выбритое, с запавшей верхней губой. Пиджак болтался на его сутулой, костлявой фигуре, как халат. Пахло от него табаком и какой-то сладкой помадой, которой он мазал свои жидкие волосы. Выставив острый, щетинистый подбородок, он язвительно сказал Лобанову: - От того, что я позабыл тензорное исчисление, Андрей Николаевич, ремонт самописцев не задерживался и не задержится ни на один день. Это исчисление нужно мне для ремонта, как компас машинисту паровоза. - Не знаю, -- уклончиво отвечал Андрей. Пока что он предпочитал спрашивать и слушать. - Один мудрый человек сказал: люди заблуждаются не потому, что не знают, а потому, что воображают себя знающими. Сие, конечно, относится к нашему брату производственнику. А вам... -- Кривицкий, прищурясь, осмотрел свой длинный желтый ноготь на мизинце. -- Да-с, так вот, как видите, я не сгораю от стыда за свою отсталость. И не побегу от вас в библиотеку. Мне и так хорошо. Андрей молча сдерживал ярость. -- Позвольте на правах старшего по возрасту предупредить вас, -- приторным голосом продолжал Кривицкий, -- со стороны ваш розовенький энтузиазм кажется смешным. Андрей заставил себя спокойно улыбнуться и ответил: -- Другой мудрый человек сказал, что привычка находить во всем только смешную сторону есть верный признак мелкой души, поскольку смешное лежит всегда на поверхности. Откровенный цинизм Кривицкого возмутил Андрея. Они все насквозь пропитаны производственным делячеством, думал он. Всех негодных -- а негодными после разговора с Кривицким ему казались все -- уволить из лаборатории! Набрать способную молодежь и с нею начинать. Теперь, когда картина была ясна, он вызвал Борисова. Оба они намеревались поговорить спокойно и обстоятельно, но ничего из этого не вышло. Они стремились скрыть свою враждебность, и каждый из них, видя это стремление у другого, все сильнее раздражался. По сравнению с Андреем Борисов выглядел низкорослым. Лицо у него было невыразительное, безбровое, нос, как говорят в народе, картошкой. Единственное, что привлекало в Борисове, -- это глаза. Затемненные длинными ресницами, ярко-синие, они смотрели из-под надбровий с какой-то готовностью к радостному удивлению, словно уверенные, что сейчас должно случиться что- то хорошее. Теперь, когда этот жизнерадостный огонек погас, взгляд стал чугунно- неподвижным. И все лицо, как у всех сдержанных людей в минуты гнева, стало тоже неподвижным. Вклинивая свои спокойно продуманные фразы между словами Лобанова, он обвинял его в зазнайстве, в нежелании прислушиваться к людям, в голом администрировании. Андрей и не думал защищаться. Видно, Борисов беспокоится только о своем самолюбии: как это так -- с ним не посоветовались! А лучше б он поинтересовался знаниями своих коммунистов. Позор! Еще называются научными сотрудниками лаборатории! Невежды! Равнодушные деляги! Никаких творческих интересов!.. - Это типичное верхоглядство, -- Борисов смотрел в упор на Лобанова круглыми злыми глазами. -- Разве можно судить о людях, устроив им экзамены? И вообще, чего вы добиваетесь? Зачем вы шли в лабораторию?.. - Ну, знаете, -- Андрей даже задохнулся. -- Я не обязан вам давать отчет. Вы! Вы обязаны помогать мне! А не заниматься болтовней. Борисов торжественно повеселел: -- У нас производство. У нас парторганизация пользуется правом контроля, к вашему сведению. Это вам не институт. -- Да, это не институт, -- с горькой иронией подтвердил Андрей, -- к институту таких инженеров, как у вас, и не подпустят. Андрей заметил, как Борисов начал нервно, часто моргать. "Ага, проняло!" -- с удовольствием подумал он, чувствуя себя от этого сильнее. Он вытащил новенькую папку. На белой наклейке старательно написано