участие в деле и требовал для виновного высшей меры. Потом не вынес игры и, рухнув на стол головой, простонал: -- Что же мне за это будет?! -- Об этом вы узнаете позже, -- сухо произнес следователь. -- Подпишитесь о невыезде. -- Только вы пока не говорите об этом никому в группе, -- умолял Климцов. -- Они убьют меня без суда и следствия. Когда в силу превратности судьбы Климцова выперло из действительности в командиры "Пармы", он воспрял духом. Он намеренно не стал отпираться от подвернувшейся под руку должности и, не оглянувшись на одногруппников, побрел в контору вслед за директором. Неизвестно, всем ли подряд директор предлагал такие сделки или угадывал по глазам, кто может легко пойти на них, но, так или иначе, с Климцовым и Фельдманом он церемониться не стал. За две-три минуты предварительного разговора он не обнаружил в них никакого сопротивления афере и тут же изложил условия. Они были следующими: он, директор, устраивает "Парму" в свой леспромхоз как официальный стройотряд со всеми вытекающими отсюда льготами в виде невзимания подоходного налога и налога на бездетность, а также выплаты двадцати студенческих процентов поверх всего. -- Разве может быть дело в вызове, который мы не имели права вам посылать, или в направлении, которое непременно должно быть выдано штабом ССО? -- объяснил директор свою неприязнь к бюрократии. -- Вы же, в конце концов, студенты, а не бичи какие-нибудь! Затем он назвал ориентировочную величину своей доли прибыли, которая нагорит от перечисленных выше уловок за весь период работ. -- Из наших никто на это не согласится, -- сказал Фельдман. -- Не захотят. Им об этом и говорить-то нельзя. -- Тогда возьмите весь навар себе, -- намекнул директор. -- Не захотят, как хотят, -- сплюнул Климцов. -- Сами разберемся. -- Конечно, а то в противном случае бухгалтерия обдерет вас как липку, -- еще раз прояснил ситуацию директор. -- Если работать "по-дикому", вы только зря проведете здесь время. -- Это понятно. Мы сузим круг заинтересованных лиц до троих, -- как бы придумал Фельдман. -- А отряд пусть себе спокойненько работает, -- опять цвыркнул слюной себе под ноги Климцов. -- Мы обговорим с вами все условия и делиться ни с кем из них не станем. Тем более, что они вряд ли на это согласятся. Директор оценил расторопные порывы Фельдмана и Климцова как неплохие коммерческие задатки и даже сказал, что кое-кто из комбинаторов им и в подметки не годится. Директор смело увеличил свою долю навара в связи с уменьшением числа участников сделки. Далее следовало заключение трудового договора намеренно в одном экземпляре и обещание директора предоставить выгодные работы и пропустить их через бухгалтерию по самым высоким расценкам. -- Милое дело -- шабашники! -- заключил директор. -- С официальными стройотрядами никакой каши не сваришь! Войдя в заговор против отряда, Климцов внутренне возвысился и в дальнейшем держал себя достойнее, чем ему позволяло его положение в группе. Свой поступок он в душе считал тайной местью. Местью группе за то, что она имела неосторожность не полюбить его. Пока окатывали запань Пяткое, его настроение было настолько праздничным, что иногда можно было даже наблюдать, как он напевает себе под нос или перекуривает в компании с Фельдманом, хотя Фельдман никогда в жизни не брал в рот папиросы и был намерен жениться после третьего курса на некурящей подруге родителей. "Дикари" относили эти изменения в поведении одногруппника на счет положительных сдвигов под воздействием природы, погоды и романтики. Климцов видел эту ошибку коллег, но поведать о ней не мог. Поэтому вкушал радость превосходства в одиночестве. По окончании работ в верховьях, после запани Пяткое, разговор директора