интонации Бакуниной, ее деликатную манеру не приказывать, а просить, и все даже увидели ее милую улыбку. А когда Кондошина прочитала о приветах "нашему замечательному, незабываемому, стойкому коллективу", все зааплодировали, и, пока хлопали, Митяшин успел сказать Володе: - Видите? Верят в нас старушки, приветствуют коллектив. Не так-то уж мы и плохи... - А разве я не прав был вчера? - Наверное, правы, - неохотно ответил Митяшин. - Только уж больно круто, товарищ майор... Последним попросил слова старший сержант Сашка Дьяконов. И как только он встал, опершись не без некоторой картинности на свой костыль, Володя вдруг сразу вспомнил все: вспомнил этот лихой блеск глаз, эту победную улыбку, этот чубчик, нависающий на изломанную бровь, и характерный сиповатый голос. - Моя речь будет короткая, многоуважаемые товарищи! - сказал Дьяконов, внезапно взволновавшись и слегка подпрыгивая при помощи костыля. - Не задержу ваше внимание слишком долго. Что же касается до моей личной автобиографии, то она неважная, я ее упоминать стесняюсь, был я, короче, блатной парнишечка. Понятно вам? Уточнять не стану, но войну начал в штрафниках, где не задаром находился, как некоторые предпочитают на себя клепать, а за дело. За некрасивое дело. Ну, естественно, там узнал что почем и смыл с себя кое-что своей кровью. Постарался, конечно, чтобы моей было поменьше, а фашистской побольше. Вот оттуда меня и вынул наш героический знаменитый капитан Петр Кузьмич Леонтьев, прославленный на весь наш Союз. И должен был я ему доказать, что он не ошибся в своем доверии к такому человеку, как я. Хорошо доказал, в газетах было, как доказал, а когда, доказавши, полз до дому, до хаты, - тут меня и навернуло. Ну, думаю, пропал Сашечка! Конец тебе, пупсик! Сгорел, как бабочка, не доложив свои конечные результаты. Короче, притопал в боевое охранение и стал там просить провожатых, поскольку в меня попала мина и не взорвалась в моем организме, а застряла в плече... - Ой! - громко воскликнула Нора. - Точно! - строго подтвердил Дьяконов. - Засела под лопаткой и сидит, одно только лишь оперение из меня возвышается, а взрыватель ушел во внутренности, и никому не известно, что там происходит... Володя опустил голову. В основном Сашка рассказывал правду, но эта правда поросла теперь такими небылицами, что Володя только крякал да вздыхал, слушая о том, как "военврач Устименко, не дрогнув своим мужественным лицом и весь собравшись в своей стальной воле, поставил задачу разминировать этого боевого товарища..." Все слушали Дьяконова затаив дыхание, женщины часто вздыхали и ойкали, Митяшин сосредоточенно посапывал, и странно - никто ни разу не подивился тем коленцам, которые отрывал рассказчик, никто не усомнился в правдивости баснословных выдумок, никто не улыбнулся даже на выспренность Сашкиного лексикона. "Что же это все такое? - удивленно и счастливо думал Володя. - Я вчера им невесть какие горькие слова говорил, а они сейчас с радостью верят легенде обо мне, нелепице! Значит, они хотят в меня верить? И каким же я теперь обязан стать, если даже Каролина Яновна и та хлопает Дьяконову, да еще с восторгом?" Дьяконову сильно хлопали, но он властной рукой остановил аплодисменты и, обращаясь к Володе, почти крикнул: - А что вы так за вашу тетю высказались, товарищ майор, то честь вам и хвала! Вот мне Леонтьев поверил, и кого вы видите перед собой? Трижды орденоносца и представленного к еще более высокому званию, не будем уточнять - к какому. И тете вашей я благодарен, что она воспитала такого интеллигента советского, как вы, а не жалкую прослойку или ничтожного бюрократа, которые еще - не часто, но как редкое исключение - болтаются у нас под ногами... И, превратившись мгновенно в памятник самому себе, Сашка Дьяконов вдруг неподвижным взглядом надолго уставился в блеклые глаза капитана из Политуправления, потом уперся костылем в камень, повернулся на собственной оси и под бурные аплодисменты сел. Володю приняли единогласно. После собрания он еще раз обошел свою подземную хирургию. В большой палате он остановился за спиной раненого, который, сладко вздыхая, диктовал Елене, уже изрядно притомившейся за день, письмо: - Целую твои ноженьки и рученьки, запятая, и всю твою замечательную фигурку, запятая, Галочка моя дорогая... Елена писала медленно, крупными, детскими буквами, положив лист бумаги на книгу. От того, что бумага была нелинованная, строчки письма съезжали вниз, Елена вновь поднимала их кверху, и оттого казалось, что она не письмо пишет, а рисует змей - толстых и страшных. Рядом с треском "забивали козла", нежный голос по радио пел: Синенький скромный платочек Падал с опущенных плеч... - Дочке пишете, дядя Вася? - взмахнув ресницами, спросила Елена. - Какой дочке? - испугался дядя Вася. Потом подумал и подтвердил: - Конечно, дочке, а кому же? Галочка - она дочка. Дальше пиши: "Днем и ночью ты у меня перед глазами, - запятая, дочечка, запятая, - по тебе с ума схожу, как дикий зверь..." - Напугаете ребенка, - обходя кровать, сказал Володя. - Зачем же дочку дикими зверями пугать... Тот, которого