руга и, в частности, России, которая, несомненно, должна быть заинтересована в выходе к Индийскому океану..." Риббентроп сделал паузу и добавил: - Разумеется, эту и развивающие ее статьи мы публиковать не будем. Все остальное может быть предано гласности хотя бы завтра. Риббентроп положил бумагу на стол, придавил ее ладонью, быстро ребром ладони придвинул лежащую в стороне ручку к трем другим, ранее сдвинутым с места предметам. Теперь, по его мысли, Германия, Италия, Япония и Россия были объединены. И он победно взглянул на Молотова. Молотов сидел полуопустив веки. Затем сказал: - Советский Союз совершенно не заинтересован в Индийском океане. Он расположен достаточно далеко от него... Потом сделал паузу, неожиданно подался вперед, к Риббентропу, и продолжал, но теперь уже энергично: - А вот в европейских делах и в безопасности своих южных границ мы заинтересованы. И об этом уже было дважды сказано господину рейхсканцлеру. Нас интересуют не слова и не бумажки, - продолжал он все громче и настойчивее, - не с-слова и не бумажки. Мы требуем эффективных гарантий нашей безопасности. Мы обеспокоены судьбой Румынии и Венгрии. Я еще и еще раз спрашиваю немецкую сторону: каковы намерения держав оси в отношении Югославии и Греции? Что будет в дальнейшем с Польшей? Когда немецкие войска уйдут из Финляндии? Намерено ли германское правительство считаться с нейтралитетом Швеции? Молотов перечислял свои вопросы быстро и четко, как бы не желая давать Риббентропу время для обдумывания ответов. Спрашивая, он все более и более подавался вперед, приближая свое лицо к Риббентропу, и наконец умолк. Наступила пауза. Откуда-то сверху доносились глухие разрывы бомб и очереди зениток. - Что это: допрос? - медленно, не то спрашивая, не то угрожая, произнес наконец Риббентроп. Молотов откинулся на спинку кресла и пожал плечами: - Да нет, почему же? Просто Советское правительство было бы благодарно за соответствующие разъяснения... - Но все это второстепенные проблемы! - воскликнул Риббентроп почти с отчаянием. - К тому же и вы до сих пор не ответили на главный вопрос фюрера: намерена ли Россия сотрудничать с нами в деле ликвидации английской империи? Молотов прищурил глаза. - Вы действительно уверены, что с Англией покончено? - спросил он. - Несомненно! - Тогда, - уже не скрывая усмешки, сказал Молотов, - разрешите задать последний вопрос: если это так, то п-почему мы сейчас сидим в этом бомбоубежище? И чьи это бомбы падают сверху?.. ...В тот же день вечером Риббентроп доложил Гитлеру, что переговоры оказались безрезультатными и что Молотов, не проявивший никакого интереса к участию в пакте трех, объявил о своем отъезде. 5 ...Я стояла у окна вагона. Поезд замедлял ход, появились знакомые мне приметы Белокаменска: будка стрелочника, стоящее на пригорке здание школы, огороженный невысоким забором стадион. Было так приятно, так радостно сознавать, что через несколько минут я приеду, а завтра проснусь рано утром в маленькой, чисто прибранной комнатке и буду долго лежать в постели, не двигаясь, в полудремоте, и слушать тиканье раскрашенных настенных часов с гирями на тонких, длинных, чуть тронутых ржавчиной цепочках, и крик петуха, и стук телеги, и ленивое цоканье копыт - все эти милые, простые, успокаивающие звуки, которые никогда не услышишь в Ленинграде. Впереди два с половиной месяца тихой, бездумной жизни. Каникулы. Как хорошо!.. Все осталось позади. Зачеты, Анатолий, Звягинцев с его телефонными звонками, отец, мама, библиотечный зал, анатомичка, этот лекарственный запах - смесь йода, формалина и карболки, который въедается в кожу, постоянная нехватка времени, вечная спешка - все, все осталось позади! Сейчас поезд остановится, я выйду из вагона и увижу тетю Машу и дядю Егора, они будут, как обычно, стоять в центре перрона, под часами. Увидев меня, они всплеснут руками и заспешат навстречу. Я все это знаю наперед, потому что уже привыкла, - так было и в прошлом году, и в позапрошлом, и в позапозапрошлом, уже несколько лет подряд я приезжаю сюда на каникулы - когда-то школьницей, а теперь вот студенткой. Итак, два с половиной месяца буду жить ни о чем не думая. Ни одной книги не возьму в руки, буду рано вставать, долго купаться в тихой, ласковой речке Знаменке, спать после обеда, вечером ходить в кино, смотреть по второму и третьему разу картины, которые шли в Ленинграде полгода, а то и год назад, рано ложиться, просыпаться от стука колес и крика петуха... Хорошо! Я вернулась к своей полке, стащила с нее чемодан, попрощалась с попутчиками и стала продвигаться к выходу. Ну конечно, все произошло так, как я и ожидала: через мгновение я уже бежала навстречу тете Маше и дяде Егору, волоча чемодан по дощатому настилу перрона, на ходу передавая им приветы от мамы и отца... Дядя Егор берет мой чемодан, по старой привычке вскидывает его на плечо - он когда-то работал носильщиком, - и