с Климцовым и Фельдманом о пикантном возобновился. Директор предложил увеличить штат отряда на пять-шесть человек, поскольку северная надбавка выплачивается из расчета двадцати процентов, но по лимиту -- не более шестидесяти рублей в месяц на человека. У "дикарей" этих надбавочных денег выходило больше. Чтобы бухгалтерия леспромхоза не подстригла все выходящее за гребенку, нужно было раздуть штат отряда. Тогда "северный коэффициент" рассредоточится и будет вытянут из леспромхоза весь до последней копеечки. Финансовая сторона отношений должна оставаться темной для отряда, подсказал директор. Нужно взять у всех бойцов доверенности, получить зарплату за весь отряд сразу и раздать людям сколько надо, а не сколько заработали. Чтобы реализовать задуманное, требовалась некоторая затяжка времени. И тогда "дикарям" предложили поработать в Приемной запани еще пару недель. Климцову было лень напрягать мозг и придумывать липовые фамилии, поэтому он взял готовые и вписал в штат "Пармы" Забелина, Соколова, Бибилова, Марину и Бондаря. Ему поначалу показалось, что он меньше прегрешит, если использует существующие... Перед кем? Он спохватился, что не вписал Кравцова. Нужно было затолкнуть этого красавца в список вместо Забелина. Ну да ладно, в другой раз рассчитаемся. За мертводушных бойцов Климцов самолично сфабриковал доверенности. Вышло красиво и почти достоверно. Теперь в руках Климцова имелись рукописные подтверждения в полном к нему доверии. Это было прямым доказательством поговорки, что бумага может выдержать все. Это был парадокс, ласкающий сознание Климцова. Ему открыто доверяли однокурсники, и подписи внизу говорили об этом. От факта никуда не уйдешь. Теперь на чей угодно вопрос, доверяют ли ему друзья, он мог с уверенностью ответить: да, доверяют! Вот платежная ведомость, к которой все эти бумажки подшиты. Получив деньги в кассе, Климцов с Фельдманом, как и условились, пошли к директору. Фельдман остался на шухере в приемной, а Климцов зашел в кабинет и оставил на столе пять пачек червонцев. После этого он получил приглашение поработать в следующем году на подобных условиях. Свои доли Фельдман с Климцовым спрятали за подкладки пиджаков, а остальные деньги прямо в авоське принесли в барак. Началось с того, что бойцы ростовского "Факториала", заходившие в гости к "дикарям", успели насмотреться на кучу денег, заработанную "Пармой". Возвращаясь к себе под впечатлением, они не ленились поносить своего командира за то, что тот не обеспечил им такого же, как у смежников, заработка. При этом они завышали сумму, полученную коллегами. После благополучного отбытия "Пармы" травля в "Факториале" усилилась. Ростовчане никак не могли уехать домой -- в кассе леспромхоза не было денег для зарплаты. Командиру стали ставить в вину и эту неувязку. И он, произведя в голове какой-то расчет, заявил, что честным путем таких денег заработать нельзя! Поэтому он идет в соответствующие органы, чтобы поделиться своими соображениями. Там не стали особенно расспрашивать, на чем основаны доводы или домыслы, и поступили очень оперативно -- выехали на место происшествия с комиссией. Сигнал оказался своевременным -- директор не удосужился снести деньги домой или припрятать подальше. Он был уверен в безукоризненности прокрученного дела. Колесо закрутилось. Были опрошены ростовчане, бухгалтерия, потом очередь дошла и до "Пармы". Институт гудел. Таких случаев в его практике не было. И не было даже в теории. Всем хотелось быть в курсе событий. "Парму" замучили расспросами, но толком никто не знал, что произошло на самом деле. Особенно допекали Татьяну. А как раз ее можно было и не трогать. На производственной практике, перед вылазкой в Коми, слесарь