крупным почерком: "А. Лобанов. Локатор повреждений. Начато 28-го октября". Это была дата его размолвки с Одинцовым. Положив перед Борисовым схему, Андрей, мрачно сдвинув брови, начал раскрывать свой замысел. Незаметно он увлекся, морщины его разгладились. Впервые произносил он вслух сокровенные, еще не привычные языку мысли. Борисов смотрел на большие пылающие уши Лобанова, и ему было приятно, что этот человек, перед которым он тайно робеет, тоже волнуется и переживает. Под натиском сердито-страстного, восторженного потока его смелых замыслов Борисов, казалось, отступил. На какое-то мгновение в глубокой синеве его глаз вспыхнуло веселой догадкой: "Давай, давай! Вот, оказывается, на что тебя можно зацепить". Лобанов, увлеченный своим рассказом, ничего не заметил. - Ведь это чертовски интересно! А как важно! -- восклицал Лобанов, вопросительно улыбаясь и ища ответной улыбки. Было неожиданно, трогательно видеть, как Лобанов, волнуясь, ждет ответа. Это продолжалось какую-то секунду; тотчас, словно устыдясь своего волнения, он сердито сказан: - Такой вот я хотел сотворить локатор, товарищ Борисов. На ваши благословенные порядки я не покушался. Я искал себе соратников, да, видно, зря. С такими инженерами, как у вас, ничего не выйдет. Это вам не приборы ремонтировать. Борисов поднял голову от листков и тоже пренебрежительно усмехнулся: -- Сматываете удочки? Андрей поставил на пустую папку свой огромный кулак. -- Э-э, нет, товарищ Борисов, не на такого напали. Уйдут те, кто не захочет со мной работать. - Кого вы имеете в виду? - А всех, начиная с Кривицкого, -- сказал Андрей. -- Да хотя бы и вас. - Ого!.. -- Борисов вдруг успокоился. Что-то веселое, колючее блеснуло в его глазах. -- Насчет меня не выйдет. Меня этот прибор, кажется, интересует. Вот автор меня не совсем устраивает. Послушайте, Андрей Николаевич, а переносный локатор можно сделать? -- спросил он. - Еще не ясно, -- буркнул Андреи. Он помолчал, сбившись с мысли. "Вот типичный потребитель. Еще схемы толком не знаем, а он о размерах беспокоится". Но та минута, когда он почувствовал интерес Борисова к локатору, не прошла бесследно. Борисов был первый посторонний человек, которому он показал свою схему. Андрея тянуло поговорить о деталях, и, сохраняя вызывающую интонацию, он спросил не без скрытого волнения: -- Вы же не только партийный руководитель, вы еще инженер. Почему прибор нас, "кажется, интересует"? Вам что, принцип действия непонятен? Борисов впервые смешался. - Не совсем, -- запинаясь, ответил он. -- Тут много электроники, я в ней не силен. -- Он осторожно положил листки на стол. -- Зато я понимаю другое. Вы себе помощников ищете, а нам нужен руководитель всего коллектива. Вас только локатор интересует, а нас -- вся лаборатория. - Не вижу, чтобы она вас особенно интересовала. - Андрей Николаевич, я лично окончил институт всего два года тому назад. До этого на станции монтером работал, а по вечерам учился. Дома смеялись: четвертый десяток пошел, студентом сделался. Семь с половиной лет я ухлопал на пять курсов. Когда в лабораторию попал, как на крыльях был. Вот, казалось, тут-то и начнется то самое, ради чего стоило жизнь ломать. Что же получилось? Да ничего. Завертело среди этой окрошки из мелких делишек, и не успел оглянуться -- прошел год, другой. Я входил сюда, как в святилище. Вам, конечно, не понять, а для меня... -- Голос его дрогнул, и Андрей не решился поднять глаз. -- Для меня это был храм науки. Оказалось, что храм -- всего- навсего мастерская "Метбытремопта": чиню, паяю. - Ага! Вот-вот, -- обрадовался Андрей. - Не к чему было институт кончать, хватило бы и техникума. А нет -- я до сих пор еще барахтаюсь. Читаю