ывают от нас всех. Вы думаете, он съел одну только мою школу? Он бог знает сколько домов съел... И вот извольте теперь воспитывать детей после Кауфмана, когда даже полов нет в классах... В школе темень, грязь, ужас... А товарищ Кауфман разъезжает, наверное, в шикарном автомобиле, ему и горя мало... - Кому же вы писали? - спросил Дзержинский. - Всем, - ответила директорша, - и даже председателю ВЧК писала, Дзержинскому, но толку никакого. Полы мне все равно новые никто не делает... - Так ведь для полов нужны доски, - сказал Дзержинский, - а где их сейчас возьмешь?.. - И даже телефон сорван, - не слушая, сказала директорша, - вы подумайте! Вот здесь висел телефон, а он его сорвал. Ну зачем ему телефон? Дзержинский поднялся. - Ну, до свидания, - сказал он, - авось как-нибудь вашему горю можно будет помочь. Но только, мне кажется, вы не правы насчет детей: нельзя их так распускать, даже если в школе все изломано. В Чека он спросил о деле Кауфмана. Ему сказали, что дело это давнее, что Кауфман умер за день до ареста и что остальных хищников осудили. Потом Дзержинский позвонил по телефону в Наркомпрос Луначарскому и рассказал о школе, в которой побывал. - Надо им помочь, Анатолий Васильевич, - говорил он, - это ведь просто невыносимо. Я знаю, что вам трудно; давайте вместе, соединенными усилиями - и Народный комиссариат просвещения и ВЧК - займемся этим делом. Идет? И, прикрыв телефонную трубку ладонью, Дзержинский спросил у секретаря: - У нас во дворе лежали доски, - есть они или их уже нет? - Сегодня утром были, - сказал секретарь. - Ну, так вот, - опять в трубку заговорил Дзержинский, - вы слушаете, Анатолий Васильевич? У нас нашлось немного досок, теперь вы поищите у себя, потом мы сложимся и осуществим это дело. Будьте здоровы. На следующий день Луначарский заехал в школу. - Здравствуйте, товарищ, - с порога сказал он. - Что у вас тут за несчастье с полами? Давайте поговорим... Мне вчера звонил Дзержинский. Он побывал у вас... - Какой Дзержинский? - спросила директорша. - Ка-к какой? - У нас тут никого не было, - сказала директорша, но вдруг, взявшись пальцами за виски, тихо ахнула. - Ну, вот видите, - сказал Луначарский, - а вы - какой Дзержинский! Рассказывайте, что у вас с полами? ИНЖЕНЕР САЗОНОВ Минут за двадцать до начала совещания Дзержинский вызвал секретаря и, продолжая перелистывать бумаги, сказал: - Тут у нас теперь работает инженер Сазонов - из Вятки перевели. Надо узнать, как у него условия работы, как дома, есть ли помощники - писать, чертить, составлять доклады, сводки. И надо что-то сделать насчет питания - истощен человек и работает очень много. Завтраки какие-нибудь ему организовать, а? К началу доклада Дзержинский опоздал - было срочное дело в ЧК, и, когда вошел в зал заседаний, инженер Сазонов уже отвечал на вопросы. "Постарел Сазонов с тех пор, - садясь рядом с машинистом Верейко, подумал Дзержинский. - Голова совсем седая, голос не такой сильный, как раньше". - Интересный был доклад? - спросил Дзержинский у Верейко. - Ничего, толковый! - ответил старый машинист. - Большой специалист, его народ уважает, хотя, конечно, кое-что ему еще не ясно в нашей жизни... В это мгновение Сазонов встретился взглядом с Дзержинским, осекся на полуслове и несколько секунд молчал, точно позабыв, для чего он здесь, на трибуне. Потом спохватился, полистал блокнот и сказал: - Вот эта цифра: двадцать три процента. В зале задвигались. Двадцать три процента! Цифра означала неблагополучие, серьезнейшее неблагополучие. - Какие двадцать три процента? - с места спросил Дзержинский. - Откуда вы взяли эти двадцать три процента? Вы проверили цифру? Сделалось очень тихо. Дзержинский стоял у открытого окна, опершись руками на спинку стула, - высокий, в белой рубашке. Ветерок чуть шевелил его мягкие, легкие волосы. Глаза смотрели строго, лоб прорезала крутая складка. - Вы проверили цифру? - Я запросил, и мне дали эту цифру. - Кто вам дал ее? - Инженер Макашеев. В зале засмеялись. Председательствующий позвонил и сказал резко: - Инженер Макашеев более интересовался мешочничеством, нежели своими прямыми обязанностями, и мы его, как вам хорошо известно, товарищ Сазонов, выгнали из наркомата... Сазонов молчал. - Продолжайте! - сказал председательствующий. - Инженер Макашеев честный человек! - твердо произнес Сазонов. - Я его хорошо знаю и могу за него поручиться. История с мешочничеством - печальное недоразумение, которое, конечно, разъяснится. Дзержинский усмехнулся, и Сазонов заметил эту усмешку. В глазах инженера мелькнуло упрямое выражение. "Помнит! - подумал Дзержинский. - Помнит и не верит! Ну, что же, поверит. Непременно поверит!" - Подсчет неисправных тележек произведен неправильно! - сказал Дзержинский. - И дело тут не в