вот мы все трое идем по пустынному перрону туда, к маленькой привокзальной площади, где стоит на конечной остановке в ожидании пассажиров автобус. Я что-то болтаю без умолку, будто мне не двадцать лет, а четырнадцать, как тогда, когда я в первый раз приехала сюда уже самостоятельно, без мамы, а дядя Егор, как обычно, вставляет время от времени свои однообразно короткие вопросы; "Как мать-то?", "Как отец?", "Как Питер-то живет?" И вдруг я останавливаюсь как вкопанная. Там, в дальнем конце перрона, стоит Анатолии. Чемодан в одной руке, белый плащ - мы вместе покупали его в Гостином - в другой. Он стоит, и я стою. Тетя Маша и дядя Егор смотрят на меня в недоумении: шла, шла - и вдруг точно подошвы к доскам прилипли. А я не знаю, что мне делать. Как он попал сюда? Ведь только вчера вечером мы попрощались на Варшавском вокзале и он сказал мне, что, очевидно, поедет на каникулы в Сочи, даже адреса моего белокаменского не попросил, и я обиделась, хотя где-то в душе почувствовала облегчение: немножко устала я от мыслей об Анатолии... А он... Значит, вот оно что! Выходит, когда мы прощались на вокзале, у него уже был билет на тот же поезд, и чемодан он, наверное, успел отнести в свой вагон перед тем, как мы встретились. И вот Анатолий стоит в дальнем конце перрона и смотрит на меня, как будто мы и не расставались. Я и рассердилась и обрадовалась, все вместе. "До осени, до встречи", - сказал он вчера как-то слишком спокойно, даже равнодушно. Значит, вот в чем была причина его наигранного безразличия! - Что с тобой, Верунька? - недоуменно спрашивает дядя Егор. Я отвечаю: - Нет, нет, ничего... С каблуком что-то, в щели застрял. Мы идем вдоль перрона. Анатолий все еще стоит неподвижно, потом небрежно перекидывает свой свернутый плащ с руки на плечо и как ни в чем не бывало идет нам навстречу, слегка покачивая маленьким чемоданом. Я отвожу глаза, стараюсь не смотреть в его сторону, но тут же сознаю, отлично сознаю, как все это глупо, поворачиваю голову и смотрю на него в упор. Когда нас отделяет всего лишь несколько шагов, Анатолий с плохо разыгранным изумлением широко раскрывает глаза, опускает свой чемодан и восклицает театрально: - Верочка?! Вот так встреча!.. Я чувствую, что краснею, шага сделать не могу, тетя Маша и дядя Егор останавливаются тоже и недоуменно-вопросительно смотрят то на меня, то на него. Проходит несколько мгновений, прежде чем я произношу: - Здравствуй, Толя! Как ты попал сюда? Сознаю, что это тоже звучит наивно, неестественно, как-то Деревянно. Поспешно добавляю: - Знакомьтесь. Это Анатолий... Тоже из Ленинграда. Эти мои слова звучат уже совсем нелепо, просто по-детски. Но как иначе могла я объяснить в ту минуту наше знакомство? Анатолий кланяется, то есть кивает, его мягкие волосы слегка рассыпаются при этом, он откидывает их назад быстрым движением руки. - Вот решил отдохнуть в этом богоспасаемом городке после праведных трудов, - сказал Анатолий преувеличенно небрежным тоном, обращаясь не то ко мне, не то к моим спутникам. Мы все еще стояли на перроне. - Так, так, - отозвался после короткого молчания дядя Егор, - что ж, родственников здесь имеете или знакомых? - Да нет, откуда! - махнув рукой, ответил Анатолий. - Просто ребята с курса в Сочи собрались, а я, значит, соригинальничал. Положил на стол карту, ткнул пальцем, попал в Белокаменск. Что ж, думаю, название красивое... - Так, так, - повторил дядя Егор. - И надолго пожаловали? - Кто знает! - беспечно ответил Анатолий. - Сегодня двадцать первое июня, - значит, два месяца и десять дней я вольный казак. - Вольный, значит, - повторил дядя Егор и вскинул на плечо мой чемодан. - Что ж, двинулись, а то автобуса долго ждать придется. Он и тетя Маша пошли вперед нарочито, как мне показалось, быстро. Мы с Анатолием шагали за ними. - Злишься? - тихо спросил он меня. - Ничего я не злюсь, - сказала я сердито, - только... только это... авантюра какая-то! Зачем ты это сделал? - Затем, что хотел видеть тебя! - ответил Анатолий. - Ты должен сегодня же уехать обратно! - сказала я нерешительно. - И не подумаю. И куда мне ехать? В Сочи? Смотреть, как пижоны и людоедки Эллочки выдрючиваются на пляже? Не скрою, мне было приятно слушать все это. Но я и виду не подала. Сказала: - Неужели ты не понимаешь, что это... неприлично! Ведь они мои родственники. Тетя Маша - мамина сестра. Пальцем в карту ткнул!.. Ты их что же, за детей считаешь? - Что же тут неприличного? - переспросил он, пожимая плечами. - Я тебя знаю не первый день. Бывал у вас в доме. И мама твоя меня знает. А теперь вот и с сестрой ее познакомился. Не понимаю, зачем ты все так усложняешь? - А ты упрощаешь! - ответила я, и это было все, что я нашлась ответить. Он понял, что победил, чуть улыбнулся и сказал: - Судя по всему, хороший, тихий городок. Как Торжок. - При чем тут Торжок? - Ну... "Закройщик...". Помнишь? С Игорем Ильинским. - Ничего не помню, - буркнула я. "Люблю я его или нет?" - спросила я себя, когда осталась одна в комнате. ...