ожной канавы. С Иваном Егоровичем у Петушкова при первом же знакомстве сложились, что называется, нездоровые отношения. Произошло это потому, что Локотков к инструктажу деятеля, понятия не имеющего о партизанской жизни, отнесся холодно и нисколько не угодливо и советы его, данные в форме лаконических приказов, не только не выполнил, но даже как-то совсем непочтительно улыбнулся. Советы и впрямь были не ахти, но улыбаться Локоткову, конечно, не следовало, особенно после случая с тем старостой, которого он чуть не упустил, чем, по словам Петушкова, "едва" не подверг полному разгрому своих партизан. - На войне "едва" не считается, - возразил Иван Егорович. Второе сражение у них было по поводу уже упомянутого нами уворованного доктора Павла Петровича Знаменского, с которым Петушков возжелал ознакомиться лично и который Петушкову не понравился тем, что в беседе он был "неспокоен", а главное, своими дворянскими анкетными данными. Дед Павла Петровича был царским генералом, отец царским штабс-капитаном, а дядя с материнской стороны проживал "за рубежом" с девятьсот девятого года. Все это навело Петушкова на некоторые размышления, проанализировав которые, товарищ Петушков пришел к выводу, что доктор Знаменский заслан в бригаду фашистской разведкой. - Вот это да! - удивился Локотков. - Что да? - Сильно! - Я вас не понимаю, товарищ старший лейтенант. - Что же тут не понимать? Я весь здесь! - Мне непонятен ваш тон! - А разве есть у меня какой-нибудь тон? Верно, был дед генерал, так его немцы аж в четырнадцатом году убили. Был папаша штабс-капитан, артиллерист, тоже немцы в семнадцатом убили. А мамаша итальянского происхождения - итальянка, и брат ее, как в девятьсот девятом году в Италии родился меньшим в семействе, так, естественно, там и проживает. Петушков попытался съязвить: - Вы все так обо всех на память знаете? - Нет, не все, - спокойно ответил Локотков. - Но многое знаю. - И Знаменскому доверяете? - Как себе. - В наше время, когда родному отцу... - взвился было Петушков, но Иван Егорович не дал ему досказать. Посерев лицом, он шагнул к начальству и сказал так, что Петушков даже вжался спиной в сырую стену землянки: - Вы моего батю не цепляйте, товарищ майор, убедительно попрошу. И вообще муть эту, насчет... Не договорив, он вышел и долго не возвращался, охлаждая себя в сырости осеннего бора и стараясь не думать те злые думы, которые против воли возникали в нем, когда его, свидетеля и участника поразительных человеческих подвигов, принуждали думать о людях низко и дурно. Но все эти мелкие и даже сравнительно крупные стычки и сраженьица вполне можно было считать за цветочки. Ягодки поспели попозже, совсем незадолго до появления в бригаде Саши Лазарева с приведенным им "войском". Тут случились такие обстоятельства, что в отсутствие Ивана Егоровича, но в присутствии тогда еще майора Петушкова на бригаду и, как нарочно, на самого Петушкова с его приезжими спутниками вышли сдаваться четверо хорошо вооруженных красноармейцев, попавших в свое время в немецкий плен. Вышли они с листовками-пропусками, чин-чинарем, да и кое-какие довольно существенные разведданные тоже припасли. Сам Петушков вызвался их оформлять, а когда Иван Егорович вернулся из своей нелегкой рекогносцировки, сделалось так, что пришедшие с пропусками только "после длительного сопротивления были разоружены и сдались". - Ишь ты! - удивился Локотков, выслушав от своего подчиненного Кукушкина повествование о событии. - И ты там был? Кукушкин там, разумеется, не был. - А кто ж был? Были исключительно приезжие. - Молодцы какие ребята, - сказал про них Локотков Кукушкину. - Это надо же с пистолетишками против автоматов. И гранаты у тех были? - Обязательно были, - сказал Кукушкин. - По две на рыло. Приезжие версию своего шефа не подтвердили. Петушков их даже в нее не посвятил. И тут Иван Егорович внезапно пришел в ярость. С ним это случалось редко, так редко, что он даже не понимал, что это с ним делается, когда метался он в черном, тихом, мокром лесу, постанывал и кряхтел не от физической боли, а от нравственных невыносимых страданий. Мы уже писали, что "во время испуга" Иван Егорович нисколько даже не менялся в своем поведении. Но во время испытываемых им нравственных мучений, во время того, что именуется муками совести, Локотков никогда совладать с собой не мог. Он даже ругался матерно, чего терпеть не мог, даже всхлипывал и все ходил в черноте осенней партизанской ночи, пока совершенно не утерял силы и не повалился кулем на гниющий ствол старой березы, на которой и измок до нитки под глухим, ровным дождем, ничего не слыша и не чувствуя, а только страдая душой, "переживая", как он сам аттестовал это свое состояние впоследствии. Какие-то зверюшки фыркали в сырой ночной тьме, должно быть, не поделили меж собою харчишки, мертвые