четвертого разряда -- детина, каких мало где увидишь, -- уронил с помоста на нулевую отметку огромную кувалду и едва не пришиб Татьяну. Татьяна чуть не умерла от страха и, пока отчитывала слесаря за несоблюдение норм техники безопасности, успела влюбиться в него. Нарушитель счел наиболее безопасным ответить на чувство. У них завязалась переписка. Теперь он требовал, чтобы Татьяна бросила институт и вышла за него замуж. Она сказала, если он любит, никуда не денется, подождет. Усов распекал ее за волокиту в создании семейного очага. -- А если он меня бросит? -- в ответ рассуждала Татьяна. -- Кому я буду нужна недипломированная?! -- Нет, Таня, счастье нужно бить влет, королевским выстрелом, -- твердил Усов. -- И лучше дуплетом, для надежности. А то упустишь. -- Как это дуплетом? -- не понимала Татьяна. -- Сразу с двумя, что ли? -- Ну, это смотря кто как понимает, -- дурил голову Усов. Он был теперь почти с Татьяну ростом. И так непредвиденно утвердился в своем новом качестве, что никому уже и не верилось в его недавнее тарапуньство. -- Тебе бы освоить пару болевых приемов, и с тобой можно было бы хоть в кругосветное путешествие, -- говорила Татьяна несколько подобострастно и чуть-чуть не по теме. -- В любой лодке. -- Рановато, -- дружески отнекивался Усов. -- Я догнал тебя только в росте, а вот весовые категории... -- Ерунда, наберем для равновесия кирпичей. Но я не это имею в виду. Теперь с тобой не стыдно появиться не только на Десне, но и на острове Пасхи или на Бермудах! -- Татьяна вложила в текст столько энергии, что прозвучало это почти в стиле вопля. За лето она тоже окрепла и грозилась вовсе выйти за размеры, отведенные природой женщине. Следователь уехал, и механизму вышеизложенной истории как бы перестало хватать кинематики. Словно в комнату уже случившихся событий больше никого не впускали и не выпускали. Время с горем пополам без всякого развития добралось до ноября. Пришли повестки в суд. Почему-то всего четыре -- Климцову, Фельдману, Матвеенкову и Татьяне. Почему Климцову и Фельдману -- понятно. Татьяна, скорее всего, просто приглянулась следователю как личность. Но вот зачем прислали повестку Матвеенкову -- темный лес. Свидетель из него всегда получался никудышный. Были, конечно, шутки и насчет сухарей. Чтобы не мучиться, мешки с ними рекомендовалось прихватить с собой сразу. Климцов ерзал и тянул до последнего. Спасательное колесо, заведенное с помощью родителей, крутилось. Обработка ректора прошла основные стадии, и в Коми убыли соответствующие просительные бумаги. Климцов не пожалел денег и прихватил в судебную командировку ящик коньяку и прочей закуси. Как если бы для всего вагона. Дорожной трапезы с ним никто не разделил. По приезде поселились в гостинице по соседству с цирковой труппой лилипутов из Нахичевани. Что они, эти южные карлики, делали в Княж-Погосте при температуре минус пятьдесят семь? Какой тут цирк? Чтобы не задубеть на постоялом дворе, свидетели по делу директора леспромхоза АН-243/8 отправились в кабак. Там к Климцову сразу начал приставать человек в узком приталенном пиджаке, на высоких каблуках и с длинными волосами. Пару раз он настойчиво приглашал Климцова на белый танец. -- Я не танцую, -- буркал Климцов. -- Сколько можно говорить?! Отстаньте от меня! -- Я заметила, при виде тебя эти экземпляры сразу начинают активизироваться, -- сказала Татьяна. -- Ты что, профориентацию сменил? -- Откуда я знаю, что ему надо! -- нервничал экс-командир отряда "Парма". -- Но Матвеенкова или, на худой конец, Фельдмана он ведь не пытался снять. Или, скажем, меня. Он почему-то положил глаз именно на тебя. Что-то тут нечисто. -- Идите вы все к черту! -- Мы-то пойдем, а вот что он