как это я скоро умру, но тем не менее это так, -- и я скоро умру, но что из этого? Все-таки я остаюсь таким, как был, и надеюсь таким же дожить до самой своей последней минуты. Знаете ли вы, Онуфрий, что такое жизнь? Или не знаете, что она такое? Думали ли вы над нею? Он говорил строго и немного торжественно, и эта торжественность и строгость все больше и больше пугали Онуфрия. В это мгновение отворилась госпитальная дверь, на крыльце показался Жакомбай и сразу же ушел. Левин молчал, покуда на крыльце стоял Жакомбай, потом заговорил опять строго: -- Жизнь -- это прежде всего работа, а работа и есть главное счастье на земле. Но вы этого не понимаете, вы этого не можете понять, потому что работа для вас -- мучение, и только плата за работу примиряет вас с жизнью. Я же знаю, для чего я работаю, и огромное большинство нашего советского народа тоже это знает, и поэтому даже с моим нынешним состоянием здоровья я не могу грешить против дела. Погрешить против дела -- для меня -- погрешить против всего самого главного в жизни, против самой жизни. А вы мешаете этому делу, следовательно мешаете жизни. Всех же мешающих нашей жизни надобно наказывать, и потому я вас наказываю. И буду наказывать, раз вы не исправляетесь, потому что вы не имеете права дурно работать, и будете работать лучше хотя бы из страха перед наказанием... Кок слушал и сопел, и по тому, как он сопит, Левин понял, что он боится. Но боялся он не того существенного, о чем говорил Левин, а боялся самого подполковника Левина с его властью, и потому Александру Марковичу вдруг стало противно и захотелось уйти. Не глядя на Онуфрия, он поднялся и медленно пошел в госпиталь, у двери которого с повязкой "рцы" на рукаве прохаживался Жакомбай. -- С этим человеком не надо говорить, -- сказал Жакомбай, тревожно заглядывая в лицо Левину, -- этого человека списать от нас надо. Какой может быть интерес с таким человеком говорить? Левин постарался улыбнуться и, не отвечая, пошел в ординаторскую. Там, чувствуя себя утомленным, он лег и прислушался: страшно ли? Нет, страха не было. В сущности, он так и предполагал. Доктор Тимохин не очень умел врать, а он сам, Левин, был не слишком плохим врачом. "Посмотрите, я совсем не трус, -- вдруг подумал Александр Маркович. -- Кое-как я смотрю правде в глаза. Иногда это трудно, но в общем ничего. Как-то я справлюсь дальше со своим госпиталем, и со своими людьми, и со всем тем, что меня ожидает до самого моего конца". Но долго ему не дали думать, потому что явились Леднев и Бобров с докладом насчет работы спасательной машины. Теперь их часто подымали в воздух, и они вытащили из воды еще двоих, спасшихся на резиновой лодке. Вчера их обстрелял сто девятый, но они ушли от него и благополучно "приводнились" дома. Леднев теперь разговаривал как опытный летчик, употребляя, правда, не совсем к месту один авиационный термин за другим. А Бобров помалкивал и улыбался скептически, слушая восторженные разглагольствования Леднева. Потом пришел Калугин с подробным рассказом об экипаже Плотникова. За точность своих слов он не ручался, но выходило так, что плотниковский самолет был подожжен и сел в Норвегии. Экипаж спасся и много времени шел пешком к линии фронта. Это был немыслимый, невозможный, невероятный переход, но он был действительно. Что же касается до страданий, перенесенных экипажем, то об этом требуется особый рассказ, а вероятнее всего, что все ими перенесенное и вспоминать не стоит. Главное же заключается в том, что на обратном пути им представился случай овладеть фашистским постом связи и наблюдения. Они этим постом овладели с боем. Там оказался один немец -- из тотальных мужичков, с головой, давно помявший, что "Гитлер капут". Этот "капут", они его там так и называли -- капут, помог им установить связь с германским командованием на побережье. Через рацию поста они сообщались с ВВС, а по специальному телефону поста узнавали о готовящихся к выходу немецких караванах. Представляете себе? -- Нет! -- сказал Левин. -- Это можно прочитать в "Мире приключений", но этого не бывает в жизни. -- В жизни бывает куда похлестче, чем в "Мире приключений"... -- Это какой-то бред, -- сказал Левин.