деревья странно светились молочным светом, Локотков все вздыхал и думал, у него ведь жена была и сыновья подрастали, куда как непросто насмерть схватиться с таким, как майор, а все ж, вздыхая, решил схватиться, опять-таки исходя из размышлений о том, что войне полезно, а что и вредно. Поутру он сказал Петушкову: - Тут без пол-литра не разберешься. Какое может быть оказано сопротивление, когда у них и пропуска и разведданные. Я проверил - все точно. Очень даже похоже на ту историю, что я вам докладывал, в районе Вологды случай имел место. Произнеся все это, он подождал взрыва начальственного гнева, но Петушков молчал. И не известно было, о чем говорить дальше. После большой и довольно неловкой паузы Локотков осведомился: - Так как же быть-то? И опять ответа не последовало. Подполковник лишь загадочно глядел на Ивана Егоровича. Загадочно и безгневно. И увидев этот многообещающий и даже ласковый взгляд, распознав вдруг его смысл, Локотков окончательно понял, в какую ужасающую нравственную бездну тянет его подполковник. Личный подвиг - вот что нужно было этому красавчику. - К вопросу о доверии, - сипловато произнес Петушков. - Им вы верите, а мне не верите? - К вопросу о доверии, - ответил Иван Егорович. - Я привык проверять. Если они сами пришли - одна вина, вам известно это не хуже, чем мне. А если их взяли силой - другая, совсем другая и наказание большое, это вам тоже известно. Что же касается несправедливости, то я ее никак не могу допустить, потому что пропуска кидает моя Советская власть, и я за ее обещания несу ответственность, будучи коммунистом. - А я кто? - крикнул Петушков. - Не знаю, - слегка помедлив, ответил Иван Егорович и вышел, сжегши за собой мосты и оставив Петушкова в бешенстве и томлении духа. "Еще спрашивает, кто он! - со злобой думал Иван Егорович. - Еще ответа требует! Нормальный трус - вот кто он, так и надо было ему сказать, трус, дескать, ты, подполковник, и никто больше!" Каково же было его изумление, когда увидел он не более как через час после этой самой беседы подполковника во время налета на Дворищи штурмовой авиации немцев, решивших в этот день покончить с партизанским гнездом и загнать остатки бригады обратно в болотный лагерь. Штурмовики шли волнами и делали решительно что хотели: и бомбы кидали - те, что повыше, и пулеметами обстреливали - те, что шли бреющим, и из пушек били. А подполковник Петушков стоял перед избой, пылающей багровым, лютым пламенем, и со спокойным любопытством глядел на уничтожение Дворищ, нисколько, видимо, не опасаясь за свою жизнь. В руке у него был зачем-то пистолет, но он про него, наверное, позабыл. Красивое лицо его даже не посерело в этом кромешном аду, волосы лежали ровными волнами, взор выражал лишь любопытство и более ничего. А когда двумя часами позже каратели двинулись на Дворищи, чтобы ликвидировать, как они думали, остатки бригады, тот же ненавистный Локоткову Петушков, разжившись снайперской винтовкой, занял себе позицию на старой густолистой липе и оттуда расчетливо, не торопясь, хладнокровно и умело поклевывал фрицев, едва кто высунется, а к надлежащему времени слез на выжженную боем землю и побежал вместе с партизанами Евтюшко кончать опрокинутых карателей. Здесь, в осиннике, заметил Иван Егорович лицо своего недруга и запечатлел его надолго, словно сфотографировал выражение спокойного, злобного азарта и закушенную губу. К ночи, когда все совсем стихло, даже пожары догорели и лишь смрадный дым напоминал о тяжком дне, они оба столкнулись возле кухни. "И зачем тебе жить бабкиным внуком? - подумал Иван Егорович. - Ведь человек бы мог из тебя произойти?" Но человек, конечно, из Петушкова не получался. И здесь, где не так и не такай поднесли ему борщ, заорал он на повара, и здесь дал понять, с кем они имеют дело, и здесь потребовал немедленного и строгого наказания виновных... С тяжелым чувством душевной сумятицы Иван Егорович сел покурить возле колодца, у которого умывались еще недавно вышедшие из боя партизаны. Тут услышал он разговор о Саше Лазареве, который, вооружившись трехлинейной винтовкой, ввязался-таки в бой и теперь располагал уже двумя немецкими автоматами и несчетным количеством дисков, которые все перепрятывал в темноте, видимо не надеясь на регулярное снабжение в будущем. - Как та собака костку перепрятывает, - со смешком услышал Локотков густой голос пулеметчика Хозрякова. - Заметит, что видим, другую яму копает. Другой, незнакомый голос отозвался: - Он еще гранат себе набрал - будь здоров, не кашляй. В грибной корзине таскал. Попозже Иван Егорович провел краткое расследование. Саша во всем повинился, а про гранаты сказал, что да, было такое дело, имеется теперь резерв, лично ему принадлежащий, и что делиться ни с кем он не намерен, потому что немецкую фуру с боезапасом нашел он, а не кто другой, и