Елена называла дядей Васей, ненадолго смутился, потом прямо взглянул Володе в глаза и сказал спокойно: - Она у меня смелая, дочечка, товарищ доктор. Не испугается! - Иди, Оленка, - велел Володя. - Я за тебя допишу... Сел на ее табуретку, быстро переписал написанное и спросил: - А дальше? - Дальше? Дальше так: если ты меня забудешь, я пропаду, потому что ты моя любовь. А любовь, товарищ доктор, напишите с большой буквы. - С большой... - повторил Володя. - Можно и с большой, это как вам будет угодно! Глава девятая В ПРЕДПОЛАГАЕМЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ... Флагманского хирурга на главной базе не оказалось - Алексей Александрович оперировал где-то в авиации, кажется в госпитале у Левина, и там заночевал - так объяснил Володе толстогубый дежурный. И никакого гостеприимства толстогубый, не в пример всем известным Володе докторам, не проявил. Он ответил на вопросы этого бледного от усталости майора медицинской службы - и только. "Да и не гостиница тут, в конце концов", - вяло оправдал своего коллегу Володя и опять вышел к заливу - под холодное полуночное солнце. В небе было неспокойно: теперь-то уж Устименко научился разбираться даже в далеких звуках авиационных моторов - отличал свои бомбовозы от немецких, да и истребителей не путал, как бы высоко они ни проносились. Он ясно различил тупой, торкающий, с захлебыванием звук идущей на город армады вражеских бомбардировщиков и сразу услышал дробные, торопливые удары зениток с транспортов и батарей. Опять заваривалась каша... "Это из-за каравана", - подумал Устименко и вспомнил давешних моряков в госпитале на горе - англичан, американцев, негров, вспомнил обмороженного малайца, умершего на операционном столе, и сердитые слова генерала Харламова: - Разрази меня гром, не понимаю я, почему столько обмороженных. Решительно не понимаю! К порту прошли истребители, из-за сопок вдруг вывалился неправдоподобно огромный, весь в черном дыму, кренящийся на левое крыло немецкий бомбовоз; ревя моторами, пронесся над зданием штаба и госпиталем, весь залился пламенем и рухнул совсем неподалеку, где-то за поселком Вдовьино. А истребитель, срезавший бомбовоз, сделал над главной базой круг и вновь устремился в самое пекло - к порту. Медленно, усталым, тяжелым шагом поднялся Устименко по прорубленным в скале ступенькам и открыл дверь в низкий барак, именуемый тут гостиницей. Девушка со злыми бровками, в накинутой на плечи короткой матросской шинельке, быстро обернувшись, даже без его вопроса сказала, что никаких мест нынче нет и, разумеется, не будет. - А может быть, как-нибудь? - осведомился он, презирая себя за свой неопределенный и неуверенный тон. - Собственно, я мог бы и на полу... Мне, понимаете ли, абсолютно негде и в то же время необходимо... Ему всегда отказывали, если он спрашивал для себя хоть самую малость. И никогда не отказывали, если он спрашивал для других. По всей вероятности, все зависело от тона, от собственного поведения, от несолидности, которую он никак не мог в себе победить. "Вы, Володечка, не солидный, - пинала его в свое время Ашхен Ованесовна, - вы какой-то совершенно взрослый мальчишка! Не понимаю, как вам могли дать майора. Майоры такие не бывают, правда, Зиночка?" - "Конечно, не бывают", - соглашался и он. Но почему бы в данном, например, случае не отнестись к себе как к постороннему майору медицинской службы, который должен, в конечном счете, ночевать? Ведь этот самый майор нужен войне, если его одевают, кормят, выплачивают ему денежное содержание? Так заступитесь же за майора, за Устименку! Не мямлите! Не теребите пуговицу на шинели! Потребуйте для Устименки, как требуете для своих подчиненных или для своих раненых, как требовали для Елены Ярцевой - помните, как вы скандалили из-за нее даже с начальством? - Слушайте, товарищ военврач, - сказала девушка со злыми бровками, - какой вы принципиальный, что над душой стоите! Или вам не ясно? Нету помещения! Ох, поставить бы ее на место, сказать бы ей что-нибудь тем железным голосом, которым он умел разговаривать у себя даже с Каролиной Яновной, показать бы ей, что такое волевой командир! Впрочем, об этом он раздумывал уже много позже, еще раз прогулявшись по базе и остановившись возле маленького зданьица, внутри которого что-то пофыркивало и ритмично плескалось. И Володя сразу догадался, что это за здание: это новая и уже знаменитая баня главной базы, об этой бане он недавно читал во флотской газете нечто вроде оды - эдакое восторженное, с большим количеством восклицательных знаков. Ну и прекрасно! Если ему совершенно негде ночевать, то он помоется. "Чего не доели, то доспим", - как говорил старшина Шилов, когда их выбросило в прошлом году на Малый Тресковый остров. Он, Устименко, помоется, отогреется и подремлет. В такую "летнюю" заполярную ночь больше всего хочется согреться! Полундра, фрицы! Майор медицинской службы Устименко теперь знает, что ему делать. У него в сумке смена белья и носки! У него есть мыло! Что же касается мочалки, то он ее одолжит у доброго человека! Вот как все будет. Откуда к нему пристало