едостерегающе поднимал палец, когда в комнату входил очередной участник предстоящего заседания. Наконец он повесил трубку, тяжелым взглядом обвел уже рассевшихся за длинным столом людей и сказал: - Товарищи, сегодня в двенадцать часов по радио будет объявлено, что началась война. Решение о мобилизации уже принято. Кроме того, в восьми республиках и шестнадцати областях и краях, включая Москву и Ленинград, объявляется военное положение. ЦК предлагает нам немедленно приступить к выполнению плана оборонных мероприятий. Андрей Александрович возвращается в город. В двенадцать часов дня Молотов по поручению ЦК и правительства произнес короткую речь. Ее транслировали все радиостанции Советского Союза... И полдень двадцать второго июня стал началом нового исторического периода в жизни советских людей. С этого момента все то, что случалось раньше в жизни страны, семьи или отдельного человека, вспоминалось с обязательной приставкой: "до войны..." "До войны", "во время войны", "после войны" - этим словам было суждено войти в обиход на целые десятилетия. Но в тот жаркий июньский полдень, когда на тысячах площадей и улиц, в миллионах домов, в корабельных радиорубках, в шлемофонах летчиков звучала исполненная горечи и тревоги речь о нападении врага, люди еще не думали о том, как долго им предстоит воевать. Их мысли, их чувства находились в те минуты под всеохватывающим влиянием одного факта: враг напал на Советский Союз, война началась. И только три фразы звучали в их ушах уже после того, как закончилась речь: "Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!" ...Заседание бюро закончилось относительно быстро, уже в семь часов утра секретари горкома, заведующие отделами разъехались по городу - на предприятия, в воинские части, каждый в соответствии с возложенными на него поручениями. Из руководителей в Смольном остался один Васнецов - для поддержания связи с командованием округа и Москвой, но через два часа после того, как в эфире прозвучало правительственное сообщение, выехал в город и он. Прежде всего Васнецов хотел объехать несколько райвоенкоматов, чтобы убедиться в их готовности приступить к мобилизации военнообязанных - объявления об этом ждали с минуты на минуту. Ближайший к Смольному военкомат располагался на соседней улице. Васнецов еще издали увидел очередь посредине квартала, там, где помещался продовольственный магазин, - большая вывеска "Бакалея" была хорошо видна из окна машины. "Вот и первое следствие войны", - с горечью произнес он про себя и подумал, что введение карточной системы будет, очевидно, неизбежным. Однако Васнецова ожидало радостное разочарование. У входа в магазин действительно толпились люди, но очередь осаждала соседнюю дверь, заслоняя собою маленькую вывеску райвоенкомата. "Но как же так, - с недоумением, с облегчением, с радостью подумал Васнецов, - ведь приказ о мобилизации еще не объявлен!" С трудом, под неодобрительные возгласы из очереди, он пробился в маленькую приемную военкомата, по лестнице, также сплошь забитой людьми, кое-как протиснулся на второй этаж, где помещался кабинет военкома. Двое красноармейцев стояли у двери, с трудом сдерживая натиск. Васнецову пришлось назвать себя, прежде чем его допустили к военкому. Пожилой майор в хлопчатобумажной гимнастерке, на которой проступали пятна пота, сидел за столом, заваленном стопками бумаг. Увидев Васнецова, он поспешно встал и с отчаянием в голосе проговорил: - Что делать, товарищ Васнецов? Голова кругом идет! Полторы тысячи заявлении только за два часа! - Думаю, что надо радоваться, - начал было Васнецов, но военком прервал его: - Да, но приказ-то еще не объявлен! Что делать, как отвечать? - Он махнул рукой на стопы листков, лежащих на столе. - Тут ведь и стар и млад! И люди призывных возрастов, и подростки, и совсем старики! Нет, посмотрите! Он пошарил в одной из стоп, вытащил листок бумаги, бросил на него взгляд и протянул Васнецову. Тот прочел написанные химическим карандашом торопливые строки: "Я участник революционных боев 1905 года. Бил Юденича в 1918-м. Участвовал в гражданской в качестве командира пулеметного взвода. Прошу немедленно призвать на действительную военную службу..." - По ведь это же здорово! - воскликнул Васнецов, возвращая листок военкому. - Что здорово-то, что? - воскликнул военком, выхватил листок из рук Васнецова и бросил его на стол. - Вы знаете, сколько этому пулеметчику лет? Семьдесят третьего года рождения он - понимаете? Давно снят с учета! - Надо было ему разъяснить... - Что разъяснить, - с отчаянием снова прервал военком, - он тут такой тарарам устроил! За дверью раздался шум, который перекрывали отдельные выкрики. - Слышите, товарищ Васнецов, - жалобно произнес майор, - и все только к военкому! Минуя отделы! Им кажется, что я их тут же вооружу и пошлю на фронт. Людей в помощь мне надо, иначе зашьемся! Я уже три раза горвоенкому докладывал - не меньше десяти человек мне надо, чтобы этот поток расшить! - Хорошо, товарищ майор, постараюсь помочь, - спокойно, но в душе испытывая необыкновенное удовлетворение от только что услышанных слов, ответил Васнецов. ...