анием оправдаться рассказывали о численном преимуществе немцев, об их танках и самолетах... Но этот лейтенант был совсем иным. Казалось, он был весь налит злобой - на врага, на себя, на Звягинцева, который, будучи здесь, в тылу, пытается его стыдить. - Сколько с вами людей? - спросил Звягинцев. - Весь батальон. - Вот как?! - Только людей в батальоне осталось меньше, чем должно быть в роте. - Лейтенант криво усмехнулся и добавил: - Остальные лежат. И больше не встанут. В голосе его была нестерпимая боль. - Так... - глухо сказал Звягинцев. - Ладно, лейтенант. Сейчас ваших людей покормят, потом проведут в тыл, на переформирование. Идите. - Я не за продовольствием пришел, - сказал лейтенант, не двигаясь с места, - мне доложить надо. Там у нас один гражданский есть, в лесу подобрали. У немцев был, теперь в Ленинград пробивается. Настаивает, чтобы провели к кому-нибудь из старших командиров. Говорит, задание у него важное. - Ладно. С вами пойдет дежурный. Пусть приведет. Лейтенант ушел. Звягинцев вспомнил о безмолвно сидящем Пастухове. - Что ж молчал, старший политрук? Прочел бы лекцию, что драпать на север... не положено, что Суровцев не так воевал... Пастухов поднял свою большую голову и, точно не слыша слов Звягинцева, проговорил: - Товарищ Звягинцев, как вы могли сказать ему это? - Что? - не понял Звягинцев, удивленный подчеркнуто гражданской формой обращения к нему старшего политрука. - Ну, этому лейтенанту. Насчет того, чтобы закрыть проход. Звягинцев уже забыл об этих в сердцах вырвавшихся у него словах и, не понимая, к чему клонит Пастухов, сказал: - Нечего придираться к пустякам. Всем ясно, что закрыть или открыть проход зависит не от меня. - Верно, - согласился Пастухов, - но дело сейчас в другом. Вам действительно не жалко этих людей? Звягинцев встал, коснувшись теменем брезента палатки, и резко сказал: - Дело не в том, жалко или не жалко! Я военный человек и мыслю по-военному. Меня учили, кормили, одевали и обували за счет народа для того, чтобы я, когда будет надо, защитил этот народ от врага. - А если оказались не в состоянии? Не в силах? - мягко спросил Пастухов. - Тогда - смерть. Мертвые сраму не имут! - Красиво, товарищ Звягинцев, сказано, красиво... А вы их, мертвых, считали? Мало, думаете, в землю легло? - печально покачал головой Пастухов. - Товарищ майор, поймите меня. У нас разные дороги. Мне с моим батальоном всю войну воевать, вас, как работу окончим, наверняка обратно в штаб отзовут. Вот я и думаю, вдруг возле вас другого Пастухова не окажется, чтобы сказать: нельзя так о людях говорить. Даже сгоряча - нельзя! - Вы слышали речь Сталина, - сказал Звягинцев. - Партия призывает нас к истребительной войне. Или враг нас, или мы его. - Верно. И все это понимают. Но пока что отступают. Отступают, товарищ Звягинцев! - с горечью повторил Пастухов. - Вы думаете - почему? Родину свою не жалеют? Власть советскую разлюбили? За жизнь свою дрожат? Ведь не может же вам прийти такое в голову! Я вот за эти дни с десятками людей из тех, что отступают, переговорил и понял... - Ну, что ты такое понял, какое открытие сделал, скажи! - запальчиво произнес Звягинцев. - Простое открытие, товарищ майор, очень простое. Сильнее нас пока немец. Вы в небо посмотрите, когда их самолеты над нашими строителями висят, - сколько "ястребков" на десяток "мессеров" приходится? Один? Два? Слишком велик перевес врага. Так что же теперь, мины своим в тылу расставлять? Пройдет время, люди привыкнут, научимся воевать. И отступать без приказа будут только трусы. Но сегодня... Ведь на столько же у нас трусов, товарищ майор! - Не понимаю тебя, старший политрук, вот убей бог - не понимаю. Враг к Ленинграду прет, а ты объективные причины ищешь. - К Ленинграду мы врага не пустим, - твердо произнес Пастухов. - Но "мы" - это не значит "я и майор Звягинцев". Подумайте, что значили бы наши минные поля, если бы тысячи людей не строили за ними оборонительные сооружения? И что значили бы эти сооружения, если бы за ними не стояли наши воинские части? А теперь я хочу вам вопрос задать, товарищ Звягинцев: почему они не бегут? - Кто "они"? - Ну вот те, что строят. Сна-отдыха не знают, на руках волдыри кровавые, крыши над головой нет, дожди их поливают, самолеты немецкие день и ночь бомбят, а они... не уходят. В чем дело? Люди понимают, - нет, не просто понимают, каждой частицей своего тела, души чувствуют, что за ними их дети, их город, их дома, вся их жизнь. И уйти - значит отдать и предать все это. Вот я и думаю, что когда каждый боец, где бы он ни стоял, почувствует, что за ним - не где-то там, а в двух шагах, рядом, его жена, сын, дочь, его дом. Родина - все, чем он жив, - тогда он не отступит. Где бы он ни стоял - все равно за ним, в двух шагах! - Но когда же, когда?! - с горечью воскликнул Звягинцев. - Уже не первый день идет война, а враг все наступает... - А вам не кажется, что этот лейтенант уже совсем