это слово - "полундра"? Ах да, конечно, из газеты: "От Баренцева до Черного", "В частях и на кораблях", "Полундра, фрицы, здесь стоят матросы". Такую шапку ежедневно видел он на второй полосе флотской газеты... Ужасно все-таки глупо, что он не поставил на место ту, с бровками, из гостиницы. Ведь он не баклуши бил, он трое суток оперировал, почти трое суток. Он оперировал, и его кололи кофеином, чтобы он не заснул стоя, а поспать его не пустили в этот барак. Полундра, фрицы, он напишет об этом факте в газету нечто жалостное и даже рвущее душу, под оригинальным названием "Нечуткость", нечто такое, что поразит весь флот! Впрочем, главное - не заснуть в бане сразу. Нет, он не заснет. Он голый, и вокруг него голые. Нагие, как пишут в книгах. Или обнаженные. Рядом на лавке какой-то обнаженный грузин - маленький, мускулистый, верткий, весь, как мартышка, поросший крепкими темными волосами. Он похлопывал себя по ляжкам, поколачивал ребром ладони плечи, ловко, словно профессиональный банщик, массировал себе икры и колени. И болтал. И все болтали - не баня, а какая-то психиатрическая лечебница. Посидели бы тихо и поспали бы, как славненько! Впрочем, спать, разумеется, не следовало. Полундра, фрицы, надо быть бдительным! Тут в бане можно, несомненно, встретить знакомого и умненько напроситься к нему ночевать - вот для чего следует быть бдительным. Вдруг тут окажется капитан-лейтенант Лошадный - ведь из него Володя вытащил довольно корявый осколок, который, кстати, подарил Лошадному на память. Вы помните товарищ Лошадный? Ах, в каюту бы к Лошадному! И вообще, мало ли здесь подлодок, эсминцев, тральщиков... Но прежде всего следует заштопать носки. Как у всякого настоящего старослужащего, у него в сумке есть и иголка и нитка. Но с глазами у него произошло что-то такое, от чего он долго не мог попасть в игольное ушко. Глаза слипались. В конце концов, щурясь, словно близорукий, подняв к самому глазу игольное ушко, он прицелился и попал. Тотчас же не без ловкости Володя пропустил иголку вокруг лохматой дыры в носке и крепко подтянул. Получилось то, что на Украине называют "гуля". Гулю он размял пальцами. Теперь следовало подготовить к ремонту второй носок. Размышляя над разодранной в куски пяткой, он сунул иголку ушком вниз в щель лавки, чтобы не затерялась. И тотчас же на иголку, весело что-то рассказывая, сел заросший волосами грузин. Было даже неправдоподобно, что у такого мужественного, мускулистого человека оказался такой визгливый голос. - Укусил! - кричал он, вертясь между обнаженными офицерами военно-морского флота. - Укусил! Все повскакали со своих мест. И те, кто отдыхал после парной, и те, кто только еще предчувствовал банные радости. - У него там нитка болтается! - крикнул сиповатым морским голосом мичман в подштанниках и в кителе с орденами. - Он же на иголку сел. - Позвольте, я врач! - сухо остановил Володя мечущегося нагого грузина и опустился возле него на корточки. Пострадавший тоненько всхлипнул. - Не лягайтесь! - профессионально-докторским голосом приказал Володя. - Вовсе не так больно. - Не столько больно, сколько унизительно, - сердито огрызнулся пострадавший. Кругом уже осторожно посмеивались. - Ничего смешного нет, - сам не веря собственному двуличию, произнес Устименко. - Это свинство - швырять иголки по скамейкам. Когда "операция" закончилась, грузин горячо пожал Володину руку. - Не стоит благодарности, - все еще поражаясь своему умению лгать, сказал Володя, - но, повторяю, это свинство. И скользнул вдоль стены. Ему показалось, что кто-то на него внимательно взглянул, и "опасность придала ему мужества". Из бани он на всякий случай пробрался в парную. Здесь его, конечно, не разыщут - в сладких стенаниях парящихся, в клубах пара, в белесой мгле веселого банного ада. А если и разыщут, он отмежуется. Прекрасно, если пострадавший - вольнонаемный. А вдруг он полковник? Или, упаси бог, адмирал из строгих. И если прикажет: - А подать мне немедленно сюда этого буйного идиота с его иголкой! Иди тогда доказывай, что ты трое суток не спал. Его просто свело от чувства ненависти к себе. И оказывается, он лжец! Отвратительный, наглый и спокойный лжец! Двуличнейшее существо! Или это тоже на почве переутомления? На всякий случай он еще вздремнул над своей шайкой с полчасика в бане. Здесь было по крайней мере тепло, а кто знает, что ожидало его дальше на этой славной базе, где столько больших теплых домов, в которые его никто не зовет. И не так тут одиноко, как на гранитных скалах этой базы, и не надо настраивать себя на мысли о "суровой и непередаваемой красоте Севера". Но уж если не везет, то не везет, как сказала старуха Ашхен, когда он в канун Седьмого ноября прошлого года, неловко повернувшись, вылил на себя большую банку йода: едва он вышел из предбанника, как напоролся на патруль. Уже миновало время - надо было иметь ночной пропуск, которого у Володи, разумеется, не было. И он даже не сопротивлялся и не спорил - он покорно пошел между автоматчиками-матросами, как имеющий опыт дезертир или "матерый диверсант". "Полундра, Устименко, - думал