Мы только что расстались с Анатолием, вместе ехали в автобусе, и теперь он вместе с нами шел сюда, к знакомому домику, окруженному зеленым свежепокрашенным забором-штакетником. Он болтал без умолку, наверно, чувствовал смущение и хотел как-то заглушить его. Я тоже ужасно волновалась. Когда мы подошли к самой двери, я совсем не знала, что делать, и слова: "Где же ты собираешься жить, Толя?" - были уже готовы сорваться у меня с языка. Но в этот момент дядя Егор неожиданно опустил мой чемодан на землю, повернулся к Анатолию: - Ну, мы пришли. А вы что, тоже поблизости жить располагаете? Я увидела, что Анатолий явно смутился, покраснел и ответил невнятно: - Да нет... Я только так... проводить. - Не имеете, значит, квартиры? - неожиданно вмешалась молчавшая до сих пор тетя Маша, и вопрос ее прозвучал сочувственно. - Вот именно! - воскликнул уже энергично и даже с некоторой бравадой Анатолий. - Так сказать, бродяга беспачпортный. - Бродяжить сейчас - дело пустое, - назидательно промолвил дядя Егор, - себе дороже обходится. А вот если с местожительством затруднение, то Марья поможет. Слышь, Марья, сведи молодого человека к Денисовым, они, кажется, в прошлом году дачников брали. - Ну конечно, конечно! - захлопотала тетя Маша, обрадовавшись, что все так просто и благополучно разрешается. - Сейчас и пойдем! Они недалеко отсюда живут, Денисовы, и трех кварталов не будет. Вот только Верочку устроим... - Верочку устраивать нечего, - прервал ее дядя Егор, - она домой приехала. И все для нее готово. А ты иди, время не теряй, молодой человек тоже с дороги отдохнуть, наверное, хочет... Мы расстались. Уже на ходу Анатолий крикнул мне, что зайдет вечером, часов в семь. ...И вот теперь я сижу в своей маленькой комнатке на втором этаже, под самым чердаком, французы назвали бы ее "мансардой", и задаю себе все тот же мучающий меня вопрос: люблю я его или не люблю? В моей "мансарде" метров восемь, не больше, железная кровать с никелированными шишечками, две табуретки, тумбочка, на ней кувшин с цветами, над кроватью на стене тканый коврик - по морю-окияну плывут лебеди, а на берегу стоит Бова Королевич, в кафтане и сапожках с острыми, загнутыми кверху Носками, и смотрит на лебедей. Я сижу на табуретке и гляжу в окно. Еще совсем светло, да и времени-то немного - шесть с минутами. Вещи свои я давно распаковала и развесила на вешалки-плечики. Повесила плечики на три вбитых гвоздя - вот и вся стенка занята. А теперь я сижу у окна, опершись локтями на подоконник и подперев голову руками, наблюдаю за тем, что происходит на улице. А там ничего особенного не происходит. Не спеша идут по своим делам люди, изредка проедет машина, чаще - таратайка или телега (таких теперь в Ленинграде и не увидишь), с шумом и визгом промчится на самокате мальчишка - вот и все уличное движение. Я сижу и хочу думать о том, как хорошо и спокойно здесь, в Белокаменске, и ничего не надо делать, и никуда не надо спешить, и так будет и завтра, и послезавтра, и еще много, много дней. Мысленно повторяю, точно гипнотизирую себя: все волнения позади, впереди тихий, безмятежный отдых, но знаю, что все это уже не так. С той минуты, как я увидела Анатолия в дальнем углу перрона, для меня все изменилось. ...Мы познакомились в позапрошлом году на проводах белых ночей. Случайно, нас никто не знакомил. Я терпеть не могу уличных знакомств, хотя понимаю, что этот факт сам по себе еще ничего дурного не означает. А тут так получилось, что мы целой институтской компанией после кино поехали в парк вечером, часов в десять. И мне взбрело в голову покататься на лодке. Все вместе мы спустились к лодочной станции, но там у окошечка стояла очередь. Небольшая, правда, человека четыре, но до закрытия станции оставалось очень немного времени. И было ясно, что до нас очередь не дойдет. Мои спутники стали уговаривать меня бросить эту затею, пойти в кафе или ресторан. Но я не двигалась с места и твердила, что хочу кататься на лодке, хотя сама понимала, что это глупое упрямство. Ребята сердились, говорили, что я ломаю компанию, что мы достоимся здесь до того, что не попадем ни в кафе, ни в ресторан. А на меня точно нашло что-то. Я понимала, что они правы, что надежды получить лодку нет никакой, но повторяла, как попугай: "А я буду ждать". - Ну и жди! - наконец со злостью крикнул мне кто-то, и все они стали подниматься по лестнице вверх. Я поняла, что ребята не шутят, что через минуту и впрямь останусь одна, и уже готова была окликнуть их и побежать следом, но в это время услышала чей-то голос: - Послушайте, девушка! Лодка вас ждет! Я посмотрела по сторонам, чтобы увидеть эту счастливую девушку, но голос раздался снова: - Я к вам обращаюсь, девушка в синем берете! Пожалуйста, это ваша лодка! На мне и вправду был синий берет. Я посмотрела вниз, на воду, и увидела, что у причала колышется, слегка ударяясь бортом о сваю, маленькая лодка, а в ней стоит, широко расставив для равновесия ноги, высокий, широкоплечий парень в голубой рубашке и серых фланелевых брюках. Я нерешительно спустилась к причалу. - Это ваша лодка, - сказал он, улыбаясь. Качнулся и, одной рукой ухватившись за сваю, подтягивал лодку к причалу, а другую протянул мне. Я колебалась, не зная, что делать. Растерянно обернулась, но мои ребята уже скрылись из виду. "А вот и поеду!" - упрямо сказала я себе и шагнула в неустойчивую, колеблющуюся на воде лодку. ...