не похож на тех "отступленцев", с которыми мы встречались так недавно? Неужели вы этого не заметили?.. Вы спрашиваете: почему я молчал? Да потому, что не было необходимости говорить. Этому лейтенанту и так все ясно. Он уже свой университет прошел... А теперь, товарищ майор, - сказал Пастухов уже официально, точно желая подчеркнуть, что весь их предыдущий разговор выходил за рамки военной субординации, - разрешите идти. И он сделал шаг к выходу из палатки. Звягинцев пошел за ним. Когда они оба вышли, Звягинцев неуверенно и точно извиняясь сказал: - Что ж, очевидно, вы правы. Но бывают моменты, когда человеку трудно справиться... - Но надо! - твердо ответил Пастухов. - Именно в эти моменты и надо... Он приложил руку к пилотке и ушел. Стоя у палатки, Звягинцев еще издали заметил, как в сопровождении дежурного младшего лейтенанта к нему приближается высокий, широкоплечий человек. На нем был гражданский костюм, весь измазанный засохшей болотной грязью, туфля на одной ноге перевязана веревкой, поддерживающей наполовину оторванную, щелкающую на каждом шагу подметку, лицо покрывала густая щетина. Подойдя к Звягинцеву, человек этот сказал сиплым голосом: - Товарищ командир, мне нужно как можно скорее попасть в Ленинград. Я имею важное секретное задание. Он произнес эти слова торопливо, точно боясь, что ему не дадут договорить. Первой мыслью Звягинцева было направить его в Особый отдел дивизии. Он хотел уже отдать соответствующее распоряжение стоящему неподалеку дежурному, но еще раз взглянул на стоящего перед ним человека и вдруг, еще сам не веря себе, проговорил: - Вы... Анатолий? Тот отступил на шаг, поморгал, точно пытаясь убедиться, что видит именно Звягинцева, и дрожащим голосом проговорил: - Да... да! Ведь мы знакомы, товарищ майор!.. Сам не сознавая, что делает, Звягинцев вцепился Анатолию в плечо и, едва выговаривая слова, спросил: - Вера!.. А где же Вера?.. - Вера?.. - переспросил Анатолий. - Я вас спрашиваю, где Вера? Ведь вы были с ней! Анатолий молчал, мучительно решая, что ответить. С того момента, как он, скитаясь по лесу, встретил группу отступающих советских бойцов во главе с лейтенантом, прошло два дня. Разве не могло быть, что и Вере удалось каким-то чудом уйти от немцев и она уже в Ленинграде?.. Что же делать, что отвечать? Рассказать, как он пытался защитить ее от немцев, как его избили, выволокли с чердака, и поэтому он не знает и не может ничего знать о ее дальнейшей судьбе? Анатолий молчал. Он вспомнил, как шел по пустынной деревенской улице в сопровождении немецкого солдата. Откуда-то доносились редкие выстрелы, обрывки немецкой речи, чей-то плач... ...Как только Анатолий вышел из той страшной избы, его вырвало. В ушах звенело, он стоял, опершись руками о забор, содрогаясь от приступов рвоты. Сквозь звон в ушах до него доносились слова стоящего за спиной солдата: "O, Schwein! O, russisches Schwein!" [Свинья! Русская свинья! (нем.)] - но все это было ему безразлично. Несколько минут тому назад Анатолий был вне себя от радости. Переводчик сказал ему: "Господин майор Данвиц одобряет ваше поведение. Он дал приказание - вы есть свободен. Он отпускает вас на Ленинград. Он приказывает вам рассказать всем - вашим родным и знакомым, что немецкий армия Судет Ленинград очень быстро. Он найдет вас там. А теперь - идите". Потом переводчик сказал несколько слов по-немецки одному из солдат, и тот, подойдя к Анатолию, подтолкнул его к двери. Почувствовав облегчение после того, как его вырвало, Анатолий медленно шел, вздрагивая от прикосновения к своей спине дула автомата. Им овладел страх. Он думал о том, что следующий за ним по пятам немец наверняка получил приказание вывести его на окраину деревни и там расстрелять. То, что переводчик сказал ему, Анатолию, по-русски, ничего не значило. Теперь он был уверен, что немцы обманули его, просто захотели избавиться от крика, слез, от мольбы о пощаде! Может быть, сейчас или минутой позже за его спиной прогремит выстрел, или он вообще не услышит выстрела, - говорят, что тот, в кого попадает пуля, ничего не слышит, только чувствует удар, резкий удар... Анатолий замедлил шаг и, с опаской повернув голову, взглянул на идущего сзади немца. Но тот молча ткнул в него автоматом и сказал негромко и равнодушно: - Vortwarts! Vortwartsl Schnell! [Вперед! Вперед! Быстро! (нем.)] Они вышли на окраину деревни. В предутренних сумерках Анатолий различал силуэты немецких солдат, приглушенную немецкую речь, несколько раз неожиданно появлявшиеся из-за деревьев автоматчики преграждали ему дорогу, но шедший сзади солдат произносил несколько отрывистых слов, и автоматчики отходили в сторону. Они вышли на проселочную дорогу. По обе ее стороны темнели воронки, наполненные черной водой, громоздились обломки разбитых, искореженных грузовиков. Где-то далеко впереди взлетела и рассыпалась зелеными брызгами ракета. Откуда-то донесся женский крик... И тогда