он, - здесь стоят матросы. В сущности, все устроилось отлично. Теперь мне есть где ночевать - на скамейке у коменданта. Там, наверное, тепло и сухо и кто-нибудь из задержанных угостит махоркой. Вот оно и счастье..." Рядом с ним шагал еще задержанный, и Володя не без внутренней тревоги внезапно узнал давешнего грузина. К счастью, пострадавший оказался штатским. На голове у него была мягкая шляпа, в руке он нес лакированный чемоданчик и, по всей вероятности, был одержим теми же самыми мыслями о невезении, которые огорчали и Володю. - Мой дорогой доктор! - сказал грузин. - Мой спаситель, не так ли? Знаете, я как раз хотел с вами посоветоваться, но вы куда-то исчезли. Мне фатально не везет именно с этой частью тела! Вы ничего не заметили, когда удаляли иглу? В октябре месяце 1941 года я заснул, сидя на электрической печке, вот в этом доме, у одного своего старого друга. Что-то там включилось автоматически, и меня привезли в госпиталь с ожогом второй степени. Не прошло и года, как я при сходных обстоятельствах, но на базе у катерников в довольно сильный мороз прикорнул на промерзшем граните, на ступеньках. В результате обморожение, правда легкое. И сегодня эта маленькая катастрофа. Может быть, вы дадите мне какой-нибудь практический медицинский совет? Понимаете ли, дорогой доктор, все это не может так далее продолжаться, вы не находите? Кстати, давайте познакомимся. И штатский несколько церемонно представился: его зовут Елисбар Шабанович Амираджиби, он капитан, его судно - "Александр Пушкин", прошу любить и жаловать. Давеча он пришел из США. Вообще же у него неудачный день сегодня, не будем уточнять все подробности. - Послушайте, - внезапно обратился Амираджиби к автоматчику своим сиповатым голосом с едва уловимым мягким гортанным придыханием. - Послушайте, дорогие, - вы люди или не совсем? Мне нужно к своему другу на корабль, это очень близко, вот он стоит - "Светлый", неужели это вам непонятно? Попытайтесь понять. Завтра меня поставят под разгрузку, и я конченый человек, послушайте, вы, с автоматом! Матрос гулко кашлянул и не ответил. - Есть или нет? - проникновенно спросил капитан. - Душа? Сердце? Сосуд с добром у вас имеется внутри? Никогда не меркнущий светильник? - Надо слово знать, - глубоким, из самого нутра, ласковым басом, словно маленькому, сказал матрос, - время военное, мало ли кто лазает, случаются парашютисты-диверсанты... - Слово - "мушка"! - сладким голосом, с воркующими придыханиями произнес Амираджиби. - Нет! Не мушка. - Слово - "самолет"! - И не самолет. - Не самолет и не мушка, - задумчиво и душевно согласился Амираджиби. - Может быть, в таком случае тогда - "мотор"? - Нет. Амираджиби набрал воздуху в легкие и быстро выговорил: - Танк-румпель-пропеллер, курица-петух-утка-индюк-тетерка-чайка, петарда-клотик-бескозырка-гюйс-тральщик-эсминец-линкор-авианосец. Матрос молчал. Другой негромко хихикнул. - Вот какой человек, - печально сказал Амираджиби. - Поразительный человек. Твердый человек. В каменном веке такие люди жили... Матрос внезапно до крайности обиделся. - Оскорбляйте, оскорбляйте! - ответил он. - Мы на нашей службе всего видели. Один попался - до морды хотел достать, схлопотал пять суток гауптвахты - только нынче и управился, перед ужином вышел. Налево, в подвал, вторая дверь направо! За второй дверью направо сидел розовощекий, юный и добрый комендант. Амираджиби и Володя положили перед ним свои документы. Капитан "Александра Пушкина" угостил коменданта сигаретами "Честерфильд" и жевательной резинкой. Комендант взял две сигаретки и две пластинки чуингама. Матрос с сизыми пятнами на когда-то отмороженных щеках мрачно и обиженно сидел на скамье. Амираджиби предложил сигарету и ему, чего, конечно, делать не следовало. - Не надо, - сказал матрос нутряным, бесконечно добрым, но до крайности оскорбленным басом. - Сначала оскорбляете, а потом папиросочки? Я, может, четыре рапорта подавал, чтобы воевать отправили, а здесь от разных лиц, которые и войны никакой не нюхали, исключительно оскорбления слышишь. - Кто вас оскорбил, Петренко? - спросил комендант. - Да вот этот вольнонаемный оскорблял: в каменном, говорит, веке такие люди жили. Это как понять? - Ясно, - сказал комендант металлическим, комендантским голосом. И лицо его из доброго, юного и веселого превратилось в непроницаемое, специально комендантское лицо: без выражения, без возраста - одна только лишь твердость. - Ясненько, - повторил комендант. - И попрошу сесть там, на скамье для задержанных. Курить тут не разрешается. Разговаривать тоже. Утром выясним ваши личности. - Но документы! - воскликнул Володя. - Документы люди делают! - с таинственной интонацией в голосе произнес комендант. - Ясно? И так как говорить было решительно нечего, то комендант выплюнул чуингам и швырнул в печку не докуренную сигарету. А Володя сигарету пожалел и сразу же крепко уснул. Было ровно шесть, когда он проснулся. Амираджиби крепко спал, откинув горбоносое лицо. Профиль его был резко вырезан, и Володя удивился - капитан выглядел сейчас далеко не молодым человеком. - Не было! - сонно-бодрым