журналы, задачки решаю, лишь бы не забыть. Пересыпаю свое имущество нафталином. Да что толку! Этим не спасешься. Нас с вами учили: бытие определяет сознание. Вот вы и оглянитесь на бытие. Почему наши инженеры стали техниками, монтерами? Вы бы по-человечески побеседовали с нами, так узнали бы, что каждый из нас переживает. Даже такой, как Кривицкий. Весь его цинизм -- маска, а под нею тоска по настоящей работе. Читаешь в газетах -- повсюду борьба за новую технику, а у нас... как будто приплыли в тихую заводь. Пробовали мы несколько раз с Майей Константиновной добиваться новой тематики. Я убедился, что лестницу надо мести сверху, а не снизу. Начинать надо с главного инженера и техотдела. - И с вас, -- непримиримо ответил Андрей. Борисов доказывал, что локатор важен прежде всего как средство, которым можно расшевелить коллектив лаборатории, заразить людей творческой лихорадкой, чтобы они поверили в свои силы. Пусть каждый почувствует: вот к нам пришла наука, без нас она не может, но и нам без нее неинтересно. Андрея все эти общие слова не трогали и даже обижали. Как, его локатор всего лишь средство? Перестраивать всю лабораторию? С какой стати! Конечно, кое-что придется все же изменить. Поддержкой Борисова воспользоваться не мешает. Тем более, что ему нравится локатор. Что ни говори, а один в поле не воин... Они медленно сближались, полные еще не остывшей настороженности, и каждый пытался тащить другого в свою сторону. Во всяком случае, хотя бы для этого они должны были протянуть друг другу руки. ГЛАВА ПЯТАЯ Оказывается, он забыл ее отчество. Тогда она была еще Рита, просто Рита Гусева. Возможно, он никогда и не знал ее отчества. Поэтому, когда мужской голос в трубке сказал: "Я слушаю", -- Андрей запнулся. - Слушаю, -- нетерпеливо повторили в трубке. - Попросите, пожалуйста, Риту, -- сказал Андрей. Мужчина помолчал, потом сказал: - Кто спрашивает? Крепко сжав трубку, Андрей ответил, не скрывая усмешки: -- Старый товарищ. Наступила тишина. Шорох. Шаги. Он весь обратился в слух, жило лишь одно его ухо, тесно прижатое к трубке. Тишина в трубке казалась черной, густой... -- Алло. - Рита? -- спросил Андрей, не веря, что слышит ее голос, и наслаждаясь этой неповторимой минутой узнавания. - Кто это говорит? - Ри, ты не узнаешь меня? -- Когда-то он звал ее этим коротким именем. - Кто это? -- снова, но уже испуганно и жалобно переспросила она. Андрей с силой провел свободной рукой по лицу, растирая одеревенелые мускулы. -- Ри, -- повторил он. -- Ри... -- Он закрыл глаза, представляя ее в эту минуту. -- Ты узнаешь меня? - Андрей? Ты? -- тихо сказала она, будто шепнула на ухо. Он засмеялся, прислонился плечом к стене. - Я хотел бы повидать тебя, Ри. Она долго молчала, потом вдруг сказала оживленно и успокоенно: - Разумеется. Приходи к нам. Андрей не понял. - А... можно повидать тебя одну? - Да, конечно. Она замолчала, как бы ожидая, подталкивая его. - Когда же? - Я буду очень рада посмотреть, какой ты стал. По мере того как они говорили, голос ее становился напряженней. Искренняя радость сменилась ровной, громкой веселостью, в которой было что-то успокаивающее для третьего человека, наверно слушающего ее. -- Ри, я не вовремя позвонил? Она спокойно продолжала отвечать невпопад: - Кто тебе дал мой телефон? - Лиза. Так как же, Ри? - Ах, Лиза! Мы с ней недавно вспоминали, как встретили вас с Виктором в Петровском саду. Помнишь? Андрей наконец понял ее игру. - Помню, помню. Ты стала дипломатом. Значит, завтра в Петровском? В котором часу? - Мне это безразлично. - Тогда в семь вечера. - Хорошо, так ты заходи, Андрей. До свидания. Он пришел в сад в половине седьмого. Вечер стоял