ошибке, ошибка поправима, а дело в старых, бюрократических методах, которыми мы, к сожалению, еще пользуемся. Как все произошло с этими процентами? Инженер Макашеев потребовал справку от своего секретаря, секретарь передал требование дальше - в соответствующий отдел, отдел - в подотдел, подотдел - в подподотдел, и пошла писать губерния до той последней инстанции, которой надлежало эту справку изготовить. Затем бумажка стала совершать свой путь к Макашееву, а оттуда к Сазонову, и кончилось дело тем, что два и три десятых процента увеличились до двадцати трех процентов. Вот вам и не виноват инженер Макашеев. Участники совещания зашумели, машинист Верейко сердито засмеялся, кто-то сзади сказал басом: - Инженер Макашеев свои мешочные доходы небось поточнее считает. Там не ошибается. - Два и три десятых, товарищ Сазонов, - повторил Дзержинский, - это несколько меняет картину, - не так ли? Так вот, не лучше ли было бы вам, лично, без вашего "честного" Макашеева, без промежуточных отделов и подотделов, без всего того бюрократизма, который остался нам в наследство от департаментов и присутствий, затребовать эту справку лично и проверить ее лично, не полагаясь на Макашеева. - Я не могу не доверять людям, товарищ нарком, - напряженно сказал Сазонов. - Доверяйте, но не таким, как Макашеев. Надо знать, кому доверяешь! Кровь отлила от лица Сазонова. Он опять долго молчал, потом с трудом собрался с мыслями и медленно стал отвечать на вопрос по поводу рационализации. Было видно, как дрожали у него руки, когда он перелистывал свой большой, старый, потертый блокнот. Машинист Верейко нагнулся к Дзержинскому и шепотом сказал: - Словно бы напугался чего-то. По поводу рационализации Сазонов говорил плохо и скучно. Видимо, он никак не мог сосредоточиться, и выходило так, что восьмичасовой рабочий день и рационализация трудно совместимы на транспорте. Кроме того, не хватает специалистов, особенно инженеров. - Напоминаю! - с места сказал Дзержинский. - Восьмичасовой рабочий день должен дать увеличение производительности труда, а не наоборот. Люди теперь работают не на хозяина, а на самих себя! Советская власть, - это власть рабочих и крестьян, власть народа, и народ работает на себя. Не понимать этого может только не наш человек. Сазонов дрожащей рукой наливал в стакан воду. - А, ей-богу, у него температура повышенная! - сказал Верейко. - Здорово так говорил, а теперь невесть чего болтает. Испанка, может, или сыпняк начинается. Меня, когда тиф начинался, двое сынов держали и племянник. Бежать хотел! Или... Верейко внимательно посмотрел на Дзержинского: - Или... может, он вас испугался? - Меня? - Ну да! Вы же не только народный комиссар путей сообщения, вы еще и чекист - гроза всех контриков на свете. Дзержинский серьезно и вопросительно взглянул на Верейко. - Старый спец - вот и боится, - пояснил свою мысль Верейко. - Не понимает, что такое критика. - Но он честный человек! - сказал Дзержинский. - Я знаю всю его жизнь. Честный и преданный нам человек. Сазонов отвечал на вопросы долго и подробно. Дзержинский больше не подал ни одной реплики. Во время перерыва он подошел к Сазонову и негромко спросил его, помнит ли он восемнадцатый год в Перми. Сазонов ответил, что конечно помнит. - Нам пришлось тогда арестовать кое-кого из ваших путейцев, - сказал Дзержинский, - а группу Борейши трибунал приговорил к расстрелу. Тогда и вы были задержаны органами ВЧК? Ненадолго, кажется? - На несколько часов, - инженер усмехнулся. - Нелепая история! Меня, кажется, подозревали в том, что я родственник министра Сазонова, скрывший свое прошлое. Вот я и доказывал, что не верблюд. Дзержинский внимательно смотрел в глаза Сазонову. - А ваш отец, если я не ошибаюсь, был учителем чистописания? Гимназия в Грайвороне? - Совершенно верно. - Сядемте! - предложил Дзержинский. Они сели рядом на скамью. Инженер нервничал - это было видно по тому, как он все перелистывал и перелистывал свой блокнот, как порою вздрагивали его брови. - Вы хорошо знали инженера путей сообщения Борейшу? Так же, как Макашеева? Или лучше? Кстати, насчет Макашеева и мешочничества. Макашеев попал в очень грязную историю. Он не только пользовался своим служебным положением для провоза продуктов для себя, - он выписывал фальшивые требования на вагоны и вагоны эти отдавал спекулянтам... за взятки... Сазонов молчал. Гадливое выражение появилось на его лице. - Вот как обстоит дело с Макашеевым, - сказал Дзержинский. - Так вот насчет Борейши... - Борейша был мой ближайший друг! - почти с вызовом в голосе перебил Сазонов. - Мы с ним одного выпуска и... - Ваш ближайший друг? - негромко переспросил Дзержинский. - Да! И расстрел его - ошибка! - Вы уверены в этом? - Я уверен в нем, как в самом себе! - воскликнул