С трудом пробившись к выходу, Васнецов сел в машину и дал шоферу адрес еще одного военкомата. Там происходило то же самое. Сотни людей осаждали двери. Тут были и юноши, и девушки, и старики. Васнецов не стал заходить в военкомат, понимая, что ему придется выслушать те же жалобы и те же требования. Он приказал шоферу ехать в ближайший райком партии. Секретаря райкома не было на месте, дежурный доложил, что тот с утра уехал на предприятия. Васнецов связался по телефону с горвоенкоматом. Военком ответил, что принимаются все возможные меры, не позже чем через час военкоматы получат необходимые пополнения, и добавил, что, по предварительным данным, в течение первого часа после сообщения по радио о начале войны в военкоматы поступили тысячи заявлений от добровольцев. В бодром, приподнятом состоянии вышел Васнецов из здания райкома, сел в машину и сказал шоферу: - На Кировский, Коля. Эти слова прозвучали так громко и даже лихо, что шофер с осуждением посмотрел на него и спросил: - Чему радуетесь, Сергей Афанасьевич?.. Но Васнецов, казалось, не расслышал его вопроса... 13 Они стояли на перроне белокаменского вокзала - Вера и Анатолий. Прошло десять дней с тех пор, как он заболел. И все это время Вера провела у его постели. Из Ленинграда ее бомбардировали телеграммами. Она отвечала: "Заболела, ничего серьезного, на днях выезжаю". Родственники сердились, требовали, чтобы Вера немедленно возвращалась к родителям, не волновала их. Она не поехала. Дни и почти все ночи проводила у постели Анатолия. Через неделю он почувствовал себя лучше. Днем позже попробовал встать. На десятый день они решили ехать. Анатолий дал телеграмму родителям, что возвращается. Вера с вечера купила билеты и тоже послала телеграмму домой. Родственники попрощались с ней сухо. И вот Анатолий и она стоят ранним утром на перроне в ожидании поезда. Казалось, он мало в чем изменился, этот маленький, тихий дощатый перрон. Только стены вокзала теперь покрывали приказы, объявления и плакаты. Приказ о всеобщей мобилизации. О военном положении. О затемнении. Объявления о новом порядке продажи билетов на поезда, о расположении ближайших бомбоубежищ. Плакаты: "Смерть фашизму!", "Разгромим врага!". Но в остальном все, казалось, было по-прежнему. Не спеша шел по путям вагонный мастер в лоснящейся спецовке с масленкой в одной руке и длинным молотком в другой. Поодаль одиноко сидели на своих чемоданах несколько пассажиров. Уже взошло невидимое отсюда солнце, и безоблачное небо было ослепительно голубым. Вера и Анатолий тоже присели на свои чемоданы. - Как будто и войны нет, - задумчиво сказала Вера. - Ну, до войны отсюда далеко! - преувеличенно бодро ответил Анатолий. - Как ты себя чувствуешь, есть температура? - спросила Вера, протягивая руку ко лбу Анатолия. Он недовольно отстранился и сказал: - Оставь! Кто сейчас думает о температуре? - А о чем ты сейчас думаешь? - Нелепый вопрос! О том, чтобы скорее добраться до Ленинграда и явиться в военкомат. Я должен был это сделать гораздо раньше. - Но ты был болен! У тебя есть справка от врача. - Прекрасное объяснение! - раздраженно передернул плечами Анатолий. - "Где вы были, когда началась мобилизация, товарищ Валицкий?" - "А я, видите ли, болел. Не вовремя искупался в речке. Вот документ, посмотрите..." Он был зол на всех: на Веру, из-за которой приехал сюда, на болезнь, которая продержала его в постели, и, главное, на себя. Ему было горько и стыдно за то, что он не был одним из первых, нет, самым первым из тех, кто явился в военкомат в то воскресенье, едва услышав речь Молотова. Ему казалось, что и те, сидящие в отдалении пассажиры, и даже сама Вера с чувством недоумения, смешанного с жалостью, смотрят на него - рослого, здорового парня в гражданском пиджачке, в ботинках, на которых засохла так и не очищенная прибрежная грязь и тина. А Вера думала совсем о другом - не о своей судьбе, мысли о ней просто не приходили ей в голову, - а о том, что же, что же теперь будет... Она понимала: свершилось нечто огромное, небывалое, то, о чем ей всегда напоминали, о чем предупреждали из года в год в речах, статьях, книгах, в песнях и кинокартинах... И следовательно, жизнь теперь должна измениться, стать какой-то другой, не похожей на прежнюю... Какой именно, Вера представить себе не могла, но сознавала, что по сравнению со всем этим ее личная судьба столь малозначительна, что нелепо даже думать о ней. Еще совсем недавно, слушая рассказы о финской войне, Вера старалась как бы "примыслить" себя к ней, представляя себя на фронте. Но теперь она думала о других: о матери, об отце, об Анатолии, - не о его беспричинных, бессмысленных, как