голосом докладывал по телефону комендант. - Героев Советского Союза у меня среди задержанных в наличии не имеется... - Почему не имеется? - приоткрыв один глаз и откашлявшись, спросил Амираджиби. - Любой из нас, мои дорогие друзья, может завтра или послезавтра стать героем. Упругим шагом Елисбар Шабанович пересек комнату, выхватил из руки коменданта трубку и негромко сказал: - Так точно, товарищ адмирал, это капитан Амираджиби. Нет, нас никто не задерживал, мы просто запутались с одним симпатичным майором медицинской службы и замерзли в климате здешней прекрасной весны. А комендант - чуткий товарищ, нас приютил и обогрел по нашей просьбе. Мы тут отдохнули. Нет, товарищ адмирал, наоборот, мы ему признательны и чрезвычайно благодарны. Оказал настоящее флотское гостеприимство. Мой старпом вас побеспокоил - Петроковский? Спасибо, товарищ адмирал, мы сейчас на "Светлый" и направимся. Комендант сделал хватательное движение рукой, но Амираджиби уже положил трубку. Несколько секунд все молчали. Обиженный давеча словами о "каменном веке" матрос докуривал у печки самокрутку. - Надо же было сказать, что вы Герой! - стараясь не глядеть на капитана, начал было комендант, но Амираджиби перебил его. - Нет, не надо, - внятно, негромко и печально сказал капитан, - и обижаться не надо. Прошу прощения, если я обидел вас, товарищ Петренко, но, поверьте, я не желал обидеть. "Пожмем скорей друг другу руки", - как сказано в одной трогательной ресторанной песенке, - "дорога вьется впереди". Матрос встал, сунул окурок в печку, шагнул вперед. - Давайте руку, дорогой Петренко, - сказал Амираджиби, - мы все неплохие люди, только немного переутомленные. Конечно, совсем немного, самую малость, какой-нибудь третий год войны, это же для настоящих парней сущие пустяки. Но иногда случается, что нам не хватает чувства юмора. Некоторым из нас. Особенно мне. Я не угадываю момента, понимаете, и шутка обращается против меня. Привет, дорогой товарищ комендант, будьте и впредь бдительны, это полезно во время войны. Пойдем, товарищ майор медицинской службы? - Куда? - Со мной, к моему старому другу... Теперь они стояли в непроницаемом ватном тумане, накрывшем базу. И все затаилось в этом холодном весеннем тумане - и боевые корабли, и маленькие катера, и пароходы, и гигантские "либерти", груженные взрывчаткой, банками с тушенкой, ботинками; затаилось и кольцо аэродромов, и порт, и город, и ближние и дальние базы. - Товарищ герой Советского Союза, - раздался сзади тихий и ласковый бас матроса, - мне приказано вас проводить на "Светлый". - Ну что же, проводите, дорогой, - так же негромко ответил Амираджиби. - Проводите, дружок. А что касается до вашего ко мне обращения, то оно не совсем правильное. Вот, например, вчера со мной один случай произошел на глазах нашего уважаемого военврача. Я немного пострадал. Я получил небольшую и совершенно непредвиденную травму в мирных, по существу, условиях. Военврач мне оказал на месте хирургическую помощь, скорую помощь, он очень находчивый, этот майор медицинской службы. Так вы думаете, я не кричал в процессе получения травмы? Нет, дорогой, я кричал и стонал и, как метко отметил наш друг военврач, даже лягался. Таким образом, товарищ Петренко, вы можете сделать вывод, что нет человека, который был бы всегда героем. Героем должен и может быть каждый из нас в предполагаемых обстоятельствах. Ясно? - Ясно, - откуда-то из мозглого тумана услышал Володя ответ матроса. - Это вы запомните, дорогой, - продолжал Амираджиби. - И если бы вы находились в моих обстоятельствах, то тоже имели бы Золотую Звезду, не сомневаюсь в этом. Согласны? На лидере "Светлом" у трапа их опросили, потом провели в чистую, теплую кают-компанию. Мирно и уютно пощелкивало паровое отопление. Вестовой в белой робе спросил, не хотят ли гости чайку, и чай тотчас же появился, словно ждали их. Амираджиби велел принести рюмки и показал на пальцах: три, потом открыл свой лакированный чемоданчик и поставил на стол бутылку бренди. Володя читал пеструю этикетку, когда услышал нестерпимо знакомый голос: - Это кто же тут в неположенное время пьянку разводит? Тяжелая бутылка выскользнула из Володиных рук и мягко шлепнулась на бархатный диван. Еще не успев обернуться, он почувствовал на своем погоне могучую руку Родиона Мефодиевича и сам не заметил, как, словно в далеком детстве, прижался лицом к только что выбритой, обветренной, жесткой с холоду щеке каперанга Степанова. А Родион Мефодиевич гладил Володю по мягким волосам и тоже, словно тогда, давным-давно, в той мирной жизни, на улице Красивой, когда и тетка Аглая не "пропала без вести", когда и Варвара была с ними, приговаривал: - Ишь, военврач. Майор медицинской службы. Ордена. Бывалый человек. Значит, воюем... - Да вот... - То-то, что вот! Варьку не встречал? - А где же она? - Здесь, неподалеку, бывает у меня, видаемся. Ну, а про тетку - упережу твой вопрос - ничего, ничего решительно не знаю. И никто не знает. Какая-то словно бы тень закрыла его лицо, он круто дернул плечом, потряс головой и, повернувшись к Амираджиби, обнял