инженер. Дзержинский кивнул головой. - Да, да, - сказал он, - вы уверены в нем, как в самом себе... Что ж, зайдите ко мне... завтра, днем, часа в три. Если я не ошибаюсь, Борейша был сыном губернатора и получал в студенческие годы от отца триста рублей в месяц? Так? А у вас было пять уроков по восемь рублей? Сазонов тихо спросил в ответ: - Как вы можете это все помнить? - По долгу службы, - просто сказал Дзержинский. - По долгу службы чекиста и железнодорожника. Тонкими пальцами он быстро и красиво свернул папироску, вставил ее в мундштук и, закуривая, спросил: - Скажите, - вы что, меня сегодня испугались? Моих реплик? Почему вы вдруг смяли ваш доклад, о котором я слышал, что он был хорошо и интересно начат? Что, собственно, произошло? Я видел, что вы были не в форме... Впрочем, оставим этот разговор до завтра! И Дзержинский отошел к группе машинистов, оживленно обсуждавших устройство жезла изобретателя Трегера. Назавтра, ровно в три часа, Сазонов вошел в кабинет Дзержинского. Все окна были открыты - лил свежий, теплый, весенний дождь, над Москвой прокатывался гром. - Садитесь! - сказал Дзержинский. - Не продует вас? Я люблю вот такой дождь! Он открыл несгораемый шкаф, достал оттуда папку, перевязанную бечевкой, и протянул Сазонову. - Прочитайте! - сказал он. - Это показания инженера путей сообщения Борейши А.Я. Ведь он был вашим лучшим другом? - Да, он мой друг! - сказал Сазонов твердо и громко. - Ну вот, читайте! Сазонов развязал бечевку и открыл дело. Да, это его почерк - почерк Саши Борейши. Мелкие, круглые, аккуратные буквы, четкий, ясный почерк. "Настоящим я, Борейша Александр Яковлевич..." И тут Сазонов не поверил своим глазам. На мгновение ему показалось, что он сходит с ума... - Читайте, читайте! - спокойно сказал Дзержинский. Все было по-прежнему в этом большом, чистом кабинете, за окнами по-прежнему лил косой, свежий, весенний дождь. А Сазонову казалось, что молния ударила где-то совсем близко. "...скрывший свое происхождение - ближайший родственник министра иностранных дел при Николае Кровавом, Сазонова С.Д., - инженер Сазонов А.Я. пытался создать диверсионную группу на нашем узле и в разговорах несколько раз прямо призывал меня и других моих коллег к "действенным формам борьбы с красными..." Инженер читал. Он не слышал, как входили и уходили люди, не слышал, как звонил телефон, не замечал, как ушел и вернулся Феликс Эдмундович. Сердце Сазонова билось тяжело, толчками. После показаний Борейши он читал показания других своих знакомых инженеров, и все они писали, что взрыв моста осуществлен, несомненно, родственником царского министра инженером Сазоновым. Они называли число, и день, и час, когда видели инженера Сазонова с "узелком странной формы", цитировали слова, которыми обменялись в то время, и признавали свою вину в том, что не довели до сведения властей все, что знали об инженере Сазонове. Но у них были для этого причины: они думали, что Сазонов просто обыватель, который никогда не приведет свои планы в действие. - Прочитали? - спросил Дзержинский. - Да. - Мост взорвал сам Борейша. В конце концов он сознался. И они все сознались, что на случай провала держали вас, - вы должны были ответить за это злодеяние. Понимаете? - Нет, не понимаю. Почему же я? Ведь я ничего не знал... - Если бы вы знали, то мы бы сейчас не беседовали с вами, - жестко сказал Дзержинский. - Ваш друг Борейша спасал свою жизнь и одновременно мстил вам за ваши советские взгляды, за то, что вы, старый специалист, первым, именно первым, на узле пришли работать к нам, за то, что вы не продали Родину, за то, что вам стали кровно близки интересы рабочего класса. Понимаете теперь? - Понимаю. Но почему же меня тогда выпустили сразу? Ведь я... ведь тут такое написано... этими людьми! Опять с силой полил дождь, и в то же время выглянуло солнце. Дзержинский встал из-за стола, подошел к окну, глубоко вдохнул прохладный воздух, задумался о чем-то. Молчали долго. И думали - каждый о своем. - Вы спрашиваете, почему вас тогда не расстреляли? - сказал наконец Дзержинский. - Потому, видите ли, что ВЧК поднимает свой карающий меч для защиты интересов большинства, то есть народа, от кучки эксплуататоров. В те дни чекисты защищали вас от вашего... "близкого" друга... друга, совершившего чудовищное преступление и свалившего это преступление на вас... Чекисты вас защищали, а вы работали, вы руководили ремонтом путей, разрушенных белыми, вы не спали ночами, обеспечивая перевозки... Впрочем... не спали и чекисты, борясь за вас, за вашу жизнь, за то, чтобы честный инженер Сазонов вместе с нами строил социализм... Сазонов сидел неподвижно, закрыв лицо руками. - Видите, как неловко получилось, - сказал Дзержинский. - Неловко ведь, что вы вчера испугались нескольких