С этого все и началось. Иногда мы виделись часто, иногда реже, но не проходило недели, чтобы мы не встретились или не поговорили по телефону. Однажды мне захотелось познакомить Толю с отцом, но из этого ничего путного не получилось. Отец мой - человек сухой, неразговорчивый и к людям подходит с какими-то старомодными, жесткими, ему одному попятными мерками. Мне даже странным кажется, что такой человек, как он, старый член партии, участник революционных боев, начисто лишен чувства романтики. Иногда я смотрю на него и думаю, что он вообще скорее похож на бухгалтера, чем на кадрового рабочего, мастера огромного цеха. Педант! Утром в будни и праздники встает всегда в одно и то же время, минута в минуту; газета должна ждать его аккуратно сложенной, и никто не смеет к ней прикасаться - ни я, ни мама, - пока он ее не прочтет; обед, когда отец приходит с работы, должен уже стоять на столе, а щи - он почти всегда ест на первое щи - должны быть горячими, как кипяток. Докторов отец не признавал, а если, случалось, заболевал, то лечился травами, которые мать всегда хранила в пакетиках на отдельной полке кухонного шкафчика... Я кое-что рассказала Анатолию о моем отце, и он пришел, так сказать, уже подготовленный. Наверное, поэтому и решил польстить отцу и затеял какой-то разговор о революции. При этом, кажется, сказал: "Я всегда жалею, что не пришлось жить в то время..." Отец все молчал, насупившись, и тогда Толя спросил, приходилось ли ему непосредственно участвовать в штурме Зимнего. Отец сухо и коротко ответил, что в ту ночь и близко к Зимнему не подходил, а по заданию ревкома стоял за Нарвской, часовым у склада с оружием, и никаких происшествий с ним не случалось. Анатолий стал горячо и пространно доказывать, что суть не в том, где именно находился в ту ночь человек, а в сознании, что он участвует в общем революционном деле. Потом спросил отца, что он думал, когда стоял на посту. А тот, сощурив глава, как всегда, когда сердился, ответил, что в ту ночь был сильный мороз и думал он о том, догадаются ли товарищи принести ему тулуп или нет. Словом, разговора у них не получилось, и я предложила Толе пойти в кино. Когда я вернулась, отец не спал и спросил: - Это что же, ухажер твой, что ли? Я смутилась и ответила, что, во-первых, терпеть не могу этого мещанского слова, а во-вторых, не понимаю, чем Толя ему не понравился. - А кто тебе сказал, что не понравился? - ответил отец, пожал плечами и добавил: - Говорит только много. Лет-то ему сколько? - Двадцать три. - Что ж, может, и обойдется, когда обкатку пройдет, - с усмешкой сказал отец. Я обиделась, сказала, что Толя не болтун, не маменькин сынок, а студент, будущий архитектор, член комитета комсомола в институте, и если уж на то пошло, то затеял он весь разговор просто из вежливости. - А-а, это он мне, значит, уважение хотел сделать... А я, дурак, и не понял, - снова сощурясь, сказал отец. - Ты, видно, многого не понимаешь, - сказала я в сердцах и отвернулась. Я была уверена, что отец сейчас сердито оборвет меня, потому что не терпел, если я говорила с ним или с матерью без должного почтения, но вместо этого он неожиданно положил руки мне на плечи, повернул к себе, пристально посмотрел в глаза и ушел в свою комнату. И тогда я поняла. Все поняла. Он просто боялся потерять меня. Боялся, что настанет день и я уйду с Анатолием... Если бы он знал!.. Ведь я никогда не признаюсь ему, что люблю Анатолия, люблю и... боюсь его потерять! Мне даже самой себе страшно признаться в этом. ...Вдруг точно что-то толкнуло меня, и я с испугом взглянула на часы. Половина седьмого. Он обещал прийти в семь. Еще полчаса!.. Что ж я мудрю, зачем задаю себе все эти смешные риторические вопросы: "Люблю - не люблю?" Разве я не понимаю, что когда сержусь на Анатолия, даже делаю вид, что без него мне будет лучше, то все это в целях самозащиты, чтобы обмануть его, не дать ему до конца понять, что я тряпка безвольная, готовая ради него на все. Когда я сердилась на него там, на перроне, когда убеждала себя в том, что устала от него, - все это неправда, я обманывала и себя и его. А правда в том, что я боюсь потерять Толю. И знаю, что потеряю, потому что его увлечение мною ненадолго. Он никогда не захочет связать свою жизнь с моей и будет прав. Он красивый, умный, сын