тупления против местных органов Советской власти. В Николо-Угрешском монастыре сотнями дневали и ночевали белогвардейцы, бежавшие из Москвы. В монастырских покоях митрополита нашли целую пачку контрреволюционных воззваний. Сейчас следователь, к которому зашел Дзержинский, допрашивал длинноволосого священника из монастыря. Дзержинский слушал и просматривал воззвания. Потом спросил: - А какая связь была у вас с "Союзом приходских общин"? - Главным образом личная связь, - ответил священник. - А пулеметы где взяли? - Пулеметы? - переспросил священник. - Ну да, пулеметы. Священник помолчал, потом солидно ответил: - Я лично в пулеметах не повинен, и митрополит тоже не повинен, но бывший дьякон, некто Суходольский, записался к вам в красное войско и взял у вас два пулемета. - Для этого и записался? - Не могу знать, - ответил священник. Дзержинский зашел еще к двум следователям; один допрашивал бандита-налетчика, кудрявого и красивого парня с золотой серьгой в ухе, а другой - офицера. Офицер этот, когда его арестовали, отстреливался, а теперь говорил, что он вовсе не отстреливался, что это недоразумение и что его обязаны сию же минуту выпустить. Следователь нервничал. Дзержинский велел офицера увести, а следователю приказал как следует выспаться. - У вас совсем измученный вид, - сказал он. - Офицерик ваш видит, что вы полубольны, и издевается над вами. Отоспитесь, чаю попьете горячего, и он у вас живо заговорит. Спокойной ночи. Приказываю сейчас же лечь спать. Закройте за мной дверь на ключ и снимите телефонную трубку. Он вышел. Четвертый следователь, к которому зашел Дзержинский, был совсем молодым парнем. Дзержинский сел на стул возле двери и стал слушать. Молодой парень допрашивал простую женщину в старом порыжевшем пальто и в ковровом платке. Женщина говорила только "да" и "нет" и плакала. - Почему вы ее арестовали? - спросил вдруг Дзержинский у следователя. - Как почему? - За что вы ее арестовали? - опять спросил Феликс Эдмундович. - За что, почему, на каком основании? - Я арестовал ее, товарищ Дзержинский, на том основании, что она пришла узнать о своем брате. - Ну? - И я... - И вы? - И я... ее... задержал. - Так, - сказал Дзержинский, - так. Дайте мне дело, на основании которого эта гражданка арестована... - Она спрашивала о своем брате... - начал было молодой чекист. - Я слышал, но мне нужно основание... - Ее брат арестован. - Довольно, - сказал Дзержинский. - Мне надоело в десятый раз слушать одно и то же! Его глаза потемнели. - Вы совершили непростительную ошибку, - говорил он, - непростительную для большевика-чекиста. Вы арестовали ни в чем не повинного человека... - По, Феликс Эдмундович... - Не перебивать, когда с вами говорит ваш начальник! Вы поступили не как чекист. За второй такой случай я удалю вас из аппарата ВЧК. Поняли? Молодой чекист, опустив глаза, сказал, что понял. Дзержинский повернулся к женщине. - А брат ваш плохой человек, - сказал он, - негодяй-человек. В то время, когда все мы голодаем, да не только мы, но и дети голодают, братец ваш спекулирует хлебом, сахаром, солью, продает краденое у государства... Кстати, почему у вас такой истощенный вид? У вас дети есть? - Есть, - кивнула женщина. - Один? - Нет, трое. - А муж? - Мужа моего убили, - тихо сказала женщина. - Он под Петроградом убит; когда Юденич наступал, его и убили. Она смахнула слезу. - А на что вы живете? - спросил Дзержинский. - Стираю, - сказала женщина, - за больными хожу. Кто что даст. - А брат вам не помогал? - Нет, он у нас скупой очень. Голодным детям куска не даст... Она заплакала. - Я ему тоже стираю, - говорила она, - так он платит, как милостыню. "Я, - говорит, - твой благодетель, я тебе зимой сколько пшена передавал, а ты все требуешь". Разве ж я требую? Я прошу, - у меня дети голодные. - Зачем же вы сюда пришли? - спросил Дзержинский. - Ведь знаете, что он за птица, ваш брат. Дзержинский встал. - Отправьте гражданку домой на моей машине, - сказал Дзержинский. Через несколько минут женщина неумело и испуганно отворяла дверцу автомобиля председателя ВЧК. Когда она уже села, к автомобилю подошел красноармеец и, передав ей пакет, сказал: - От товарища Дзержинского. Автомобиль двинулся. Дома женщина развернула пакет: там было полтора фунта хлеба, селедка и шесть яблок. Женщина заплакала. Понемногу в ее холодную, нетопленную комнату собрались соседи. Дети жадно ели яблоки с хлебом, на столе лежала селедка, а соседи переглядывались и вздыхали. Женщина все плакала и, плача, рассказывала о том, как сам начальник, комиссар, посадил ее в свой автомобиль и послал ей пакет. В это самое время Феликс Эдмундович Дзержинский возвратился из обхода в свой кабинет. Секретарь сказал ему: - Тут без вас