ому купе-столовой, вздохнул и открыл буфет. Провоторов, извиняясь больше, чем следовало, и даже шаркнув ногой в валенке, попросил открыть "чемоданчики". Младший Куроедов пошел к проводнику. Комиссар сел верхом на стул и поглядывал, что где делается. - Эти мешки нельзя трогать! - сказал сердитый иностранец с перстнем на пальце. - Здесь дипломатическая почта. Он все время отругивался. Даже Провоторов с его шарканьями и извинениями не мог угодить этому иностранцу, так хорошо говорившему по-русски. И братья Куроедовы тоже никак не могли ему угодить. Быков сначала сидел неподвижно, потом поднялся, отставил стул и принялся за досмотр сам, не обращая внимания на всякие "нельзя". Уже к концу досмотра он из темного коридора втащил в купе ящик и спросил, что в нем. - О, это мои картины! - сказал толстый американец в меховых сапожках. А сердитый сказал: - Они никому не нужны, эти картины! Просто дрянь - вот что это такое. Мой друг, мистер Фишер, зачем-то покупает их. Откройте ящик и посмотрите! Впрочем, от вас мы имеем разрешение на вывоз этого мусора. Дайте документ, мистер Фишер. Мистер Фишер протянул Пете большой лист, на котором было написано, что картины под такими-то и такими-то названиями художественной ценности не имеют и могут быть вывезены за пределы страны. Документ этот был подписан какими-то членами комиссии Наркомпроса. Быков прочитал бумагу и вернул ее Фишеру. Провоторов и братья Куроедовы ждали. Комиссар, на их радость, кажется, завалился со своей находкой... Интересно, как он сейчас будет извиняться: все-таки Америка! Но Быков не собирался извиняться. "Если картины художественной ценности не имеют, - думал он, - то, следовательно, они не имеют и материальной ценности. Зачем же такому господину, как Фишер, скупать вещи, которые не имеют ценности? На чудака или психически ненормального он не похож, - буржуй как буржуй!" И спокойным голосом комиссар приказал: - Вскройте ящик, товарищ Куроедов. Фишер сделал движение вперед, и это движение не ускользнуло от Быкова. "Волнуется!" - отметил он про себя. Младший Куроедов вынул из кармана клещи с долотом, подсадил жало под доску, - гвозди с визгом поддались. Из ящика полезла стружка. Другой Куроедов придержал ящик, младший рывком оторвал обе верхние доски и стал вынимать свернутые рулонами холсты. Быков развернул холст и всмотрелся: какие-то клешни и глаза, фонари и железные трубы расползались по картине. - Это футуризм! - с акцентом сказал мистер Фишер. - Это новое искусство. Моя жена любит такое искусство. Я сам нет. О! Я, я сам не любит такое искусство. Он засмеялся и стал раскуривать прямую английскую трубку. Вторая, третья, пятая картины были такие же. Братья Куроедовы загадочно улыбались. Старичок Провоторов смотрел через пенсне и покачивал головой. На седьмом холсте был изображен садик и рябина у забора. Это была просто базарная картина. Такие картины висят в пивных, в трактирах за Невской заставой, в парикмахерских. - Это не есть футуризм! - сказал мистер Фишер. - Это есть мой вкус. Мой вкус - старое искусство... - Я задерживаю этот ящик! - сказал комиссар. - Мои действия могут быть вами обжалованы. Сейчас мы составим акт. Быков расчистил место на столе, заставленном бутылками и закусками, от которых шел нестерпимо вкусный запах, попросил принести чернильницу и размашисто написал: "Девятого января 1918 года мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт в том, что..." Мистер Фишер, побагровев, побежал отбивать депеши каким-то консулам, посланникам и послам. Другой мистер закричал, что на этот открытый грабеж, на это попрание демократии и законности, на эту наглость найдется управа. Третий ткнул в Быкова длинным белым пальцем и, усмехнувшись, даже с грустью в голосе, предсказал: - Опомнитесь, иначе ваша карьера будет навсегда кончена. Мне вас жаль, молодой человек. Провоторов и братья Куроедовы подписать акт наотрез отказались. Быков сам вынес ящик из вагона, потащил на станцию и поставил возле клеенчатого дивана в "царской комнате". Ночь он проспал рядом с картинами, а рано утром его разбудил младший Куроедов с телеграммой. В телеграмме было сказано, что Быков Петр с получением настоящего уведомления от работы отстраняется и что таковому Быкову надлежит немедленно возвратить картины владельцам, а самому выехать в Петроград для дачи соответствующих объяснений... Петя прочитал телеграмму два раза. - Ящик можно нести? - спросил Куроедов. - Идите в контору! - твердо приказал комиссар. - Ящик поедет со мною в Петроград. Младший Куроедов ухмыльнулся и хлопнул дверью. Петя выкурил махорочную самокрутку и еще раз прочитал телеграмму: "Диамантов" - так она была подписана, но это ничего не значило. Это мог быть тот же Провоторов - только в Петрограде. И остался от тех же времен, что