тайник покажет только в случае решительного приказания товарища Локоткова. Ивану Егоровичу стало смешно, а Лазарев, и в темноте разобравшись в выражении лица Локоткова, испросил разрешения быть свободным, и тотчас же в горьком, дымном, душном воздухе Иван Егорович услышал его пение: Не гулял с кистенем я в дремучем лесу, Не лежал я во рву в непроглядную ночь, - Я свой век загубил за девицу-красу, За девицу-красу, за дворянскую дочь... Уже совсем ночью, направляясь к землянке, в которой содержались давеча перешедшие от немцев четыре солдата, Иван Егорович увидел Ингу. Измученная работой, она маялась во тьме возле партизанского госпиталя, курила козью ножку на крыльце и переговаривалась с таким же измученным Знаменским. - Отдыхаете? - осведомился Локотков. - Святу месту не быть пусту, - ответил гудящим басом доктор. - Еще утром радовались: опустели наши так называемые палаты. А сейчас только пошабашили. Посиди с нами, Иван Егорович. - Я-то не пошабашил, - ответил Локотков. Инга пошла его проводить. Когда случалась надобность, она работала при Знаменском медицинской сестрой и делала свою долю труда так ловко и старательно, что партизанский доктор не раз сердито советовал ей бросать романский факультет и идти на медицинский. Она не отвечала. - Почему молчишь? - спросил Иван Егорович погодя. - Ведь знаю, для чего пошла. - Нельзя ему больше не доверять! - твердо сказала Инга. - Вы ведь не знаете, как он нынче воевал. О нем только и говорят... - А почему ты думаешь, что я ему не доверяю? - вдруг грустно и устало произнес Локотков. - Почему в твою голову не может прийти, что я ему как раз настолько доверяю, что именно потому и не даю разрешения в бой лезть? Ты же чекистка, неужто сообразить сама не можешь? Разумеется, этого не следовало говорить, но усталость от сегодняшнего дня взяла свое. Да и доверял он Инге, понимал, что, несмотря на трудный ее характер, лишнего она не скажет. Не проболтается никому, никогда... - Но он-то этого не знает? - Пока не знает. И надеюсь, от тебя не узнает. А со временем поймет. Инга остановилась и сжала горячими пальцами запястье Локоткова. - Иван Егорович, скажите ему хоть слово. Намекните. Он на смерть лезет, на рожон. Его случайно сегодня не убили, совершенно случайно. - Ладно, - ответил он голосом того кинобюрократа. - Продумаю вопрос. Не враз Москва строилась... Инга еще что-то хотела сказать, но он не стал слушать, ушел. Всю ночь пробеседовал Иван Егорович в душной землянке порознь со всей четверкой. Были это ребята, разумеется, далеко не такие, за которых можно душу отдать, но правда есть правда и закон есть закон, конец войны еще и не виделся за серыми тучами и смрадными пожарищами, за бомбежками и артобстрелами, все четверо на немцев были злы до остервенелости, нагляделись и нахлебались лиха предельно и, разумеется, могли еще крепко повоевать, может и не до полного искупления своей тягчайшей вины, но с пользой, военным операциям, проводимым бригадой, еще и учитывая то обстоятельство, что вся четверка основательно знала и немецкие военные ухватки, и здешние гарнизоны, и многое другое небесполезное в ведении войны. Короче говоря, этапировать их в тыл для суда над ними и последующего тюремного заключения было бы без пользы для дела, и именно это и следовало из документа, который, измученный идиотской этой передрягой, в конце концов и составил Иван Егорович. Крепко выспавшись, хоть сон и был коротким, Иван Егорович зашагал к комбригу, который срочно вызвал его по неотложному делу. Погорев во время налета, комбриг вновь спустился с высот своего мезонина в прохладную землянку, в которой Локотков предполагал встретиться со своим недругом Петушковым, но вдруг оказался перед лицом человека, которого сразу и не узнал от неожиданности, а когда разглядел, то даже охнул и, нарушая всякую субординацию, сдавил старика такими железными объятиями, что комбриг предупредил: - Осторожнее бы, товарищ Локотков! - Вы полегче, - чуть картавя и тенорком сказал неожиданный гость, - я в годах и не так чтобы очень здоров... - Это ж с ума надо сойти, - сказал Локотков. - Мы ж вас давно захоронили, товарищ Ряхичев... - Большевистский бог небось тоже есть, - со своей особой, совершенно не изменившейся улыбкой ответил Виктор Аркадьевич, - видите, жив и даже более или менее здоров, настолько, что признан годным к несению военной службы. Полковника получил... И с милой гордостью он пошевелил узким плечом. - Кто же вы теперь? - А кем же мне быть, как не чекистом? - После всего? - После чего всего? - насторожился Ряхичев. - Или вы верили? Глаза их встретились - режущий, сильный и острый взгляд Виктора Аркадьевича и смущенный Локоткова. - Впрочем, были моменты, когда мне и самому казалось, что я враг Советской власти, - без улыбки, серьезно промолвил Ряхичев. - Убедительный у меня