тут с тобой сделает, когда ты останешься один? Идемте, парни! Климцов вышел следом. -- Такое впечатление, так сказать, что зимуют в Коми, некоторым образом, одни недоделанные. Может, как говорится, и тебе здесь остаться помыкаться, а, Климцов? -- зевнул Матвеенков, когда вернулись в гостиницу, которая называлась Домом колхозника. В комнатах и коридоре этого муниципального жилища погас свет. Поговаривали, что от мороза. Матвеенков, как обычно перед сном, решил облегчиться и отправился на поиски туалета, продвигаясь по стене и подоконникам. Грамотно балансируя, он добрался до кабин и стал на ощупь искать унитаз. Вместо долгожданного санитарного фаянса Матвеенков нащупал голову уснувшего на корточках лилипута, как оказалось -- глухого. Лилипут притих от холода на общественном горшке и подремывал в позе какого-то невероятного циркового номера. Оба чудика едва не сошли с ума от неожиданности. У лилипута с испугу пробило дно, и наутро ранние посетители туалета обнаружили на месте происшествия несмываемый каменный цветок неправдоподобных размеров. Эта дикая встреча в низах чуть не развалила планы районного прокурора и всю сетку цирковых гастрольных представлений. С утра свидетели побрели в здание Княж-Погостского народного суда. Вскоре началось первое слушание. Ввели подсудимого. Директор оброс щетиной и уже не походил на того летнего делового руководителя. Как только его препроводили в зал, он сразу стал искать глазами Климцова и Фельдмана, как бы желая прочесть на их лицах, что они там нагородили в своих показаниях. Ведь только от них будет зависеть его мера. Климцов опустил взгляд. Фельдман вообще смотрел в окно. Директор понял, что надеяться не на что. В ходе суда выяснилось все до капельки. Самым трогательным был момент, когда адвокат сказал: -- Здесь велась речь о взятке. Но она, как известно, осуществляется двумя сторонами. Почему же на скамье подсудимых я вижу только одну? У Климцова екнуло сердце. "Неужели не сработало? Неужели бумаги не успели дойти?!" -- в ужасе подумал он. Его пульс начал пробиваться через кожу в самых неожиданных местах. Можно было не щупать запястье, было видно и так, с какой частотой затикали его внутренности. Но прокурор сказал: -- По ходатайству ректора дело Климцова передано в товарищеский суд института, и уголовно он не преследуется. Сразу после суда Татьяна с Матвеенковым отправились на вокзал. Фельдман вприпрыжку побежал за ними. Климцов, чтобы не испытывать судьбу, на всякий случай остался в гостинице и выехал следующим поездом, спустя двое суток. Фельдмана, Матвеенкова и Татьяну пути сообщения, тоже, что называется, развели -- Татьяне достался билет в головной вагон, а парням чуть ли не в хвостовой. Среди ночи после кропотливого возлияния Матвеенков утратил интерес к нудному Фельдману и решил отправиться к Татьяне, с которой надеялся почувствовать себя комфортнее, нежели с профоргом. Прихватив с собой резиновую грелку с питьем, Матвеенков легко преодолевал вагон за вагоном, пока не уперся в закрытые наглухо двери ресторана. Дождавшись полустанка, Матвеенков вздумал обежать ресторан по улице и, как был в тапках, ринулся в обход. Тамбуры ближайших за рестораном вагонов один за другим оказывались закрытыми. Леша в спортивном трико убегал все дальше и дальше вперед и не заметил, как тронулся поезд. Догадавшись, что попал впросак, Матвеенков дернулся назад. Двери, из которых он вышел, проводник заботливо прикрыл на ключ. Леша побежал вдоль поезда в поисках открытого тамбура. За бортом были те же, что и вчера, минус пятьдесят по Цельсию. Поезд набирал скорость. На счастье тамбур предпоследнего вагона оказался незапертым. Матвеенков вскарабкался и, не выпуская из рук грелку, б