капитана, поцеловал и негромко, с твердой радостью в голосе произнес: - Я же тебя и не поздравил еще. Не знал, куда депешу отбивать. В какие порты и в какие страны. Значит, непосредственно из врага народа - в Герои Советского Союза? Без пересадки? Расскажи, как оно все-таки произошло? - А никак, Родион, Служим Советскому Союзу, вот и все. А про наши боевые эпизоды и как мы отражали атаки фашистских стервятников, доставляя ценные грузы к месту назначения, очень красиво написано во флотской газете. Ты же ее читаешь? Там мы все абсолютно бесстрашные, волевые, дисциплинированные, находчивые морские орлы... Они оба улыбались чему-то, а чему именно - Володя не понимал. Не торопясь, очень красиво (он все делал как-то особенно красиво и изящно) Амираджиби налил рюмки и, подняв свою, сказал негромко и очень четко: - Мне бы хотелось, чтобы молодой доктор, мой новый друг и даже благодетель, знал, что товарищ моей юности Родион Мефодиевич Степанов, не страшась решительно никаких последствий для себя и для того, что некоторые называют своей карьерой, извлек меня из тюрьмы, в которой я сидел по обвинению всего только в государственной измене... - Служим Советскому Союзу, - со своей мягкой полуулыбкой сказал Степанов. - Вот за это я и предлагаю поднять тост, - положив ладонь на рукав кителя Степанова, произнес Елисбар Шабанович. - Тост очень принятый на моем судне "Александр Пушкин". Они сдвинули тихо зазвеневшие рюмки, и капитан Амираджиби произнес совсем тихо и быстро: - За службу! Смерть немецким оккупантам! СЭР ЛАЙОНЕЛ РИЧАРД ЧАРЛЗ ГЭЙ, ПЯТЫЙ ГРАФ НЕВИЛЛ - Вам звонил капитан Амираджиби, товарищ майор, - сказал Володе дежурный, заглянув в бумажку; фамилию капитана он произнес с трудом, по слогам. - Будет звонить в тринадцать. Убедительно просил дождаться его звонка. И дежурный хихикнул: наверное, Амираджиби успел его чем-то очень рассмешить. - Подождете? Устименко кивнул. Свою треску с кашей он съел и теперь поджидал обещанного чаю, но о них, кажется, забыли - и о Володе, и о чае. В сущности, Володя не надеялся на этот чай и ждал только из вежливости, не в таких он был чинах, чтобы о нем не забывали, но нельзя же подняться и уйти, если тебе сказано: "А сейчас, доктор, мы вас чайком напоим, уж больно у вас замученный вид..." Сидел, курил, ждал и перечитывал письмо от Женьки: "Об Аглае, конечно, ни слуху ни духу. И надо же было ей лезть в мужское дело, я точно знаю, что ее удерживали в Москве! Разумеется, ее очень жалко, она женщина неплохая и отцу была недурной женой, насколько я понимаю. Но представляешь себе - во что это может вылиться? Во всяком случае, батьке это не сахар, хотя бы по линии служебной, мы все взрослые и понимаем, что к чему. Он еще хлебнет лиха! Видал ли ты его, кстати? Отыщи и подбодри старика, мне кажется, что он хандрит; знаешь, в его годы последняя любовь, то да се! Большую человеческую травму принесло мне известие о гибели мамы. Впрочем, лучше об этом не говорить - слишком тяжело. Не встречал ли Варвару? Свое актерство она окончательно бросила и воюет, как все мы, где-то в ваших краях. Оказалась девочка с характером - в батьку. Ираида с Юркой в Алма-Ате. Канючат и выжимают из меня посылки. Его сиятельство папашечка остался как-то не у дел, "не нашел своего места", как самолично выразился в письме ко мне, и, в общем, тоже сел на мою многострадальную шею. Представляешь, каково мне? Работаю над кандидатской. Один чудачок подкинул мне темочку, потом, кажется, сам пожалел, но у меня хватка, тебе известно, железная - что мое, то уж мое, особенно если это касается вопросов науки. Так, между прочим, я ему и отрезал! Мы собес разводить не намерены! Здесь, в нашем хозяйстве, проездом ночевали две старухи - Оганян и Бакунина. От них много про ваше благородие наслышан. Главная старуха - Ашхен Ованесовна - выражалась про тебя с некоторым даже молитвенным экстазом, вроде бы будешь ты со временем вроде Куприянова, или Бурденки, или Бакулева. Я подлил масла в огонь, сказав, что знавал тебя студентом и что был ты у нас номер один по всем показателям - наиспособнейший. Старухи с восторгом переглянулись, и теперь я им лучший друг, даже письмишко от них получил. Рад, дружище, за тебя. Старушенции экзальтированные, но энергичные и со знакомствами, их повсеместно уважают, и если с умом, то они и помочь могут в минуту жизни трудную. Пиши! Если что по линии организационной затрет, можешь на меня рассчитывать, я человек не злопамятный, всегда сделаю все, что в моих силах. Ты, часом, не женился? Не делай этого опрометчивого шага, потом проклянешь сам себя. Просто, знаешь ли, люби любовь, люби любить, наш быт дает в этом смысле совершенно неограниченные возможности. Пасемся, можно сказать, среди ароматных цветов, так кому же вдыхать эти ароматы, как не нам, - так выразился инспектировавший нас недавно полковник м.