был следователь. - Наговорили на себя? - Нисколько даже. На досуге сомневался. И только чувство юмора спасло. Впрочем, об этом мы, Ваня, успеем. Побеседуем на досуге. История, которую не прочитаешь в "Мире приключений". Ничего не слышал? - Где же нам в лесу слышать? - Пню молитесь? Ладно, товарищ Локотков, не прибедняйтесь. Я тут уже собеседовал с вашим комбригом, он высокого мнения о вашей деятельности... - А с Петушковым вы еще не беседовали? - осведомился Иван Егорович с невеселой усмешкой. - Он вам не докладывал? - Сбивчиво докладывал. Недоразумение какое-то разъяснял. Чего-то он недопонял, ошибку допустил. Иван Егорович вынул из кармана свою докладную и протянул ее Ряхичеву. - Может, выйдем? - спросил он. - Посидим на кислороде, а то тут и темно, и душно. Вышли, сели на поваленный ствол сосны. Виктор Аркадьевич оседлал крупный нос старыми очками, видимо уже отработавшими свой срок; читал Ряхичев на "всю руку" - держал бумагу от себя далеко. Локотков к нему присматривался: очень изменился бывший его учитель или не очень? Решил, что постарел, но не слишком, войну вполне сдюжит, такие сухие телом старики лет до семидесяти вполне при полной нагрузке могут действовать. - Так! - сказал он, дочитав. - Понятно мне, что осознал Петушков свою ошибку. Моя биография ему до некоторой степени известна, и понимает он, что у меня пройти может, а что и не может. Закурите, Ваня, папиросу! И Ряхичев раскрыл перед Локотковым нарядную коробку "Герцеговины флор". - Сталин их курит! - почтительно сказал Иван Егорович. - А я не знаю, что Сталин курит, - со странным выражением ответил полковник. - Никакого даже понятия не имею. Некоторое время они молча покурили. Восточнее Дворищ, там, откуда вчера пришли каратели, затрещали автоматы. Локотков прислушался. Потом все смолкло. Пробежал кучерявый партизан, крикнул восторженно: - Хлопцы, давайте ходом! Шебалковские дураки заместо фрицев лося убили, свежуют... Ряхичев тихо улыбался. - Часто такое? - Случается. - Особая у вас жизнь, ни на что не похожая. И разговоры, послушаешь, как у Майн-Рида. Например, "доживем до черной тропы". Это как понять? - Означает: после осени зима, а там весна - черная тропа, - нравоучительно пояснил Локотков и смутился, что так разговаривает со своим учителем. - Вы разве впервой у партизан? - Первый раз, - ответил Ряхичев, - для меня ведь война по-особому сложилась... В молодом березнячке, за землянкой комбрига, молодые голоса жалостно пели: Ты ж моя, ты ж моя Перепелочка... - Глухомань! - передернув узкими плечами, произнес Виктор Аркадьевич. - Сейчас что, сейчас цивилизация, - похвастался Локотков, - а вот раньше бы посмотрели, в сорок втором. Именно медвежий лагерь был. - Это в каком же смысле? - А в самом наипрямом. Первую свою базу выбрали мы по медвежьим следам, это точно так и было. Знают охотники, что медведь отроет себе берлогу в чащобе, чем глуше - тем ему лучше. Его не обманешь, медведя. Вот на берлогу и сориентировались. Так и называлась база - медвежья. Что касается до нынешней жизни, то теперь и самолеты к нам ходят, и связь у нас с Большой землей регулярная, и народищу - к трем тысячам приближаемся, и кроме главной базы еще три лагеря. Теперь немцу хуже. Он коммуникациями силен, так ведь и мы не спим. По существу, вся Псковщина под нами, его только ниточки, как на карте дороги, да города с гарнизонами. И не известно еще, кто кого гоняет: он нас или мы его. Бывает, Виктор Аркадьевич, что он от нас вроде бы в крепости сидит, а мы осаждающие. Бывает, как вчера, сунется большими силами, ну а мы теперь поднаучились, его и зажали в клещи. Не он нас в результате, а мы его. - Почему такая внезапность? У вас тут никто не сидит из его агентуры? Из бежавших военнопленных, из... - Много, - ответил Локотков, - не один, не два, не три. Искупают, и даже неплохо искупают, Виктор Аркадьевич... - Не увлекаешься? - Это не подполковник ли Петушков вам сигнализировал насчет моих увлечений? Ряхичев промолчал. - Думал, еще не виделись, - сказал Локотков, - но только наш пострел везде поспел. И зачем он все с черного хода толкается, мог бы и через парадное. - А мог бы? - Видел его вчера в бою. Верите ли, Виктор Аркадьевич, залюбовался. А у нас война не легкая. - Бывает, - с коротким вздохом произнес полковник. - Я такие случаи не раз видел. В бою - орел, даже и помощнее, а встанет перед начальством или вообще в трудные обстоятельства попадет - и не то что орел, а даже и не курица. Бывает, к сожалению, чаще, чем мы думаем. Мне приходилось воочию с такими орлами-курами встречаться, один эдакий меня и посадил... - Я же совершенно ничего не знаю, - сказал Локотков. - Исчезли вы тогда, и все. Было нам, курсантам, сказано: разоблачен как враг народа... - Точно, разоблачили, - с невеселой улыбкой ответил полковник, - состряпали дельце, погоняли