безветренный, морозный. В глубине сада, за черными стволами деревьев горел огнями каток, звучала музыка. Андрей искал место их прежних встреч. Но тогда была весна, и все было так непохоже. Их познакомила Лиза на каком-то танцевальном вечере. Потом они стали встречаться, и Лиза с Виктором, у которых были уже установившиеся отношения, как старшие; посмеивались над ними. Вдруг Андрей вспомнил: тот разговор произошел в глухой аллейке, ведущей к пруду. Отыскать эту аллейку оказалось нелегко, недавно выпавший снег прикрыл дорожку. Пушистый, он лежал на единственной скамейке возле пруда. Андрей смахнул снег рукой, но не сел, а продолжал шагать взад и вперед по аллее. Восемь лет прошло с того дня. Вот этой березки тогда еще не было, этот клен был, наверно, подростком, эти деревья стали толще, выше. -- Здорово, молодцы! Не узнаете? -- негромко спросил Андрей. Он смутно представил себе, каким он выглядел в ту пору. Зато Риту он помнил хорошо: крутой изгиб ее ярких губ; низкий, грудной смех -- смеясь, она запрокидывала голову назад и забавно вскрикивала: "Ох, умора!" Провожая Андрея на фронт, Рита спохватилась -- они не обменялись фотографиями. -- Подумаешь! -- небрежно отмахнулся Андрей. -- Я помню тебя всю. Если мы встретимся, к чему нам фотокарточки! Если разлюбим, тогда тоже ни к чему. "Уж если разлюблю, то не я", -- думал каждый из них. Андрей продолжал шагать взад-вперед по заснеженной аллее. Узкая тропка тянулась за ним. Дойдя до спуска к пруду, он повернулся и увидел в начале аллеи темную фигурку. Он остановился, сунул руки в карманы тужурки, с силой упираясь кулаками в дно карманов. Она приближалась к нему знакомой, щемяще знакомой легкой походкой, как будто проходя все расстояние, разделявшее их эти годы. Сквозь синие сумерки все явственнее проступали краски ее одежды. На ней было светло- серое пальто с пушистым меховым воротником, закрывшим подбородок. Из- под широких полей голубоватой шляпки блестели глаза. Снег скрипел под ее маленькими черными ботиками. Андрей хотел побежать к ней, протянуть руки, обнять, но остался стоять недвижимо. И с каждым ее шагом мелкие осколки его воспоминаний все быстрее соединялись в одно целое. Она мало изменилась. Черты ее приобрели законченность, стали почти жесткими в своей совершенной красоте. Она все так же улыбалась, подняв верхнюю губу, открыв белые зубы. Андрей вглядывался, ища приметы прошедших лет, пугался, находя новое, непривычное, и радовался и страдал, узнавая старое. Вынув из широкой муфты руку, она нерешительно протянула ее ладонью кверху; рука была горячей, обжигающе горячей. Продолжая держать Андрея за руку, она присела на скамейку. - Ну вот и встретились, -- сказал Андрей, и Рита засмеялась. - Я так и знала, ты скажешь эту фразу. Я очень постарела, Андрей? Он сумрачно помотал головой. -- Ты стала моложе. Если так пойдет дальше, ты скоро начнешь болеть скарлатиной и коклюшем. -- Он почувствовал, как натянуто звучит его шутка. Она заговорила о Лизе, о Викторе. Он кивал, отвечал ей, благодарный за то, что она помогала ему одолеть смущение... Странно, не правда ли, знать каждый ее жест и не знать самых, простых вещей, как будто они только что познакомились, -- где она живет, работает, кто ее муж. Чужая, такая чужая... Она всегда отличалась удивительным душевным изяществом. Никогда ни у одной женщины он не встречал такого такта, с каким она умела выходить из самого неловкого положения. Вот и сейчас -- выкрутилась как ни в чем не бывало. Андрей наклонился, взял горсть снега, начал скатывать снежок, студя руки. -- Ну, как ты живешь? -- спросил он так, будто спрашивал: "Ну, с кем ты теперь живешь?" Она сразу же стала покорно отвечать, не