Анатолий остановился как вкопанный, - в это мгновение он вспомнил о Вере. Да, да, он вспомнил о ней только сейчас. С того момента, как, кинувшись ей на помощь, он получил удар сапогом в живот и был вышвырнут с чердака на лестницу, Анатолий уже не думал о Вере. Страх за собственную жизнь вытеснил из его сознания все... И лишь сейчас незнакомый, протяжный тоскливо-безнадежный женский крик как бы связал в сознании Анатолия настоящее с прошлым, и он с ужасом подумал о том, что где-то там, позади, осталась одна, беззащитная Вера. Сам не сознавая, что делает, Анатолий резко повернулся и бросился назад, мимо растерявшегося от неожиданности солдата. Он услышал резкое: "Halt! Halt!", потом несколько выстрелов, взвизгивание пуль и упал со всего разбега плашмя, уверенный, что убит. Но он не был убит. Подбежавший солдат больно пнул его ногой, приговаривая: "Auf! Auf!" Анатолий поднялся, удивляясь тому, что жив. Он не знал, что солдат стрелял поверх его головы, недоумевая, куда и за каким чертом бросился бежать обратно в деревню этот истеричный русский парень. Анатолий схватил солдата за рукав и стал, мешая русские слова с немецкими, сбивчиво захлебываясь, говорить ему, что там, в деревне, осталась девушка, которую надо во что бы то ни стало найти, взять с собой. При этом он одной рукой гладил рукав солдата, стараясь умиротворить его, а другой отводил в сторону направленный ему в живот ствол автомата. Но солдат, видимо, ничего не понял из путаной речи Анатолия. Несколько мгновений он недоуменно слушал его, потом сказал: - Welches Madchen? Was fur eine Dummheit! Schweigen! [Какая девушка? Что за глупости! Молчать! (нем.)] Он резко повернул Анатолия в сторону, противоположную деревне, и больно толкнул его прикладом автомата в спину. Они прошли по дороге еще несколько десятков метров. Впереди светлела покрытая высокой травой опушка, за которой густой, неразличимой стеной стоял лес. - Leg dich bin! Kreiche! [Ложись! Ползи! (нем.)] - приглушенно сказал немец. Анатолий лег на живот и неумело пополз вперед. С трудом преодолев несколько метров, он, не поднимаясь, со страхом обернулся и увидел, что сзади никого нет. Ветер донес до него слова невидимого уже солдата: - Kreiche! Die Russen sind dort! [Ползи! Русские там! (нем.)] Вне себя от радости Анатолий хотел было вскочить, чтобы бежать вперед, но тут же понял, что его могут убить. Он еще плотнее прижался к земле, посмотрел на темнеющую впереди безмолвную громаду леса и вдруг почувствовал, что у него нет больше сил не только встать, но и ползти. Он лежал в тишине, наслаждаясь покоем и сознанием, что всего лишь несколько десятков метров отделяют его от своих. Анатолий представил себе, как увидит родные русские лица, услышит русскую речь... Он закрыл глаза, прижал лицо к мягкой душистой траве, и ему показалось, что он уже в Ленинграде, подходит к своему дому, видит бегущих ему навстречу отца, мать... И в это мгновение он снова подумал об оставшейся там, позади, Вере. "Что с ней, что с ней?!" - мысленно воскликнул Анатолий, сознавая, что оставил ее там, в чужом, страшном мире, в этом четвертом измерении. Сначала он подумал обо всем этом безотчетно. Но потом мысли его стали приобретать некую последовательность. И тогда Анатолий представил себе, что уже очень скоро ему надо будет ответить на страшный вопрос: "Где Вера?" Кому? Он еще сам не знал кому. Наверное, в первую очередь Вериным отцу и матери. Ведь ему придется увидеть их там, в Ленинграде. Придется?.. Ну конечно, ведь он же пойдет к ним, обязательно пойдет, в первый же день, как вернется! Но для чего? Для того, чтобы рассказать обо всем, что произошло с ней, об этом кошмаре?! Как он сможет убедить их в том, что ничем не мог помочь Вере, что пытался защитить ее, бросился в драку, но ничего не мог сделать один, без оружия... Но, может быть, произошло невероятное? Может быть, Вера уже дома? Может быть, ей удалось тогда выбраться из этой ужасной избы? После того, что немцы сделали с Верой, она уже была им не нужна. И, может быть, она сумела уйти из села незамеченной, пробраться к нашим и теперь рассказывает отцу и матери о том, как погиб он, Анатолий? При этой мысли он почувствовал облегчение. Ну, разумеется, Вера уверена, что его расстреляли. Разве он не бросился защищать ее? Разве его не выволокли на ее глазах, избивая, немецкие солдаты? Разве она не слышала выстрелов?.. Ведь он только чудом остался жить. Вера не могла знать, что произошло потом. А если бы знала? Внезапно события минувшей ночи встали перед глазами Анатолия. Он до боли жмурился, вдавливая лицо в траву, в землю, чтобы избавиться от кошмарного видения, но оно не исчезало. Он снова видел себя в той ярко освещенной комнате. Он глядел в окровавленное лицо Кравцова, в его остановившиеся, остекленевшие глаза, слышал его слова: "Стреляй, ну, стреляй же, сволочь!.." Он видел себя лежащим на полу и судорожно обхватившим руками