и здешний Провоторов, - от времени графа Витте и барона Гана. - Сожрут они теперь меня! - вздыхал Федотыч, провожая Петю в Петроград. - Попомнят, как ты ко мне хаживал. Ну да шут с ними, не пропаду... Старуха тоже вышла к поезду. Быков написал им свой петроградский адрес - на всякий случай, поцеловался с ними с обоими и надолго задумался под ровный стук колес... А вдогонку ему уже мчалась телеграмма Диамантову о том, что комиссар похитил ящик с картинами. В Петрограде возле вокзала Быков нанял извозчика - санки с полостью - и поехал со своим похищенным ящиком в дом бывшего градоначальника - на Гороховую улицу. Провоторов, Диамантов и братья Куроедовы остались теперь где-то далеко. Нужно было только отыскать Васю Свешникова, который нынче работал в ЧК. Он - художник, он сразу скажет, имеют эти картины художественную ценность или действительно не имеют. "Милый, добродушный, веселый Васька, как бы тебя поскорее отыскать!" И Петя вдруг с нежностью вспомнил, как позапрошлым летом они с Васей удили на Карповке рыбу и как Свешников рассказывал о живописи и о том, как сам он станет великим художником. А нынешней осенью Вася стал помощником у какого-то молчаливого и строгого человека... У двери дома бывшего градоначальника стоял матрос в шинели и бескозырке, синий от холода. На поясе у моряка висели гранаты-лимонки, на груди перекрещивались пулеметные ленты. Быков ему объяснил, что приехал к товарищу Свешникову... - У нас чекистов поболее сорока человек, - сказал матрос. - Каждого не упомнишь. И бегают все - то туда, то обратно. Уже саней двое; говорят, днями мотор получим. Иди, браток, ищи своего дружка сам... Пыхтя и отдуваясь, Быков поволок свой ящик наверх по лестнице. Ящик был тяжелый, а Петя ослабел за последние месяцы. Но все-таки он, ни разу не отдохнув, втащил "похищенный" ящик на второй этаж, крякнул и свернул в коридор, по которому навстречу Пете быстро шел Феликс Эдмундович Дзержинский. Петя рванул свой ящик прочь с дороги и вытянулся, как положено это делать солдату при встрече с командиром. - Это что? - спросил Дзержинский, глядя прямо в Петины серые, очень ясные глаза. - Картины! - громко оторвал Петя. - Какие же это такие картины? - Не имеющие художественной ценности! - опять оторвал Петя и по тому, как улыбнулся Дзержинский, понял, что сказал что-то глупое. Его прошибла испарина, он поморгал и произнес негромко: - Разрешите, товарищ Дзержинский, все рассказать? - Пойдемте! - сказал Феликс Эдмундович. Он зашагал к своему кабинету, а Быков опять потащил свой ящик. В приемной Петя толково и коротко рассказал Дзержинскому всю историю с досмотром вагона, идущего за границу, с телеграммой Диамантова и с жалобами иностранцев. И, роняя на пол стружки, вытащил из ящика первую попавшуюся картину. - Что вы сами об этом думаете? - спросил Дзержинский. - Думаю так, Феликс Эдмундович: если они художественной ценности не имеют, - то для чего американцам о них хлопотать?.. Там, где художественная ценность, там и доллары и стерлинги, а где художественной ценности нет, - там и долларов нет. Вот и предполагаю, - хитрит мистер Фишер. - Пожалуй, вы правы. Хитрит. - И Диамантов ему помогает... - Да-а... хитрят многие... - задумчиво сказал Дзержинский. И, тонкими, сильными пальцами растянув полотно, пошел с ним к окну и склонился над картиной. Потом внимательно разглядел холст. И, подозвав Быкова, спросил: - Вы ничего не замечаете? - А что, Феликс Эдмундович? - Сопоставьте манеру, в которой написана эта галиматья, и возраст холста. Ну-ка! Быков сопоставил и ничего не понял. Какие-то зеленые палки, стакан от снаряда, серый дым и почему-то пирожное с кремом на круглой тарелочке. Словно кто-то нарочно с тупым и злым упрямством глумился над теми, кто будет смотреть на эту картину. А холст? Ну, холст как холст. Не новый, верно. Впрочем... В это время в приемную вошел Вася Свешников. Он сразу узнал Быкова, но, увидев Дзержинского, картину, ящик, стружки на полу, почти не поздоровался с Петей, только стиснул его локоть и спросил шепотом: - Чего случилось? Феликс Эдмундович повернулся к нему: - Свешников, вы ведь по профессии художник? - Был... немного... - Вы учились в школе живописи и ваяния? - Так точно. А потом в Академии... - Ну и прекрасно, - неторопливо, думая о чем-то, сказал Дзержинский. - И отлично. Вот возьмитесь за это дело. Комиссар Быков вам все расскажет. А пока - немедленно надо отыскать реставратора. Отыщете? - Постараюсь, - ответил Вася, вглядываясь в картину. И недоуменно посмотрел на Быкова. Петя пожал плечами, давая понять, что сам он нисколько в этом происшествии не разобрался. Свешников мгновение помедлил, потом поднял воротник своей вытертой куртки из собачьего меха, подмигнул Быкову и исчез. Дзержинский ушел работать к себе в