ей казалось, угрызениях совести, но о том, что ему предстоит, о его дальнейшей судьбе. Все прошедшие дни, ухаживая за больным Анатолием, Вера просто не имела времени для размышлений. Разумеется, она, как и все, жила мыслями о войне, ежеминутно ожидая новых сообщений, прислушиваясь к радиоголосам, доносящимся из укрепленной на стене соседней комнаты черной тарелки-репродуктора... И все же она не думала о войне "конкретно", она ощущала ее просто как огромное, не поддающееся осознанию несчастье, обрушившееся на все то, что составляло ее жизнь. Анатолия же беспокоило другое. Война но воспринималась им как нечто грозное, таящее для всех такие последствия, которые сейчас еще невозможно разгадать. Анатолий просто не думал об этом. Все его мысли вытесняла одна: горькое ощущение, что то самое событие, о возможности которого столько писалось и говорилось, с которым связывались понятия мужества, героизма, преданности, наконец произошло, а он, Анатолий, оказался в стороне. Он думал не о предстоящих тяжелых испытаниях, неизбежно связанных с войной, не о возможности смерти, которая в каждой войне незримо стоит за спиной любого фронтовика, и не о том, что война разлучит его с Верой. Он страдал оттого, что на нем не было военной формы, и от опасения, что по прибытии в Ленинград кто-нибудь из друзей, уже носящих эту форму, может встретить его в таком сугубо гражданском виде. В линии своего дальнейшего поведения Анатолий не сомневался, она была для него ясна: военкомат, фронт. На мгновение он вообразил, как будет плакать мать. Как будет вести себя отец, Анатолий представить себе не мог. Разумеется, старик не снизойдет до слез - сентиментальность была ему чужда. И все же интересно, как будет реагировать отец, подумал Анатолий. В конце концов, ему до сих пор ни разу не приходилось провожать сына на смерть. Анатолий в первый раз мысленно произнес это слово "смерть", не придавая этому понятию никакого значения, однако испытывая чувство мрачной гордости. Он украдкой взглянул на Веру. Как странно все получается, подумал он, какой-нибудь год назад ему и в голову не могло прийти, что Вера будет именно той девушкой, которой предстоит провожать его на войну. Он знал, что Вера влюблена в него без памяти. Сознание этого возвышало Анатолия в его собственных глазах. Он представил себе Веру стоящей на перроне вокзала, у поезда, который через несколько минут повезет его туда, на запад. И ему стало ее жалко. Он представил себе этот поезд - такой, какие видел на киноэкранах, в фильмах, посвященных войне, - бесплацкартные и товарные вагоны, набитые красноармейцами, табачный дым, звуки гармошки, плачущие женщины на перроне... Он окунется в новую, сулящую опасности и подвиги жизнь. Останется ли в ней место для Веры?.. Едва ли. И все же ему стало жалко ее. Жалко и обидно, что именно она видела его в течение этих десяти дней в таком беспомощном состоянии. Скорее бы в Ленинград! Теперь уже недолго ждать. - Через пятнадцать минут поезд, - сказал Анатолий, бросая взгляд на свои ручные часы. - Да, еще пятнадцать минут, - повторила Вера, тоже взглянув на часы. По перрону медленно шел странный человек. На нем был серый больничный халат, из-под которого виднелись белые кромки кальсон, заправленных в носки, военная пилотка. Правая его рука висела на марлевой перевязи. Он шел, внимательно оглядываясь по сторонам, а когда поравнялся с Толей и Верой, неожиданно спросил: - Слушай, кореш, где здесь пивной ларек торгует? У него был хриплый голос. - Что? - переспросил занятый своими мыслями Анатолий. - "Что, что"! - передразнил его человек в халате. - Пивом, спрашиваю, где торгуют? Ребята говорили - тут на вокзале ларек есть. Анатолий хотел было резко ответить, что сейчас не до пива, но, вдруг встретившись с ним взглядом, с внезапной отчетливостью понял, что перед ним _раненый_ и что он прибыл оттуда, с _войны_. - Вы... с фронта? - поспешно спросил он. - От тетки с блинов приехал, - грубо ответил человек, и по его скуластому, небритому лицу пробежала гримаса. - Ну как, бьем фашистов? - снова спросил Анатолий, и голос его прозвучал как-то залихватски и в то же время заискивающе. - Пока что они нас бьют, - ответил человек и сплюнул. Анатолию захотелось осадить этого неприятного типа, явного паникера, но, еще раз взглянув на его перевязанную руку, он спросил, вопреки намерению, растерянно: - Но... почему же? - Тебя, браток, на фронте нет, в этом вся причина, - щуря глаза в оскорбительной, злой улыбке, ответил человек в халате, снова сплюнул и пошел дальше, шаркая по доскам своими явно не по размеру большими тапочками. Вера увидела, как бледное, исхудавшее лицо Анатолия мгновенно залилось краской. Она возмущенно крикнула вслед удаляющемуся человеку в халате: - Раз не знаете, то не говорите! Это прозвучало глупо, даже жалко. Человек обернулся, несколько мгновений смотрел на Веру иронически оценивающим взглядом и сказал равнодушно: - Ладно. Держись за своего... забронированного. ...