сапог немецкого майора, снова и снова переживал и страх смерти и позор унижения, с ужасом сознавая, что был другим, совсем другим, таким, каким никогда, даже в кошмарном сне, не мог представить себя. И Анатолию вдруг почудилось, что все происшедшее ночью наложило на него какую-то печать. И когда он окажется среди своих, все заметят по выражению лица, по глазам в нем эту перемену, заметят по каким-то признакам, о которых он, Анатолий, даже не будет знать. "Нет, нет, я не стрелял в него, нет!" - хотел закричать Анатолий. Он сознавал, что, лежа здесь, тратит дорогое время, что ему надо добраться до леса, пока не рассвело. Но какая-то невидимая сила прижимала его к земле, и он лежал на сырой, холодной, покрытой предрассветной росой траве и думал: "Я трус, я негодяй, предатель! На моих глазах опозорили, обесчестили девушку, которая меня любила. Она верила мне. Видела во мне единственную защиту. Она спрашивала: "Ты не бросишь меня?" И я отвечал: "Нет, нет, нет, Вера, родная". А теперь она там, одна, беззащитная, а я здесь, в нескольких метрах от своих, жив, здоров, даже не ранен... В моих руках был пистолет, и я не воспользовался им, не убил врага, хотя бы одного, не выстрелил хотя бы в себя, я плакал, я валялся на полу перед немцами и просил пощады, а потом выстрелил в Кравцова, а потом радовался, что буду жить, и даже не пытался найти Веру..." Анатолий лежал, охваченный нервной дрожью. Время от времени он приподнимал голову и всматривался в суровый, молчаливый, неподвижный лес, и ему казалось, что тысячи невидимых глаз смотрят на него с гневом и презрением, а он лежит, видимый отовсюду, беспомощный, жалкий, грязный... Временами ему хотелось вскочить и бежать, но не к лесу, а обратно, туда, откуда пришел, вцепиться в горло первому же встречному немцу, руками, зубами рвать его, душить, очиститься от позора... Но он понимал, что никогда не найдет в себе силы сделать это. И, в мыслях своих переживая сладость воображаемого очищения, он продолжал лежать неподвижно. Но постепенно другой, ранее молчавший голос стал сначала тихо, а потом все громче и громче звучать в сознании Анатолия. "В чем твоя вина, в чем? - спрашивал этот голос. - Разве ты мог спасти Веру от насилия? Разве ты принадлежал в тот момент себе, ей, кому-то еще? Нет, на тебе лежало более важное, более высокое обязательство, - ведь ты не забыл поручения, которое дал тебе Кравцов? Допустим, ты вступил бы в борьбу с немцами, терзавшими Веру. Один, обессиленный после болезни, безоружный против нескольких озверелых вооруженных фашистов. Они уложили бы тебя первой же пулей. Что ж, ты думаешь, твой труп помешал бы им надругаться над Верой? Они просто отшвырнули бы тебя, мертвого, ногой. Ты и так решился на многое - полез в драку. Все дальнейшее от тебя не зависело. Ты вел себя так, как должен был себя вести. Умело, правдоподобно рассказал о своем происхождении - слово в слово, как учил тебя Кравцов. Выдержал экзамен на сто процентов. Теперь ты коришь себя за то, что, получив в руки пистолет, не выстрелил в ближайшего немца. Ну и что было бы? Тебя расстреляли бы через мгновение. Кравцов же все равно был обречен. Он сам знал это. Знал с той минуты, как встретил Жогина, не сомневался, что этот бывший кулак выдаст его. Именно поэтому он и доверил тебе тайну. И с этой минуты на тебе лежало только одно святое, непреложное обязательство - выжить. В этом заключался твой высший долг. Но остаться в живых ты мог, только подчиняясь приказанию майора Данвица. Иначе ты был бы расстрелян. И тогда погибли бы оба - и ты и Кравцов. И не мучай себя мыслью, что это ты убил Кравцова. Во-первых, он сам приказал тебе выстрелить. Сам! Он знал, что, если убьешь не ты, убьет другой. Но он понимал, что если спустишь курок именно ты, то останешься жить. Не наверняка. Может быть, один шанс из ста. Все зависело от каприза немецкого майора. Но Кравцов поставил на этот один-единственный шанс. И выиграл. Ты остался жив. Тайна в твоих руках. Приказ выполнен. Да это и не ты убил Кравцова! Ты ведь закрыл глаза, когда стрелял. Наверняка промахнулся. Это Жогин убил его. Жогин, а не ты. И уже после всего того, что произошло, ты был не вправе снова рисковать собой, отыскивая Веру. Ты больше не принадлежишь ни себе, ни ей. Пока не выполнишь поручения Кравцова, ты принадлежишь только государству. А потом... О, потом ты за все отомстишь этим проклятым немцам! Пойдешь добровольцем в армию, в первый же день, в первый же час после того, как доберешься до Ленинграда и выполнишь поручение. Будешь драться в первых рядах. Первым пойдешь в разведку, в атаку!.. Но пока главное - это выжить. Добраться до Ленинграда. Прийти в Большой дом на Литейном. Увидеть майора Туликова. Сказать ему... сказать ему..." Анатолий почувствовал, как на лбу его выступил холодный пот. Он забыл слова, которые должен был произнести при встрече с Туликовым. Но тут же вспомнил. Напряг всю свою