известного ленинградского архитектора, любой девушке будет лестно внимание такого парня. А кто я? Как говорится, ничего особенного, талантов никаких. И, как часто напоминает отец, "если бы не советская власть", то и в институт бы не попала, осталась бы швеей или прислугой на всю жизнь. И если бы Анатолий ушел от меня, перестал бы встречаться со мной, наверное, мне было бы легче. Я уговорила бы себя, убедила бы, что так и должно быть. Нет, наверное, не убедила бы... Я ведь пробовала. Представляла себе, что Анатолия нет, совсем нет, и старалась уговорить себя, что без него мне легче и лучше. Но не могла уговорить. Не могла ни когда была одна, ни тогда, когда рядом был Алеша Звягинцев. Впрочем, с Алексеем мы редко встречались. Я не хотела этого. Часто не подходила к телефону, когда он звонил. Правда, он два или три раза бывал у нас дома, случалось, ходила с ним в театр. Только очень редко. А он звонил и звонил... Иногда мне хотелось ему сказать: "Не надо, Алеша, не надо!.." Ну конечно, я сама виновата. Вначале мне было интересно с ним. Мы познакомились вскоре после окончания войны с белофиннами. Мне хотелось узнать как можно больше об этой войне. Хотелось представить, смогла бы я выдержать, если бы пришлось в ней участвовать. Я слушала его рассказы и пыталась вообразить, увидеть все это как бы наяву. И думала: нет, мне этого никогда бы не выдержать - холода, ветры, смерть, поджидающая тебя за каждым сугробом... А он, Алеша, воспринял все это совсем иначе. Ему показалось, что мое отношение к нему совсем иное. Сперва мне это даже в голову не пришло. Я поняла это только там, в парке, на скамье, когда он попытался обнять меня... Да, конечно, я сама во всем виновата. Мне надо было сразу сказать ему, что это совсем другое, что наши отношения должны быть только дружескими, иных между нами не может быть... Но... как-то язык не поворачивался, боялась обидеть. А вот матери моей он нравится. Однажды, когда я в очередной раз попросила ее подойти к телефону и, если звонит Алеша, ответить, что меня нет дома, она рассердилась. Сказала: "Вот сейчас возьму и все расскажу! Врет, мол, она! И бросьте вы ей звонить! Такой человек, майор, самостоятельный, не женатый! Да любая девка..." А я только рассмеялась в ответ. Я знала - он хороший человек, Алеша. Как он расстроился, когда я сказала ему, что уезжаю на все лето!.. Но Анатолий заслонил для меня всех. Я люблю его и всегда боюсь, что вижу его в последний раз. Боюсь, что он уйдет и уже не вернется... ...Но он не уходит. Вот и сюда, в Белокаменск, приехал. Я снова посмотрела на часы, сорвалась с места и стала торопливо одеваться, - он должен был прийти через десять минут... Они сидели в кино, в маленьком, летнего типа зале, и смотрели картину, которую и он и она видели уже по нескольку раз. Фильм назывался "Петер". Забавная история девушки, современной наивной Золушки, которая волею обстоятельств и собственного очарования пробивается к благополучию и соединяет свою судьбу с красивым, немного легкомысленным молодым доктором. Все было так, как и должно быть в маленьком провинциальном кино. Занявшие первые ряды мальчишки звонко чмокали губами, когда герои - он и она - целовались, все - и мальчишки и взрослые - дружно топали ногами, когда рвалась лента. И все неотрывно следили за событиями на экране, где развертывалась чужая, занятная жизнь, отраженная в зеркальных витринах магазинов, в стеклах элегантных автомашин, в до блеска начищенных ботинках прохожих. Когда раздались звуки знаменитого танго, которое комично танцует героиня, переодетая в мужской костюм, танго, уже давно ставшего непременным "боевиком" на всех советских танцплощадках и в ресторанах, Анатолий положил свою широкую ладонь на Верино колено. Она вздрогнула, но не отодвинулась, не стала убирать его руку, даже не прошептала обычное "не надо". Она просто не смогла этого сделать, у нее не было для этого сил. Ей было и приятно и тревожно, гораздо более тревожно, чем там, в Ленинграде, потому что здесь, в этом городке, они были по-настоящему вдвоем и как бы отгорожены от всего света. Вера нерешительно положила свою ладонь сверху на кисть его руки, еще не зная, для того ли, чтобы отодвинуть ее, или, наоборот, как-то ответить на прикосновение. Но, уже почувствовав тепло его руки, поняла, что не сделает ничего для того, чтобы перестать ощущать это тепло. Так бывало и раньше. Он обнимал ее в темноте кинозалов, целовал, когда прощались, но тогда чувство безопасности не покидало ее. А теперь все ощущалось иначе... Наконец фильм кончился, в зале зажгли свет. Они вышли на улицу. Около кинотеатра толпились люди, ожидая начала следующего сеанса. - В третий раз смотрю эту чепуху, - сказал Анатолий, - и в третий раз с удовольствием. Даже зло берет. А ты какой раз смотришь? - Тоже третий, - ответила Вера. - Очень хорошая актриса Франческа Гааль. Только трудно себе