звонил Горький. Соединить? Секретарь вызвал квартиру Горького и передал трубку Дзержинскому. - Здравствуйте, Алексей Максимович, - сказал Дзержинский. - Давно мы не видались... С Горьким он разговаривал долго, смеялся своим заразительным, молодым смехом, потом сказал секретарю: - Все по поводу ученых хлопочет Горький. Голодают они у него. Надо помочь, обязательно надо. А где взять еду? Пока он разговаривал с секретарем, в комнату вошел фельдъегерь из Кремля. Дзержинский вскрыл пакет и узнал почерк Ленина. "Ввиду того, - писал Ленин, - что налеты бандитов в Москве все больше учащаются и каждый день бандиты отбивают по нескольку автомобилей, производят грабежи и убивают милиционеров, предписывается ВЧК принять самые срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитизмом". Тотчас же в кабинете у Дзержинского было созвано совещание руководящих работников ВЧК. Под утро он уехал домой. Ему было холодно, он чувствовал себя плохо. В кармане его шинели лежали два маленьких яблока - он вез их своему сыну. ОТЕЦ За ширмой в кабинете стояла кровать. Когда не было больше сил работать, Дзержинский уходил за ширму, стягивал сапоги и ложился. Он спал немного - три-четыре часа. Никто никогда не будил его. Он вставал сам, умывался и, отворив дверь в комнату секретаря, говорил: - Я проспал, кажется, целую вечность? И узнав, что произошло нового за время его сна, садился работать. На столе лежали непрочитанные письма и записки, доклады и рапорты. На все он должен был ответить сам, во всем он должен был разобраться. Вот, например, создается фонд для борьбы с Советской властью и для поддержки контрреволюционного саботажа. Известно, что владельцы торгового дома "Иван Стахеев и Кo" внесли крупную сумму. Известно, что много внесли Тульский поземельный банк, Московский народный банк, табачный фабрикант Богданов. Но кто внес вот эту кругленькую сумму в четыреста восемьдесят тысяч рублей? И что это за французское письмо? А эта сумма в пятьсот сорок тысяч рублей? Откуда она взялась? На небольшом клочке бумаги он набрасывал схему вражеской организации так, как она рисовалась в его воображении. И медленно, шаг за шагом, решал задачу, которую только он мог решить... Или эти знаменитые "Солдатские университеты", которые подготовляют по существу вооруженное восстание против Советской власти? Великолепный "университет", из аудитории которого изъято бомб-лимонок столько-то, карабинов кавалерийских еще больше, пистолетов системы "маузер", пистолетов системы "браунинг"... А закрой эти "университеты", какой визг поднимется - большевики душат культуру, большевики не дают солдатам учиться, большевики враги науки и варвары! Обдумывая и решая, он расхаживал по своему кабинету из угла в угол, как когда-то в тюрьме. Глаза его поблескивали, а руки он держал засунутыми за ременный солдатский пояс. В любой час ночи секретарь собирал в его кабинете чекистов на совещание. Приходили молодые рабочие-коммунисты, плохо и бедно одетые, - кто в обмотках, кто в огромных, разношенных, похожих на бутсы ботинках, кто в пиджаке, кто в сатиновой косоворотке. Приходили бывшие солдаты, в гимнастерках, выцветших под жарким галицийским солнцем, в порыжевших, разбитых сапогах, заткнутых соломой. Приходили седоусые старики путиловцы, железнодорожные машинисты, черноморские и балтийские матросы... Сидя за своим столом, поглядывая то на одного, то на другого товарища, Дзержинский докладывал. Негромким и спокойным голосом, очень коротко, ясно и понятно он объяснял, как надо раскрыть новую контрреволюционную организацию. И чекисты слушали его затаив дыхание. Потом Дзержинский спрашивал: - Вопросы есть? На все вопросы, даже на самые незначительные, он подробно отвечал. Потом весь план обсуждался, и Дзержинский внимательно выслушивал все предположения. - Это верно, - иногда говорил он, - вы правы. Или: - Это неверно. Если мы пойдем на это, все дело может сорваться. И объяснял почему. А потом в качестве примеров рассказывал одно, другое, третье дело из чекистской практики... Дело поджигателей Рязанского вокзала. Дело с эшелоном из Саратова. Этот эшелон с продовольствием для голодающего Петрограда саботажники не приняли в Петрограде и отправили назад в Саратов. Или история "Общества борьбы с детской смертностью". Хорошее название для контрреволюционной организации, в которой пудами хранился динамит и аммонал, были пулеметы, винтовки, гранаты... А "Союз учредительного собрания"? А "Белый крест", "Все для родины"? И каких только не было названий! Даже "Черная точка". Спокойно и серьезно Дзержинский говорил о том, что было правильно в распутывании дела, а что было неправильно, где медлили и где торопились, как нужно было поступать и как поступали. Он