--Это немыслимое дело! Калугин радостно засмеялся и закричал, что вовсе не бред, именно так и было. Некоторые летчики из торпедной авиации сами слышали голос Плотникова, когда он наводил их машины на фашистские транспорты. Плотников там сидел, в этой избенке поста связи, и наблюдал и наводил. И с ним еще один "Гитлер капут", который сдался и от страха помогал им во всем. Но самое интересное, конечно, Федор Тимофеевич. Этот тихий человек, ученый, конструктор и молчальник, оказался блестящим боевым командиром. Вообще, там была такая обстановка, что можно было сойти с ума, а он держался совершенно спокойно и показал просто чудеса. Александр Маркович слушал и кивал головою, старое лицо его все светилось радостью, а Калугин говорил и говорил, и было похоже, что он рассказывает не историю из жизни, а приключенческую картину, которую он видел в кино. -- Впрочем, -- вдруг сказал он, -- знаете, доктор, тут ведь масса всего навертелось. Они еще почти ничего сами не рассказывают, а то, что с ними было, уже обрастает легендой любящих и почитающих их людей, правда перепутывается с восторженным вымыслом, у меня у самого от всех подробностей пухнет голова. Вот и сейчас рассказывал вам и не знаю, что правда, а что неправда. На аэродроме существует по крайней мерс дюжина разночтений, а каждое разночтение содержит дюжину вариантов. Но сущность-то, основа верная. Подвиг совершен, и подвиг серьезный. Вы слышали, что вопрос об их спасении решался очень большим начальством? -- Да, слышал. -- Отсюда можете заключить значимость их дел. Левин кивнул. Верочка принесла чаю в стаканах, клюквенный экстракт и два сухарика Александру Марковичу. -- Хотите сухаря? -- спросил Левин. Калугин по рассеянности съел оба сухаря и опять принялся рассказывать. Глаза его блестели от возбуждения, он несколько раз вскакивал и, когда вошла Анжелика, вдруг обнял ее за плечи и спросил: -- Подходящая пара, Александр Маркович? Выходите за меня, Анжелика, у меня в Москве на Маросейке роскошная комната, и мы там совьем себе наше гнездышко. -- Я терпеть не могу пустую болтовню, -- сказала Анжелика сурово, но "л" выговорила как "в". У нее тоже было прекрасное настроение. 24 В палате было полутемно, и возле спящего Гурьева по-прежнему сидела Шура. Левин еще днем велел поставить ей кресло, но в кресле она сидела, как на стуле, ровно и прямо. -- Проснулся немного, -- сказала Шура, вставая перед подполковником, -- попил воды, огляделся и говорит: "Я еще чуток вздремну, Шурочка". Ничего не рассказывает, и слабый, видно, очень. Опасное у него ранение, товарищ подполковник? Александр Маркович сказал, что неопасное, что он только чрезвычайно переутомлен и находится в нервном состоянии. И, конечно, истощение сильное. Своей большой рукой он взял запястье Гурьева и, шевеля губами, стал считать пульс -- хороший пульс спящего человека со здоровым сердцем. -- Прекрасно, -- сказал Левин, глядя на Шуру, -- великолепно. С таким сердцем можно пойти обратно, туда, откуда он пришел, пошуметь там еще с полгода и без всякого риска вернуться обратно. Надо же иметь такое железное здоровье! Глаза у Шуры повеселели, а он покивал головою и, жуя губами, пошел к Плотникову. Там тоже в кресле, забравшись на него с ногами, сидела девушка, назвавшая себя давеча Настей, и при слабом свете ночника читала толстую книгу. Левин молча опустился на край кровати, посмотрел в лицо Плотникову и только хотел спросить у Насти, просыпался ли он, как Плотников открыл глаза, вздохнул и, точно продолжая прерванный разговор, сказал: -- Там, видишь ли, было много времени для размышлений, и вот, когда меня особо мучила рука... Глаза его выразили удивление, он улыбнулся и, вглядываясь в Левина, произнес: -- Простите, пожалуйста, подполковник, я задремал, а в это время вы тут очутились. Здравствуйте! Что это вы так похудели? Работы много? И, продолжая улыбаться, по-прежнему вглядываясь в Левина светлыми, блестящими и серьезными глазами, добавил: -- Очень рад вас видеть. -- Так мы ведь уже виделись, -- сказал Левин, -- и разговаривали даже. -- Да? -- нисколько не удивился Плотников. -- Я теперь, знаете ли, многое стал забывать. Странное состояние. Это пройдет? -- Обязательно. Вам только спать побольше надо. -- Я и сплю все время. Там спал, куда нас вначале доставили, на катере спал и тут сплю. А может быть, это я умираю? Левин улыбнулся и покачал головою. -- Нет, -- сказал он, -- вы не умираете. Так не умирают. Плотников вздохнул, помолчал, потом ответил: -- Ну и отлично, если не умираю. Впрочем, это все по-разному бывает. Вот я Настеньке давеча рассказывал, что там у меня был период, когда самым трудным казалось не застрелиться. Меня рука тогда очень мучила, и вообще положение было безнадежное, так вот Федор Тимофеевич и придумал формулу, что ты, дескать, Плотников, сейчас затрудняешься жизнью. -- Затрудняешься жизнью? -- с удивлением повторил Левин. -- Да, так он сказал -- затрудняешься жизнью. И тебе надо через этот период перейти, потому что ты командир и большевик, ты коммунист Плотников, и ты обязан перейти через этот рубеж так же, как через все иное перешел. Вот это и было самое трудное. Слышишь, Настенька? Настя кивнула головою и еще ниже наклонилась к Плотникову. -- Устал, -- сказал он. -- Вот так десять слов скажу и устану... Надоело это состояние, подполковник. И сам я себе надоел с этой слабостью и болями. Он брезгливо поморщился и закрыл глаза. Левин еще посидел немного, глядя на Плотникова и думая о тех словах, которые он только