увиливая, не переводя разговор на другую тему. Ответив, молча ждала следующего вопроса. Эта робкая покорность, такая несвойственная прежней Рите, портила его торжество. Упреки, которые он мечтал высказать, не принесли бы ему сейчас никакого удовлетворения. -- Между прочим, у тебя не было неприятности оттого, что я позвонил? -- безжалостно спросил он. Она пожала плечами. Ну была, какая разница. Пусть это его не беспокоит. Кто бы мог подумать, что им придется прятаться и скрывать свои отношения! Он полагал, что годы стерли его обиду. Во время войны она написала ему, что сошлась с одним полковником и у нее родилась дочь. Потом, лежа в госпитале, Андрей узнал о том, что полковник погиб в бою. Охваченный жалостью, Андрей выслал ей аттестат, она дружески-печально поблагодарила его. За месяц до его демобилизации Рита вернула аттестат с коротким письмом. Она сообщила о своем втором замужестве. Писала, что выходит за человека, который будет заботиться о ее дочери. Там были такие строчки: "...Я не вправе ждать тебя. Пойми, я всегда буду чувствовать себя виноватой. Как бы ты ни относился ко мне, между нами все время будет это. И потом, я устала жить одна. А он меня не может ни в чем упрекнуть". Письмо пришло с Урала, оно было месячной давности и без обратного адреса. Андрей не оправдывал, не обвинял, он сделал все, чтобы забыть, прочно и навсегда. Оказывается, не сумел забыть! Рита не защищалась. Она робко держала его руку, и мелкие капли талых снежинок сверкали на спутанных нитях ее светлых волос. - Вот как оно получилось, -- говорила она. -- А все могло быть иначе. Нам не хватило с тобой одного месяца. Я почему-то капризничала. Помнишь, ты взял билеты на "Красный мак", а я не пошла. Сколько таких вечеров у нас пропало из-за меня! - А в мае ты поехала на неделю к тетке. Что тебе надо было у тетки? - Я хотела проверить тебя... И себя. Мне всегда казалось, что ты -- просто так. Что ты не любишь по-настоящему. - Это я не любил тебя?! -- воскликнул он, вставая и отбрасывая ее руки. - Но ты всегда был такой... Ты даже ни разу не поцеловал меня как следует. Помнишь, когда мы поехали за город... - Замолчи! Неужели ты не понимала? Я боялся оскорбить тебя. - Теперь я все понимаю, Андрей. Понадобилось уйму пережить, чтобы понять... У тебя ничего не осталось, кроме горечи, а у меня... -- Она грустно усмехнулась. -- Ну что ж, ты, конечно, можешь наслаждаться своей правотой, у тебя сегодня праздник. А мне... Я виновата перед тобой. Чем я могу оправдаться?.. Единственное, что я могла, это прийти и сказать. Видишь, я пришла... Из всего того, что они говорили, эти слова потрясли Андрея сильнее всего. Рита пришла -- пришла, готовая ко всему обидному, что ожидало ее. Пришла не защищаться, не оправдываться, а вознаградить его даже ценой своего унижения. Она сидела замерзшая, боясь посмотреть на него. Тихонько, стараясь не привлечь его внимания, она постукивала одной ногой другую. -- Ты на коньках еще катаешься? -- робко спросила она. Не отвечая, он шагал перед скамейкой взад и вперед. - Тогда ты тоже так ходил, сунув руки в карманы, -- сказала Рита, -- только тогда ты говорил, а я слушала. - Замолчи. - Андрей, -- неожиданная боль зазвенела в ее голосе, -- неужели ты не понимаешь... Я все помню, все... Это единственно хорошее, что у меня есть! - Замолчи! -- еще громче сказал он. Она вздрогнула, подняла голову, напряженно ловя его взгляд. -- Ты... ты мог бы еще любить меня? -- Она поднялась, подбежала к нему на негнущихся, замерзших ногах, вцепилась в плечи. -- Ты любишь, любишь, любишь!.. -- смеясь и плача, повторяла она. Сжав ее голову обеими руками, он посмотрел ей в глаза. Ожидание счастья в них доходило