кабинет. Опять для Пети потянулись часы ожидания. А Свешников, отыскивая реставратора Павла Петровича, все силился припомнить, - где и когда он видел эти желто-зеленые помойные тона, эти ломаные палки, этот крем на пирожном, так грубо намалеванный... Найти Павла Петровича оказалось не так-то просто. В Академии он давно не бывал; там про него сказали, что, по всей вероятности, он умер. Но Свешников не сдался и зашагал на Пески, оттуда на четырнадцатую линию Васильевского, с четырнадцатой - на Гончарную, потом на Вульфову... Второй раз нынче он на этой Вульфовой улице... И Вася посмотрел в черную подворотню, из которой давеча в него и в Васиного начальника, Веретилина, стреляли юнкера... Но об этом думать было противно: одно дело война, а другое такие выстрелы в спину, украдкой, подлые выстрелы... Павел Петрович узнал Свешникова и даже предложил ему стакан чаю из лепестков розы. Но Вася от ароматного чаю отказался, и они со стариком зашагали на Гороховую. - А тут сегодня пальба была, - сказал реставратор, кивнув на подворотню. - Говорят, по вашим, по чекистам. Вася промолчал. В приемной у Феликса Эдмундовича реставратор долго рассматривал картину, вздыхал, кашлял, потом вдруг глаза его стали злыми, и, обернувшись к Васе, он спросил резко: - Не узнаешь руку? - Не Егоршин? - Вроде бы его хулиганство! - ответил реставратор. - Помнишь, он все, бывало, крем изображал? Например, крем и в нем зеленая муха погибает... Холст натянули на подрамник. Из кабинета своим легким молодым шагом вышел Феликс Эдмундович, спросил, что думает реставратор. Тот снял шубу, потер озябшие руки, ответил: - Дело не новое. Случалось видеть... В приемную один за другим входили, стараясь не стучать сапогами, чекисты. Пришел Веретилин, пришел бывший наборщик Аникиев; заглянул и остался чекист Чистосердов. Павел Петрович налил на ватку жидкость - мутную, с острым запахом. Быков затаил дыхание, в висках у него стучало, на минуту показалось даже, что в этой холодной комнате душно. Очень бережно, легко-легко ватка коснулась картины. Зеленая муть тонким ручейком полилась вниз. И через несколько минут там, где раньше торчал безобразный стакан от снаряда, вдруг открылось небо - прекрасное, голубое, веселое, и край белого, пушистого облачка. Это все было как чудо, как небывалое на земле чудо: подлая, серая, унылая пакость, намалеванная сверху прекрасного произведения искусства; и вот это произведение искусства открывается усталым и полуголодным людям в шинелях, в кожанках, в бушлатах; люди стоят неподвижно, застывшие от радости, от удивления, от восторга и не отрываясь смотрят. - Тетка тут нарисована! - заметил Веретилин. - А веселая! - сказал Аникиев, поправляя очки. - Замечаете, - отдыхает после работы. - Работала, а теперь отдыхает! - согласился Чистосердов. - Довольная, улыбается... Реставратор отступил на шаг от полотна. У него было такое лицо, будто эту картину написал он. - Я думаю, - семнадцатый век. И, по всей вероятности, из коллекции Воронцовых-Дашковых... Сережа Орлов, начавший работать в ВЧК только вчера, сказал звонко: - Теперь из коллекции трудового народа - рабочих и крестьян! - И сконфузился под пристальным взглядом Дзержинского. - Верно, товарищ Орлов! - сказал Дзержинский. - Теперь из коллекции трудового народа. Зайдемте ко мне, товарищ Быков. В кабинете Дзержинский сказал Пете, что Провоторов и братья Куроедовы от работы будут отстранены немедленно, что же касается здешнего Диамантова, то он больше командовать таможенными делами не будет. - Можете возвращаться к себе на границу! - заключил Дзержинский. - Значит... не надо мне к этому Диамантову являться? - Не надо. Вы что-то хотите сказать? - Спросить хочу. Вот, Феликс Эдмундович, задержали мы картины, верно? А как дальше будет? В музей, и все? Воров-то трудно поймать? Я вот сегодня глядел, - сколько у вас народу-чекистов. Ведь немного... - Нет, Быков, много. Вы речь Владимира Ильича на третьем съезде читали? Помните слова о человеке с ружьем? И, опустив темные веки, сосредоточенно вспоминая, Дзержинский словно прочитал: - Теперь не надо бояться человека с ружьем, потому что он защищает трудящихся и будет беспощаден в подавлении господства эксплуататоров. Так сказал товарищ Ленин? - Так! - Мы стоим на страже угнетенных. Мы - люди с ружьями. Весь мир эксплуатируемых, весь мир голодных и рабов, все трудящиеся - с нами. А вы говорите, - нас немного. Нас миллионы, понимаете? - Понимаю! - сказал Быков. - Что же касается до аппарата ВЧК, то нас действительно немного. Но разве в этом дело? И, крепко пожав руку Быкову, Дзержинский проводил его до двери. В коридоре на столе сидел Вася Свешников и чистил маузер. - Стреляют, черти! - сказал он Пете. - Нынче на одну квартиру ездил, а они беглым огнем из окон. И ушли