память, восстановил весь тот разговор с Кравцовым: на опушке леса и вспомнил. Вот они, эти драгоценные слова: "Товары завезены, магазин откроется в положенный час". "Только бы не забыть их опять, только бы не забыть", - стучало в дисках Анатолия. Он непрерывно повторял про себя: "Товары завезены... магазин откроется... товары завезены... магазин откроется..." Анатолий успокаивался по мере того, как произносил эти магические слова. Они вливали в него силу. Они придавали иной смысл, иную окраску всем его поступкам. Он уверял себя, что он ни одной минуты не был трусом! Он просто выполнял боевой приказ. Ради этого притворялся, вынужденный вести с немцами унизительную игру. Разумеется, если бы не приказ, если бы не сознание, что ты являешься единственным обладателем государственной тайны, с которой наверняка связан исход какой-то важной военной операции, ты вел бы себя иначе. Ощутив в своей руке пистолет, ты знал бы, в кого стрелять. Но приказ есть приказ. Дисциплина превыше всего. Цель оправдывает средства. Если бы Кравцов воскрес, он бы наверняка одобрил твое поведение. С первой минуты до последней. Начиная с того момента, когда ты заплакал, стремясь ввести немцев в заблуждение, и кончая тем, когда выстрелил... Нет, нет, убеждал себя Анатолий, ты не был трусом! Наоборот, ты вел себя как умный, хитрый, предусмотрительный разведчик. Тебе не в чем упрекнуть себя. То, что погиб Кравцов, то, что осталась у немцев Вера, - это, конечно, трагично, но война не бывает без жертв... Так говорил себе Анатолий, постепенно внутренне приободряясь. На мгновение при мысли о Вере его вновь охватил стыд, но он тут же подавил это чувство. "Я ничего не мог сделать, - сказал он себе, - ничего. У меня был единственный шанс спастись, и я не имел права рисковать. Никто и никогда не сможет упрекнуть меня ни в чем. Ни Вера, если даже узнает все до конца, ни Кравцов, если бы воскрес из мертвых". В эти минуты он верил в то, что сумеет оправдаться перед собой и перед людьми. Он поднял голову и посмотрел на безмолвный лес, - на этот раз посмотрел без страха, без опасения за свою дальнейшую судьбу. Почувствовав прилив сил, Анатолий энергично пополз вперед... И вот он молча стоял перед Звягинцевым, со страхом и отвращением вспоминая все, что произошло, и думал: "Нет, нет, ни в коем случае! Ничего рассказывать не надо. Этот Звягинцев влюблен в Веру. Он не простит мне, что я оставил ее там, у немцев..." На мгновение Анатолий ощутил чувство мужской гордости от сознания, что Вера предпочла именно его. Но тут же выкинул эту мысль из головы. Он взглянул на Звягинцева и понял, что больше медлить с ответом нельзя. "Задание, - решил он, - задание! В этом сейчас выход, только в нем якорь спасения!" - В данную минуту я ничего не могу сказать о Вере, - наконец произнес он, своим тоном давая понять, что и она, Вера, каким-то образом причастна к порученному ему делу, - я уже сказал, что имею секретное задание. И до тех пор, пока не выполню его, ничего не имею права говорить. Он понизил голос и, наклоняясь к Звягинцеву, произнес: - Мне надо как можно скорее быть в Большом доме. - Но скажи мне хотя бы одно, - с отчаянием и мольбой воскликнул Звягинцев, - она... в безопасности?.. Ему хотелось спросить: "Жива?" - но выговорить это слово он был не в состоянии. - Конечно, с ней все в порядке, она, может быть, уже и дома, - сказал Анатолий, пытаясь этими словами убедить, успокоить не только Звягинцева, но и самого себя. - А сейчас прошу вас только об одном: помогите добраться до Ленинграда... Был уже полдень, когда попутная полуторка доставила Анатолия на южную окраину Ленинграда. Он вылез из кузова, где сидел между пустыми, гремящими бочками из-под бензина, и, с трудом передвигая затекшие ноги, медленно пошел к трамвайной остановке. По дороге к Ленинграду он мучительно размышлял, куда ему следует прежде всего направиться: в Большой ли дом на Литейном, туда ли, где жила Вера, или до всего этого домой, на Мойку? С одной стороны, Анатолий понимал, чувствовал, что, только посетив управление НКВД, он сможет снова обрести уверенность в себе, так сказать, легализоваться и уже не бояться смотреть людям в глаза. Основная версия, которой Анатолий решил твердо придерживаться, сводилась к тому, что ему удалось удрать от немцев. Его выволокли с чердака, заперли в какой-то неохраняемый сарай, откуда ему удалось выбраться, выломав одну из ветхих досок, потом он ползком пробрался в лес, где после двухдневных скитаний и встретил советских бойцов. Однако Анатолия тревожило то обстоятельство, что он не знал дальнейшей судьбы Веры. Ведь ей каким-то образом могло стать известно, что с ним в действительности произошло после того, как их разъединили. И если Вере удалось добраться до Ленинграда, то идти в НКВД, предварительно не повидавшись с ней, было явно рискованно. И вот теперь он медленно шел к трамвайной остановке, так и не приняв окончательного