с. Константин Георгиевич Цветков, который тебе, кажется, известен. Впрочем, со мной он не соблаговолил беседовать, я для него слишком мелкая сошка... Ну, будь здоров, старик, не кашляй, до встречи в Берлине". - Это мой спаситель? - спросил Амираджиби ровно в тринадцать. - Ага! - сказал Володя. - Здравствуйте, Елисбар Шабанович, с благополучным прибытием. - А вы знаете, что оно благополучное? Володя помолчал. Потом нашелся: - Все-таки вы опять здесь. - Совершенно правильно, все-таки! У меня к вам дело, дорогой. Вы на этих днях не наведывались в тот госпиталь, где лечат американцев и англичан? - К Уорду? Нет. - Там вы нужны. Я сегодня слышал, что вы у нас тут главный по всяким обморожениям. Ну, а у этого Уорда, или как его, лежит один хороший парень, инглиш, англичанин, летчик, он дрался над нами, и, в конце концов, мы его вытащили на наше судно. Забавный мальчик с сердцем начинающего льва. Его надо починить, доктор. - Но я не имею соответствующих приказаний, - сказал Володя. - Вы меня поймите, Елисбар Шабанович, Уорд терпеть не может, когда я наведываюсь к нему. Это же все не так просто. - Хорошо, вы будете иметь приказания, - с угрозой в голосе сказал капитан Амираджиби. - Ждите приказаний, доктор, а когда выберете время, наведайтесь в гости к нам на "Александр Пушкин", но не очень медлите. Постарайтесь попасть, пока у нас еще есть кофе, бренди и сигареты... Приказание Володя получил незамедлительно. Алексей Александрович Харламов сообщил майору Устименке, что упрямый Уорд уже успел наломать дров в своих палатах и что Владимиру Афанасьевичу надлежит расхлебать, не откладывая, Уордову стряпню. - На чье приказание мне ссылаться, когда я явлюсь к Уорду? - На просьбу коммодора Вудсворда, адресованную мне. Ясно? - Ясно. - И полегче на поворотах, - неожиданно попросил Алексей Александрович. - Будьте немножко дипломатом. Знаете там - эти всякие "персона грата" и "персона нон грата" - черт их разберет, эти тонкости, но, пожалуйста, поосторожнее. - Есть, - произнес Устименко, - вечером я там буду. Возле госпиталя на горе толстый и багровощекий английский шеф-повар Джек пас на поводке старого помойного кота, в котором он души не чаял. Кот, притворяясь форменным хищником, якобы крался среди битого кирпича, а Джек шел за ним, приговаривая: "Чип-чип-чип", что означало "кис-кис-кис". Увидев Устименку, Джек, как обычно, попробовал его утащить на свою кухню, для того чтобы там накормить, но Володя отказался, а Джек, как всегда, немножко обиделся. - Я понимаю, - сказал он, - банка-банка-банка - нехорошо, но есть немного пудинг. Тоже из банка-банка-банка, но хорошо. - Невозможно, Джек, тороплюсь. Повар внимательно и печально на него посмотрел своими маленькими глазками. Вся многочисленная семья Джека погибла от бомбы в Ковентри, и с того самого часа, когда повар узнал об этом, он непрестанно кого-либо пестовал в заполярном русском городе. Особенно много возился он с ребятишками. С год назад старый ресторатор подружился с мальчиком Петей, в которого почти насильно пихал сладкое, но Петя эвакуировался и оставил Джеку своего кота, который, по словам Джека, был необыкновенно умен, но никак не желал понимать по-английски. - Не понимает? - кивнув на кота, спросил Володя. - Ошень способны! - сказал Джек. - Но - упрями. - А Петька пишет? - Один раз. Способни, но лениви. Русского доктора Уорд встретил в дверях. Он был маленького роста, очень воспитанный, очень джентльмен, очень корректный - эдакое вытянутое вперед рыльце в сверкающих очках. И на все у него были свои убеждения, вызубренные из книжек, - у этого врача из Глазго, вечные, не сменяемые никогда, подкрепленные авторитетнейшими именами железные правила. Разумеется, ему еще не приходилось иметь дело с людьми, переохлажденными в водах Баренцева моря, с людьми к тому же раненными и иногда еще и обожженными, но у него были толстые и тонкие справочники, при помощи которых он себе составил на все случаи новые, опять-таки основанные на авторитетах, правила, и, кроме того, у него были банки с мазями и бальзамами, много самых разных банок с великолепными притертыми пробками и завинчивающимися крышками и, разумеется, с этикетками, где под маленьким красным крестиком знаменитая фармацевтическая фирма рекомендовала свои удивительные средства. Уорд верил в эти банки, но больше всего он верил в карандаши из стрептоцида, в стрептоцид как таковой и в сульфидин. Надо было слышать, каким голосом он говорил: - А в раневой канал я введу карандаш из стрептоцида, у нас ведь имеются эти карандаши любых размеров и форм. Непременно карандаш. И вводил свои карандаши, и мазал своими мазями, и присыпал своими порошками, аккуратный, старательный, ни в чем не сомневающийся, - ведь он все делал согласно мнениям тех авторитетов, которым нельзя не доверять. И если у него была соответствующая инструкция насчет карандашей из стрептоцида, то, как он мог не подчиняться этой инструкции? Наверное, он был неплохим парнем, этот Уорд, и, конечно, очень добросовестным, но его учили, по всей вероятности, как-то иначе, "не по-людски", как выразилась про него Анюта - здешняя Володина хирургическая сестра. Весь вечер, всю эту весеннюю ночь и часть дня Володя разбирался в Уордовых больных и раненых. И командовал на своем леденящем душу английском языке. Как правило, англичане его понимали по второму