черным ходом. Офицерье целыми группами уходит из Петрограда к Каледину на Дон, к Дутову бегут в Оренбург, к Корнилову... Быков всмотрелся в Васю и не узнал его: это теперь был взрослый мужчина, строгий и подтянутый... - Форменная перестрелка была? - спросил Быков. - Да как тебе сказать... Вася опустил маузер на колени и задумался. - Не то что форменная, а обидно. Идешь ни о чем не думая, мы тут по спекуляции и по саботажу сейчас бьем, - вот идешь эдак, посвистываешь, а они в тебя, как в бешеную собаку, палят. Норовят убить! И заметь - наши приговоры, знаешь, какие? Отправить на общественно полезные работы сроком на три месяца. Чиновников тут, саботажников вчера судили: по три месяца снег чистить и общественное порицание. Уж чего, казалось бы, мягче. Так нет, - отстреливаются. Он еще помолчал, потом сказал задумчиво: - Ничего, поборемся, господа саботажники и иже с ними. Видно, мало им общественного порицания. Что ж, иначе с ними начнем говорить... Он взглянул на Петю, усмехнулся: - А помнишь, как это совсем недавно все было - ожидание революции? Помнишь, Петро? Быков кивнул. - Ты обратно на границу, Петро? - Обратно. - А мы в Москву. Нынче же. Теперь не скоро увидимся... ШУБА Комиссар Веретилин заболел: вдруг заломило затылок, колени, руки, по спине побежал озноб, под левую лопатку словно кто-то сунул острое шило. - Это тебя, племянничек, испанка разбирает, - сказал дядя Веретилина, у которого комиссар поселился. Было это в Москве на Зацепе. - Паршивая штука. Придется полежать беспременно и не менее как две недели... - Часок еще, может, и полежу, - не сразу ответил Веретилин, - а больше не выйдет. - Ну и свалишься путем-дорогой... Дядя взял из баночки на столе несколько деревянных шпилек и ударил молотком, - он чинил племяннику прохудившийся сапог. Удар молотком больно отозвался в голове. Веретилин поморщился. - А может, тиф? - спросил дядя. - Ты тифом-то болел? - А шут его знает, чем я болел, - ответил Веретилин. - Сволокут, бывало, в околоток, ну и лежишь. Не ахти как много доктора-то с нами, с матросами, разговаривали... Он не кончил фразу, - поднялся и стал обуваться. - Пойдешь, упрямец? - Пойду. - Ну и пеняй на себя. - Да уж не на кого больше. Разве что на мировую буржуазию... Он потопал сапогами, похвалил починку и спросил, ежась: - А на улице не потеплело? - Куда там потеплело! Жмет и жмет морозище! Иван Дмитриевич посидел, вздохнул и стал натягивать шинель. Дядя, Семен Петрович, смотрел на него сердитыми глазами и перекатывал пустой мундштук из одного угла рта в другой. Шинель была старая, полученная еще в четырнадцатом году на флоте. В ней Веретилин дрался с юнкерами. И спал в ней, и укрывался ею. - Сбрось обратно! - сурово сказал дядя. - И посвети мне. Буду сундук открывать. Веретилин взял со стола коптилку, сделанную из чернильной склянки, тихонько охнул от резкой боли в спине и подошел к Семену Петровичу, который приподнимал крышку сундука, оклеенную внутри картинками. Эти картинки Веретилин знал с детства. Вот гигантский баобаб, в дупле которого может пить чай целое семейство, вот статуя Голиафа, вот птица колибри, вот портрет какого-то бородача с выпученными глазами. Сундук был почти пуст. Всю свою жизнь дядя Семен Петрович собирался выиграть по "билету", как он говаривал, и тогда "построить" всем своим много всякой одежды. Но годы проходили, "билет" не выигрывал, и сундук, единственное приданое покойной тетки Марии, так и остался пустым. Только на дне его лежала дядина шуба, теплая каракулевая шапка и палка с набалдашником накладного серебра; вещи эти дяде Семену Петровичу подарил много лет тому назад толстый и добродушный доктор Спасович за то, что дядя вытащил из Москвы-реки утопающего, по пьяному делу, докторского единственного сына-студента. - Енот! - сказал дядя, распяливая на руках шубу. - Цены нет этому товару. Дважды и надевал всего, - покойница тетка твоя не позволяла. Он встряхнул шубу и велел племяннику надеть ее. Веретилин надел усмехаясь. Будет смеху в ЧК, когда он явится туда этаким недорезанным буржуем. - И шапку, шапку надень! - приказал дядя. - И трость возьми. Набалдашник, имей в виду, художественной работы. Вишь, гадюка тут пущена и плошка, гадюка из плошки лакает. Редкая вещь. Ее можно, как статую, рассматривать. Вон у ней, у змеи-то, глазки; ишь, как глядит, вот у ней жало ее кусачее... Веретилин взял и трость. Посмотревшись в тусклое зеркало, он покрутил головой и, все еще улыбаясь, вышел из дому. - Это не продует, - говорил дядя вслед, - это, брат, хорек с кисточками - первый сорт, а на воротнике - енот! Было часов шесть вечера. Морозило, дул резкий, холодный, свирепый ветер. Медленно шагая против ветра и морщась от боли под лопаткой, Веретилин дошел до угла и остановился - передохнуть. Мела поземка, в