до страдания. Лицо его вдруг дрогнуло, сморщилось, он быстро наклонился, поцеловал ее в холодную соленую щеку, потом еще и еще и, зажмурясь, крепко прижал ее голову к груди. Он боялся, он стыдился признаться. Он обнимал прежнюю Риту. Она шагнула из той довоенной весны прямо в эту зиму. Как будто они не расставались. Как будто она ждала его все эти годы, вот здесь, на этой аллее... Они словно продолжали тот неоконченный разговор. Начиная с этого вечера они виделись все чаще. Рита встречала Андрея после работы, и они уезжали куда-нибудь на окраину. Особенно они любили старый парк в Сосновке. Бесчисленные лыжни петляли между редкими деревьями. Толстый снег пригибал зеленые лапы сосен. От заката снег на вершинах становился красным, и этот веселый румянец удивительно шел к смолистому морозному воздуху, к высокому темнеющему небу. В лиловых сумерках горели желтые окна маленьких деревянных домов. Дома здесь были старые, с обломанными резными наличниками. -- Спой, -- просил Андрей. Память хранила все ее песни. Бывало, Виктор играет на гитаре, а она, закрыв глаза, поет самозабвенно. Сейчас она пела для него одного. Голос ее окреп, приобрел глубину. Низкий, грудной, что называется хватающий за душу, он дурманил Андрея. Она пела полузабытые старые песни. Казалось, они были созданы для этого леса, для них двоих. На Муромской дорожке Стояли три сосны. Мы с миленьким прощались До будущей весны. Он клялся, обещался Одну меня любить... Он стоял за ее спиной, обнимая ее. Руки его чувствовали сквозь пальто, как дрожит голос в ее груди. Он уже не понимал, пела она, или шептала ему на ухо, или звуки сами возникали в воздухе вместе с летящим снегом. Рита умолкала, и ему становилось грустно. Он вспоминал, что им надо расстаться. Еще час, и она уйдет. Неслышно падал снег. Андрей бережно отряхивал снег с ее плеч, ее волос, -- в сумерках на ней все казалось белым, только зрачки, черные, блестящие, не мог запорошить снег. Кроме как на улицах, встречаться им было негде. Заходить домой к Андрею Рита не хотела. Андрей жил с отцом и сестрой. Перед самой войной, когда Николая Павловича Лобанова перевели в город, и Андрей переселился из общежития к родным, Рита часто бывала у них. С Катей, сестрой Андрея, она подружилась. И Николай Павлович хорошо знал Риту. Она не могла представить себе сейчас, как это она скажет Николаю Павловичу про свое замужество. Зачем же она тогда ходит к Андрею? А перед Катей совсем неудобно. У Кати дочь, семья, и, как каждая замужняя женщина, она будет осуждать и Риту и брата. -- Как поживает Катя? -- спрашивала Рита. Андрей пожимал плечами: живет нормально. Муж у нее вроде хороший, этакий добродушный тюфяк, дочку обожает. -- Отец болеет... Ты бы его не узнала, -- грустно говорил Андрей. И ему было жаль, что Рита не увидит отца, не придет, не посидит с ним. ...Она прибегала к всевозможным уловкам, не давая почувствовать Андрею, как трудно ей отлучаться по вечерам из дому. Они избегали касаться ее настоящего, они не заговаривали о ее семье, о муже, о дочке. Андрей рассказывал Рите о себе все, она -- ничего. Не потому, что она не хотела, -- она знала, что ему это неприятно. Чем это все кончится, куда они идут -- не все ли равно. Будь что будет... ГЛАВА ШЕСТАЯ Один человек в лаборатории оставался внешне равнодушным ко всем переменам. Это была Майя Устинова. Сдав Лобанову дела, она твердо решила уволиться или перейти в другой отдел. Чрезвычайно щепетильная и мнительная, она считала свое положение настолько двусмысленным, что увольнение казалось ей единственным выходом. Любое ее слово против новых порядков могло быть истолковано дурно. Одобри она что-нибудь, обязательно скажут: "А вы