что сказал, потом поднялся, взявшись рукою за изножье кровати, и сразу же почувствовал, что идти не может. Где-то близко словно бы зазвонил ему в уши колокол, от этого колокола помчались радужные, колеблющиеся круги, и тотчас же все стихло, оставив только одну нестерпимую и острую боль, которую он не смог скрыть и не смог вытерпеть. Хрипло застонав и услышав свой стон, он привалился к изножью плотниковской койки и пришел в себя уже раздетым и уложенным на вторую кровать в той же палате, где лежал Плотников. То, что он лежит вместе с Плотниковым, почему-то обрадовало его, но тут же ему стало неловко, и он громко сказал Насте, по-прежнему сидевшей в кресле с ногами: -- Напугал я вас, а? Ольга Ивановна зашикала на него, но он не обратил на ее шиканье никакого внимания и опять спросил: -- Очень стало страшно? Это у меня теперь бывает, боли такие дурацкие, но они быстро проходят. Полежу немного и встану, правда, Ольга Ивановна? Ему почему-то казалось, что лежит он недолго, что еще вечер, и, помолчав, он спросил: -- Раненых не привозили? -- Не привозили, -- ответила она, -- но наступление началось. Он слегка приподнялся и заглянул ей в глаза. -- Правда? -- Правда. Рассказывают, что командующий повел штурмовиков, а лучше сами послушайте! И она сделала движение головой кверху и замерла. Он тоже напрягся и даже закрыл глаза, чтобы лучше слышать: длинное, сильное и смутное гудение идущей армады машин донеслось до него. -- Мы с полчаса на крыльце стояли, -- сказала Ольга Ивановна, -- все слушали. Идут и идут. Как начало светать, так и пошли. Сколько тут служу в авиации, никогда не думала, что так много у нас машин. Даже смотреть страшно. И она улыбнулась почему-то растерянно. -- Ну, хорошо, -- сказал Александр Маркович, -- вы себе идите, дорогая, а этой девушке скажите, чтобы отвернулась. Я одеваться буду. Ольга Ивановна хотела что-то сказать, но промолчала. Он оценил это ее молчание и как бы в благодарность потрепал ладонью ее локоть. Потом поднялся, принял душ в еще пустой госпитальной душевой и долго брился перед маленьким зеркальцем, стараясь не замечать страшных изменений, происшедших с его лицом. Затем пришил чистый подворотничок к кителю и, поднявшись в ординаторскую, велел принести себе чаю покрепче. Чай ему принесла Анжелика-- сизо-красная, суровая. -- Вот что, Анжелика, -- сказал он ей, вылавливая ложечкой чаинку из стакана, -- попрошу вас иметь теперь всегда наготове шприц и прочее необходимое мне. Пусть эти наборчикн в пригодном для употребления виде будут и в операционной, и в перевязочной, и, например, тут. Вы понимаете мою мысль? Анжелика кивнула, и это получилось у нее похоже на поклон. -- А теперь мы с вами немножечко займемся терапией, -- продолжал Александр Маркович. -- У меня дела осталось еще порядочно, и я хотел бы подольше иметь приличную форму. Эта мысль вам тоже понятна? Дa вы садитесь, Анжелика, я сейчас рецепты буду писать... И он принялся выписывать рецепты, вздев на лоб очки и порою ненадолго задумываясь. Он выписал раствор атропина, разведенную соляную кислоту, пантокрин, а потом подробно, иногда раздражаясь и даже покрикивая по старой привычке, обсуждал вместе с Анжеликой диету на будущее, и было похоже, что речь идет не о самом докторе Левине, а о совершенно постороннем человеке, об одном из тех, кто лежит сейчас в госпитальных палатах. Когда диета была тоже выяснена, Александр Маркович облачился в халат, положил в карман пачку папирос и пошел в приемник, где поджидала раненых Ольга Ивановна. Но раненых не было пока что ни одного человека, и им обоим -- Левину и Варварушкиной---стало от этого поспокойнее. Подполковник посидел тут еще с полчаса и отсюда отправился в палату к Курочке, с которым еще не говорил толком, потому что возле него постоянно скучала его красивая жена, попавшая сюда, в эту их жизнь, словно с другой планеты и чем-то раздражавшая Левина. Но сейчас Веры Васильевны не было, Хоть ее недавнее присутствие и ощущалось по запаху крепких, непривычных в госпитальных палатах духов. Инженер не спал, и по его взгляду Александр Маркович увидел, что Курочка обрадовался ему. -- А, доктор!--только произнес он, но это значило гораздо большее. -- Доктор, доктор! -- передразнил Левин, и это тоже значило гораздо больше того, что он сказал. -- Доктор. Я много лет доктор, и что из того? Он сел. Они оба помолчали, потом инженер подмигнул ему одним глазом и шепотом сказал: -- Нагнитесь сюда, я вам привез кое-какие новости. -- Именно? -- Дело в том, что я придумал для нашего с вами костюмчика то самое усовершенствование. Помните, мне что-то не нравилось в костюме. И вы на меня орали. Кстати, вы по-прежнему орете? -- По-прежнему!