десяти шагах ничего не было видно. - Погодка! - сказал кто-то рядом. Веретилин обернулся. Рядом с ним стоял человек в облезлой шапке пирожком, в бекеше со шнурками, помаргивал и вздыхал. - При нынешнем питании по такой погодке не очень походишь! - сказал он. - Люди слабые, один вот давеча упал, да так и не встал. Хорошее питание - залог здоровья. - Истина! - согласился Веретилин и, преодолевая слабость, зашагал дальше. Но человек в бекеше не отставал. - Кто достает, что покушать, тот еще держится, - говорил он, - а которые не имеют такой возможности, - те сгорают, извините, как свечи. Иногда гражданин и средства имеет, и золотишко, и бриллиантики кое-какие, а адресочка у него нет... - Какого адресочка? - насторожился Иван Дмитриевич. - Ну адресочка, где можно достать, что покушать: шпик, например, хребтовый, масличко, мучки беленькой, наливочки, ветчинки там, печеночку, ливер... - А есть такие адресочки? - Почему же, конечно есть! - усмехнулась бекеша. - И сами живут и другим жить дают. - Хорошо бы такой адресочек узнать, - как бы про себя сказал Веретилин. Бекеша промолчала, сбоку поглядывая на Веретилина. Тот молчал. Бекеша еще пригляделась, что-то в суровом облике Веретилина показалось ей основательным и заслуживающим доверия. - Вы, извините, москвич? - Нет, петроградец... - Офицер, конечно? - Моряк! - сурово ответил Веретилян. Этот ответ и решил дело. "Моряк, - рассудила бекеша, - уж это белая кость, уж это дворянин, на таких можно положиться". - Конечно, сейчас вне политики? - опять услышал Веретилин. Он не ответил - усмехнулся одними губами. И эта усмешка тоже расположила спутника к доверию. Он заговорил негромко, почти в ухо Веретилину, злобно пришептывая и от волнения путаясь в словах: - Который пролетарий - пускай дохнет всем своим классом, - как во сне слышал Веретилин, - нам не жалко, нам о себе думать надо, себя спасать для будущего России. Вот у вас явное истощение заметно, а человек вы военный, кровь за Россию проливали, офицер, да еще морской... Сюда извольте, направо... Иван Дмитриевич огляделся - человек вел его незнакомым переулком. Голова у Веретилина опять закружилась, он остановился на мгновение и вновь заставил себя идти, он не имел права не найти "адресочек"... - Это мы куда же идем? - спросил Иван Дмитриевич. - К друзьям! - сказала бекеша. - К добрым друзьям, где и накормят, и приветят, и доброе слово молвят. К друзьям идем, дорогой, к хорошим людям... "Я вас привечу, подлецы!" - подумал Иван Дмитриевич. Он почти ничего не соображал. Бекеша нырнула в подворотню и повела его какими-то проходными дворами, мимо часовни, мимо развалин, через один переулок, через другой, потом опять во двор. Во втором этаже старого деревянного флигеля бекеша постучала в дверь, обитую сукном, и на вопрос: "Кто там?" - ответила бодрым и жирным баском: "Открывайте, Аркадий Павлович, Осокина бог послал..." Розовый старик в белых чесанках и меховой кацавейке внимательно вгляделся в Веретилина холодными маленькими глазками, поклонился одной головой, как кланяются старые военные, протянул руку, представился: - Симбирцев. - Веретилин! - ответил Иван Дмитриевич. - Очень рад. Где изволили служить? - Они моряки! - сладким голосом встрял в разговор Осокин. - Из Петрограда... - Ах, вот что! - приподнял брови Симбирцев. - Рад, очень рад. Душевно рад. Прошу заходить, да раздевайтесь, у меня тепло... Веретилин шубу не снял: под нею старая суконная гимнастерка и револьвер на солдатском ремне. - В комнате, с фикусами, коврами и ковриками, с портретами военных в высоких, прошлого века, воротничках, сели в кресла. Симбирцев, покашляв, заговорил об отчаянных временах, о гибели России, о том, что все истинно русские люди должны находить друг друга и братски помогать "до вещей призывной трубы". Осокин, скинув бекешу, грелся у печки - прижимал ладони к горячему кафелю, потом поворачивался и, вытягивая длинную, с кадыком шею, блаженно, словно старый тощий кот, терся спиной о печку, похохатывал. Так прошел час, может быть, больше. - Как в Петрограде? - спросил Симбирцев. - Действуют наши? - Действуют, - ответил Веретилин. - Да, да, я слышал! - закивал Симбирцев. - Мы ведь имеем сведения, нас осведомляют обо всем, но мне интересно, как это со стороны выглядит. Серьезно ли? - Не слишком! - ответил Иван Дмитриевич. - В общем, их разгромят. - Вы думаете? Веретилин усмехнулся пересохшими от жара губами. - А здесь вы... связаны с кем-нибудь? - спросил Симбирцев. - Или так просто? - Связан, - коротко сказал Веретилин. Он задыхался. На секунду стало так душно, что он едва не сбросил шубу. Но удержался, облизал губы, привалившись боком к креслу, почувствовал под шубой наган; стало легче. Старик засуетился, занялся чаем, ставил на стол чашки, сахар, мед, белый