по камерам, все номера запомнил на всю жизнь. И, не торопясь, раздумывая, глядя вдаль, в туманчик, Ряхичев рассказал о своей жизни в эти годы. После ареста, следствия и того, что он назвал "комедией суда", его отправили отбывать заключение, а когда в начале войны заключенных лагеря этапировали на восток, Виктору Аркадьевичу чудом удалось бежать. Кое-какие липовые документишки ему сварганили, с этими справочками и отправился он в военкомат. - В качестве кого? - спросил Локотков. - Красноармейца, - спокойно ответил Ряхичев. - Ну, а дальше пошло в соответствии с нехитрыми законами войны. Человек я смекалистый, огня в гражданскую еще похлебал, на нервы никогда не жаловался, произвели в старшины, дали первый орден, и стали мои ребята называть меня папашей... Хворостова, кстати, не помните? - Сергея? А жив он? - Живой-здоровый. Так вот, вышли мы в Карелии из боя, в сорок втором было, в марте, все тогда высотки брали, ну и мы как раз взяли. Хоть и холодно было, но сильно запарились, кто живым остался. Переобуваюсь в немецком окопе, чуть не на голову мне Хворостов. Капитан, веселый, выбритый, он всегда щеголем был, Сергей-то. Я, разумеется, отворотился, но он меня опознал. "Неужели?" - спрашивает. Ну что мне отвечать? Я, дескать, не я? Куда денешься? Все ему и рассказал, попросил только: не лишайте возможности воевать. Он меня в контрразведку. Все докладывает своему начальству, а у самого слезы из глаз - горохом. Вообще, чувствительная произошла сцена. Рассказал мою биографию: он-де из числа ветеранов-чекистов, его Дзержинский хорошо знал по делу Поля Дюкса (помните, я вам докладывал на занятиях?), вспомнил приключения мои с Борисом Савинковым, Лациса вспомнил и все такое прочее. Чтобы антимонию не разводить, оставили меня при контрразведке. Языки-то я знаю, немецкий получше других. Вначале переводчиком. Народ у них подобрался стоящий, культурный, интересно работали, с выдумкой, с горячностью. Ну и начальник - мужик бесстрашный. Поверил мне абсолютно, доложил командующему все как есть, тот меня к себе пригласил... Сухое лицо Ряхичева на мгновение исказилось, но он взял себя в руки, заговорил совсем короткими фразами, твердо, жестко: - Командующий, оказывается, того же лиха, что и я, хлебал в ту же пору. Спросил меня, что я, как чекист, думаю. Я ответил: работа зарубежных специальных органов по истреблению наших кадров. Я и сейчас так думаю. Мы же их сведениям, на их радость, поверили. А своим людям в доверии отказали. На том и теперь стою. Пойдем отсюда, Ваня, что-то холодно, мерзнут старые кости! Он поднялся - сухой, стройный, высокий, с серебристыми висками, поежился, потом вздохнул: - А жена у меня умерла. Теперь один на свете. И, знаете, странно как: думаю, отвоюемся, пойдет народ по домам, а где мой дом? - Ко мне приедете, - сказал Локотков, - создадим вам условия. День выдался не по-летнему холодный, даже мозглый. И запах пожарища не унимался, в сырости стал еще острее, горше. Но партизаны спозаранку повезли лес, строиться: баньку, кухню получше, избу девчатам-партизанкам. И опять услышал Иван Егорович голос Саши Лазарева: Вы скажите там матери милой, Вы скажите жене молодой, Что я жертвовал жизнью и силой В честь отчизны своей дорогой. У меня от начальства отметки, Что со страхом я не был знаком, Что врагов я колол пулей меткой, Еще больше колол их штыком... Ряхичев слушал улыбаясь, потом спросил: - Кто певун? - Лазарев. Я вам про него доложу в подробностях... В землянке комбриг напоил их чаем с вонючим трофейным ромом. Виктор Аркадьевич выслушал историю Лазарева, потом замыслы Ивана Егоровича насчет разведывательно-диверсионной школы в Печках. Комбриг ушел провожать группу подрывников, разбираться в том, кто "сундучит" аммонит. Начинались дни знаменитой впоследствии "рельсовой войны". - Откуда такие подробные сведения? - даже удивился Ряхичев. - У меня туда свои люди засланы. В Печках толковый человек - у него и с курсантами знакомства, и с преподавателями. В Ассари, возле Риги, наборщик, литературу для немцев набирает, бланки для "Цеппелина", замечательный человек, только на язык невоздержан. Так разрешите продолжать? Ряхичев кивнул, вновь закуривая: - У них как дело поставлено? Вот, допустим, днем... такой есть у них педагог - Штримутка, так этот Штримутка скажет какому-нибудь курсанту наедине провокацию, допустим: "Наши дела идут на фронтах плохо". А ночью курсанта будят ударом нагайки по лицу. "Что тебе сказал Штримутка?" Курсант: "Ничего". Его опять нагайкой, сапогом под ребро, палкой, чем придется. Это они волю испытывают. Так вот мой парень в Печках о многом наслышан, и практика подтверждает, что они тренируют только физически. О моральной стороне дела не беспокоятся. У них главное - легенду назубок знать, а практика моя подтверждает, что на выученной легенде далеко