что смотрели, когда были начальником?" Начальником она, положим, не была, а временно исполняла Должность; в служебной характеристике напишут: с обязанностями справлялась. Ничего больше ей и не требуется. Она пришла на работу раньше обычного. В лаборатории никого не было, только тетя Нюра заканчивала уборку. Майя прошла в кабинет Лобанова и положила на стол заявление об уходе. Она постояла перед пустым креслом, пытаясь представить выражение лица Лобанова, читающего ее заявление. Наверняка будет доволен. Возьмет перо и напишет: "Согласен". И обоим удастся избежать неприятного объяснения. Она медленно переходила из комнаты в комнату, прощаясь с вещами. Потрогала холодный мрамор щита. На пальцах остались следы пыли. Опять тетя Нюра не вытерла, -- сколько ей ни растолковывали, она все боится прикасаться к щиту. Звонко капала вода в раковине. Майя завинтила кран и вспомнила, скольких хлопот ей стоило провести в лабораторию водопровод. Кто об этом сейчас помнит? На готовеньком легко распоряжаться. Она тоже могла бы потратить минувший год на диссертацию, вместо того чтобы возиться с водопроводом, составлять сводки... Она вынула из кармана халатика зеркальце и долго с жалостью рассматривала свое лицо. Как только Лобанов явился, Майю вызвали к нему. -- Это еще что за выходки? -- спросил он тихо, но Майе показалось, что он кричит. -- Бежать? -- Он фыркнул. -- Наверно, в душе умиляетесь своим благородством. Он стоял у печки, по-видимому, так и не успев присесть, и потирал озябшие красные руки. -- По-моему, если бы вас даже увольняли, вам нужно бы скандал поднять. Именно вы должны работать сейчас. Кто за вас обязан чистить эти авгиевы конюшни? Майя возмутилась -- какие конюшни, как не стыдно, ведь лаборатория получила знамя! Конечно, новому начальнику выгодно представить все в черном свете!.. Андрей шагнул к ней, смерил ее глазами. -- Я подпишу ваше заявление, -- сквозь зубы сказал он, -- но прежде я вам докажу, как скверно вы работали. Он выложил начистоту все, что думал о лаборатории и о ней, как о бывшем руководителе. По совету Борисова он просмотрел старые отчеты лаборатории. И Борисов и Виктор были правы. "Оперативная служба"! Она сводилась к наладке и подгонке простейших схем, ремонту приборов, разработке инструкций. Теперь он понимал, как, избалованные отсутствием сложных работ, развращенные мелкими текущими поручениями, люди постепенно отучались самостоятельно творить. Благополучные цифры плана тушили интерес к новой технике. При такой тематике лаборатория свободно обходилась скудным оборудованием. Аппаратура соответствовала примерно школьному кабинету физики. Куда-то расходовались средства, запланированные на новые приборы. Где-то в других отделах работали люди, числившиеся в штате лаборатории. Он разбивал вдребезги все, что казалось Майе самым ценным и нужным. Она была моложе Андрея, ей было двадцать четыре года, и то, что ее почти прямо со студенческой скамьи поставили на эту должность, хотя бы и "врио", тоже показывало, как мало начальство заботилось о лаборатории. Эта мысль сейчас впервые пришла к Майе как горестное подтверждение лобановских доводов. -- О чем вы, собственно, думали? -- словно тряс ее за плечи голос Лобанова. -- Людей разбазарили... Бегали на посылках у начальства. Хотели быть для всех хорошей... Губы у нее дрожали, она презирала себя за то, что не могла унять их. - У нас был план научных... -- с трудом начала она. - Бросьте! -- тотчас перебил он. -- Министерство поручило вам заниматься автоматизацией. А вы? Рисовали ваши схемки и сдавали их в архив. А в отчетах зато ставился процент. Это автоматизация, по-вашему? Это обман! - Я писала. Я вам покажу копии