хлеб, нарезанное розовое сало. Потом вышел за самоварчиком, Осокин побежал за ним. Веретилин откинулся на спинку кресла - все поплыло перед глазами. Когда Симбирцев и Осокин вернулись, Веретилин, поднявшись с кресла, стоял, чтобы не потерять сознание. Стоять было легче. - Я тороплюсь, - сказал он глуховато. - Мне надо идти. Прошу сказать, как насчет продуктов. Могу ли я посмотреть... Симбирцев и Осокин переглянулись, - вероятно, Симбирцев засомневался. Тогда, понимая, что ничем не рискует, Веретилин спокойно, как бы даже нехотя, произнес: - Я в Петрограде знавал кое-кого из "Капли молока". Например, американца Фишера и мичмана... Он помедлил. Больше говорить не следовало. Осокин ударил себя кулачком в грудь, дернул Симбирцева за рукав, крикнул: - А? Что? Я говорил вам? Наш, сразу видно, я - физиогномику, бывало, в отцовском лабазе еще изучал. Вы извините за фамильярность, но своего, истинно своего всегда видно. А господин Симбирцев еще сомневались, оробели почему-то! Нет, господа, Осокина не проведешь, Осокин сам кого хочешь проведет, потому Осокина купечество и любит. Рад, господин Веретилин, рад, нашего полку прибыло... Симбирцев сознался, что был несколько "в сомнении", и извинился за недоверие, но ведь действительно прямо с улицы господин Осокин привел. У господина Осокина характер несколько пылкий, был в свое время даже на излечении... - Так ведь то "недуг божественный"! - воскликнул Осокин. - Запивал, знаете ли, господин Веретилин, поднимал по всей Москве пыль столбом, куражился. Молодость, что поделаешь... Симбирцев накинул на плечи охотничью куртку на белочках, Осокин вновь влез в свою бекешу. Внутренней потаенной лестницей спустились в первый этаж. Там из тьмы вынырнул вихрастый малый, которого Симбирцев назвал Женькой, пошел перед ними, освещая тайный склад фонарем "летучая мышь". Тут все было похоже на склад лабазника - закрома, лари и мешки, подвешенные к потолку. - Крысы одолевают, - пожаловался Симбирцев. - Всюду, знаете ли, голодовка, вот они, проклятые, к нам и устремились. И травим, и крысоловки ставим, никакие способы не помогают... Женька поднял фонарь повыше - осветил бараньи заиндевевшие туши, полотки сала, мороженых гусей, подвешенных к самому потолку. Тут же на ларе стояли и весы с разновесом, лежал нож, широкий, как у мясника, и топор с блестящим лезвием. - Поддерживаемся кое-как! - крякая от мороза, самодовольно сказал Симбирцев. - Конечно, не прежние времена, когда мороженого мяса в рот не брали или, допустим, бифштекс к ужину считался тяжелой едой. Куропатку, бывало, у Палкина закажешь да бутылочку вдовы Клико. Да и цены не прежние, очень все дорого, но если люди нужные, серьезные, поддерживаем. Вам на этот счет мистер Фишер ничего не говорил? - Ничего! - садясь на нож и на топор, что лежали на рундуке возле весов, ответил Веретилин и стал медленно расстегивать шубу, путаясь пальцами в незнакомых, непривычных, очень плотных и жестких петлях. На мгновение он увидел тревогу в холодных глазах Симбирцева, и тотчас же завизжал Осокин. - Не кричать! - ровным голосом сказал Веретилин. - Руки вверх! Я комиссар ВЧК. От жара у него шумело в ушах и свой собственный голос показался ему чужим, незнакомым. Даже наган в руке вздрагивал - такая была слабость. - Фонарь сюда! Женька поставил фонарь на рундук и поднял огромные руки. Даже при жалком свете "летучей мыши" было видно, как посерел Симбирцев. Осокин попытался улыбнуться, спросил шепотом: - Это не более как шутка? Чтобы не упасть, Иван Дмитриевич опять сел. А чтобы они не поняли, как он слаб, Иван Дмитриевич усмехнулся. Усмешка была бессмысленная, но от нее Осокин застучал зубами. - Идите вперед! - приказал Веретилин. Все трое, они пошли перед ним из комнаты в комнату, потом по лестнице, потом туда, где был приготовлен чай. Конечно, Веретилин ничего не соображал, потому что только много позже, вспоминая обстоятельства этого ареста, понял, как страшно рисковал тогда, пустив всех троих перед собой по лестнице: им ведь совершенно ничего не стоило насмерть расшибить ему голову тяжелой крышкой люка или ломом, который стоял возле люка. Но они были трусливы, и поэтому Веретилину удалось вывести их из квартиры. Ключ от квартиры он положил себе в карман. И здесь же в передней зацепился ногой за что-то, что с металлическим грохотом рухнуло под ноги. - Ничего, ничего! - успокоительно сказал Симбирцев. - Не обращайте внимания. Пустяки! Если бы он этого не сказал, Веретилин, может быть, и не зажег бы спичку. Но теперь он посветил и посмотрел: на полу лежал странной формы оцинкованный ящик, съехавший из стенного шкафа. - Это что же? Гроб? - спросил Иван Дмитриевич. - Совершенно верно, гробик! - ответил Осокин. - Гробок. Тут хоронили одного, так не пригодилось, не пригодился, вернее... На