решения, куда ему направиться в первую очередь. И вдруг Анатолий заметил, что встречные прохожие смотрят на него внимательно и настороженно. Он не сразу понял, что причина этих подозрительных взглядов - его вид: разорванные, покрытые грязными пятнами и присохшими кусками болотной тины брюки, такой же грязный пиджак и многодневная щетина на его лице. А когда понял, то решил немедленно: прежде всего надо ехать домой. Он представил себе, как увидит мать, отца, примет ванну, переоденется, и ему подумалось, что, оказавшись в стенах своей квартиры, вымывшись, надев свежее белье, он как бы отгородится от всего того, что с ним произошло, от недавнего прошлого, очистится, станет прежним Анатолием. "Домой, скорее домой, потом к Вере, а уже затем туда, на Литейный!.." Он быстрыми шагами, почти бегом направился к остановке, сел в идущий к центру трамвай, нашел завалявшуюся в кармане пиджака монетку, взял билет и, оставшись на задней площадке, прижался лицом к стеклу. Он смотрел на город и не узнавал его. Ленинград был не таким, каким вспоминал его Анатолий в последние дни. Он увидел, что на хорошо знакомых площадях стоят обнесенные бруствером из мешков с песком зенитные орудия, что в скверах на высоте трех-четырех метров над землей застыли привязанные тросами огромные диковинные баллоны, похожие на дирижабли, а под ними вповалку спят красноармейцы, увидел, что с детства знакомые памятники теперь обшиты деревянными каркасами. Несколько раз трамвай обгонял колонны бойцов и людей в гражданской одежде, но с винтовками за плечами в пиджаках, перепоясанных ремнями. Анатолию показалось, что он попал в какой-то незнакомый ему, чужой город, и стал снова думать о доме, о своей квартире - единственном месте, где наверняка ничто не изменилось, где можно почувствовать себя так, как прежде. На углу Литейного и Невского Анатолий вышел из вагона и торопливо, держась стен домов и стараясь не привлекать к себе внимания прохожих, пошел, почти побежал по направлению к Мойке. Сердце его заколотилось, когда он увидел знакомый подъезд. Несколькими прыжками преодолел он широкую лестницу и надавил кнопку звонка. ...Услышав звонок, Федор Васильевич Валицкий бросился в переднюю. Вот уже несколько дней подряд он, к удивлению жены и работницы, едва заслышав звонок или стук в дверь, сам спешил открывать. Так и на этот раз он выбежал в прихожую первым, торопливо повернул защелку старинного английского замка и распахнул дверь. Несколько мгновений он стоял ошеломленный, глядя на сына остекленелыми глазами, и вдруг громко, даже визгливо закричал: - Анатолий! Толя... Толя! Все смешалось в голове Анатолия. Как в тумане, он видел бегущих к нему мать и тетю Настю... И внезапно почувствовал себя ребенком, растерянным, беспомощным. Он был снова дома, все страшное осталось позади. Анатолий всхлипнул и громко зарыдал. Он плакал, судорожно ловя ртом воздух, и слезы текли по его грязному, заросшему щетиной лицу. В первые минуты Анатолия охватило непреодолимое желание рассказать отцу все, что произошло с ним в эти дни. Но он сдержался, а потом, приняв ванну, не спеша побрившись и плотно позавтракав, решил не торопиться с рассказом до тех пор, пока не побывает у Веры и на Литейном. Поэтому он сослался на неотложные дела и пообещал по возвращении подробно рассказать всю свою "одиссею". Анатолий уже направился к двери, но вдруг вспомнил, что у него нет никаких документов, - паспорт и студенческий билет остались в горящем поезде. Вернувшись в свою комнату, он достал из письменного стола приписное свидетельство, в котором говорилось, что он, Анатолий Федорович Валицкий, 1918 года рождения, состоит на военном учете и имеет отсрочку до окончания высшего учебного заведения. Теперь надо найти комсомольский билет. Анатолий хорошо помнил, что и свидетельство и билет лежали вместе в левом дальнем углу ящика. Однако свидетельство Анатолий нашел там, где оставил, а билета не было. Он стал поспешно рыться в тетрадях и блокнотах с записями лекций, ими был набит весь ящик, и вдруг с облегчением увидел, что комсомольский билет лежит с самого верху, прикрытый каким-то листком бумаги. Анатолий схватил билет, торопливо перелистал его, с удовлетворением увидел, что взносы уплачены по июль, - уезжая, он заплатил их за месяц вперед. Сунув комсомольский билет и свидетельство в карман, он поспешно вышел из дому. Он шел к Вере, убеждая себя, что она вернулась, что он сейчас увидит ее. Он опишет ей во всех подробностях, как его били и истязали, как ему удалось бежать, вырваться от немцев... Он столько раз уже произносил мысленно эти слова, что постепенно сам поверил в эту свою версию. Он почти бежал к трамвайной остановке. В эти минуты ему казалось, что любит Веру и действительно готов защитить ее даже ценой собственной жизни. ...