Тем временем народу на перроне прибавилось. Появилось несколько военных, женщины с тюками, перевязанными веревками и ремнями, мужчины с портфелями... А поезда все не было. Прошло уже минут двадцать с тех пор, как он должен был прибыть. Люди стояли на перроне и пристально вглядывались туда, где рельсы, казалось, сливались в одну едва различимую линию, в надежде увидеть дымок паровоза. Но поезда все не было. ...И вдруг мне захотелось, чтобы этот поезд не приходил как можно дольше. Ведь пока не пришел поезд, для нас с Толей как бы еще продолжается старая жизнь, а потом мы поедем в новую - неизвестную и тревожную, в которой уже не будем вместе. Я вспомнила, как еще совсем недавно сидела в своей "мансарде" и размышляла, люблю я Толю или нет. А сейчас подобный вопрос показался бы мне лицемерным и глупым. Потому что за эти дни по-настоящему поняла, как я его люблю. Как это нелепо, обидно, что по-настоящему начинаешь любить человека только тогда, когда боишься потерять его!.. А поезда все не было. Поезд пришел только под вечер. И люди на белокаменском перроне, которые в мирное время вошли бы в свои вагоны спокойно и без суматохи, ныне, измученные долгим ожиданием и чувствуя, что сломан обычный, привычный порядок их жизни, ожесточенно бросились к ступенькам вагонов, создавая толчею и нервную суматоху. Вера и Анатолий кинулись было к плацкартному вагону, но на верхней ступеньке лестницы стоял проводник и, придерживая за своей спиной ручку закрытой двери, кричал, что мест в вагоне нет. Анатолий тоже что-то кричал в ответ, размахивал билетами, но потом понял, что это бесполезно, и потащил Веру к другому вагону. Наконец им удалось втиснуться в общий, битком набитый людьми вагон. Они влезли последними - перед ними на ступеньки взобрался какой-то энергичный тип в габардиновом плаще, с небольшим чемоданом в руках. Он даже слегка оттолкнул Анатолия, который помогал Вере взобраться на высокую вагонную ступеньку. Когда они втиснулись наконец в вагон, свободных мест уже не было. Даже на верхних, багажных полках лежали люди. Но не это поразило Анатолия и Веру. Каждому из них приходилось ездить в переполненных вагонах. Нет, этот поезд отличался чем-то другим. Оттого ли, что в вагоне не зажигали света и царил полумрак, из-за того ли, что тесно прижатые друг к другу люди вели себя как-то необычно тихо, или по каким-то иным признакам, которых ни Анатолий, ни Вера еще не осознали, но они вдруг оба почувствовали, что вступили в преддверие незнакомого им мира - мрачного, молчаливого и тревожного. Прошло несколько минут, люди "осели", "притерлись", как всегда бывает после посадки, и проход освободился. Анатолий пошел вдоль вагона в поисках свободных мест, но опять убедился в том, что все занято. Он вернулся к Вере. Они остались стоять у двери, ведущей в тамбур, на самом проходе, и проводница, пожилая женщина со свернутыми, засунутыми в кожаный футляр флажками в руке, сказала, чтобы они проходили Дальше и приткнулись куда-нибудь. Анатолий довольно резко ответил, что в вагоне нет мест, но проводница оборвала его, сказав, что "вагон общий и места тут ни для кого не бронированные", а потом посоветовала поставить вещи под одной из полок, а самим пристраиваться "как знают", только не стоять в дверях. Анатолий пошел по проходу, держа свой и Верин чемоданы перед собой, стараясь не задеть за торчащие с полок ноги уже улегшихся людей. Наконец он наобум спросил какого-то расположившегося на одной из нижних полок мужчину, не разрешит ли тот поставить чемоданы под его полку, услышав в ответ короткое "валяйте", стал запихивать чемоданы и только тогда заметил, что на полке устроился тот самый тип в габардиновом плаще, который опередил его при посадке. Он так и лежал, не снимая плаща, положив голову на чемоданчик. Анатолия взяло зло. Если бы не этот нахал, у них с Верой была бы полка. А теперь им предстоит всю ночь простоять в проходе. Он сказал, обращаясь к Вере: - Становись вот здесь, у окна, Верочка. Гражданин настолько любезен, что разрешает поставить вещи под его полкой. Слова "гражданин" и "разрешает" Анатолий произнес подчеркнуто иронически. Поезд тронулся. И уже через минуту раздался чей-то недовольно-требовательный мужской голос: - Проводница, почему свет не дают? На него зашикали, кто-то рассмеялся коротким, невеселым смешком. - Света не будет, не в мирное время едем!! - Тоже мне... игрушки... - пробурчал первый голос, - в войну играют... Фронт за тысячу километров отсюда, а они... Стук колес заглушил голоса. Анатолий и Вера стояли в проходе, у покрытого пылью оконного стекла. Было нестерпимо душно. Анатолий попытался было открыть окно, но проходившая в это время по вагону проводница сказала: - Окна не открывать. Не разрешается. - Черт знает что... - раздраженно произнес Анатолий. - Света не