еще и еще продумывал старые дела. На них учил людей трезвому спокойствию и энергичной находчивости для предстоящей работы. Иногда во время такой беседы вдруг звонил телефон. Дзержинский брал трубку. - Да, - говорил он, - слушаю. Здравствуйте, Владимир Ильич. В кабинете становилось так тихо, что было слышно, как дышат люди. Дзержинский говорил с Лениным. Его бледное лицо слегка розовело. А чекистам в такие минуты казалось, что Ленин говорил не только с Дзержинским, но через него и со всеми. Нередко после совещания Дзержинский находил на своем столе два куска сахару, завернутые в папиросную бумагу, или пакетик с табаком, или в бумаге ломоть серого хлеба. В стране был голод, и Дзержинский недоедал так же, как и все. Было стыдно принести ему просто два куска сахару: вдруг еще рассердится. И чекисты оставляли на столе свои подарки. Но он не сердился. Он разворачивал бумагу, в которой аккуратно были завернуты два кусочка сахару, и грустная улыбка появлялась на его лице. За глаза чекисты называли его отцом. - У отца нынче совещание, - говорили они. Или: - Отец вызывает к себе. Или: - Отец поехал в Кремль к Владимиру Ильичу. Иногда по ночам он ходил из комнаты в комнату здания ЧК. В расстегнутой шинели, в старых сапогах, слегка покашливая, он входил в кабинет молодого следователя. Следователь вставал. - Сидите, пожалуйста, - говорил Дзержинский и садился сам. Несколько секунд он пытливо всматривался в лицо своего собеседника, а потом спрашивал: - На что жалуетесь? - Ни на что, Феликс Эдмундович, - отвечал следователь. - Неправда. У вас жена больна. И дров нет. Я знаю. Следователь молчал. - И Петька ваш один дома с больной матерью, - продолжал Дзержинский. - Так? Вынув из кармана маленький пакетик, Дзержинский весело говорил: - Это сахар. Тут целых два куска. Настоящий белый сахар, не какой-нибудь там меляс или сахарин. Это будет очень полезно вашей жене. Возьмите. А с дровами мы что-нибудь придумаем. Часа два он ходил от работника к работнику. И никто не бывал забыт в такие обходы. Он разговаривал с начальниками отделов и с машинистками, с комиссарами и с курьерами, и для всех у него находилось бодрое слово, приветливая улыбка, веселое "здравствуйте". - Отец делает докторский обход, - говорили чекисты. СЛУЧАЙ Красноармеец был такой молодой, что еще ни разу не брился. Лицо у него было розовое, детское, и глаза были круглые, как пуговицы. Но в длинной шинели, в шлеме с высоким шишаком и в тяжелых юфтовых сапогах, да еще с револьвером на боку он выглядел сносно - боец как боец, не хуже других. Он шел, слушал, как скрипят на ногах новые сапоги, только сегодня полученные со склада, и, чтобы ловчее было идти, насвистывал тот военный марш, который обычно играл полковой оркестр, а когда попадалась на пути невыбитая витрина, красноармеец замедлял шаг и, как в зеркале, не без удовольствия оглядывал себя. На ходу он читал вывески над заколоченными и пустынными магазинами. Вывески были разные, и красноармейцу вдруг сделалось грустно от этих вывесок и от того, что на них было написано: и колбаса, и ветчина, и сахар, и масло, и, главное, баранки. Около вывески "Кондитерские изделия, булки и баранки" красноармеец даже остановился, задрал голову и долго, с тоской в глазах рассматривал золоченые деревянные булки и баранки, привешенные над дверью бывшего магазина. "Вот какое несчастье с этим животом-желудком, - думал он. - Не рассуждает, что хлеба нет, и мяса нет, и сметаны нет. Нет продовольствия, а ему подавай". Так красноармеец шел и шел и все рассуждал сам с собой то об одном, то о другом и негромко насвистывал полковой марш, как вдруг увидел, что женщина, которая шла перед ним, выронила из муфты сверточек. Красноармеец поднял бумажный сверток и пошел быстрее, чтобы догнать женщину. "Военный человек должен быть вежливым, - думал он, - и должен подавать пример гражданскому населению. И, пожалуй, что данным своим поступком я подаю пример". Тут он споткнулся и уронил сверток. Сверток косо упал на тротуар, раскрылся, и тотчас ветер понес по улице выпавшие из свертка листочки. Обругав себя крепким словом за неловкость, красноармеец бросился ловить листочки, гонимые морозным ветром, поймал все и стал сдувать с них снег, как вдруг заметил, что листочки вовсе не гражданские, не письма, и не записки, и не удостоверения, а настоящие военные планы, начерченные очень мелко искусной рукой. На одном листочке было изображено расположение батарей, на другом артиллерийский склад, на третьем... третий листочек красноармеец не стал разглядывать. - Я извиняюсь, - негромко сказал он себе, сунул сверток в карман и, бухая сапогами, побежал за уходившей женщиной. Она шла быстро, стройная, в бархатной шубе с большим