--ответил Левин с вызовом. -- Так вот, сейчас бы вы, конечно, на меня наорали,-- продолжал Курочка, -- но я у вас в госпитале. И поэтому у меня преимущество. А теперь разрешите вам напомнить суть дела: летчик, как вам известно, может падать и в бессознательном состоянии. Следовательно, он может упасть лицом вниз. А если он упадет лицом вниз, то так или иначе захлебнется, пусть даже наш костюм и сработает полностью. Просто лицо летчика будет погружено в воду, понимаете? -- Понимаю,-- сказал Левин.-- Из-за этого мы и законсервировали работу. -- Еще бы не законсервировать! Значит, дело в том, чтобы обеспечить падающему автоматический поворот на спину. Этот автомат я и сконструировал на досуге. Поправлюсь -- испытаем. Просчета быть не может. У Левина сделалось испуганное лицо. -- Где же это вы придумали? Там? -- спросил он, показав рукою на окно. -- Нет, не. там, -- улыбаясь, ответил Курочка, -- там, куда вы изволили показать, -- Москва. Я же был в другой стороне. -- А ну вас к черту! -- крикнул Александр Маркович. -- Что же вы мне голову морочите? Вы же понимаете, о чем я спрашиваю. Вы придумали это в тех обстоятельствах? Курочка помолчал, потянулся и ответил наконец подробно. -- Дорогой Александр Маркович, -- сказал он, -- некоторое время мы жили там чрезвычайно спокойно, и это спокойствие при полной безнадежности будущего было самым страшным для всех нас. Работа же отвлекала меня, например, от мыслей насчет безнадежности и бесславного конца жизни. Кроме того, мне казалось, что в крайнем случае я буду иметь возможность радировать сюда нашим кодом все то, что будет мною сработано, и, странное дело, эти мысли взбадривали меня, настраивали меня на сентиментальные, по не лишенные основания мысли по поводу единственного бессмертия, в которое мы способны верить. Да и в самом деле, смешно нам с вами предполагать, что души наши впоследствии будут принадлежать, допустим, кошечкам или собачкам. Так? Следовательно, только дело способно в какой-то мере обессмертить человека. Я не раздражаю вас длинными разговорами? -- Нет, -- сказал Левин, -- почему же? Я и сам об этом думаю довольно часто... -- И виновато улыбнулся. -- Я в последнее время стал почему-то много говорить, -- тоже улыбнулся Курочка, -- жену совершенно заговорил. Она вам, наверное, жаловалась? Впрочем, все это вздор, все от праздности. У вас папироски нет? -- Есть,-- сказал Левин. -- Но вам я не дам. Вам не надо сейчас курить. Курочка укоризненно посмотрел на Левина и вздохнул. -- Что же вы там все-таки делали? -- спросил Александр Маркович. -- Я спрашиваю не потому, что так уж любопытен, а потому, что не представляю себе вас на этой работе. -- Он подчеркнул "этой" и значительно посмотрел на инженера. -- Или не будете говорить? -- Не буду, -- сказал Курочка. -- Трудно было, Александр Маркович, вспоминать не хочется. Тут тепло, тихо, спится спокойно, нет, не хочу вспоминать. И он даже засмеялся от радости, что не будет вспоминать и что тут тепло и спокойно спится. Потом добавил: -- Какао приносят и уговаривают попить, утром блинчиками угощали, а я не доел. Интересно. Вообще, чрезвычайно много интересного. Жена приехала, мы ведь с нею очень долго не виделись, она рассказывает, я слушаю. Не дадите папироску? -- Не дам. -- Вам просто жалко. -- Ну и что? Пришла Анжелика и вызвала его в сортировочную. Прибыли раненые. -- Оттуда? -- спросил он по дороге. -- Нет, -- строго ответила Анжелика, -- несчастный случай. Какая-то поперечная пила сломалась и поранила их. Они из тыла. Достоуважаемый майор! Вот Вы удивитесь: Ваш-то муж, Ваш-то генерал к нам приехал! Можете себе представить! Сам лично, собственной персоной его великолепие наш академик! И что страху нагнал, и что только делалось, и как мы все трепетали! Чтобы не забыть -- спасибо за фуфайку. Но должен отметить -- лучше бы занимались панарициями, нежели вязанием фуфаек. Фуфайка хороша -- спору нет, но ведь Вы у нас доктор, а для вязания фуфаек Ваше образование не нужно. Спасибо за книжки. Книжки хорошие, но я их читал. Вообще, сейчас все совсем иначе, чем когда-то. Мы -- фронтовые хирурги -- получаем все, что выходит, и читаем все, что получаем. Так что просил бы к нам сверху вниз не относиться. Могу сообщить Вам свои впечатления о Вашем супруге и моем друге Н. И. Состояние его здоровья -- отличное, жизненный тонус не оставляет желать лучшего, как ученый он произвел на всех наших флотских врачей прекрасное впечатление: какая широта, какой живой интерес ко всему действенному, какая способность к анализу, какое умение обобщить, развернуть перспективу, увидеть самое существенное и главное. Короче говоря, несмотря на все пережитое, Н. И. остался на высоте той моральной чистоты, которая так пленила нас в юном студенте-большевике. Та же невероятная требовательность к себе, то же чисто русское лукавое добродушие, тот же размах и неиссякаемое трудолюбие. Может быть, когда-нибудь Н.