зажигать, окна не открывать... В самом деле, в игрушки играют... будто фронт рядом. Заставь дураков богу... - Ну раз такое правило, Толя, - примиряюще прервала его Вера. Он умолк. За окном в полумраке промелькнули последние домики Белокаменска, деревянная будка стрелочника, начался лес. Вера думала о том, что совсем недавно она вот так же стояла у окна и все это - дома, будка, лес - проплывало перед ней, только в обратном порядке. Но тогда и лес, и будка, и дома были залиты летним солнцем и выглядели светлыми и радостными, а теперь все, что было там, за вагонным стеклом, казалось Вере чужим, тревожным, полным скрытой опасности. Она отвернулась от окна и тихо спросила Анатолия, просто для того, чтобы услышать его голос: - Как ты себя чувствуешь, Толя, голова не болит? - А... что там голова... - раздраженно ответил Анатолий. - Скоро мы будем дома... - сказала Вера просто для того, чтобы сказать что-нибудь. - Да, да. Не пройдет и семи часов стояния на ногах, и мы будем дома, - зло согласился Анатолий. - Но... ведь никто не виноват, Толя, что же поделаешь, - сказала Вера и дотронулась до его руки. Ему вдруг стало стыдно. Он сжал ее руку и сказал: - Ты прости меня. Просто злюсь на себя. Так все глупо, нелепо получилось. Эта дурацкая болезнь, этот набитый поезд... Вместо того чтобы быть сейчас там... Он замолчал. - Девушка может сесть, - раздалось неожиданно за его спиной. Анатолий резко обернулся. Это сказал тот самый тип в габардиновом плаще. Теперь он уже полулежал, подперев голову рукой и свесив ноги на пол. - Спасибо, обойдемся без вашей любезности, - едко ответил Анатолий. - А я вас и не приглашал, - сухо сказал, не меняя позы, человек. - Спасибо, спасибо, - поспешно вмешалась Вера, - только мы уж вместе. Вы, пожалуйста, не беспокойтесь. - Любезность надо было проявлять при посадке, - не унимался Анатолий, - не толкаться, как... - он запнулся, подыскивая слово, - как на базаре... На фронте бы проявляли активность... Эта последняя фраза вырвалась у Анатолия неожиданно для него самого. - Насколько могу судить, вы еще тоже не вышли из призывного возраста, - раздался спокойный ответ. - Это не ваше дело, - буркнул Анатолий. - Разумеется, - равнодушно согласился человек в плаще. Затем он неожиданно встал, поставил свой чемодан ребром к стенке, сел рядом, положив руку на чемодан, и сказал: - Садитесь оба. - Мы уже ответили вам, что... - начал было Анатолий, но сидящий оборвал его тоном приказа: - Я сказал: садитесь. Места хватит. Неожиданно вспыхнул узкий пучок света. Оказалось, что у этого человека в руке карманный фонарик. Он осветил освободившееся пространство на полке, потом бесцеремонно скользнул лучом по Анатолию и Вере и выключил свет. - Сядем, Толя, - тихо и примиряюще сказала Вера, - раз товарищ предлагает... - И добавила уже совсем шепотом; - Ведь всю ночь ехать... ...Теперь они сидели на полке втроем: человек в плаще. Вера и Анатолий. Он расположился на самом краешке, как бы показывая, что не хочет иметь никакого дела с этим типом. Они сидели молча. На противоположной полке спала, положив под голову свой узел и укрывшись пальто, женщина. Взошла луна. Ее не было видно из окна, только лес, тянущийся по обе стороны железной дороги, перестал казаться таким мрачным и деревья стали различимыми. В вагоне тоже стало светлее. Было тихо; одни улеглись спать, другие молча сидели в проходе на чемоданах. На Веру эта тишина, нарушаемая лишь стуком колес, действовала угнетающе. Она опустила голову и попробовала задремать. Но сон не шел. Ей очень хотелось пить. Человек в плаще глядел вполоборота в окно, по-прежнему облокотившись на свой чемодан. Теперь Вера могла разглядеть его профиль. У него было худое лицо, кожа обтягивала острые скулы. На вид ему было лет сорок. Неожиданно он обернулся к Вере, полез в карман и вытащил оттуда большое яблоко. - Хотите? - спросил он, протягивая яблоко Вере. - Нет, нет, что вы... - забормотала она и украдкой взглянула на Анатолия. Он сидел неподвижно, низко опустив голову, и как будто дремал. - Берите, - сказал человек в плаще по-прежнему своим сухим, безразличным голосом, положил яблоко Вере на колени и снова отвернулся к окну. Она взяла яблоко, снова посмотрела на Анатолия и откусила кусочек. Яблоко было сочное, и Вера еще сильнее ощутила жажду. Она стала торопливо есть. - Студенты? - неожиданно спросил, не оборачиваясь, сосед. - Да, - тихо ответила Вера. - Ленинградцы? - Да. - Как зовут? В его коротких сухих вопросах одновременно звучали и властность и равнодушие. Он по-прежнему не глядел на Веру. Она ответила: - Вера. Добавила нерешительно: - А его - Анатолий. И спросила просто так, из вежливости: - А вас? - Кравцов, - коротко произнес человек в плаще. На этот раз он обернулся. Теперь Вера могла разглядеть его лицо, жесткое, неприятное, с тонкими, плотно сжатыми губами, со шрамом над правой бровью. Вера доела яблоко и