меховым воротником, и красноармеец испугался, что она возьмет да и свернет в какой-нибудь подъезд - ищи ее тогда. Но она не сворачивала, а он бежал все быстрее, так что ветер шумел в ушах и колотилось сердце, до тех пор, пока не догнал и не взял ее за рукав. Она взглянула на него, вырвалась и побежала. - Стой! - крикнул красноармеец тонким голосом. - Стой! Эй, граждане, товарищи, лови шпионку! И все, кто шел до сих пор спокойно, побежали и закричали, каждый свое. Красноармеец бежал впереди всех сначала по одной улице, потом по другой, потом свернул в переулок. Но переулок оказался тупиком, и женщине в бархатной шубе некуда было убегать. Она стала у закрытых железных ворот и, задыхаясь от бега, крикнула: - Все назад! Стрелять буду! Красноармеец молча смотрел на нее. Она потеряла шляпу, волосы у нее растрепались, в руке у нее поблескивал никелированный пистолет. - Назад! - повторила женщина. - Всех перестреляю, и сама застрелюсь! "Семь зарядов, - рассуждал красноармеец, - но только навряд ли она умеет стрелять!" В тупичок все прибывали и прибывали люди, и, как на грех, не было ни одного военного. Красноармеец вынул свой наган. Застрелить ее? Но что толку? Такую дамочку надобно доставить куда следует в живом виде. - Злая, - сказал кто-то густым басом. - Вон как смотрит, точно сейчас съест. - Куси! - закричал мальчишка в солдатской папахе и спрятался в толпу. Подняв наган, красноармеец пошел вперед. Шпионка выстрелила. Он нагнулся, и пуля просвистела над его головой. Теперь и он выстрелил, для острастки, вверх. - Назад! - крикнула она. Он еще раз взглянул на нее. Теперь она была ближе. Глаза у нее светились, как у кошки, и красивое лицо было совсем белым. А на руке сверкало кольцо с бриллиантом. "Покушала, наверно, на своем веку золотых баранок", - подумал почему-то красноармеец, вспомнив вывеску булочной, нагнулся и побежал вперед. Она выстрелила еще два раза. "Не умеет стрелять", - решил он и ударил ее по руке с пистолетом. Пистолет выстрелил в воздух и упал. Красноармеец сунул ствол нагана ей в лицо и велел поднять руки вверх. Но она не подняла. Тогда он принялся вязать ее, а она вырывала руки и негромко, со злобой говорила: - Вы мне делаете больно, дураки! Не смейте! Вас все равно всех повесят... Отпустите меня, слышите? Я вам заплачу золотом. Отпустите. Все равно вас перевешают... - Не соображаешь, чего говоришь, - сказал красноармеец. - Как так повесят? Ты, что ли, повесишь? Какой тип нашелся! Повесят! Потом женщину вели в ЧК. Красноармеец насупился и молчал. "Хотел ей вежливость оказать, - обиженно думал он, - а она мало того, что шпионка, так еще наскакивает. Повесить! Тип". Через некоторое время его вызвали к Дзержинскому. Красноармеец собирался долго и основательно: начистил сапоги, пришил суровой ниткой крючок к шинели и до отказа затянул на себе ремень. И так как он любил порассуждать, то на прощание сказал своим товарищам: - Надо вид иметь, как следует быть. А то товарищ Дзержинский скажет: "Это что такое за чучело? Разве ж это красноармеец? Это, скорее всего, позор, а не красноармеец!" И вместо беседы получится гауптвахта. У секретаря он немного подождал и покурил козью ножку, сделанную из махорки, смешанной, для экономии, с вишневым листом. Потом отворилась дверь, и вышел Дзержинский. На нем были высокие болотные сапоги и простое красноармейское обмундирование. - Проходите в кабинет и садитесь. Красноармеец вошел в кабинет, сел и снял шлем. - Я должен объявить вам благодарность, - сказал Дзержинский, - вы раскрыли большой контрреволюционный заговор. И он внимательно, не отрываясь, поглядел на красноармейца. "Вот так номер, - подумал красноармеец, - целый заговор". Ему очень захотелось немного порассуждать, но он постеснялся. - Один из ответственных военных работников, - продолжал Дзержинский, - один очень ответственный работник, которому мы доверяли, как своему человеку, изменил нам, продался Юденичу и стал шпионом у врагов Советской власти. - Безобразие какое, - не сдержавшись, сказал красноармеец, - прямо-таки нахальство, я извиняюсь! И он стал длинно рассуждать о том, что эти шпионы - такие типы, которые еще и веревкой грозятся, и что всех этих шпионов надо вымести нашей советской метлой. - Да, - едва заметно улыбнувшись, ответил Дзержинский, - вы правы. Так вот, заодно с этим изменником был один старик француз. Вы поймали его дочь. Таким образом, мы ликвидировали заговор. А за вашу помощь большое спасибо вам. Потом Дзержинский немного поговорил с красноармейцем о его жизни, женат ли он, есть ли у него дети. - Я молодой, - сказал красноармеец и сконфузился, - у меня жинки нет. Мне всего годов ровно двадцать. - Действительно, не очень старый, - согласился Дзержинский. Через несколько минут отворилась дверь, и два красноармейца ввели в кабинет старика с подстриженными белыми усами и в таком высоком воротничке, что старик едва поворачивал голову. Дзержинский разговаривал с ним довольно долго. Потом старик вдруг поднялся и громко, на весь кабинет, очень сердито сказал: - Это случай. Вы меня поймали случайно. - Ошибаетесь, - очень спокойно ответил Дзержинский, - мы поймали вас далеко не случайно. Если бы нас не поддерживали рабочие, крестьяне, красноармейцы, и все трудящиеся, мы бы вас, конечно, не поймали. Но мы, чекисты, опираемся на трудящихся. Каждый наш красноармеец понимает, что такое Чека. - Это не мое дело, кто у вас что понимает, - перебил старик. - Я говорю о том, что я пойман случайно, то, что я попался, - это чистый случай. - Неверно, - ответил Дзержинский. - Дочь ваша, действительно, случайно уронила сверток, но красноармеец не случайно заинтересовался им, не случайно побежал за вашей дочерью, не случайно, рискуя жизнью, арестовал ее и не случайно привел в Чека. Верно? И Дзержинский повернулся к красноармейцу. - Совершенно верно, товарищ Дзержинский, - сказал красноармеец. Сердитый старик с трудом повернул голову в высоченном воротничке и тихо спросил: - Ах, это ты, мерзавец, арестовал мою дочь? - Попрошу вас мне не тыкать, - ответил красноармеец. - Что дочка, что папаша - один характер. Вас попробуй не арестуй, так вы потом нашего брата целиком и полностью перевешаете! А еще тыкает! Однажды Ленин и Дзержинский ехали в автомобиле по набережной. Автомобиль осторожно обгонял колонну красноармейцев, идущих на фронт. Полковой оркестр играл марш. - Посмотрите, Владимир Ильич, - сказал Дзержинский, - посмотрите в стекло назад, поскорее, а то проедем... - Что такое? - спросил Ленин. - Вот на правом фланге в первой шеренге идет молодой красноармеец. Видите? - Этот? - Он самый. - Так француз утверждал, что он попался чисто случайно? - усмехнулся Ленин. - Да, - сказал Дзержинский. - А этот паренек раскрыл заговор. Совсем молодой - небось не брился еще ни разу... Тут Дзержинский ошибся: как раз сегодня красноармеец побрился. Он шел бритый, в начищенных сапогах, с винтовкой, котелком и вещевым мешком, и, конечно, не знал, что в эту минуту на него смотрят Ленин и Дзержинский. РАДИ ПРЕКРАСНОЙ ЖИЗНИ Часть третья ...И все движется вперед: путем печали, страданий, путем борьбы совести, борьбы старого с новым, путем смертей, гибели отдельных жизней... и из этого всего вырастает чудесный цветок радости, счастья, света, тепла и прекрасной жизни. Ф.Дзержинский. Письма В ПОДВАЛЕ Как-то поздней ночью Дзержинский шел домой. Была промозглая осень. Моросило, стоял туман. Возле старого полуразрушенного дома собралась толпа. Дзержинский подошел, послушал разговоры. Из подвала дома доносился глухой сердитый голос, там кто-то бродил, чиркал спичками и ругался. - Что случилось? - спросил Дзержинский. - Да вот мальчишка беспризорный, что ли, - сказала женщина в тулупе, - залез в подвал да, видно, и заболел тифом. Лежит без сознания, а вынести невозможно. Окна высокие, и дверь завалило. Муженек мой там ходит, ищет выхода... Дзержинский ушел и через четверть часа вернулся с десятком красноармейцев. Красноармейцы несли ломы, кирки, лопаты, носилки. Отбили штукатурку, разобрали по кирпичу часть стены и залезли в подвал. Дзержинский влез первым. Мальчика нашли в дальнем углу. Он был в забытьи и стонал, едва слышно, птичьим голосом. Дзержинский зажег сразу несколько спичек и стал возле мальчика на колени. - Его крысы изгрызли, - глухо сказал он, - вот руку и плечо тоже. Он заболел, видимо, потерял сознание, а крысы накинулись на него. Посветите мне, я его вынесу. Он поднял мальчика на руки и, стараясь не споткнуться, бережно понес его к пролому в стене. Уже светало. По-прежнему возле дома стояла толпа. Здесь Дзержинский положил мальчика на носилки, красноармейцы подняли носилки и понесли. Дзержинский пошел вслед. Когда красноармейцы и Дзержинский исчезли в дожде и тумане, женщина в тулупе спросила: - А кто этот, который мальчишку вынес? Худой какой. И лицо серое-серое. Неизвестный матрос в бескозырке ответил женщине: - Это Дзержинский, - председатель ВЧК. А председатель ВЧК Дзержинский тем временем шел за носилками, изредка вытирал мокрое от дождя лицо и покашливал. Домой в эту ночь он опять не попал. Прямо из больницы, куда красноармейцы отнесли мальчика, он вернулся в ЧК, в свой кабинет, и сел за стол работать. До утра он пил кипяток и писал, а утром к нему привели на допрос бывшего лифляндского барона. Этот барон скрыл от Советской власти свой титул, назвался солдатом, и его назначили заведовать продуктовыми складами для госпиталей. Из ненависти к Советской