И. расскажет Вам о той роли, которую он сыграл в моей жизни в эти трудные для меня дни. Впрочем, вряд ли. Это не тот характер, который способен рассказывать о себе. Но Вы тем не менее должны знать, что, любя Вашу семью с молодих лет, я нынче еще более ощутил ту спокойную силу, которая цементировала нашу дружбу и которой мы целиком обязаны Николаю Ивановичу. Ваш муж -- золото. Но я тоже молодец. Пожалуйста,не думайте, что я хуже. Я, может быть, лучше, и Вы еще пожалеете, что не вышли за меня замуж. А какой я нынче хорошенький в фуфайке, связанной Вашими ручками! Еще немного про Вашего мужа. Мы, хирурги, давали в его честь обед. Обед по нашим прифронтовым условиям был роскошный. Присутствовало наше командование, говорились речи, а один старый врач-хирург, участвовавший еще в прошлой германской в качестве зауряд-врача, даже прослезился. Вопрос, о котором он говорил, был вопрос чисто принципиальный, и говорил старик интересно. Речь шла о народной войне и о том, как народное команование дает воюющему народу все лучшее, что есть в государство, в частности лучших представителей науки в лице, например, Н. И. Говорилось также о том, что мнения таких ученых, как Н. И., в нашей стране имеют решающее значение, что не департаментские чинуши определяют идеи ученого, но совет таких же ученых, и что мы все приветствуем нашего дорогого гостя. Тут все встали и устроили Н. И. форменную овацию. Казалось бы, он должен был поблагодарить в ответном слове, и все бы кончилось умилительно и трогательно. Однако же не тут-то было. Н. И. вынул из кармана свою записную книжку (догадываетесь?), обвел нас всех взглядом и... стал нас бранить, но в какой изящной, в какой милой форме! Он просто нам напомнил кое-что, просто рассказывал, обращал внимание, подчеркивал и т. д. Командующий наш хохотал до слез и, выходя, сказал мне: -- Ну и человечище! Ах, человечище! Вот так баня, ну и баня! Это называется поблагодарил за гостеприимство. Это называется угостили обедом! Как он насчет обморожений-то прошелся! Что, дескать, хотели быть умнее санитарного управления Красной Армии, местничество завели и сели в калошу. Ах, доктора, доктора, ну вы и народ, оказывается! С вами и-и-интересно, с вами не соскучишься! А надо Вам добавить, что командующий наш фигура весьма примечательная, своеобразная и талантливая. Видите, как я расписался. Это потому, что у нас сейчас только и разговоров о Н. И. Вспоминают, хохочут, за голову хватаются, а некоторые испуганы всерьез и спрашивают, чем же это все кончится? Я тоже не знаю, чем все это кончится. До свидания. Пишите мне. Вообще, барыня, Вы мне очень мало пишете. Может быть. Вы думаете, что слова, которые я написал о Вашем муже, имеют какое-либо отношение к Вам? Ошибаетесь! Решительно никакого. Вы явление глубоко заурядное, доктор, позволяющий себе вязать фуфайки, человек отсталый, которому очень следует держаться за переписку со мною, потому что я воздействую на Вас положительно и тяну Вас кверху. Ваш благодетель и подполковник А. Левин 25 Доктор Баркан постучал к Левину. -- Да! -- ответил подполковник. Сдвинув очки на кончик носа, он надписывал адрес на конверте своим характерным размашистым почерком. -- Вот изложил пребывание генерал-доктора у нас, -- сказал Александр Маркович,-- его супруге пишу. Мы все друзья молодости, и близкие друзья. Вячеслав Викторович едва заметно улыбнулся. -- Я уже слышал об этом. И не один раз. -- Разве? -- немножко испугался Левин. Потом отложил конверт в сторону и тоже улыбнулся. -- Что же, все мы люди, все не без греха, -- произнес Левин со вздохом. -- Не стану лгать, мне было приятно, когда он давеча на обеде сказал обо мне несколько добрых слов. Человек с большим научным именем, нет государства, в котором не издавались бы его работы... Вы пришли ко мне по делу? Баркан кивнул, и они занялись делами. Погодя заглянула Варварушкина и тоже присела к столу. Потом с треском распахнулась дверь, стремительно влетела Анжелика и пожаловалась на некоего лейтенанта Васюкова, который уже четыре дня не желает выполнить все то, что от него требуется для различных анализов. -- Ну? -- спросил Левин. -- Вы желаете, чтобы я обратился к командующему ВВС с рапортом на эту тему? -- Нет, -- трагическим басом воскликнула Анжелика, -- нет и еще раз нет, товарищ подполковник, но я не желаю подвергаться оскорблениям. Этот Васюкоз в коридоре сейчас попросил меня, чтобы я за него подготовила... анализы... надеюсь, вы понимаете, о чем идет речь... Левин хихикнул, но тотчас же сделал серьезное лицо. -- Безобразие! -- сказал он. -- Я надеюсь, что майор Баркан призовет лейтенанта Васюкова к порядку. Так, товарищ Баркан? Баркан наклонил свою лобастую голову и тотчас же отправился распекать летчика. Но ходячий Васюков куда-то запропастился. В шестой палате два голоса печально пели: Меня не греет шаль Осенней темной ночью, В душе моей печаль, Тоска мне выжгла очи. Баркан медленно