Быстро поднявшись на второй этаж дома, Анатолий постучал в дверь. Ему никто не ответил. Он постучал снова, уже настойчиво - никого. Как же быть? Что делать? Он не может уйти, не узнав, вернулась ли Вера. Он снова заколотил в безмолвную дверь. И вдруг услышал за спиной голос: - Вам кого? В испуге Анатолий обернулся и увидел, что дверь в соседнюю квартиру открыта и на пороге стоит, опираясь на костыль, старик в пижаме. Он недоуменно глядел на Анатолия через сползшие на нос очки в старомодной оправе. - Мне... мне Королевых! - поспешно ответил Анатолий. - А кого именно? Если Ивана Максимовича, то он на заводе, а Анна Петровна ушла куда-то, наверное, в магазин. - А Вера? - вырвалось у Анатолия, и он весь сжался в ожидании ответа, точно игрок, сделавший огромную ставку и теперь боящийся взглянуть в свои карты. - Вера? - переспросил старик. - Нету ее. Как перед войной уехала, так и не возвращалась. - Вы... уверены? - чуть слышно произнес Анатолий. - В чем уверен-то? - недовольно проговорил старик. - Насчет дочки? А как же! Только сегодня утром с Анной Петровной разговаривал. - Хорошо. Спасибо... - пробормотал Анатолий и бросился вниз по лестнице. - Подождите! - громким надтреснутым голосом окликнул его старик. - Кто вы будете, как передать-то? Анна Петровна скоро вернуться должна, подождите! И он зачем-то постучал костылем по каменному полу лестничной площадки. Но Анатолий был уже внизу. Он почти бежал, боясь встретиться случайно с матерью Веры. "Что же мне теперь делать, как поступить? - в отчаянии думал Анатолий, идя по улице. - Я в Ленинграде, а она не вернулась!.. Но я ни в чем не виноват перед Верой. В ином случае разве я пошел бы к ней, разве стремился бы ее увидеть?.. Ведь я же люблю ее, люблю!" - мысленно повторял Анатолий. Может быть, в эти минуты он и впрямь любил Веру, потому что воспоминания о ней связывали Анатолия не только с той страшной ночью, но с мирным временем, когда все было так ясно и просто. Вера была для него как бы мостом в прошлое. Потребность в таком мосте Анатолий ощущал с каждым своим шагом все больше и больше. Потому что он стал чувствовать себя как-то неуютно на ленинградских улицах. Он ощущал себя отчужденным от людей в военной форме, торопливо шагавших по тротуарам, застывших у зениток, от тех, кто в пиджаках или армейских гимнастерках проходил строем по улицам... Да, весь этот город, изрытый щелями и траншеями, забаррикадированный мешками с песком, деревянными щитами, стены его домов, покрытые военными плакатами, - все это казалось Анатолию мрачным, чужим и даже глухо враждебным. Он попытался убедить себя, что через два-три дня это ощущение пройдет, что все изменится после того, как определится его дальнейшая судьба и он приспособится к тому, чем живет сейчас Ленинград, но, размышляя об этом, все более и более чувствовал себя каким-то неприкаянным. И только тогда, когда Анатолий добрался наконец до большого серого здания, выходящего на Литейный проспект и улицу Воинова, он вздохнул с облегчением. Отыскав подъезд с черной узкой табличкой "Бюро пропусков", он открыл тяжелую дверь. Он очутился в большой прямоугольной комнате, стены которой были окрашены серой масляной краской. В стене, противоположной входной двери, были прорезаны окошки, полуприкрытые изнутри деревянными ставенками. На другой стене висели черные плоские телефонные аппараты. Анатолий подошел к одному из них, снял трубку, услышал, как мужской голос произнес: "Коммутатор", - и, едва сдерживая волнение, робко сказал: - Пожалуйста, соедините меня с майором Туликовым. ...Из здания Управления НКВД Анатолий вышел уже под вечер. Все оказалось сложнее, чем он предполагал. Он думал, что дело займет несколько минут - он повторит сказанные Кравцовым слова: "Товары завезены, магазин откроется в положенный час", - и все. Ему удалось придумать правдоподобную, как будто исключающую дополнительные вопросы версию. Он и Вера расстались с Кравцовым в деревне. Пошли ночевать в разные избы. Ночью нагрянули немцы. Его вытащили из избы, бросили в сарай. Но сарай был ветхий. Он сумел выбраться, оторвав доску, задами пробраться в лес... Однако Анатолию пришлось не только подробно рассказать Туликову, а потом еще какому-то человеку в штатском, где и когда он и Вера встретились с Кравцовым, но потом изложить на бумаге все, что он говорил. Но и этим дело не ограничилось. Майор Туликов, пожилой усатый человек, скорее похожий на рабочего, чем на чекиста, предложил Анатолию указать на карте район, где произошла встреча с Кравцовым, и место, где был брошен в воду чемодан. А потом его попросили нарисовать по памяти план той местности, где все это происходило. Тем не менее все кончилось хорошо. Туликов пожал Анатолию руку и поблагодарил за помощь. Потом спросил: - Ну, а что дальше будешь делать, Анатолии? Пойдешь в армию? - Конечно, в армию! - с радостным облегчением воскликнул Анатолий и тут же подумал, что не худо бы воспользоваться случаем и попросить содействия в получении новых документов. И тогда, сам в эту минуту веря в искренность