власти лифляндский барон облил всю муку, какая только была на складе, керосином. Раненые и больные красноармейцы остались без хлеба. - Садитесь, - сказал Дзержинский барону. Барон сел. Дзержинский медленно поднял на него глаза. - Ну, - сказал он негромко, - рассказывайте. И барон, который до сих пор не сознавался в своем преступлении, вдруг быстро стал говорить. Он говорил и все пытался отвести свои глаза от взгляда Дзержинского, но не мог. Дзержинский смотрел на него в упор, гневно, презрительно и холодно. И было ясно, что под этим взглядом невозможно лгать: все равно не поможет. Только один раз Дзержинский перебил барона - тогда, когда тот назвал его товарищем. - Я вам не товарищ, - негромко сказал Дзержинский, и глаза его блеснули. НАРОДНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ На маленьком полустанке вагон загнали в тупик. Мимо прогромыхал тяжелый состав с красноармейцами. В одной теплушке дверь была открыта, там у железной печки сидели красноармейцы и пели печальную песню. Дзержинский проводил взглядом состав и медленно пошел по путям. Вечерело. Был плохой день - ветреный, с желто-бурыми тучами, с дождем. Беспокойный, тоскливый день. На западе стлался дым: горела панская усадьба. Возле станции росло несколько ветел и берез; там кричали вороны. Дзержинский дошел до станции, поежился, огляделся. Невдалеке, у поломанного забора, стоял мальчик лет десяти, без шапки, босой. Его посиневшие от холода ноги были облеплены грязью. - Ты что тут делаешь? - спросил Дзержинский. Мальчик молчал. Его худое грязное лицо выглядело почти старым. О, эти маленькие старички! Как хорошо знал их Дзержинский, сколько перевидел он этих лиц в дни своей юности там, в Вильно, в Ковно, в Варшаве! Эти уже утомленные глаза, грязные руки с обломанными ногтями, землистые щеки, тупое равнодушие ко всему на свете, кроме пищи. - Что ты здесь делаешь? - спросил Дзержинский. - Хлеба... - хрипло и тихо сказал мальчик. - Откуда же тут хлеб? Мальчик опять тупо поглядел на Дзержинского и не ответил. - Пойдем, - сказал Дзержинский. В вагоне никто не обратил внимания на то, что Дзержинский привел мальчика. Все знали, что Дзержинский постоянно кого-нибудь кормил, о ком-то заботился, подолгу разговаривал с не известными никому людьми. У себя, в отделении вагона, Дзержинский налил мальчику жестяную кружку кипятку, подцветил кипяток малиновым чаем, положил возле кружки кусок сахару и ломоть черного хлеба. - Пей. В окно ударил ветер и тотчас же забарабанил дождь. Совсем стемнело. За полотном железной дороги в деревеньке зажглись огни. - Ты откуда? - Оттуда. - Школа у вас есть? - Нету, - сказал мальчик. - Ничего у нас нету. И тоном взрослого человека добавил: - Голодуем. Ничего нет кушать. Кору с деревьев кушаем. А кору обдирать нельзя. Пан Стахович нагайкой бьет. Нельзя. Мальчик допил чай, собрал на ладони хлебные крошки, всыпал их в рот и ушел. А Дзержинский стоял у окна и смотрел, как по темному лугу движется под дождем крошечная фигурка. Ночью Дзержинского знобило. Он чувствовал себя простуженным, сидел в шинели и в фуражке у топящейся железной печки, грел руки и негромко говорил своим товарищам: - Я хорошо знаю панскую Польшу. Нигде, ни в одной стране, не унижают так национальные меньшинства. Белорус и украинец для пана-помещика - не люди, а холопы, как они говорят. Даже в Индии, вероятно, не хуже... К вагону прицепили паровоз, коротко проревел гудок, кто-то сказал: - Кажется, поехали. Дзержинский подкинул в печку несколько чурбанов и опять заговорил. Вагон покачивался, скрипел, печка раскалилась докрасна. Разговор сделался общим. Говорили об украинцах, белорусах, о шляхте, о панах-помещиках. Дзержинский совсем близко придвинулся к печке. Лицо его сделалось розовым, глаза блестели, - у него, видимо, был жар. Потом он задремал. Дремал Дзержинский недолго - несколько минут, но товарищи заметили и стали разговаривать шепотом. Вдруг раздался голос Дзержинского: - Когда кончится гражданская война, я возьму народное образование... Стало тихо. Все обернулись к Дзержинскому. По-прежнему раскачивался и гремел вагон. - Да, да, - сказал Дзержинский, - народное образование... Глаза его посветлели, лицо сделалось веселым и юным, он усмехнулся и, протянув руки к печке, сказал: - Это должно быть необыкновенно, необыкновенно интересно. И, блестя умными лучистыми глазами, первый чекист вдруг встал и начал набрасывать план организации всеобщего обучения. Это был точный, не раз продуманный план, остроумный и блестящий, как все, что исходило от Дзержинского. Было ясно, что он давно и упорно думал об этом и что работать в народном образовании ему очень хочется. Люди сидели и слушали как завороженные. Выл паровоз, в окна