пошел по коридору, потом возвратился и еще послушал. Осенней ночью я с ним прощалась И прошептала, как на беду: С тобою, милый, я здесь прощаюсь, А завтра вновь я к тебе приду... Сердце его билось тяжко, глаза горели. Он потер щеки ладонями и почти громко сказал: -- Доктор Левин Александр Маркович, простите ли вы меня? Впрочем, может быть, он ничего не сказал, а только услышал свою мысль. Но эта мысль была еще неточной, неточно выраженной. В сущности, Александр Маркович вовсе не такое чудо, если присмотреться внимательно. Нужно посмотреть пошире, оглянуться повнимательнее на всех, кто живет и работает, кто вылечивается и поступает в госпиталь. В палате по-прежнему пели: Скажите, люди, -- ужель иная И он не любит теперь меня. Когда-то я ему родная -- Теперь чужая навсегда. .. А доктор Баркан все ходил и ходил по коридору и все думал, потирая щеки ладонями. Думал про бутылку шампанского, с которой пришел когда-то к Александру Марковичу, думал про то, как разговаривал с некоторыми ранеными, думал о себе и о своей длинной жизни, и о том, что он здоров и будет жить еще долго, но как-то иначе, а как иначе -- он не знал. Но тотчас же обозлился на себя за все эти мысли и отверг их, не замечая того, что, как бы раздраженно он ни отстранялся от собственной внутренней жизни, там, помимо его разума, уже началась своя сложная работа, которая совершалась непрерывно и зависела только от окружающей его и вечно изменяющейся жизни. Да и что он мог заметить, когда уже давно жил иначе, чем в первые месяцы своей работы здесь? Раненых привезли ночью, и не слишком много. Левин с папироской в зубах спустился в сортировку и узнал, что наступление началось. Работая, он слушал рассказы о том, как и где прорвали опорные пункты противника, как высаживались десанты и каким образом действовала пехота. И постепенно, вслушиваясь в разговоры, понимал, что эти раненые иные, чем раньше. Это были сплошь раненые-победители, необычайно обозленные тем, что им не удастся встретить день победы на фронте, а придется встречать его в госпитале. Им было что рассказать, и то, что они рассказывали тут, в сортировке, сразу уходило наверх по палатам. Спящие просыпались, в коридорах было полно ходячих больных, тут пересказывалось со всеми подробностями то, что привезли с собою из наступления "новички", назывались фамилии моряков, пехотинцев и летчиков, номера полков и дивизий, и то и дело кто-нибудь вдруг вскрикивал шальным голосом; -- Это ж мои! Мои пошли! Товарищи дорогие, это ж мои пошли! И в сортировке раненые говорили Александру Марковичу примерно одно и то же: что с такими ранениями, как у них, отправлять в тыл смешно, что они позориться не желают, что они напишут рапорты куда следует и что кое-кому не поздоровится. Особенно наскакивал и петушился очень бледный старшина с перевязанной головой, в немецком ботике вместо сапога. У старшины были не мецкие сигареты, он их всем предлагал и в лицах показывал, как он с ребятами выбросился с "катеришек", как они залегли и тотчас же сделали бросок вперед и уже пошли не останавливаясь, так как фашисты бегут. -- Вот бегут! -- кричал он. -- Морально они кончены, понимаете, товарищ военврач? А у меня пулеметчики. Они мне говорят: перевяжешься -- и сразу обратно дуй, нам без тебя как без рук. А меня за конверт и в кружку. Товарищ военврач, я вас убедительно прошу! -- На стол! -- сказал Левин. Трое других прикидывали, сколько осталось до полной капитуляции фашистов, и все выходило так, что oни успеют обратно в свои части только к полному шапочному разбору. Дорош в углу в чем-то убеждал толстого, очень расстроенного полковника, который ежеминутно прикладывал руку к груди и говорил: -- Послушайте, я ведь не сумасшедший, по столько времени ждать этого часа и оказаться на госпитальной койке, посудите сами, не глупо ли это? У меня в дивизионе отличный врач, широкообразованный, не коновал какой-нибудь... -- Здравствуйте,--сказал Левин, -- что за базар? Тут не торгуются, полковник. Сейчас мы вами займемся. Приготовьте мне полковника. А у вас что, лейтенант? Ничего? Вы попали ошибочно? Очень приятно. Здравствуйте, товарищ матрос! Легкое ранение, не затронувшее костей и кровеносных сосудов? Александр Григорьевич, тут один матрос, он по образованию врач, разберитесь. Сам все знает. Это что за герой, Ольга Ивановна? Болит? Очень? Можно дать пока что морфий, Ольга Ивановна. Послушайте, старшина, не изображайте тут в лицах все сражение, слишком шумно для госпиталя. Товарищи, это же майор Седов. Здравствуйте, майор! Сколько лет, сколько зим! Вас сбили? Вы не летали? Но вы же в штурмовой? Извините ради бога. Александр Григорьевич, идите скорее сюда, тут начальник нашего наградного отдела. Ну? Как это вас угораздило? Майор лежал со значительным выражением лица, улыбался и молчал. Потом попросил Левина наклониться к