не уедешь. Если человек честный, он даже в правде на допросе нервничает, сбивается, а эти - как таблицу умножения. Все точно из кирпичиков выстроено, только если один кирпич вышибешь, постройка и рухнет. И никакого воображения у них нет, это точно, Виктор Аркадьевич, извините за такое слово - воображение, но иначе не скажешь. Как часы штампуют, так свою агентуру. Стандарт! И еще не понимают, что если наш человек в их так называемом тылу работает, то ему сочувствуют в сто раз больше людей, чем тамошних немцев, а если их агент у нас, то все против него. Их ловить и изобличать нетрудно, если по-умному, а наших им очень трудно, если опять-таки наши по-умному действуют... Он свернул своего табаку, сильно затянулся, потом сказал: - Разведчик должен быть прежде всего человеком одаренным и инициативным, так я считаю. Это не аппарат фотографический, это голова с умом. Вот потому Лазарев для меня кандидатура подходящая. Он сам думает, а не только исполняет, чего велено. Вот глядите, карту он для меня вычертил, здесь уже. Это, конечно, я ему такое задание измыслил тут, чтобы в бой его не пускать, да не углядел, вчера показал он свои данные, а карта с мыслью сделана, даже с талантливой мыслью... Вытащив из планшетки Сашино не законченное еще произведение, он разложил его перед полковником. - Ладно, давайте сюда вашего Лазарева, - решил Виктор Аркадьевич. - Побеседуем, посмотрим. Вы так рассказали, что мне даже интересно стало, какой это такой мировой разведчик... Лазарев явился тотчас же, выбритый, в начищенных чем-то чрезвычайно едким и вонючим сапогах, в немецкой пилотке, лихо посаженной на голову. Козырнул небрежно, обдал старого чекиста дерзким взглядом, сел чуть-чуть вольнее, чем ему бы следовало. Локотков следил за ним тревожным взглядом, как бы уговаривая: "Не куражься, дурак. Жизнь твоя решается, слышишь?" Во всем остальном разговор пошел как надо. Лазаревские разведданные появились на столе во всем своем четком великолепии. Отвечал бывший младший лейтенант на вопросы сдержанно, ни в чем не запутался, дерзкое выражение глаз сменилось восторженным: Ряхичев и не таких зеленых умел покорять силой своей воли, веселыми огоньками в зрачках, внезапными смешными фразами, вдруг ласковой, доверительной интонацией. - Так как? - осведомился Локотков, когда Лазарев ушел. - Можно! - поднимаясь с лавки, ответил Ряхичев. - Вполне можно. - Вы серьезно? - В таких делах не шутят. - А если... - По всей строгости законов военного времени, - с медленной усмешкой произнес Виктор Аркадьевич. - Если предаст, будем отвечать вдвоем. Согласны? Собеседование они не закончили, за Локотковым прибежал парень с красивой фамилией Златоустов: возле Больших Камней задержаны трое, что за люди, понять нельзя, документы вроде и настоящие, но вводят в сомнение. Похоже, что трое ждут еще кого-то; вообще, Птуха наказывал передать, что без товарища Локоткова ни за что поручиться не может. - Ладно, идите, - сказал Ряхичев, - а с задержанными я побеседую пока что. У вас мнение положительное? - Надеюсь, искупят, - довольно сердито ответил Иван Егорович. - А нет - застрелим, у нас ребята такие, разбираются. Верно говорю, Златоустов? - Стараемся, - сдержанно ответил Златоустов. ГЛАВА ШЕСТАЯ Бородатый Птуха соскучился ждать на хуторе Большие Камни и очень обрадовался тому, что прибыл сам Иван Егорович. Часам к двум дождливого, хмурого и ветреного дня Локотков уже беседовал с неким солдатом, по фамилии Ионов, и с двумя кротчайшего вида мужичками. Документы незнакомцев Иван Егорович разложил перед собой на просаленной хуторянами в довоенное время столешнице единственного уцелевшего во всей постройке, хоть и обгорелого, стола. Ни стекол тут не было, ни дверей, ни живых хозяйских душ, разумеется. И въедливо пахло жирной сажей, еще с октября прошлого года, когда, вышибленные партизанами, уходили отсюда фрицы. - Поджидаете еще кого, господин Ионов? - зевая, спросил Локотков. - Кого же нам поджидать? - угрюмо осведомился солдат. - Мало ли... - Мы к вам пришли, чтобы в ваших рядах... - Для чего же костры на лужку разложили? В избе вот и печка не разрушена, могли вполне кушанье согреть на загнетке. Почему не устроились так, а враз несколько костров разложили? - Согревались. - Каждый у своего костра? Да и ночь-то была теплая. И красноармейская книжка, и паспорта, и удостоверение - все было художественно исполнено типолитографией "Цеппелина", это Локотков по известным ему признакам распознал сразу и беседовал лишь для того, чтобы отдохнуть после утомительной ходьбы по топям и болотам. Все трое схваченных были ребята сытые, упитанные, видать, в шпике и яйках с млеком себе не отказывали, при них локотковцы нашли денег семьдесят с лишком тысяч, наган и два коровинских пистолета. Наверное, было еще кое-что интересное, но для этого надо было