представить, что это происходит в Германии. - Что именно? - Ну вот вся эта жизнь... И люди такие мирные, остроумные, доброжелательные... - По-моему, фильм снимался не в Германии, а в Австрии. - Ну, в Австрии, в газетах пишут, тоже не сладко. Впрочем... Знаешь, о чем я сейчас подумала? А что, если мы что-то преувеличиваем? - В каком смысле? - Может быть, все, что там происходит, не затрагивает... ну как бы это выразить, весь народ? Где-то что-то громят, кого-то бьют, истязают, а народ этого и не слышит и продолжает жить своей жизнью. Ну вот той самой, которую мы сейчас видели. Неужели так может быть? - Во-первых, то, что мы сейчас видели, не народная жизнь, - назидательно сказал Анатолий. - Если говорить всерьез, то этот самый "Петер" не что иное, как типичный мелкобуржуазный фильм. Хотят посеять иллюзию, что счастье доступно каждому... - Ты не ответил на мой вопрос. - А на твой вопрос ответить очень легко. Преуменьшать опасность и массовость фашизма - значит впадать в серьезную ошибку. - Я не впадаю в "серьезную ошибку", - с добродушной иронией сказала Вера, - просто мне интересно, может ли так быть. Совершается что-то страшное, необычное, а рядом течет спокойная жизнь. И между тем и этим - как бы стена. - Разумеется, для обывателей жизнь всегда... - Очевидно, ты прав, - сказала, прерывая его, Вера. На главной улице шло гулянье. Люди медленно двигались по тротуару, толпились возле сатуратора с газированной водой, у бочки с квасом, встречали знакомых и останавливались с ними посреди тротуара, заставляя других гуляющих идти в обход; шныряли мальчишки, засунув в рот леденцы-петушки так, что снаружи торчала лишь одна палочка; невидимый репродуктор обрушивал на город потоки музыки - попурри из песен Дунаевского... Теперь они проходили мимо тира. Он располагался чуть поодаль от тротуара, на пустыре, похожий на кукольный театр из-за своих ярко освещенных, раскрашенных мишеней. У барьера толпились ребята. - Давай постреляем? - неожиданно предложил Анатолий. "Что за ребячество!" - подумала Вера, но Анатолий уже тащил ее к барьеру, который при ближайшем рассмотрении оказался широким прилавком, как в магазине, и приговаривал: - Ты никогда не видела, как я стреляю, нет? Никогда? Сейчас посмотришь!.. Анатолий протянул рублевую бумажку сидящему на табурете по ту сторону прилавка человеку и сказал: - На все. Кутить так кутить. Человек поднялся - Вера заметила, что одна его нога была деревянная, - покопался в большой картонной коробке, стоявшей возле, на полу, и высыпал в подставленную Анатолием ладонь пригоршню маленьких темно-серых пулек. Затем он подал ему винтовку. - Ну, кого для тебя убить? - спросил Анатолий, резким движением ломая винтовку надвое и загоняя патрон в ствол. - Зайца? Вера посмотрела на мишень. Казалось, что там, метрах в десяти от них, жил своей собственной жизнью какой-то странный, диковинный мир. Скалил зубы фашист с черной, паукообразной свастикой вместо сердца. Задрав хвост, куда-то со всех ног удирал заяц. Стоял на задних лапах бурый медведь. Распластав крылья, парил в голубом небе орел. Над неестественно зелеными зарослями летели утки. В стороне отплясывал гопак батька Махно. - Не надо зайца, давай лучше фашиста, - сказала Вера. - Смерть фашизму! - весело откликнулся Анатолий и вскинул винтовку. Затихшие ребята настороженно глядели на него. Щелкнул выстрел. Фашистская свастика - сердце - повернулась и упала, переместившись теперь на живот фигурки в зелено-сером мундире. Анатолий опустил винтовку и, улыбаясь, повернулся к Вере. - Ну, а теперь кого? Впрочем, знаю, - он рассмеялся, - ты предпочитаешь классовых врагов. Он перезарядил винтовку, поднял ее и выстрелил почти не целясь. Папаха на голове волосатого Махно откинулась в сторону. - Вот это да! - восхищенно проговорил один из толпившихся у барьера мальчишек. Они поплотнее окружили Анатолия. - Ну, а теперь кого? Всех подряд?.. - спросил он. - У меня еще целых восемь патронов осталось. - Знаешь что, пойдем лучше гулять. В голове шум от этих выстрелов, - сказала Вера, боясь признаться, что ей стало совсем по-детски жалко этих аляповатых мишек, зайцев и птиц, которым теперь предстояло стать мишенями для Анатолия. - А патроны? - в замешательстве спросил он. - А патроны отдай ребятам. Они тоже хотят пострелять. А денег нету. Верно, ребята? - Идея! - воскликнул Анатолий и ткнул пальцем в кучку пулек, лежащих на прилавке. - Налетайте! Несколько пар ребячьих рук быстрее молнии метнулись к прилавку... - Ну как, - с улыбкой спросил Анатолий, когда они вышли из тира, - талант? - Дай бог, чтобы этот талант никогда тебе не пригодился, - тихо и как-то по-старушечьи горестно сказала Вера. - Ты что имеешь в виду? - сразу посерьезнел Анатолий. - "Если завтра война"? К сожалению, война неизбежна. Это тебе даже твой майор может подтвердить. - Последнюю фразу он произнес не без иронии. Но Вера не обратила на