нему и произнес шепотом: -- У меня во всех карманах ордена и документы. Тридцать девять орденов. Попрошу, чтобы приняли и записали по акту. Поехали на аэродром подскока -- туда только что сели наши машины -- и заехали к фашистам. Поверите, фрицы с автоматами прямо в машину залезли. Шофер лихой -- газанул, мы и удрали. Но ордена меня невероятно беспокоят. Покуда Седов сдавал ордена, все на него смотрели. Ну и майор! Тридцать девять орденов, из них одиннадцать Красного Знамени. А с виду парень -- ничего особенного. Майор лежал розовый, застенчивый, серьезный. Дорош писал акт, положив на колено папку. Два матроса смотрели, смотрели, потом тот, что потолще и почернее, сказал: -- Да, товарищ, об таком хозяйстве можно побеспокоиться. Тридцать девять орденов. С ума сойти! Седов приподнял голову с подушки, хотел что-то ответить, но промолчал. Ответил другой матрос, пожиже и посветлее: -- А у нас с тобой по одному, и больше уже не будет, нет. -- Будет, будет, -- сказал Левин, -- война еще не завтра кончится. Покажите-ка вашу руку, кавалер. И локоть тоже? И плечико? Как это случилось? Настя, та самая, которая целыми днями сидела у Плотникова, тоже была тут и работала, робко и застенчиво улыбаясь, когда ее изысканно благодарили моряки. -- Привыкаете? -- спросил Александр Маркович. -- Привыкаю, -- ответила Настя. -- А вы кто по специальности? -- спросил он, вглядываясь в Настю. -- Да так, никто, -- ответила она, краснея. Александр Маркович прооперировал полковника, проводил взглядом каталку и вздохнул: операция была нелегкая, а у полковника пошаливало сердце. Опять привезли раненых, но уже знакомых -- из авиации. Это были техники, которых с бреющего обстрелял штурмовик на аэродроме подскока. -- От же бандиты, от же ж хулиганы! -- возбужденно говорил пожилой техник с висячими усами. -- На обмане действовали, вот вам крест, святая икона. У них сто семьдесят машин без моторов -- сам щупал, своими руками. Коммуникации перерезаны, морем не подвезешь, так эти бандюги их нарочно держали -- безмоторные машины,-- чтоб нам с воздуха казалось, якие они на самолеты богатые. Винты из фанеры, сам щупал. Хотите фашистский железный крест, товарищ доктор? Справдашний, на ихнем КП с мундира снял. Ну что вам подарить? Пистолет "вальтер" не хотите? -- Хочу, чтобы вы помолчали! -- сказал Левин. -- Это вам вовсе не полезно -- вот так трещать, словно сорока. -- Это оттого, что я выпивши трохи, -- сказал техник.-- Меня как ударило, ребята сейчас же: Иона Мефодиевич, давай фашистского рому прими, он от шока помогает. -- Шок!--удивился Левин. -- Какие слова они знают, эти ваши ребята... Ночью в операционной у него начались боли. Лора ловкими пальцами, слегка побледнев, ввела подполковнику пантопон. Баркан смотрел на Александра Марковича остановившимися глазами. Оперируемый всхрапывал на столе. -- Ничего, все в порядке, -- сказал Левин. -- Анжелика, дайте мне щипцы Люэра. Сержанта переложили на каталку и увезли. Левин пошел к умывальнику, но больше не оперировал. К столу встал Баркан. Александр Маркович сел на табуретку и просидел так до шести часов утра, изредка давая советы в деликатной, полувопросительной форме. В эту ночь все понимали, что происходит что-то значительное, важное, гораздо большее, чем тот факт, что оперирует Баркан, а Левин только присутствует. У Лоры часто на глаза навертывались слезы, и Анжелика сделалась какой-то другой -- словно бы вдруг оробела. Баркан слушал беспрекословно, и большие уши его почему-то теперь не раздражали Левина. Он даже подумал: "Драли его, наверное, за эти самые уши. И хирург он недурной -- находчивый, быстро соображающий". В шесть работа кончилась. Вдвоем они вышли из операционной. Баркана слегка пошатывало от усталости. Анжелика принесла им в ординаторскую чай. Было уже совсем светло, солнце взошло давно, наступила полярная, солнечная весна. Левин отворил окно. Над заливом кричали чайки. Гулко, басом захрипел гудок какой-то посудины. Война ушла далеко, так далеко, что тут теперь летали почти только транспортные самолеты. Александр Маркович закурил папиросу и заговорил о сегодняшних операциях. У него был каркающий голос, но Баркан не слышал раздражения во всем том, что говорил Левин. Потом, перегнувшись к нему через стол, вздев по своей манере очки на лоб, Александр Маркович сказал: -- Послушайте, Баркан, вам приходило в голову, что у меня должен быть заместитель? Баркан молчал. -- Не приходило? Послушайте, бросьте вашу этику провинциального Баркана. Вы --военный Баркан. Будем говорить как мужчины, будем смотреть друг другу в глаза. У вас есть опыт и есть возраст. У вас есть кое-что из хорошей школы. Впрочем, оставим этот предмет. Я повторяю вам: мне нужен заместитель. -- Зачем?