теперь держала в руке огрызок, не зная, куда его деть. - Давайте сюда, - неожиданно сказал Кравцов, дотрагиваясь до Вериной руки. Она почувствовала, что у него сухие, холодные пальцы. Он взял огрызок и запихал его в пепельницу, прикрепленную к стене у окна. - На каникулы ездили? - спросил Кравцов, и в голосе его Вере на этот раз послышалось нечто похожее на иронию. - Да, - ответила она. - Неподходящее время, - не то осуждающе, не то с сожалением заметил Кравцов. - Что же поделаешь? - поспешно ответила Вера. - Просто так получилось. Он, - она снова украдкой взглянула на неподвижно сидящего Анатолия, - он заболел. Вот мы и задержались. Воспаление легких. - Муж? - Нет, что вы! Просто мы... ездили вместе... - Понятно, - коротко заметил Кравцов. - Вера, давай поменяемся местами, тут больше воздуха, - неожиданно и каким-то деревянным голосом произнес Анатолий и встал. Вера почувствовала, что покраснела. Поведение Анатолия показалось ей невежливым, бестактным, однако она покорно встала. Они поменялись местами. Теперь Анатолий сидел между Кравцовым и Верой, сидел неподвижно, глядя на противоположную стенку, всем своим видом подчеркивая, что по-прежнему не хочет иметь со своим соседом по вагонной скамье никакого дела. Все молчали, слышался только стук колес. Через некоторое время Кравцов положил руки на укрепленную под окном полочку и, казалось, задремал. - Толя, - шепотом сказала Вера, - зачем ты так? Ты же обидел человека! - Переживет, - передернул плечами Анатолий и добавил: - Нашел время... заигрывать... - Какая глупость! - все так же шепотом сказала Вера, недовольно отодвинулась от Анатолия и посмотрела на Кравцова, чтобы понять, услышал ли он его слова. Но тот, казалось, и в самом деле заснул. Некоторое время они ехали молча... - Вера, - тихо сказал Анатолий, подвигаясь к ней, - не сердись на меня! Она молчала. - Я знаю, что веду себя глупо, - продолжал шепотом Анатолий, - но пойми меня... Мне очень обидно... очень горько... Мае кажется, что все смотрят на меня как на... ну, как на уклоняющегося, понимаешь?.. И тот раненый, на перроне... Ведь он презирал меня! И был прав. Я забыть его не могу... Уже больше недели идет война, а я... Тебе, наверно, стыдно за меня? Он говорил тихо, почти шепотом, запинаясь, но в голосе его звучали боль и обида. Вере стало жалко его. Она взяла его руку, прижала ладонь к своей щеке и заговорила, торопясь и сбиваясь: - Нет, нет, Толенька, что ты? Как ты мог даже подумать такое! Ведь я знаю, это из-за меня все произошло, только из-за меня, я была дура, глупая, недотрога, но это потому, что я люблю тебя, так люблю, что даже сказать не могу, и всегда боялась потерять тебя, только сказать этого не могла, мне стыдно было, а только я всегда боялась, с той минуты, когда мы познакомились, тогда, на лодке, помнишь?.. Она понимала, что говорит не то, что нужно, что все это сейчас, когда идет война, не ко времени и ее слова звучат так, будто она все еще живет в старом, добром и светлом мире, а ведь завтра они, может быть, уже расстанутся, и самое главное теперь в том, чтобы он остался жив, а все остальное уже неважно и об этом смешно, глупо говорить... Она почувствовала, что Толина ладонь, которую она все сильнее и сильнее прижимала к своей щеке, стала мокрой, и только тогда поняла, что плачет. - Вера, Верочка, ну не надо, не плачь, - повторял Анатолий, и в голосе его тоже звучали слезы. Он вытирал ладонью ее лицо, а другой обнимал, прижимая к себе, они забыли обо всем - о битком набитом полутемном, наполненном табачным дымом вагоне, о людях кругом, которые, может быть, видят их и слышат... И в этот момент где-то рядом раздался оглушительный взрыв. Вагон резко качнуло, за окном вспыхнуло пламя, на мгновение осветившее все в вагоне нестерпимо ярким светом, раздался пронзительный, завывающий, точно штопором ввинчивающийся в уши звук, что-то дробно, градом застучало по крыше вагона, зазвенели осколки разбитых окон. Поезд остановился внезапным, сильным толчком, грохот падающих с полок вещей, крики людей - все это слилось воедино, и снова где-то рядом раздался взрыв... - Из вагона! Быстро! Все из вагона! - раздался чей-то громкий, повелительный голос, и Вера, уже пробираясь среди загромождавших проход чемоданов и тюков, влекомая крепко держащим ее за руку Анатолием, поняла, что это был голос Кравцова. Они пробирались к выходу среди обезумевших от страха людей, в их ушах звучал детский плач, заглушаемый каким-то новым, страшным, гудящим, никогда не слышанным раньше звуком, добрались наконец до тамбура, где другие, напиравшие сзади, вытолкнули, выбросили их наружу... Анатолий и Вера упали, покатились вниз с высокой насыпи, а рядом бежали, падали и тоже катились люди, а над ними, вверху в низком небе, что-то нестерпимо громко гудело... И уже там, под насыпью, лежа в липкой грязи, Анатолий и Вера увидели, как горят охваченные языками пламени