реплик чекиста Дзержинского? Сазонов молчал. - Ну, а теперь, когда вам все ясно, займемся делами, товарищ инженер. Как у нас с планом перевозок? Какие вы подготовили соображения? Ну, ну, полно, Андрей Васильевич, полно, попейте воды и перейдем к работе... Он сам налил Сазонову воды в стакан и, точно не замечая слез, которые блестели на глазах инженера, стал задавать вопросы, касающиеся перевозок. Сазонов отвечал сначала сбивчиво, потом все спокойнее и яснее. Теперь Дзержинский слушал, изредка вставляя свои замечания, делая заметки на листе бумаги, иногда переспрашивал, иногда не соглашался и спорил. Уже смеркалось, когда они кончили разговор. - Значит, подготавливайте проект, - заключил Дзержинский, - но имейте в виду, что дело это чрезвычайно серьезное, и весьма вероятно, что мы будем вас сурово критиковать. Не боитесь? - Нет! - сказал инженер. - Теперь не боюсь! - И учтите, что очень многие еще не научились думать в общегосударственном масштабе. Для того чтобы наш транспорт стал советским транспортом, его надо полностью приобщить ко всем тем вопросам, которые стоят перед народным хозяйством в других его отраслях. Понимаете? - Пойму! - сказал Сазонов. - Непременно пойму! Повернулся и быстро пошел к дверям. Дзержинский проводил его взглядом, вызвал секретаря и спросил: - Как с моим поручением насчет инженера Сазонова? Насчет помощников, условий работы, питания? - Все сделано! - ответил секретарь и стал докладывать, что сделано. НАЧАЛЬНИК СТАНЦИИ Уже выходя из кабинета, чтобы ехать на вокзал, он вспомнил об этом человеке, возвратился к столу и, не садясь, написал короткое письмо: "Прошу вызвать, - писал он, - и запросить его о нуждах для работы - книги, приборы (счетная линейка), обстановка его помещения, само помещение, работника в помощь (писать, чертить, составлять доклады, сводки и т.д.) - и в максимально возможной мере удовлетворить. Узнайте, как он питается. Моя просьба к товарищам - обеспечить питание, ибо истощение его очевидно, а работник он прекрасный". Передав письмо секретарю, Дзержинский сказал: - Передайте по адресу. Проследите за исполнением. Проверьте результаты. И обязательно счетную линейку - ему счетная линейка вот как нужна. И еда тоже. Не меньше счетной линейки. Да вы сами понимаете. Пока меня не будет, достаньте линейку. Поднял воротник шинели, поглядел в заиндевевшее окно и спросил: - Холодно сегодня? - Девятнадцать градусов, - ответил секретарь. Дзержинский поежился и вышел. Внизу, вместо автомобиля, стояли санки с облезлой волчьей полостью. На облучке - в кожаных рукавицах, с крагами и с кнутом - сидел шофер Дзержинского. - Одна лошадиная сила, - хмуро пошутил он. - Пришлось сменить автомобиль на этакую штуковину. Садитесь, Феликс Эдмундович. С видом заправского лихача шофер отвернул полость и, подождав, пока Дзержинский сядет в сани, рассказал, что сегодня "дошли до ручки" - горючее есть только для оперативной машины, и хотя ребята предлагали перелить, но он отказался, боясь, что Феликс Эдмундович рассердится, если узнает. - Правильно, - сказал Дзержинский. - Только поедемте поскорее, а то очень холодно. - А кучера я не допустил, - продолжал шофер, - решил, что сам справлюсь. С автомобилем справляюсь, а тут с одним конягой не справлюсь! Верно? - Верно, - ответил Дзержинский. Было очень холодно, а конь плелся, как назло, таким шагом, что Дзержинский совершенно окоченел. Шофер явно не справлялся с конем, размахивал кнутом, очень много кричал "но-но-о, соколик!", а когда спускались с горы, Дзержинский заметил, что шофер по привычке ищет ногой тормоз. Феликсу Эдмундовичу хотелось выйти из санок и дойти до вокзала пешком, но он боялся обидеть шофера и мерз в санках, потирая руками то лицо, то уши... Наконец доехали. Шофер сказал на прощанье, что с автомобилем куда проще, чем с "одной лошадиной силой", и пожелал Дзержинскому счастливого пути. Дзержинский нашел свой паровоз с вагоном и сел отогреваться к раскаленной буржуйке. Все уже были в сборе. Минут через двадцать паровоз загудел, и специальный поезд наркома двинулся в путь. Проводник принес начищенный самовар, стаканы, сахар, хлеб и масло. И даже молочник с молоком. - Вот, уже удивляться перестали на белый хлеб, на масло, на сахар, - сказал Дзержинский, - а помните сахарин и чай из этого... как его... - Из лыка, - подсказал кто-то, и все засмеялись. Потом стали рассматривать самовар и выяснили, что он выпущен заводом совсем недавно. - И хорош, - говорил Дзержинский - очень хорош. Вот только форма очень претенциозная. Модерн какой-то. Но материал хорош. Подстаканники тоже были советские, и ложечки советские. И о подстаканниках и о ложечках тоже поговорили и нашли, что ложечки ничего, хороши, а подстаканники ерундовские... После чаю Дзержинский