нее внимания. Она вдруг подумала о том, что все последние годы слово "война" всегда произносилось рядом со словом "неизбежна". Два точно приросшие друг к другу слова: "война неизбежна"... Это уже как-то само собой разумелось. Она не помнила ни одной речи, ни одной посвященной международному положению газетной статьи, в которой не говорилось бы об опасности войны. Эта мысль пронизывала многие современные романы, кинокартины, наиболее популярные песни. К ней уже все привыкли. И казалось, если завтра вдруг объявят, что война качалась, это уже не будет ни для кого неожиданностью. - Чего ты замолчала? - спросил Анатолий. - Не знаю, - ответила Вера. - Наверное, потому, что думала о войне. Ужасно, если она все-таки начнется. Мне кажется, что только теперь мы начинаем жить по-настоящему. И отец всегда так говорит. И мама. То разруха, то голод, то карточки... Того нет, этого не достать... А теперь все иначе. - Ну, в тех витринах ширпотреба побольше, - сказал Анатолий. - Ты про кино? Наверное. Только я себе не представляю, смогла ли бы жить так, как они. А ты? - Я ее презираю, такую жизнь, - убежденно ответил Анатолий, - тупые мещане. Вчерашний день похож на сегодняшний. И завтрашний будет таким же. Все течет медленно, точно вода в узкой, мутной речушке... А знаешь, - сказал он, понижая голос, - мне иногда хочется, чтобы скорее была война. - Ты что, с ума сошел? - Нет, нет, я все понимаю... Любая война - это бедствие... Но мне кажется, что я быстро нашел бы в ней свое место. А что? Стрелять умею... - Перестань! - Конечно, все это звучит несколько... глупо, - сказал Анатолий. - И все же мне... ну, как бы тебе это объяснить, хочется настоящей борьбы, опасностей, что ли... Я понимаю, это звучит по-мальчишески. Но я говорю искренне. Мне иногда кажется, что, когда я окончу институт, все уже будет позади. Все главное будет уже построено, основные дела сделаны... Ты подумай только, сколько мы уже пропустили: Комсомольск - без нас, Кузнецк и Магнитка - без нас, Днепрострой - без нас. Все главное - без нас. Но уж война без нас не обойдется! - Перестань, - снова сказала Вера. Он умолк. Вера тоже молчала. Но последние слова Анатолия дали толчок ее мыслям. Она подумала: "А что будет, если война?.." Раньше она никогда не размышляла об этом с такой тревогой. И если бы не недавние события, то, пожалуй, так и не смогла бы себе представить, что значит "война". В книгах, которые Вера читала, в кинокартинах, которые видела, нередко изображались войны - мировая и гражданская. Но та, первая, была далекой и какой-то нереальной. Казалось, что в ней участвовали совсем другие люди, не похожие на тех, среди которых жила Вера. Они были знакомы ей лишь по старым, альбомным фотографиям, усатые, бородатые, одетые так, как никто уже не одевается сегодня... Города и села, где жили эти люди, дома с длинными широкими вывесками частных владельцев, улицы с комичными, точно надутыми воздухом неуклюжими фигурами городовых, нечесаные, обутые в лапти крестьяне - все это казалось Вере чем-то театральным, столь же далеким от нее, как и все то, о чем она читала в учебниках истории. Гражданская война была ей ближе: в ней участвовал отец, о ней нередко вспоминали дома. Однако и эта война представлялась Вере далекой, канувшей в вечность, как и весь тот, опять-таки известный ей только по книгам и кинофильмам, мир с беспризорниками, ночующими в котлах для варки асфальта, вокзалами, переполненными мешочниками, товарными поездами с едущими на крышах вагонов людьми, лихо мчащимися на конях буденновцами и с белогвардейскими офицерами, любезно щелкающими портсигарами, предлагая папиросы захваченным в плен красноармейцам перед тем, как начать их пытать... Недавние события на Карельском перешейке придали в сознании Веры слову "война" конкретную осязаемость, потому что теперь уже не какой-то, едва знакомый ей город, а ее родной, сегодняшний Ленинград еженощно погружался во тьму и лишь вчера окружавшие ее люди уходили на фронт... Любое несчастье воспринимается человеком тем сильнее, чем больше он может потерять. Сейчас Вера переживала свою первую настоящую любовь. И мысль о том, что немедленным следствием новой войны будет то, что она потеряет Анатолия, казалась ей страшной и нестерпимой. Может быть, она так настойчиво, так подробно расспрашивала несколько месяцев назад Алексея Звягинцева о недавней войне потому, что подсознательно хотела понять, сможет ли она и во время войны не расставаться с Анатолием, быть там, где придется быть ему. А в том, что он, Анатолий, в первый же день войны окажется на фронте, Вера не сомневалась. ...