-- спросил Баркан. -- А вы не догадываетесь? Баркан на мгновение опустил свою квадратную голову. Лоб его пошел морщинами, он запыхтел. Потом взглянул на Левина и ответил почти резко: -- Ну, знаю. Ну, догадываюсь. Но вы меня терпеть не можете. -- Дело не в личных симпатиях и антипатиях, -- сказал Левин, -- дело в моем отделении и в его будущем. Дело также в некоторых традициях нашего госпиталя. Ольга Ивановна прекрасный врач, но она молода и у нее пылкая голова. Мне нужен заместитель. Понимаете? -- Я и замещаю вас, -- ответил Баркан, -- я же ваш помощник. Но, кажется, вы говорите не об этом. -- Да, я говорю не об этом, --жестко сказал Левин.--Впрочем, мне некогда нынче разводить антимонии. Пока я справляюсь с собою, вы будете у меня кое-чему учиться. Потом вы останетесь тут сами. Понимаете? Ну, пришлют еще врача, а я хотел бы знать, что тут вы. Но, черт подери, не тот вы, которого я грубо ругал, а тот вы, который еще может из вас вылупиться. Послушайте, Баркан, в глубине души вы думаете, что я самодур, а вы хороший, знающий доктор, так ведь? -- Я знающий доктор, но вы не самодур, -- сурово сказал Баркан. -- В общем, не будем больше говорить об этом сейчас,--сказал Левин,-- такие вещи не решаются разговорами. Надо немного поспать, а потом опять заняться делами. Хотите еще чаю? Когда Баркан ушел, Левин сел на окно и закурил еще одну папиросу. По-прежнему кричали и дрались чайки. Светлое облако -- пушистое и легкое -- неслось по небу. Лора стояла на крыльце в халате и косынке, а давешний старшина с усиками влюбленно и нежно смотрел ей в глаза, держа ее руки в cвoих ладонях. "С добрым утром!" --сказал диктор. А доктор Ленин сидел на своем подоконнике с искаженным страданием лицом. Нет, ему не было больно. Ему просто было хорошо и легко, и от этого так ужасно трудно. Почти со злобой он захлопнул окно. Но тут же, стиснув зубы, он вновь открыл створки и заставил себя еще поглядеть на весеннее утро, на блеск воды в заливе, на косо летящих чаек. Лицо его разгладилось. Сердце стало биться почти спокойно. И ровной походкой, шаркая подошвами, он пошел к себе в палату. Теперь он жил в палате, потому что все-таки в подвале было страшновато. Или не страшновато, но одиноко. Или даже не одиноко, но скучно, да, да, скучно. И зачем ему подвал? В палатах есть места, и раненые ближе, и мало ли что. Плотников спал, лежа на спине. Лицо у него было строгое, командирское. Недаром он жаловался, что по ночам ему снится, как он приказывает. "Все военные сны,-- говорил он улыбаясь, --гражданских больше не вижу. Пропишите мне, подполковник, один хороший гражданский сон". 26 Утром он опять был в операционной. Сам он не оперировал, он только смотрел и советовал. Потом военфельдшер Леднев доставил на бывшем спасательном самолете шестерых тяжелых, и одного из них прооперировал Александр Маркович. Спасательный самолет сейчас работал и как санитарный, и Бобров это теперь одобрял. Накануне они вытащили из фиорда летчика -- это тоже чего-нибудь да стоило. -- Ну как? -- спросил Александр Маркович. -- Кончаем фрица, -- поглаживая макушку, сказал Бобров. -- Труба его дело. Он улыбался, стоя в ординаторской, покуривал и балагурил. -- Коньяку дать? -- спросил Левин. Точно почуяв коньяк, пришел Калугин с большой папкой, выпил рюмку и отправился к Курочке показывать свой последний аэровокзал. -- На конкурс посылаю, -- похвастался он Левину, -- уверяю вас, что это лучший проект из всех возможных. Не верите? Впрочем, Курочка разругает. Он всегда ругает, и довольно верно. Курочка уже ходил, и Плотников ходил, и ленивый Гурьев тоже мог ходить, но больше полеживал -- он любил лежать и теперь отлеживался за все километры, которые прошел пешком. Лежал у раскрытого настежь окна на легком сквознячке, перелистывал журналы и вдруг говорил: -- А то есть еще кушанье -- вареники с вишнями. Подают их на стол холодными, и сметану к ним в глечике, и еще отдельно холодный вишневый сок с сахаром. Я в одном санатории кушал, так я до того докушался, что у меня сделалась температура сорок и положили меня в изолятор. Было подозрение на менингит. Или говорил, что хорошо бы сейчас выпить одну бутылочку пивка с солеными сухариками. -- Ты морально деградируешь! -- сказал ему Плотников. -- Я не деградирую, а нахожусь в отпуску, -- ответил Гурьев. -- В отпуску человек должен отдыхать и набираться сил. Верно, товарищ подполковник? Левин посмеивался молча. Ему нравилось сидеть у них, когда они вот так пререкались ленивыми голосами. Нравились их шутки, их голоса, нравилась Шура, которая как-то принесла в палату толстого маленького сына Гурьева, нравилось, как отец с некоторым испугом посмотрел на своего сына и сказал: -- А что, хороший парень. Видишь, шевелится весь. Шура с укоризной посмотрела на мужа, а он щелкал мальчику пальцами и говорил издали: -- У-ту-ту, какие мы этого... толстые... у-ту-ту... Плотников стоял поодаль, иронически прищурившись и высвистывая вальс. И всем был