ушел в свое купе работать. Его купе было крайним, рядом с этим купе было отделение проводника, а проводник разучивал по нотам романс и мешал Дзержинскому. Романс был глупый, и Дзержинский сердился, что проводник поет такую чушь, но потом заставил себя не обращать внимания на звуки гитары и жидкий тенорок проводника, разложил на столе бумаги и углубился в работу. И только порою усмехался и качал головой, когда вдруг до сознания его доходила фраза: Я сплету для тебя диадему Из волшебных фантазий и грез... Под утро специальный поезд народного комиссара пришел на ту станцию, из-за которой было предпринято все это путешествие. Станция была узловая, но маленькая, и все пути ее были забиты составами, идущими на Москву, на Петроград, в Донбасс и дальше на юг. Заваленные снегом, стояли цистерны с бензином для столицы Союза. Состав крепежного леса для шахт Донецкого бассейна стоял на дальних путях. На площадках - руда для заводов Ленинграда... Молча, хмуря брови, в шинели, с фонарем в руке ходил Дзержинский по путям, покрытым снегом. Было холодно, под ногами скрипело, от колючего мороза на глазах выступали слезы... Вот и еще состав с крепежным лесом, вот третий состав. Сколько времени стоят здесь эти поезда? А шахтерам Донбасса нечем крепить шахты, добыча угля останавливается, шахты замирают из-за безобразий на маленькой станции, всероссийская кочегарка стоит под смертельной угрозой... Дзержинский шел и шел вдоль состава, порою поднимая фонарь над головой, проверял пломбы на вагонах с крепежным лесом, - по крайней мере, цел ли лес, не расхищен ли? Как будто бы цел. Но вот вагон с раскрытой дверью и еще один, и еще. Лес расхищен. Вагоны наполовину пусты. А этот и совсем пуст. Дзержинский сделал еще несколько шагов вперед и остановился. Перед ним стоял огромный человек в тулупе, в драной ватной шапке, повязанной поверх платком. В руках у человека было охотничье двуствольное ружье. - Вы сторож? - спросил Дзержинский. - Не совсем, - сказал человек хриплым от мороза голосом. - Что вы тут делаете? - Пытаюсь сторожить. - Значит, вы сторож? Человек, повязанный платком, молчал. - Ружье-то у вас заряжено? - спросил Дзержинский. - Заряжено, - сказал человек. - Дроби у меня нет, так я его солью зарядил. Говорят, от соли в высшей степени неприятные ранения бывают. - Не знаю, - сказал Дзержинский. - А вы кто такой, осмелюсь поинтересоваться? - спросил странный сторож. - Я не понимаю - вы тут один сторожите? - не отвечая на вопрос, спросил Дзержинский. - Нет, не один, - сказал сторож. - Нас тут довольно много... Вот, если угодно, я сейчас маневр произведу. Сторож сунул себе что-то в рот, и в ту же секунду морозный воздух огласился пронзительным свистом. - Теперь слушайте! - приказал сторож и поднял руку вверх, как бы призывая Дзержинского к особому вниманию. Где-то далеко, за составом слева, раздался ответный свист, потом такой же раздался сзади, потом еще и еще... - Не спят все-таки, - заметил Дзержинский. - На таком морозе не больно поспишь, - ответил сторож, потом добавил: - Я дал так называемый тревожный свисток: все ко мне, аврал, рифы брать, по левому борту замечен корабль под пиратским флагом... Сейчас они все будут здесь. "Он, кажется, сумасшедший!" - подумал Дзержинский, но промолчал. Очень скоро где-то совсем близко заскрипел снег, и из-под вагона вылез невысокий человек, весь замотанный тряпками. В руке у человека было нечто вроде алебарды. Потом появился крошечный гномик, вооруженный японским штыком. За ним прибежал гном побольше вместе с огромной собакой, покрытой инеем... - Можете идти по местам, - сказал странный главный сторож. - Это была пробная мобилизация. Если кто очень замерз, пусть сходит в камбуз и выпьет стакан доброго грогу. Только чур - маму не будить: она сегодня очень устала... В ответ главному сторожу что-то пропищал тонкий голос, гавкнула овчарка, и гномы исчезли. Дзержинскому сделалось смешно. - Ничего не понимаю, - сказал он. - Как же при такой замечательной охране у вас могли раскрасть три вагона крепежного леса? - Очень просто, - ответил сторож, - охраны тогда не было. Ведь что у нас происходит? По правилам, здесь паровозы получают топливо. А топлива у нас нет. Вот и останавливаются поезда - не на чем идти дальше. Так и лес застрял крепежный, и прочие составы... Но вот как-то застрял состав с людьми, - люди и разворовали лес, чтобы их паровоз мог, изволите ли видеть, идти дальше. Уж я кричал-кричал, дрался с ними, - не помогло. Сами судите, их целый состав, а я один. Ясное дело - они осилили. Чем-то этот человек очень нравился Дзержинскому, и он с удовольствием слушал его спокойный, сиплый от холода голос. Постояли, поговорили, выкурили по самокрутке, потом Дзержинский зашагал дальше по скрипучему снегу. В