улице по-прежнему дула поземка. Было так темно, что даже снег не белел. И как далеко до Лубянки, как еще далеко! Он шел сзади с наганом в руке. Дыхание с хрипом вырывалось у него из груди. Шуба не грела. Холодные волны, одна за другой, заливали спину. "Только бы не упасть! - думал он. - Только бы не упасть!" - Послушайте, начальник! - сказал Симбирцев. - Комиссар или как вас там? Мне больше нечего терять, понимаете? У меня есть доллары, бриллианты, любая валюта. Отпустите, и все будет вашим. Состояние! Понимаете? Что выиграет ваша революция, расстреляв меня? Ничего! Но она много выиграет, сохранив вашу жизнь. А ваша жизнь непременно сохранится, если вы поправите ваше здоровье... - Шагайте! - глухо сказал Веретилин. - Нечего болтать! И они опять шли молча - десять шагов, и еще десять, и еще двадцать, - пока их не остановил патруль, семь винтовок с примкнутыми штыками. - Документы! - сказал сиплый от холода голос. - Предъявите документы, граждане. Веретилин с невероятным облегчением опустил наган. И тотчас же наган сам выскочил из его ладони и повис только на ремешке. Рука ослабела, сил больше не было нисколько; он терял сознание. - Помогите доставить задержанных в ВЧК, - сказал Иван Дмитриевич. - Я болен и ничего не соображаю. Человек в солдатской шапке и в гражданском пальто, замотанный шарфом, отрядил двух красногвардейцев в помощь Веретилину, похлопал его по плечу, сказал: "Ничего, браток, еще не то бывает", - и свернул в переулок, а Иван Дмитриевич, едва переставляя ноги и уже совсем ни о чем не думая, пошел опять на Лубянскую площадь. - Что за контрики? - спросил красногвардеец у Веретилина, кивая на спины идущих впереди. - А? - Что за контриков, спрашиваю, ведем? - Я прилягу! - ответил Иван Дмитриевич. - Я тут прилягу и посплю. Дядя починил сапог, и теперь все в порядке. - Сыпняк! - сказал другой красногвардеец. - Это уже не он говорит, это болезнь в нем говорит. Нет, товарищ дорогой, не приляжешь ты здесь, пойдешь ты с нами, и сдадим мы тебя твоим друзьям, чекистам. Давай, друг, шагай с нами! И, держа винтовку правой рукой, красногвардеец левой обхватил Веретилина и заставил идти рядом. - Шуба на тебе богатая! - сказал он. - В такой шубе и болеть жалко. - Казенная небось! - сказал тот, что был помоложе. - Наверное, для больных выдают. Вот нашему Харченко, как заболел, выдали полушубок. Слово "шуба" дошло до сознания Веретилина. - Да, да, все дело в шубе! - быстро заговорил он. - Именно в шубе. Они попались на шубу, как на крючок. Енот, хорек, каракулевая шапка, а? Теперь я лягу! Пора! Трое задержанных сидели на скамейке - у двери. Осокин дышал в озябшие пальцы, Симбирцев покусывал усы, обдумывая положение, вихрастый парень дремал. Ему было все равно - наняли, он и работал. И мамашу кормил - параличную. Что же, бросить ее, чтобы помирала с голоду? Иван Дмитриевич, укрытый роскошной шубой, лежал на коротком диване и тихонько бредил. Комиссар Павел Федорович Швырев угрюмо посматривал то на Веретилина, то на арестованных. - Допросить их, что ли? - шепотом спросил Вася Свешников. - Чего они тут расселись? Швырев подошел к Симбирцеву, спросил спокойно: - Вас почему задержали? - Не могу знать! - коротко, с достоинством ответил Симбирцев. Павел Федорович смотрел на него молча, холодными светлыми глазами. - Так-таки и не знаете? - Не знаю, товарищ начальник. - Гражданин начальник, - поправил его Швырев. - С той минуты, когда меня арестует человек, отвечающий за свои действия, вы для меня станете гражданином начальником, - спокойно и ровно сказал Симбирцев. - Пока же я не могу лишить себя удовольствия называть вас товарищем! Павел Федорович крепко сжал челюсти. На щеке у него задрожал мускул. - Значит, вы ни в чем не виноваты? - Вы все равно мне не верите! - сказал Симбирцев. - Зачем же мы теряем время? - Нас задержал человек, находящийся в состоянии бреда, - раздраженно заговорил Осокин. - Теперь мы почему-то должны отвечать за его действия. Согласитесь сами, все это дико. Вихрастый парень проснулся, утер рот ладонью и зевнул со стоном. - Проверьте наши документы, обыщите нас, обыщите наши квартиры, наконец, - сказал Симбирцев, - но зачем же эти издевательства? Мы все - трудовые люди; вот, пожалуйста, я лично работаю на почтамте, этот товарищ, - он показал на бекешу, - железнодорожник, а вот Евгений - он истинный пролетарий, сын дворника, погибшего в бою за власть Советов... Так, Евгений? - А чего ж! - сказал вихрастый. - Ясное дело. Павел Федорович проверил у задержанных документы - все оказалось в полном порядке. У Симбирцева, "случайно", в удостоверение была вложена характеристика, где Симбирцев назывался украшением почтамта, преданным работником, образцом старого специалиста, сочувствующего строительству нового мира. Товарищ Осокин - так бекеша именовалась в документах - тоже был преданным товарищем, и ему (судя по бумажке с подписями и печатями) в связи с его работой на транспорте следовало выдать разрешение на хранение оружия. У Евгения же в кармане была большая бумага, в которой он просил зачислить его в героическую Красную Армию, чтобы мстить за своего отца, а наверху косо была резолюция: "Отказать ввиду младшего возраста". - Что значит - ввиду младшего возраста? - пряча улыбку, спросил Павел Федорович. - Видимо, это значит, что товарищ не подошел по возрасту! - мягко и дружелюбно ответил Симбирцев. Все шло гладко, и через несколько минут их бы отпустили, но это был час, когда Дзержинский обычно обходил своих работников, и Павел Федорович нарочно затягивал разговор с задержанными, надеясь, что придет Дзержинский и тогда все окончательно решится. - Пусть проваливают! - шепотом сказал Вася. В это время широко растворилась дверь, и вошел Дзержинский. Он был в шинели, накинутой поверх суконной солдатской гимнастерки, и в руке у него дымилась махорочная самокрутка, вставленная в деревянный мундштук. - Это что же за шуба такая шикарная? - спросил он, глядя на диван, - кто это у вас такой щеголь? - Тут такое дело, - медленно начал Павел Федорович, - ваше решение требуется. - Он глазами показал Васе на задержанных и на дверь. - Одну минуточку, товарищ Дзержинский. Вася вывел задержанных в коридор. Дзержинский сел и плотно закутался в шинель. Павел Федорович рассказал все, что ему было известно. - А патруль где? Те товарищи, которые доставили сюда и Веретилина и этих... господ. - Да они ничего не знают, товарищ Дзержинский. Их Свешников отпустил. - Вздор! - резко ответил Дзержинский. - Почему же они тогда доставили сюда всех четырех? Значит, Веретилин был еще в сознании? Ведь это он вел их в ЧК? Немедленно разыщите и приведите ко мне обоих красногвардейцев. - Есть! - И Павел Федорович вышел. Дзержинский посидел еще, подумал и подошел к Веретилину. Пульс у Ивана Дмитриевича был плохой - частый и слабый. Одной рукой держа запястье Веретилина, другой Дзержинский погладил его по голове и тихонько окликнул. Веретилин смотрел на Феликса Эдмундовича широко раскрытыми, мутными глазами. - Товарищ Веретилин! - еще раз позвал Дзержинский. - Не узнаете меня? - Узнаю, товарищ Дзержинский... - слабым шепотом сказал Веретилин. - Ну и прекрасно, что узнаете. Вы вот троих тут задержали и привели сюда... - Я тут лягу, полежу, - быстрым шепотом перебил Веретилин. - Крутится все. А вы их ведите! Ясно? Он опять бредил. Дзержинский поправил на нем шубу и прошелся по комнате из угла в угол, напряженно о чем-то думая. Когда вернулся Павел Федорович, он сказал ему жестко и твердо: - Задержанных не отпускайте. Уверен, что тут серьезное дело. Кстати, откуда у Веретилина эта шуба и шапка? И нет ли здесь какой-то связи между новым обликом Веретилина и этими господами? Вы сказали, что один из них работает на почтамте? Кстати, кто ведет дело этих жуликов на почтамте, помните, дело Баландинского почтового отделения? - Сергей Орлов ведет. Это насчет продуктов в почтовых пакетах? - Ну да, насчет сала и масла в кожаных почтовых мешках. - Сейчас я Орлова вызову! - сказал Павел Федорович. - Он там всех знает. Большое дело. Но Орлова вызвать не удалось. Час назад возле пакгаузов Брянского вокзала он был убит человеком высокого роста в кожаной куртке и летчицком шлеме. Убийца скрылся. - Вот и Сережу нашего убили! - тихо сказал Дзержинский. - Битва за хлеб, смертельная битва за хлеб. А все эти негодяи - левые коммунисты - орут про активное самоснабжение потребителей. Вот оно - активное самоснабжение. Пуля в грудь юноши, защищающего хлеб для рабочих и крестьян Советского государства! И ему представился вдруг покойный Сережа Орлов, его добрые, совсем еще юные глаза и пухлые губы. Как он сказал вчера после совещания: "Товарищ Дзержинский, у меня есть стакан семечек. Знаете, подсолнухи, - они очень утоляют голод, пожалуйста, попробуйте!" - Вызовите сюда того из арестованных, который помоложе! - сказал Дзержинский Павлу Федоровичу. - Я с ним поговорю. И еще плотнее закутался в шинель. Евгений, видимо, опять поспал в коридоре и вошел, пошатываясь спросонья. Дзержинский свернул папироску, затянулся и, глядя в глаза осоловелому Евгению, негромко сказал: - Вот что, молодой человек. Вы - сын дворника, живете в этом же доме? Не ходит ли к вам такой гражданин... Ну, как бы его описать? Высокий... кожаная у него куртка... - В летчицком шлеме, что ли? - спросил Евгений. - Как будто бы. - Ходит? - сказал Евгений. - Он с нашего двора. Только Аркадий Палыч Симбирцев во флигеле квартируют, а Мюллер с парадного, квартира шесть. Они редко дома бывают, все ездят и ездят. Дзержинский курил, не глядя на задержанного. Паве