или даже третьему разу, но в конце концов-они привыкли друг к другу. На рассвете ему на операционный стол положили мальчика в таком состоянии, что Володя даже растерялся. Юноша был ранен пониже правой лопатки пулей крупнокалиберного пулемета, обожжен и переохлажден в море. - Какого вы здесь черта... - начал было Володя, но, вспомнив: "будьте дипломатом", - осекся. Уорд корнцангом показал ему расположение своих патентованных подушечек. - Группу крови! - велел Устименко, делая вид, что слушает своего корректного коллегу. Юноша на столе сцепил зубы так, что желваки показались под нежной белой кожей. Володя знал, как ему нестерпимо больно - этому узкобедрому, светловолосому, вконец измученному мальчику. Вопреки заверениям фармацевтических фирм, подушечки не отходили "безо всяких болевых ощущений". Их нужно было отрывать. И как ни мастерски делал это Володя, понаторевший на ожогах и отморожениях, крупные капли пота выступили на белом лбу англичанина. - Лейтенант Невилл чрезвычайно терпелив, - сказал доктор Уорд. - Он умеет держать себя в руках. Кстати, нам сегодня стало известно, что лейтенант награжден крестом Виктории за последний бой над караваном... "Это тот и есть - с сердцем начинающего льва", - вспомнил Володя разговор по телефону с Амираджиби. - Сэр Лайонел, - продолжал доктор Уорд, - правда, немножко нервничает... - Ох, да замолчали бы вы! - вдруг сорвался Невилл. - Меня просто выворачивает, когда я слышу, как вы скрипите. Он так и не застонал, этот сэр Лайонел, хоть слезы и дрожали в его глазах. Злые слезы боли и стыда за то, что другим видны его страдания. - Послушайте, Уорд, - сказал Володя, когда они пили кофе в маленьком кабинетике английского доктора. - Я начинаю этот разговор не в первый раз: вы губите обмороженных вашей боязнью тепла. Все эти дурацкие выдумки насчет того, что отмороженные конечности отламываются. Тепло, понимаете, теплая ванна... - Но ни один традиционный авторитет... - завел свою песню Уорд. - Хорошо, - махнул рукой Устименко, - ваши традиционные авторитеты рухнут, погубив всех обмороженных в эту войну. Но тогда будет поздно! В коридоре его поджидал старый знакомый - бородатый боцман с "Отилии". У него было таинственное выражение лица. - Вы опять здесь? - удивился Володя. - Меня скрючил ревматизм, - сказал боцман. - И кроме того, мне хотелось повидать вас... Из-за спины он вынул книгу и протянул ее Володе. - Это - презент, - сказал боцман. - Это прекрасный презент вам, док, за то, что вы так возились со мной, когда я отдавал концы. Это - книга! Это - нельзя отказаться... Володя открыл титульный лист: боцман с "Отилии" привез ему отлично изданный однотомник Шекспира - "Гамлет", "Отелло", "Король Лир". - Ну, спасибо, - сказал Володя. - Я очень вам благодарен... - Э! Э! - крикнул боцман. - Постойте! Это все не так просто. Я советовался с умными ребятами. Шекспир очень хорошо писал. Лучше всех. Вам надо это перевести на русский и отдать в русские театры. Они все сойдут с ума, а вы сделаете большие деньги! Вы будете их иметь - вот они! И он ткнул пальцем в подаренную Володе книгу. - Спасибо! - сказал Володя. - Мне, конечно, не хочется вас огорчать, старина, но Шекспира у нас давно перевели и давно играют в театрах. Давным-давно. Так что деньги я на этом не сделаю! Ну, а Шекспира по-английски я буду читать и вспоминать боцмана с "Отилии". Боцман так и остался в коридоре, пораженный в самое сердце. А Володя издали помахал ему рукой и вошел в палату к Невиллу. - Вам было здОрово больно, - сказал он, садясь на табуретку между англичанином и вечно пьяным боцманом-американцем с "Сант-Микаэла". - Вы бы взвизгнули пару раз - это помогает... - Он не из таких, - с ленивой усмешкой на щекастом лице вмешался боцман. - Он гордый, док! Он ничему не верит на этом свете и все презирает. Даже когда сам адмирал вчера... - Заткните вашу жирную плевательницу! - велел боцману Невилл, и тот, как это ни странно, нисколько не обиделся. Володя взял руку англичанина, чтобы посчитать пульс, и заметил на тонком пальце перстень с черным камнем - адамовой головой. - Док, вы коммунист? - вдруг спросил Невилл. - А почему это вас интересует? - Я никогда не видел русских коммунистов. Он смотрел на Устименку нагло и внимательно. И сейчас собираю коллекцию... - Какую коллекцию? - Впечатлений. - Я что-то не очень вас понимаю, - раздражаясь и опять удерживая себя мистическим понятием "персона грата", буркнул Володя. - Я врач, вы раненый. Вот и все. - Нет, не все, - покусывая нижнюю губу (ему все еще было очень больно), сказал Невилл. - Далеко не все. Из воды меня вытащили русские коммунисты. Один из них, кстати, едва не утонул. Пароход, на который меня вытащили, тоже был коммунистический пароход с названием вашего лидера - "Александр Пушкин"... Устименко улыбнулся, но лейтенант не заметил его улыбки. - Теперь меня лечит коммунистический врач. Вот какая у меня коллекция. Это - коммунисты. Но Мосли я тоже знаю, - вы про такого слышали, или вам даже нельзя о них говорить? - Мосли теперь, кажется, сидит в тюрьме? - И Муссолини я тоже видел, - с вызовом в г