вагон Феликс Эдмундович вернулся, когда совсем уже рассвело. Он промерз до дрожи, пил чай большими глотками и хмурился. Товарищи посматривали на него с опаской. Он молчал, и они тоже молчали. Погодя он послал за начальником станции, чтобы тот немедленно явился в вагон к нему, а сам ушел к себе в купе. - Когда явится, пусть пожалует ко мне, - сказал он в дверях. У себя он сел возле стола и задумался. В протертое проводником окно были видны запорошенные снегом составы, бесконечные составы - с рудой, с нефтью, с лесом... И безжизненные, заиндевевшие паровозы. Как просто мог поступить начальник станции, если бы он обладал доброй волей! Потратить один-два вагона крепежного леса, затопить паровозы, доставить лес на шахты, а шахты дали бы уголь, и пробка на станции рассосалась бы в несколько дней... В дверь постучали. - Войдите, - сказал Дзержинский. Дверь купе откатилась в сторону. - Входите, - повторил Дзержинский. На пороге стоял человек высокого роста, усатый, в железнодорожной форме, вычищенной и отглаженной. Из-под кителя вылезал накрахмаленный воротник. - Вы начальник станции? - спросил Дзержинский. - Так точно, - сипло ответил вошедший, - я начальник станции. Голос начальника станции показался Дзержинскому знакомым, он пристально поглядел в бледное, усатое лицо и узнал вдруг странного ночного сторожа. - Позвольте, - сказал Дзержинский, - мы с вами говорили ночью там, на путях... - Так точно, - сказал начальник станции, - вы изволили со мной беседовать... - Садитесь! Начальник неловко сел на край дивана и поджал под себя ноги в залатанных, но начищенных до блеска сапогах. Он глядел на Дзержинского исподлобья, и левая щека его дергалась. Видимо, он только что побрился и, бреясь, порезался, потому что на подбородке у него был наклеен кусочек бумаги. "Торопился, - подумал Дзержинский, - торопился и порезался. И боится". - Так, - сказал Дзержинский. - Что же у вас тут делается на станции, а? Начальник молчал. Большой, сильной ладонью он поглаживал отворот шинели и смотрел на Дзержинского в упор. - Можно подумать, что у вас тут просто какая-то организация саботажников и негодяев, - сказал Дзержинский, - что вы нарочно не отправляете крепежный лес в Донецкий бассейн. - Нет уж, - сказал начальник станции. - Так ведь вы могли потратить один вагон леса и отправить эшелон... Ведь голова же у вас есть на плечах? Ведь вы думать умеете? - Никак нет, - негромко произнес начальник станции, - хоть голова у меня и имеется, но думать и рассуждать я не обучен. Мне, действительно, это в голову приходило, но я не решался. - Почему? - Боялся. - Да чего, чего?! - воскликнул Дзержинский. - Боялся, что скажут: тебя, дурака, поставили дело делать, а не рассуждать. Ты должен выполнить приказание, а ежели приказания не было. - и исполнять тебе нечего. Он был бледен, но смотрел теперь прямо, и в глазах его больше не было страха. Только щека по-прежнему дергалась, да ноги он поджимал под себя. Помолчали. - А сторожили вы по собственному почину? - спросил Дзержинский. - Так точно, - ответил начальник станции. - Для того чтобы сторожить, не надо было тратить казенное добро. - Не казенное, а народное, - сказал Дзержинский. - Народное. - Так точно, - повторил начальник, - народное. - Я буду арестован? - спросил вдруг начальник станции. - Что? - не понял Дзержинский. - Буду ли я арестован? - повторил начальник станции. - Нет, не будете, - внезапно улыбнувшись своей удивительной скорбной улыбкой, сказал Дзержинский. - За что же вас арестовывать? И, дотронувшись до руки начальника станции, он добавил: - Только вот что. Вы дальше думайте сами. Я понимаю - старая Россия старалась нас всех превратить в бездушные машины, мы все были лишены самостоятельности, за самостоятельность нас жестоко били, но сейчас совсем не то: нам нужно думать и делать самим. За нас никто не будет думать. Поняли? - Понял! - тихо сказал начальник станции. - Ну вот и хорошо. Дзержинский встал. За ним встал и начальник станции. - Идите и отправляйте поезда, - сказал Дзержинский. - Поймите раз навсегда, что вы больше не маленький человек, не захолустный начальник станции, а что вы такой человек, от которого очень многое зависит. Ну... до свиданья! И, протянув руку начальнику станции, он спросил: - А что это были за люди - маленького роста, с которыми вы по ночам дежурите? - Они не маленького роста, - сказал начальник станции. - Это просто мои дети. Мальчики. И для своих лет они даже довольно рослые. - Вот что, - сказал Дзержинский, - дети! И много их у вас? - Шестеро. - Да, - сказал Дзержинский, - порядком. А мне, знаете, даже в голову не пришло, что это дети. Как сон какой-то: с левого борта пиратский корабль, выпей стакан доброго грогу... Начальник слегка порозовел и опустил голову. - Что