вагона стучал дождь, покачивалась керосиновая лампа, и по ободранным грязным стенкам вагона прыгали уродливые тени. Там, в темной и мокрой ночи, советские войска бились с польскими панами. Дзержинский ехал на фронт. И вот ночью, полубольной, он рассказывал о будущем. Он говорил о том, какие будут построены школы, и перед слушателями вырастали светлые и чистые здания со сверкающими стеклами, в которые бьет солнце... Он говорил о новом типе народного учителя, об университетах - городах науки, о замечательных научных лабораториях, о новом поколении школьников и студентов, о профессорах, о том, как рабочие и крестьяне будут учиться. И все молчали и представляли себе это будущее, ради которого идет нынче война. Паровоз внезапно остановился. Дзержинский замолчал. - Что случилось? Вошел машинист и сказал, что дальше нет пути: снаряд разворотил рельсы. - Ну, что же, - сказал Дзержинский, - надо добираться пешком. Тут недалеко - к утру дойдем. Он разложил на столе карту и подумал: "Километров двадцать". Потом спросил: - Оружие у всех есть? Тут могут быть всякие неожиданности - паны везде рыскают. Проверил наган и первым выпрыгнул из вагона в темноту. Пошли по мокрому полотну. Шли молча, быстро и тихо. А возле моста вынули револьверы. КАРТОШКА С САЛОМ Страна голодала, голодали и чекисты. В доме на Лубянке большими праздниками считали те дни, когда и столовой подавали суп с кониной или рагу из конины. Обедал Дзержинский вместе со всеми - в столовой - и сердился, когда ему подавали отдельно в кабинет. - Я не барин, - говорил он, - успею сходить пообедать. Но часто не успевал и оставался голодным. В такие дни чекисты старались накормить его получше - не тем, что было в столовой. Один чекист привез как-то восемь больших картофелин, а другой достал кусок сала. Картошку почистили, стараясь шелуху срезать потоньше. Эту шелуху сварили отдельно и съели - тот чекист, что привез картошку, и тот, который достал сало. А очищенные картошки порезали и поджарили на сале. От жареного сала по коридору шел вкусный запах. Чекисты выходили из своих комнат, нюхали воздух и говорили: - Невозможно работать. Такой запах, что кружится голова. Постепенно все узнали, что жарят картошку для Дзержинского. Один за другим люди приходили в кухню и советовали, как жарить. - Да разве так надо жарить, - ворчали некоторые. - Нас надо было бы позвать, мы бы научили. - Жарят правильно, - говорили другие. - Нет, неправильно, - возражали третьи. А повар вдруг рассердился и сказал: - Уходите отсюда все. Двадцать лет поваром служу - картошку не зажарю. Уходите, а то я нервничаю. Наконец картошка изжарилась. Старик курьер понес ее так бережно, будто это была не картошка, а драгоценность или динамит, который может взорваться. - Что это? - спросил Дзержинский. - Кушанье, - ответил курьер. - Я вижу, что кушанье, - сердито сказал Дзержинский, - да откуда картошку взяли? И сало. Это что за сало? Лошадиное? - Зачем лошадиное, - обиделся курьер. - Не лошадиное, а свиное. Дзержинский удивленно покачал головой, взял было уже вилку, но вдруг спросил: - А другие что ели? - Картошку с салом, - сказал курьер. - Правда? - Правда. Дзержинский взял телефонную трубку и позвонил в столовую. К телефону подошел повар. - Чем сегодня кормили людей? - спросил Дзержинский. Повар молчал. - Вы слушаете? - спросил Дзержинский. - Сегодня на обед была картошка с салом, - сказал повар. Дзержинский повесил трубку и вышел в коридор. Там он спросил у первого же встреченного человека: - Что вы ели на обед? - Картошку с салом, Феликс Эдмундович. Еще у двух людей Дзержинский спросил, что они ели. - Картошку с салом. Тогда он вернулся к себе и стал есть. Так чекисты обманули Дзержинского. Один раз за всю его жизнь. В ШКОЛЕ Однажды весенним утром Дзержинский шел к себе на работу. В Москве было грязно, пыльно и голодно: это был год разрухи, тяжелый год в жизни Советского Союза. Перед Дзержинским шла старуха с палкой. Кто не знает этих старух, согбенных временем, с угасшим взором, шамкающих, почти страшных? Она шла медленно, но и Дзержинский не торопился: хотелось подышать весенним воздухом, отдохнуть, собраться с мыслями... Но чем дальше он шел за старухой, тем больше она привлекала его внимание. Скорбными глазами он смотрел на ее лохмотья, на ее согбенную спину, на трясущуюся голову, покрытую драным серым платком. Кто она? Как, должно быть, страшна ее одинокая старость! Куда она идет? И как помочь всем этим людям - малым и старым, голодным и убогим, больным и хилым, когда везде фронты, когда голод душит страну, когда сырой черный хлеб - это лакомство, а картофель - чудо? Старуха шла, тяжело опираясь на палку и с трудом передвигая ноги, а за ней шел Дзержинский в длинной