кропотливо вспарывать одежду, сапоги, трясти исподнее, а Иван Егорович устал, сердился и лениво поигрывал с человеком, который выдавал себя за красноармейца по фамилии Ионов. Фотография в красноармейской книжке была исполнена на немецкой фотобумаге. Локотков давно знал, что немцы сулят "златые горы и реки, полные вина" тому, кто им доставит русскую фотобумагу, и, кроме того, Ионова сфотографировали с прической, а не стриженого, что тоже было характерной для фрицев ошибкой. И паспорта имели в себе постоянную и педантическую немецкую ошибку, ошибку, из-за которой фашисты потеряли сотни своих дорогостоящих агентов. Разглядывая документы, Иван Егорович улыбался, вспоминая почему-то знаменитое толстовское из "Войны и мира": "Айне колонне марширен". Когда выходили из избы, Ионов пошел первым. Ноги его держали поначалу плохо, но потом он расшагался и шел не оглядываясь, только головой покручивал по сторонам, но вдруг, сообразив, что терять ему нечего и ожидает его лишь расстрел, извернувшись, сиганул в сторону, в густой лесок, и запетлял, словно слыша за спиной, как поднимается рука Локоткова с тяжелым трофейным пистолетом. Мужички обмерли, когда увидели, как с ходу ткнулся лицом в желтый мох их начальник, господин Ионов. Иван Егорович выстрелил только раз, хлопцы автоматов и не подняли, они могли ошибиться и убить вражину, а Локотков стрелял не ошибаясь, кончить вражину каждый военный способен, а вот задержать выстрелом - это дело похитрее, и тут нужна верная рука Ивана Егоровича. Пока шли к Ионову, он не двигался, а когда подошли близко, вывернул шею и сказал почти спокойно, словно торгуясь на базаре: - Если добивать не станете, все расскажу. А я много знаю, право, очень даже много. Пришлось волочить Ионова на себе. До расположения бригады тащились долго, и Локоткову было неспокойно, словно чувствовал то недоброе, что там за это время делалось. А произошло там вот что: при всей своей вежливой деликатности Виктор Аркадьевич в работе был до чрезвычайности крут, особливо же в тех вопросах, которые с омерзением и гадливостью определял для себя емким понятием - шкурничество. Справедливо предположив про себя в истории с "бабкиным внуком" Петушковым именно эти понятия - шкурнические, то есть не ошибку и не завиральность, которая в молодости с кем не случается, а лишь желание "получить на грудь", для чего Петушков не погнушался сфабриковать дело, полковник Ряхичев вызвал товарища Петушкова и так по нем дал в землянке комбрига, что полностью очнулся, лишь увидев непривычно белое лицо с трясущейся челюстью. Разумеется, Виктор Аркадьевич не сказал ни единого непристойного или даже грубого слова, эти способы воздействия он презирал и ими брезговал, он даже и голоса не повысил, а только, что называется, вскрыл перед подполковником те мотивы, которые руководили его действиями, и дал Петушкову понять, что не погнушается и не поленится эту же картину изобразить там, где никакие бабки никаким внукам не помогут, ежели Петушков навсегда не забудет эти свои "штуки". Стоя перед полковником по команде "Смирно" (а так он уже давно ни перед кем не стаивал), Петушков клятвенно заверил картавого и седого шефа, что подобная ошибка более не повторится, но тут же дал понять Ряхичеву, что если бы не склочный характер Локоткова, то вообще ничего бы не было, а именно Локотков издавна терпеть не может его, подполковника, и потому простую ошибку возвел чуть ли не в аморальный поступок... - Между прочим, товарищ Петушков, - сдерживая голос, произнес Ряхичев, - между прочим, не могу вам не сообщить, что именно товарищ Локотков рассказал мне о вашем блестящем поведении во время вчерашнего боя. Именно он, а не кто иной, с радостью, повторяю, с радостью, более того, с удивлением, во всех подробностях рассказал мне и про то, как вы с дерева мастерски били, как вы в бой рванулись. Именно он, понимаете? Петушков слегка порозовел. - Очень ему признателен, - сказал он иронически. И именно эта ироническая интонация вдруг совсем взбесила Ряхичева. - И оба мы с ним, откровенно вам скажу, - тихим от гнева голосом произнес полковник, - оба мы удивлялись, зачем вам в жизни обходные пути, когда можете вы шагать напрямик. Можете! Способны! Зачем же эти хитрости, которые до добра никогда не доводят? Ясно вам? Ну, а теперь идите, я немножко передохну... Петушков отбыл. И надо же было так случиться, что в землянку, где ужинал в одиночестве взбешенный и угнетенный всеми последними событиями, а главное, своей опрометчивостью Петушков, явился вдруг Лазарев. Да еще и не один, а с Ингой, про которую Петушкову было известно, что она работает тоже в особом отделе. За прошедшее время, особенно за последние сутки, Лазарев совсем повеселел. Видимо, догадывался, что Локотков, поверив ему, успел и проверить, если не по всей чекистской форме, то уж