вагоны. - Вера, Вера, бежим! - задыхаясь, кричал Анатолий. Он вскочил, схватил Веру за руку, поднял ее рывком, и они побежали, сами не зная куда, проваливаясь в какие-то ямы, продираясь сквозь кустарник, ничего не видя перед собой, с одной лишь мыслью: бежать, бежать как можно дальше от этого ужаса. Но они не долго бежали. Снова над их головами раздалось все усиливающееся гудение, и этот страшный, никогда не слышанный ими ранее звук заставил их упасть на землю, лицом вниз, потом раздалась дробь пулеметной очереди, а еще минутой позже все стихло. Анатолий поднял голову. Вера лежала рядом, а в двух шагах от нее - еще какая-то женщина. Она упала лицом вниз, на ней был халат, при падении он задрался, и при свете луны были видны ее голые, толстые, с крупными темными венами ноги. - Вера, вставай, они улетели! - уже громче, чтобы ободрить ее и себя, сказал Анатолий. - Нам надо идти. Они могут снова прилететь. Он посмотрел на лежащую в двух шагах от них женщину и повторил: - Вставайте, все кончилось. Но женщина не двигалась. Очевидно, она все еще не могла прийти в себя от страха. - Вставайте! - снова сказал Анатолий и дотронулся до ее плеча. Он почувствовал что-то липкое, теплое, в ужасе отдернул руку и крикнул: - Вера, она... убита! Превозмогая страх, Вера дотронулась до головы женщины. Пальцы ее ощутили теплую и мягкую кровавую массу. В этот момент откуда-то издалека опять донесся гул самолета. И тогда они оба - Анатолий и Вера - снова вскочили и побежали... ...Они остановились лишь тогда, когда Вера, будучи уже не в состоянии бежать, упала. Анатолий уговаривал ее пересилить себя и идти дальше, но Вера сказала, что больше не может. Анатолий опустился возле нее на колени и стал вытирать платком ее мокрое от грязи и слез лицо. Они находились на опушке небольшой рощицы. Поезда отсюда уже не было видно, но на небе все еще полыхали отблески пожара. Стало тихо. Они не слышали больше ни взрывов, ни ввинчивающегося в уши гула, ни криков людей. - Это был налет авиации, понимаешь, налет! - тяжело Дыша, сказал Анатолий. Вера молчала. Она тоже не могла перевести дыхание и все еще не отдавала себе отчета в том, что произошло. Прислушалась к словам Анатолия. Налет? Да, конечно, это был налет. Она видела в кино, как это бывает. Но то, что случилось, не было похоже ни на какой кинофильм. Тихо, точно боясь, что ее голос может услышать где-то затаившийся враг, Вера спросила: - Что же нам делать, Толя? - Не знаю... Надо идти, пока не встретим кого-нибудь. Может быть, здесь вблизи деревня. - Я не могу идти, - жалобно сказала Вера, - у меня ноги точно чужие. - Мы немного отдохнем, и тебе станет лучше. - Я вымокла до костей... И только в эту минуту оба они поняли, что у них ничего с собой нет, ведь их чемоданы остались в вагоне. - Да, дело плохо, - растерянно сказал Анатолий, - я тоже весь вымок. - Ты снова заболеешь, - тревожно сказала Вера. - А, чепуха! Разве об этом надо сейчас думать! Анатолий уже стал приходить в себя, оправляться от шока. Он осмотрелся. Ночь была уже на исходе. Если бы небо внезапно не заволокло тучами, то через час уже было бы совсем светло. Но сейчас их окутывал сумрак. Анатолий посмотрел на часы - стрелки показывали половину второго. Они сидели на мокрой от росы траве. Неподалеку виднелась роща, вся из белых, тесно растущих тонких березок. Где-то квакала лягушка. Зарево в той стороне, где находился поезд, погасло. - Послушай, Толя, - нерешительно сказала Вера, - а может быть, нам вернуться туда... к поезду? Все-таки там люди... И вещи наши, может быть, уцелели... - Ты с ума сошла, - резко ответил Анатолий, - они снова могут прилететь! Нам надо отдохнуть и идти дальше. Просто сейчас еще очень рано. А через час или два настанет утро, и мы наверняка кого-нибудь встретим. В конце концов, мы не на необитаемом острове, а недалеко от Ленинграда. Некоторое время они оба молчали. - Толя, как же это, - не то спрашивая, не то размышляя вслух, сказала Вера, - как же они... долетели сюда? Ведь фронт где-то там, далеко? - Не знаю, - после паузы ответил Анатолий, - может быть... - его голос стал звучать глуше, - может быть, за эти сутки что-нибудь изменилось? Они снова умолкли, подавленные этим страшным предположением. - Вот что, - сказал наконец Анатолий, - давай пойдем туда, к деревьям. А то мы сидим здесь... как на ладони. Вера покорно встала. Они направились к роще. Анатолий шел впереди, с трудом передвигая ноги. На ботинки его налипли комья грязи. Насквозь промокшие брюки липли к ногам. Вера молча шла за ним. Каблуки ее туфель были сломаны, она шла босиком, держа туфли в руке. Они уже подходили к опушке рощи, как вдруг услышали чей-то голос, раздавшийся из сумрака: - Кто идет? Анатолий вздрогнул и остановился. Голос доносился из-за деревьев, но откуда-то снизу, точно из-под земли. - Это мы... - растерянно ответил он и в этот момент увидел скрытого