шинели и думал о том, что надобно выяснить насчет богаделен и подумать, чем может чекистский аппарат помочь таким вот старухам и старикам. У школы, из окон которой несся веселый гам детских голосов, старуха присела отдохнуть на тумбу. Дзержинский вынул спички, чтобы закурить папиросу, и, закуривая, увидел, как из окна второго этажа кто-то высыпал на старуху пригоршню пепла. Старуха сидела не двигаясь, ничего не замечая, что-то шептала беззубым ртом, а пепел медленно падал на ее сутулую спину, на руки, покрытые узловатыми венами. Швырнув на тротуар незакуренную папиросу, Дзержинский вошел в школу и спросил у толстой сторожихи, где учительская. Сторожиха, занятая тем, что держала за шиворот грязного мальчишку, отчаянно верещавшего, сказала, что учительская будет налево и опять налево и опять налево. - По колидору. Только ноги не поломайте, бо там так темно, что только свои могут безопасно ходить. А чужие завсегда падают. А один родитель - Хрисанфова Петьки папаша - завчера от такую гулю себе набил... Зажигая одну за другой шипящие, сырые спички, особые спички тех лет, Дзержинский вошел в узкий коридор, удивительный тем, что в нем были и стены, и потолок, но пола не было вовсе. Весь настил был содран, и идти приходилось по каким-то ямам и выбоинам - то по кирпичу, то по камням, накиданным без всякого порядка, то вдруг по одной доске, проложенной как прокладывают кладки над речкой. Повернув два раза налево, Дзержинский отыскал дверь и вошел в учительскую как раз в ту секунду, когда бородатый сторож зазвонил в большой медный колокол, к которому была приделана для удобства деревянная ручка. Учителя, один за другим, стали выходить в коридор, и очень скоро Дзержинский остался вдвоем с полной седой женщиной в пенсне. Женщина, не обращая на Дзержинского внимания, писала в большой книге, хмурилась и глядела порой в другую большую книгу, раскрытую перед ней. Одета она была дурно, и цвет лица ее, несмотря на полноту, говорил о том, что она не просто недоедает, а голодает в прямом и страшном смысле этого слова. - Мне бы нужно видеть директора школы, - сказал Дзержинский. - Я директор, - ответила женщина. - Чем могу служить? И, сняв пенсне, она взглянула на Дзержинского большими светлыми глазами так прямо, просто и спокойно, как смотрят только очень честные люди. - Я директор, - повторила женщина. - Что вам угодно?.. Очень вежливо и лаконично Дзержинский рассказал о том, как нищую старуху обсыпали из школьного окна и как вообще хулиганят школьники этой школы. - Я довольно часто хожу здесь, - говорил Дзержинский, - и волей-неволей бываю свидетелем многих неприятных сцен. Дети из вашей школы дерутся камнями, пристают к прохожим, ругаются и... - Это сейчас, - спокойно перебила женщина, - а в недалеком будущем они станут убивать, поджигать дома, красть все, что им заблагорассудится. - Вот даже как! - произнес Дзержинский. - Да, вот как. Помолчали. - И... ничего с ними нельзя сделать? - спросил Дзержинский. - Ничего. - Во что бы то ни стало они будут убивать, поджигать дома и красть все, что им заблагорассудится? - Да, я так полагаю. Опять помолчали. Дзержинский смотрел на женщину серьезно и внимательно, и только в глубине его глаз то вспыхивали, то гасли лукавые огоньки. - Так, - сказал он. - Что же все-таки делать? - Не знаю. - Но ведь все эти истории имеют какую-то причину? - Да, имеют. - Тогда разрешите узнать, почему ваша школа будет выпускать убийц, поджигателей и воров? - сказал Дзержинский. - Потому, что Советской власти нравится товарищ Кауфман, - загадочно ответила директорша. И, внезапно покраснев от гнева, она рассказала, что до революции здесь была гимназия, а после революции сюда въехал Кауфман со своим учреждением. И у него, у этого Кауфмана, есть даже такая теория - самопоедание. Вы не слышали? - Нет, не приходилось, - вежливо ответил Дзержинский. - Теория очень простая. Так как в Москве нет дров и за дрова можно получить любые жизненные блага, то Кауфман со своим проклятым учреждением непрерывно кочует. Он ездит со своим учреждением и занимает дома. Для его учреждения нужна одна комната, а он занимает десять и девять из десяти сразу же ломает на дрова. Понимаете? От дома остается одна скорлупа, а там внутри - ничего нет. Все деревянные части выломаны - и полы, и стены, если там дерево, - все! Вот это и есть самопоедание. - И вашу школу он так съел? - Да. И я ничего с ним не могу сделать. Он провалился, как сквозь землю, вместе со своим учреждением. Нету ни учреждения, ни Кауфмана. - Пожалуй, это не удивительно, - сказал Дзержинский. - Но ведь кто-то же должен отвечать за эти безобразия! - воскликнула директорша. - Ведь я всюду пишу о Кауфмане, а его покрывают. Его просто скр