зато по всему подлинному чекистскому существу и по совести. Этому порукой был тот факт, что его трофейный автомат (правда один, а не оба) остался у него. А это для Лазарева было не фактом, а целым событием. Наверное, потому дерзкий взгляд его смягчился, глубокие глаза вдруг стали смотреть по-мальчишески ясно и доверчиво, губы сами улыбались. Не разглядев со света в сумерках землянки, какова перед ним ужинает персона, бывший лейтенант спросил Ивана Егоровича и уже хотел было уйти, но подполковник его остановил и раздраженно выговорил ему за неуместность имени и отчества вместо воинского звания и за то, что он не обратился к подполковнику с соответственным приветствием. Лазарев ответил кротко: - Виноват, товарищ подполковник. - Я вам не товарищ! - рявкнул обозленный Петушков. Он уже, разумеется, догадался, кто был перед ним, не раз слышал эту фамилию за вчерашний день. И решил навести свой порядок, отомстив этим способом непоклончивому Локоткову. Что-что, а тут его рука - владыка, с этими либеральностями он покончит немедленно и навсегда. Изменник есть изменник, а он, Петушков, им не потатчик! Оба собеседника побелели. И тот, который приказал немедленно Лазарева заключить под стражу, и тот, которого увели два суровых, ко всему приобвыкших партизана. Так, ничего решительно не понявший в сложной душевной жизни Лазарева, тугоухий к человековедению, красавец Петушков едва не сорвал весь замечательный план Локоткова. Но Инга не ушла. Инга осталась. - У вас что? - спросил Петушков, уже с сожалением понимая, что малость переборщил. - Вы по какому вопросу? Шанина молчала. - Вы ко мне? - ясно понимая, что она вовсе не к нему, осведомился подполковник. И тогда она спросила совсем тихим, едва слышным голосом: - Зачем вы это сделали? - А затем, - начал объяснять он ей и тут же понял, что этой беседой ставит себя в нелепое положение. - Короче, идите, - сказал Петушков, - не ваше это дело. Впрочем, - смутно догадываясь об отношении Инги к Лазареву, остановил он ее, - впрочем, если вы, работая совместно с Локотковым, позволяете себе заводить шашни с... Но договорить ему не удалось. - Знаете что, - сказала Инга Шанина раздельно, негромко и внятно, - знаете что?.. Он вдруг совсем растерялся: - Ну, что? - Ничего, - сказала она, - просто очень стыдно. Стыдно, и все тут. А если вам не стыдно, то вас выгонят. Не завтра, так послезавтра. Потому что это не может быть. И, повернувшись, она ушла. А ему не было стыдно. Он только совсем испугался, что опять сделал глупость, опять все себе испортил, хотя мог же идти иной дорогой - прямой, как выразилась эта старая песочница. Но ведь разве одной прямой дойдешь куда надобно? Разве так бывает? Партизаны же к этому времени привели Лазарева в землянку-узилище и сдали, соответственно, караульному парнишке. Наступил вечер, дождь по-прежнему моросил нескончаемо. Караульный расхаживал над головой Лазарева, пел-свистал частушки. Лазарев, не привыкший унывать, вздохнул раз, другой, поразмыслил и, представив себе всю картину полностью, что называется, вдруг сдал. Показалось ему все его дело так, что милый Сашиному сердцу Иван Егорович смещен и выгнан из-за того седого полковника, который только с виду казался добродушным, а по самой сути он и есть главная змея. Он, конечно, Лазареву не поверил ни в чем, счел его засланным, рассказ о побеге и всем прочем - легендой и за доверчивость приказал Локоткова наказать. Сашу же изолировать до времени этапирования в тыл, где его будут судить трибуналом, как офицера-изменника. Вот как искаженно представились Лазареву все имевшие место происшествия. Пуще же всего страшило Лазарева молчание Инги. В измученном мозгу его внезапно созрело мнение, что Инге поручили доставить Лазарева к подполковнику с тем, чтобы тот арестовал его, засадил в землянку-тюрьму, что она знала все наперед и именно потому ничему не удивилась и слова ему не сказала на прощание... От этой мысли ему стало совсем худо и страшно, и, когда это все вместе у него окончательно сложилось и определилось, он решил немедленно своей смертью доказать им всем то, что уже никогда не сможет доказать подвигом, о котором так долго и так горячо мечтал. Карандашик у него был, истертый кусок записной книжки тоже. Зная, что его тело обыщут впоследствии, он сел на корточки, слизнул языком вдруг выкатившуюся слезу и стал писать в книжке о доверии, без которого никакой, даже провинившийся, человек жить не может. Написал он и про Локоткова, чтобы того вдруг не обвинили в том, что Лазарев своей смертью его, Ивана Егоровича, грехи покрывает, написал в том смысле, что и Локотков ему не доверял, никто не поверил Лазареву, так получилось по его записке. Ингу же он не упомянул вовсе, и не потому, что забыл ее, разумеется, не забыл, а только потому, что слишком дорого обошлось ему ее нынешнее мо