В эту минуту Анатолий, то ли интуитивно почувствовав тревогу, охватившую Веру, то ли продолжая свои мысли, убежденно сказал: - В общем-то, в ближайшее время никакой войны не будет. - Почему ты так уверен? - поспешно спросила Вера, которой в этот момент больше всего на свете хотелось услышать такие слова, которые погасили бы внезапно охватившую ее тревогу. - Да потому, что Гитлер побоится сейчас полезть к нам, - убежденно ответил Анатолий. - Отец недавно был на совещании в горкоме, - понизив голос, сказала Вера, - там говорили, что все может случиться. - Ну, это в порядке бдительности! У нас тоже недавно было комсомольское собрание, выступал полковой комиссар... Но для каждого, кто разбирается в политике, ясно, что пока что войны не будет. Ты сообщение ТАСС-то читала? - Да. Я читала, - тихо сказала Вера. - Ну так вот! Такие вещи зря не публикуют, - уверенно сказал Анатолий. Он взял Веру под руку. Его твердо произнесенные слова, его прикосновение успокоили Веру. В самом деле, чего она вдруг всполошилась? И почему зашел разговор о войне? При чем тут война? Все тихо и мирно. Анатолий рядом. Впереди много хороших, радостных дней... - Куда мы идем? - спросила Вера, когда они свернули с главной улицы и пошли по плохо освещенному, уходящему вниз переулку. - К реке, - как-то слишком уж беспечно ответил Анатолий, - тут есть чудесная речка. Я уже днем успел искупаться. Знаменка. Знаешь? Еще бы ей не знать! Тихая, ласковая речка. Сейчас метров сто вниз, потом направо и еще раз направо. Только берег там довольно высокий, обрывистый. А если пройти подальше, то станет пологим, песчаным. Вера украдкой взглянула на часы. Половина одиннадцатого. - Послушай, Толя, уже поздно, - сказала Вера, и голос ее неожиданно прозвучал просительно, даже жалобно. - Ну и что же? - весело откликнулся Анатолий. - Папы, мамы дома нет, некого бояться... Он шел чуть впереди Веры, ведя ее за руку. Асфальт кончился, и сейчас они шли в полутьме, преодолевая неровности берега... Они шли в темноту, к обрывистому берегу реки. Вера знала этот путь, в прошлые годы не раз ходила здесь одна. Но то было днем, а сейчас надвигалась ночь, и небо было беззвездным, все сильнее дул ветер, и как-то внезапно похолодало. - Куда мы идем? - снова спросила Вера. - К реке... посидеть, - ответил Анатолий, и голос его прозвучал неожиданно глухо, с затаенным волнением. Внезапно он остановился и сказал: - Здесь! Он с размаху опустился на землю, потянув за руку Веру; она тоже села, до боли оцарапав себе колено о какую-то колючую ветку, и в то же мгновение он обнял ее и крепко прижал к себе. - Не надо... Толя! - прошептала Вера, слегка отталкивая его от себя. - Нет, надо, надо! - услышала она его хриплый голос. - Я устал от всего этого, пойми, устал. Ты или не любишь меня, или не веришь... - Нет, нет, я люблю, я верю, - беззвучно говорила Вера. Но он не слышал ее, да и она сама не слышала себя, ее сердце билось так, что заглушало все, все на свете; она ничего не видела перед собой и ничего не ощущала, ничего, кроме его рук, кроме его ладоней, кроме пальцев, которые, казалось, прикрывали теперь ее всю, каждый кусочек ее тела. Ей стало страшно. Но это был новый, доселе еще незнакомый страх, безотчетный, смешанный с приближением чего-то неотвратимого. - Толя, Толенька, подожди, подожди! - воскликнула она. И вдруг она почувствовала, что свободна. Еще мгновение назад ей казалось, что заключена в клетку, зажата в невидимых жарких стенах. А теперь стены точно упали, порыв холодного ветра обдал ее всю, с головы до ног... - Ну хорошо, - услышала она отчужденный голос Анатолия. - Хорошо. Пусть так. Отсюда и досюда. Все точно. Все размерено. Это и называется любовью... Он был по-прежнему здесь, рядом, но произносимые им слова, казалось, звучали откуда-то издалека. - Нет, Толя, нет, - с отчаянием сказала Вера, - ты неправ. Я люблю тебя, у меня нет никого ближе тебя, я просто боюсь, что ты уйдешь... - Уйду? - с недоумением переспросил Анатолий, и Вера почувствовала, как раздраженно передернулись его плечи. - А... ты вот о чем... - Нет, нет! - Она схватила его за плечи, точно желая удержать. - Ты не понимаешь меня. Просто я боюсь этого, боюсь, можешь ты меня наконец понять!.. Неожиданно Вера почувствовала, как что-то сжало ей горло, она разрыдалась. - Вера, Верочка, что с тобой, что с тобой? - повторял Анатолий не то испуганно, не то сочувственно. - Ну хорошо, прости меня, не будем торопить время... - Нет, нет, - прервала его Вера, - пусть все будет, пусть, я не хочу, чтобы ты думал, что я боюсь тебя, что я на что-то рассчитываю, пусть все будет, пусть!.. Она обвила руками его шею и судорожно притянула к себе. И снова почувствовала, как его опять ставшие такими большими ладони прикрывают ее тело... Яркий свет внезапно ослепил Веру. Двое парней стояли совсем рядом. Один из них держал в руках карманный фонарик. От неожиданности Вера резко оттолкнула Анатолия, все еще не видя ничего, кроме бьющего в глаза яркого, резкого луча света. Раздался громкий, преувеличенно громкий, наглый смех. Но в следующую минуту он неожиданно оборвался, потому что Анатолий бросился на парня, стоявшего ближе к нему. Фонарик упал и т