густой травой человека. Тот приподнялся, опираясь на руку, и тогда Вера и Анатолий узнали Кравцова. На нем по-прежнему был тот самый синий габардиновый плащ, только теперь его покрывала грязь, прилипшие листья и травинки. Вера сделала несколько быстрых шагов к Кравцову и воскликнула облегченно, даже радостно: - Это вы? Вы? - Я, - спокойно ответил Кравцов, снова опускаясь на траву. - Сломай-ка мне палку, - сказал он, обращаясь к Анатолию. - Что? - не понял тот. - Палку, - резко повторил Кравцов, - ну, сук какой-нибудь. Потолще. Ясно? Еще час назад Анатолий дал бы достойный отпор этому человеку, если бы тот обратился к нему подобным тоном, да еще на "ты". Но сейчас он был рад любому указанию, от кого бы оно ни исходило. Анатолий не знал, зачем этому человеку понадобилась палка, да и не раздумывал об этом. Он быстрым шагом пошел в глубь рощи и через несколько минут вернулся, таща за собой большой сук. Он увидел, что Кравцов по-прежнему лежит, а Вера, стоя на коленях, склонилась над ним. Однако не это удивило Анатолия. Его поразило, что рядом с Кравцовым лежал тот самый, запомнившийся ему небольшой чемодан. То, что этому человеку удалось сохранить свой чемодан в такой катастрофе, казалось Анатолию необъяснимым. Увидя его. Вера сказала: - Товарищ Кравцов ранен. В ногу. В темноте леса Анатолий не мог разглядеть рану, только видел, что штанина на одной ноге Кравцова была завернута. - Чепуха, - сказал Кравцов. - Палку принес? - Да, да, - поспешно ответил Анатолий, протягивая ему сук. - Этой хворостиной быков погонять, - недовольно сказал Кравцов, - мне палку надо было. Ну, посох, опираться - понял? И, видя, что Анатолий растерянно молчит, добавил: - Ну ладно. Обломай его наполовину. Сойдет. - И неожиданно спросил: - У кого из вас есть спички? - Спички? Закурить? - услужливо откликнулся Анатолии. - К сожалению, нет. Ни спичек, ни папирос. Некурящий. - Вашу рану надо перевязать, - сказала Вера, - только у нас ничего нет. Все там осталось, в вагоне. Впрочем, может быть, в вашем чемодане... Она протянула руку к маленькому дерматиновому, обитому металлическими угольниками чемодану. - Не тронь, - неожиданно резко сказал Кравцов, и Вера в испуге отдернула руку. - Я просто хотела там найти, - смущенно сказала она, - платок носовой или рубашку... Вы не бойтесь, я медик, сумею. Кравцов усмехнулся. - Ну, раз медик, давай лечи, - сказал он с несвойственной его холодно-равнодушной манере говорить иронией. - Подвинь чемодан... Вера. Она подтянула к нему чемодан и попыталась было его открыть, но Кравцов отстранил ее рукой и, приподнявшись, склонился над чемоданом. В полумраке щелкнули замки. - Вот, - сказал Кравцов. Он снова захлопнул крышку и протянул Вере что-то белое. Она развернула аккуратно сложенный белый прямоугольник и сказала: - Рубашка. Совсем новая! - Плевать. Рви, - сказал Кравцов. Но у нее не хватило сил разорвать рубашку. Ей помог Анатолий. - Надо бы обработать рану, - сказала Вера, снова склоняясь над ногой Кравцова, - только нечем. Может быть, у вас есть одеколон? - Нет, - коротко ответил Кравцов. - Тогда хорошо бы промыть. Вокруг раны. Тут грязь налипла. Но воды тоже нет. - Есть вода! - поспешно сказал Анатолий. - Тут в десяти шагах какая-то канава. Или пруд. Я видел. - Пруд? - переспросил Кравцов. - Глубокий? - Я... я не знаю, - растерянно ответил Анатолий. - Толя, пойди и намочи это, - сказала Вера, протягивая лоскут разорванной рубашки. - И посмотри, глубокий ли пруд. Палкой измерь! - добавил Кравцов. Анатолий недоуменно взял и палку. - Ну, давай быстро, - скомандовал Кравцов. Анатолий скрылся среди деревьев, а Вера с удивлением посмотрела на Кравцова. Он показался ей совсем непохожим на того человека, с которым она так недавно сидела рядом на вагонной скамье. Тот был спокойным, равнодушно-безучастным. А этот Кравцов был совсем иным. Если бы он оказался растерянным, испуганным. Вера не удивилась бы: такая перемена была бы естественной после всего, что случилось. Но нынешний Кравцов показался ей раздраженным, злым, не терпящим возражений. И обращался он с ними, как с детьми, со школьниками. - Вам больно? - спросила Вера. - Что? - Я спросила, не болит ли нога. - А... а, перестань! - только отмахнулся Кравцов. Вера умолкла. Через минуту вернулся Анатолий. - Дна не достал! - воскликнул он почему-то радостно. Потом бросил на землю палку и протянул Вере мокрые тряпки. Она опустилась на колени и стала осторожно обмывать кожу вокруг раны на ноге Кравцова. - Это пулей? - спросила она. - Медику полагается отличать огнестрельные раны, - насмешливо ответил Кравцов. - Никакая не пуля. На острую железяку напоролся. Должно быть, старый лемех валялся. Так пруд, Анатолий, говоришь, глубокий? - Дна не достал! - поспешно повторил Анатолий. - Так, - удовлетворенно заметил Кравцов. Опираясь обеими руками на палку и морщась от боли, он встал. - Возьми чемодан, - прика