своей версии, он сказал, что хотя по указанию Кравцова там, в лесу, и уничтожил свой паспорт и студенческое удостоверение, однако комсомольский билет сохранил, запрятав его под подкладку пиджака. С этими словами Анатолий вынул из кармана серую книжечку и положил ее на стол перед Туликовым. Майор взял билет, полистал и медленно произнес: - Сохранился в порядке... Сердце Анатолия забилось сильнее. "Может быть, мне не следовало показывать ему билет, - подумал он, - надо было только упомянуть о нем, а не показывать, ведь не исключено, что он может как-то определить, носил ли я этот билет запрятанным или нет... И зачем я заговорил о том, что уничтожил остальные документы? Надо было сказать, что они сгорели в поезде..." - Молодец, что сохранил комсомольский документ, - произнес майор почти торжественно и протянул билет Анатолию. Тот схватил его обрадованно и стал просить помочь получить документы взамен уничтоженных. Туликов кивнул, сказал, что поможет, записал номер отделения милиции, выдавшего в свое время Анатолию паспорт, и наименование его института. Туликов уже протянул руку для прощания, когда у Анатолия, обрадованного тем, что все так хорошо кончилось, вырвалось: - Если вернется Вера... помогите ей, пожалуйста! Через секунду он уже ругал себя за эти помимо его воли вырвавшиеся слова. Однако на Туликова они, видимо, произвели самое хорошее впечатление. - Не волнуйся, парень, все будет в порядке! - сказал он и даже потрепал Анатолия по плечу. Домой Анатолий возвращался уже совсем в ином настроении. Смело сел в трамвай, доехал до Невского и уже не украдкой, не прижимаясь к стенам домов, а не спеша, уверенной походкой направился к Мойке. Дверь ему снова открыл отец. Анатолий весело кивнул ему, сказал матери, которая звала обедать, что придет в столовую через минуту, и пошел в свою комнату, чтобы снять пиджак, - было очень жарко. Он сбросил пиджак, галстук, расстегнул воротничок, засучил рукава голубой сорочки и удовлетворенно оглядел себя в зеркале. "Что ж, - мысленно произнес Анатолий, обращаясь к собственному отражению, - все хорошо, что хорошо кончается". В это время на пороге появился отец. Федор Васильевич вошел в комнату, осторожно прикрыл за собой дверь и, обращаясь к сыну, сказал вполголоса: - Слушай, Толя, я хотел тебя спросить... Эта девушка... Вера... Она тоже благополучно вернулась?.. 6 Впервые в жизни Федору Васильевичу Валицкому так сильно хотелось изменить свои отношения с сыном, сделать их более близкими, сердечными. И впервые в своей жизни его сын Анатолий делал все от него зависящее для того, чтобы отношения эти оставались прежними, то есть холодными, лишенными какой-либо сердечности и доверительности. Отцу хотелось наверстать упущенное, расположить к себе Анатолия, почувствовать в сыне друга. С горечью сознавая, что он сам виноват во всем и что положение, которое создавалось годами, невозможно изменить за несколько дней, Валицкий отчаянно пытался разрушить ту самую стену, которая так долго стояла между ним и сыном. Он не подозревал, что человеком, меньше всего заинтересованным в том, чтобы эта стена рухнула, был сам Анатолий. Возможно, что, если бы не война, у Валицкого никогда не появилось бы потребности установить новые отношения с Анатолием. Но именно теперь, отчетливо ощутив свою ненужность, одиночество, испытывая чувство горечи и унижения от этого сознания, Федор Васильевич обратил свой полный надежды взор к сыну. Валицкому было радостно сознавать, что Анатолий с честью прошел свое первое военное испытание и не только отбился от немцев и вернулся к своим, но при этом еще выполнил какое-то секретное, крайне опасное поручение. Рад был Валицкий и тому, что и с девушкой все благополучно, - ее судьба беспокоила его. Узнав от Королева, что сын уехал в Белокаменск с Верой, Валицкий был недоволен Анатолием. Мысль, что его сын впутался в какую-то романически мезальянскую историю, раздражала Федора Васильевича. Разумеется, он с негодованием отверг бы любые попытки подозревать его в приверженности к сословно-кастовым предрассудкам. И тем не менее сознание, что "объектом" Анатолия, сына академика архитектуры Валицкого, стала какая-то "фабричная девчонка", совсем не льстило его самолюбию. Однако по мере того, как шли дни, а Анатолий не возвращался, Валицкий стал ловить себя на мысли, что беспокоится не только о сыне, но и о той неизвестной девушке, за судьбу которой его сын волею обстоятельств теперь уже должен был нести моральную ответственность. Естественно, что он сразу же после возвращения Анатолия спросил его о Вере. Ответ вполне удовлетворил Федора Васильевича: девушка вернулась в Ленинград, она в безопасности. Теперь ничто не омрачало радости Валицкого. Он был счастлив, что вновь обрел сына, и всячески старался дать ему эта понять. Возможно, что перемена в отношении к нему отца, произойди она раньше, в другой ситуации, обрадовала бы Анатолия. Но тепе