же это значит - пиратский корабль с левого борта? - спросил Дзержинский. - И грог? - Это игра у нас, товарищ народный комиссар, - сказал начальник станции, - иначе им скучно сторожить эшелон. Вот я и придумал такую игру со словами насчет пиратов и грогу. Я раньше выписывал для них журнал под названием "Природа и люди", а также "Мир приключений". Они и начитались. За этими словами и мороз ребятам переносить легче. Начальник станции совсем покраснел и, смущенно улыбаясь, добавил: - А насчет грогу вы не думайте. Это у нас кипяток называется, для интересу, - грог. Как-то ловчее грогу выпить добрый стакан, чем незаправленного кипяточку... Еще два дня специальный поезд Дзержинского простоял на станции. За это время ушли эшелоны, и начальник станции со своим взводом пиратов и с супругой приходил в вагон председателя Чека пить чай. В этих случаях Дзержинский называл чай грогом, а на прощанье рассказал мальчикам о том, как в свое время бежал из ссылки и как со своими товарищами бунтовал в Александровском централе. Мальчики слушали раскрыв рты. Провожая гостей, Дзержинский сказал мальчикам, что если им случится быть в Москве, пусть зайдут к нему в гости. ДВА ПОРТРЕТА Товарищи отговаривали художника от этой затеи. Они говорили ему, что Дзержинский даже не примет художника, что смешно думать о портрете, что художнику надобно выбросить всю эту затею из головы... Но он не выбросил затею. Он собрал у себя все фотографии Дзержинского и подолгу всматривался в лицо, так поразившее его несколько дней назад. Совсем случайно он видел Дзержинского издали на улице и там же, в сутолоке, решил: "Я его буду рисовать; я должен его рисовать; я не могу не рисовать его". Но что могли дать фотографии - мертвые и случайные? Разве уловлено ими то удивительно легкое, юношеское лицо, которое он видел давеча на улице? И глаза под козырьком военной фуражки - острый блеск зрачков и длинные, необыкновенно красивые ресницы. В тот же день художник ехал на извозчике, Дзержинский в автомобиле - большом и старомодном. Автомобиль был открытый, Дзержинский ехал один - сидел рядом с шофером и читал сложенную "Правду". Улицу переходили войска, и ждать пришлось долго. Извозчичий жеребец выплясывал рядом с машиной и горячился, бил подковами по булыжной мостовой. Художник видел, как Дзержинский поднял от газеты голову, как он пальцами поправил фуражку и как стал смотреть на жеребца - сначала с удивлением, потом любуясь, как он протянул руку и потрепал коня по морде, по бархатистым ноздрям, как конь чуть не укусил Дзержинского и как Дзержинский вдруг засмеялся. Вот в эту самую секунду, когда он засмеялся, художник решил его рисовать: веселое, совсем еще юное лицо, прекрасные, чистые глаза и сильная рука с тонкими пальцами... Он видел, с какой железной силой эта рука взялась за недоуздок и потянула разгоряченную морду жеребца... Но войска прошли, автомобиль, обдав художника бензиновой гарью, исчез. Рысак, выбрасывая сильные ноги, помчался по Мясницкой, да разве догнать... Удивленно-веселые, широко открытые глаза и улыбающийся рот - этого выражения не было нигде. Фотографии были тождественные, серьезные, - профиль, анфас, опять профиль, три четверти; Дзержинский у телефона, Дзержинский у карты, Дзержинский среди своих сотрудников. И по фотографиям видно, как не любит он сниматься и как не до этого ему... Похож ли он на карточках? Наверное, похож, но совсем не похож на того Дзержинского, которого художник видел давеча в автомобиле на Мясницкой. Нет, рисовать по фотографиям невозможно! И художник начал искать человека, который свел бы его с Дзержинским. Искал он долго и безуспешно до тех пор, пока один знакомый комиссар Чека не посоветовал ему бросить раз навсегда всякие попытки попасть к Дзержинскому по знакомству. - Но что же мне делать? - спросил художник. - Ведь должен я попасть к нему. - Ну и идите. - Меня же не пустят. - А вы попробуйте. - Что же пробовать, когда это безнадежно. - А вы все-таки попробуйте. Запишитесь на прием. И скажите отцу прямо и честно, что вы хотите рисовать... - Какому отцу? - не понял художник. Комиссар слегка порозовел, поправил очки и, глядя в сторону, объяснил, кого чекисты называют отцом. Было странно слышать, как старый седой человек, запинаясь от неловкости, с суровой и грубоватой нежностью говорит об отце чекистов, значительно более молодом, чем многие из его "сыновей". - Да-с, - сказал он в заключение, - из моих слов вы можете без особого труда догадаться, что к Дзержинскому по знакомству не попадают. Если у него есть хоть одна секунда времени, он вас примет без всяких знакомств, а если времени у него нет, то он вас не примет, от кого бы вы ни пришли. Так что мой вам совет, дорогой юноша, попытайтесь. Попытка - не пытка, а спрос - не беда. В одном я вас могу уверить со спокойной совестью: с вами будут абсолютно вежливы, и если вам будет отказано, то в такой форме, что вы обиды не испытаете. - Я должен написать его портрет! - сказал художник. - Желаю вам удачи, - ответил комиссар. В дежурной он прождал около часу, курил и обдумывал, как он войдет к председателю Чека и что он ему скажет. Он приготовил короткую и убедительную речь, ему казалось, что речь хороша и выразительна. Несколько раз в уме он повторил все с первого до последнего слова и остался доволен собой. Наконец дежурный вызвал художника и протянул ему пропуск. Художник вошел к секретарю Дзержинского и не очень вразумительно рассказал: он художник, хочет писать портрет Дзержинского, это необходимо и об отказе не может быть и речи... Секретарь терпеливо слушал, молча смотрел на художника и ладонью поглаживал гладко выбритый подбородок. Наконец красноречие художника иссякло, и он смолк. - Я вас совершенно понимаю, - произнес секретарь, - но вся беда заключается в том, что Феликс Эдмундович чрезвычайно занят. Очень занят. Занят всегда, постоянно, круглый год. - Я должен его писать, - решительно ответил художник, - понимаете, должен. У меня нет другого выхода. Писать портрет Дзержинского - это мой долг. Секретарь вздохнул. Он уже с любопытством смотрел на художника: такой молодой, а какой напористый! И сердитый. Минуту посидел, рассердился и заходил по комнате, от папиросы отказался, закурил свою. - Значит, никак нельзя? - Предполагаю, что невозможно. - Тогда разрешите мне повидать товарища Дзержинского, - сухо сказал художник, - я не задержу его более трех минут. - Задержите, - ответил секретарь. Художник молчал. Секретарь вздохнул и вышел. Вернувшись, сказал: - Идите, но... - махнул рукой и не кончил начатую было фразу. С бьющимся сердцем художник отворил дверь. Комната, в которую он вошел, была вся залита солнечным светом. Дзержинский сидел за столом, слегка подняв голову, приглядывался к посетителю. Художник назвал себя. Приготовленную речь он забыл. Теперь у него возникла новая идея: если Дзержинский откажется позировать, то сейчас затянет разговор, просидит здесь возможно дольше, чтобы запомнить лицо, глаза, рот, лоб, мгновенные изменения в выражении лица, повороты головы, манеру сидеть за столом, щуриться, улыбаться, сердиться. Главное - чтобы не выгнал. Пусть говорит, что не может. Конечно, не может. Ясно, не может. Но художник будет сидеть. Будет впитывать, как губка, все особенности этой комнаты. Телефоны на столе - какая их масса, ширма, за ширмой кровать, покрытая простым солдатским одеялом, шкаф, шинель висит на крючке... - Я очень занят, - как сквозь сон услышал художник, - очень. Может быть, можно как-нибудь обойтись без портрета? В голосе Дзержинского звучала почти мольба. Глаза же смотрели вежливо, холодно и внимательно. - Ваш портрет необходим для выставки, - произнес художник, - категорически необходим. - Мне некогда позировать. - Я постараюсь вас мало беспокоить и поскорее кончить. Он говорил, совершенно не надеясь на успех, только для того, чтобы не уходить из кабинета, чтобы запомнить еще складки гимнастерки, лукавую усмешку. Кстати, почему он улыбается? Длинные пальцы, глаза с красными жилками, любопытные, внимательные... - А может быть, можно не рисовать меня? - Нет, нельзя. - Неужели так необходим мой портрет? - Нет, нельзя... Дзержинский внезапно рассмеялся. Чему он? Вероятно, художник что-нибудь сказал невпопад? - Какими сердитыми глазами вы смотрите на меня, - сказал Дзержинский. Сейчас у него совершенно другое выражение лица. Но над чем он смеется? Впрочем, это неважно. Важно запомнить это выражение, только запомнить, все остальное не важно! Но вдруг художник услышал слова, странные и совершенно неожиданные: - Хорошо. Приходите сюда и работайте. Только я тоже все время буду работать. Позировать мне некогда. Мы оба будем работать, каждый по своей части, и постараемся не мешать друг другу. Идет? Эта была полная победа. Выйдя из кабинета, художник прошел мимо секретаря, высоко подняв голову. На следующее утро художник получил лошадь и на извозчике перевез в секретариат тяжелый мольберт, ящик с красками, подрамник с холстом, коробку с кистями и многое другое, необходимое для работы. - Все или еще поедете? - спросил секретарь, неодобрительно оглядывая инвентарь художника. - Все, - сухо ответил художник. Пока Дзержинского не было, он выбрал себе место в кабинете, установил мольберт, поставил ящик с красками и сел на стул покурить. Вошел секретарь, спросил: - В полной боевой готовности? - Да, - коротко ответил художник. Приехал Дзержинский, поздоровался и молча сел работать. Художник сидел, не двигаясь, изучал цвет лица, костюм, приглядывался к рукам. Компоновал, об