докладных. Потапенко и главный инженер знали. - Заготовили себе соломку, чтобы мягче падать. -- Андрей сел за стол, взял заявление, печально повертел в руках. -- Я представляю, сколько сил вы ухлопали. Сейчас самая драка разгорается... -- Он позабыл свою молодую начальническую суровость. -- Не понимаю, неужели так спокойно можно зачеркнуть полтора года своей жизни? Она хмурилась, кусала губы, но глаза неудержимо наполнялись слезами. Так странно было видеть слезы на ее строгом лице, так не вязались они со всем обликом не склонной к шутке, сдержанной Майи Устиновой, что Андрей растерялся. На его счастье, зазвонил телефон. Он поднял трубку. Начиналось диспетчерское совещание. Майя вышла, медленно притворив дверь. В "инженерной" к ней подошел Кривицкий. -- Бушует. А? -- сочувственно спросил он. -- Ничего, помню, вы тоже поначалу горячо брались. Майя криво улыбнулась. Да, она помнила, слишком хорошо помнила. - Кривицкий, вы верите вообще в людей? -- спросила она, не прерывая хода своих мыслей. - Ого! -- усмехнулся Кривицкий. -- В моем возрасте непривычно философствовать на такую тему. Я прежде всего стараюсь увидеть человеческие недостатки. -- Вы заметили их у Лобанова? -- задумчиво спросила Майя. Кривицкий церемонно взял ее под руку. -- Майя Константиновна, обсуждать качества начальника рискованно, хотя и приятно. Все же рискнем: Андрей Николаевич -- романтик! -- Кривицкий сделал страшное лицо и продолжал шепотом: -- Нис-про-вер-га-тель! Не улыбайтесь, есть такая симпатично-безнадежная категория. Ну-с, и, обладая подобной точкой опоры, он будет переворачивать мир, невзирая на технику безопасности. Начнет с того, что перессорится с начальством. Затем возможны два варианта: либо смирится, либо плюнет и уйдет, оставив нас у разбитого корыта. -- Да... в одиночку ему не справиться, -- сказала Майя, думая о своем. Он выпустил ее руку, придвинул кресло. - По законам старой драматургии, вам следовало вставлять ему палки в колеса. По крайней мере злорадствовать. На худой конец, швырнуть ему просьбу об отставке. - Как? -- очнувшись, переспросила Майя. - Уйти в отставку. Но вы не обладаете для этого необходимым количеством пережитков. Так вот, знайте, -- меняя тон, серьезно сказал он, -- если, вопреки моим предсказаниям, ваш Лобанов добьется хоть чего-нибудь реального, если хоть где-нибудь треснут наши задубелые порядки, тогда я его союзник. -- И такая необычно свирепая решимость проступила на лице Кривицкого, что Майе стало почему-то стыдно. Но и он смущенно откашлялся и сказал со всегдашней иронией: -- К сожалению, скептики и циники вроде меня легче других становятся пророками. Безрассудная запальчивость была вообще свойственна Андрею. В этом отношении Кривицкий был прав. Однако он не учитывал другого -- научной добросовестности, с которой Андрей привык подходить к каждому вопросу. Никогда раньше Андрей не сталкивался с экономикой. Теперь на каждом шагу он упирался в какие-то неведомые статьи расходов. Ему приходилось иметь дело с фондами на зарплату, с лимитами по труду, с нормами -- все это наваливалось, связывало по рукам и ногам, и, не умея разобраться во всех этих тонкостях, он был беспомощен. Прямота, свойственная Андрею, подсказала ему самый короткий путь. Он пришел в бухгалтерию и, разведя руками, сказал: -- Помогите мне. Научите. Я абсолютный невежда в вашей науке, но без нее мне не обойтись. Главный бухгалтер, проработавший в Управлении свыше двадцати лет, слывший человеком бессердечным, встретил его сухо и подозрительно. Два дня он наблюдал, как Лобанов, отложив в сторону лабораторные дела, с утра садился в бухгалтерии, постигая тайны статей расходов и ассигнований. Ожесточенное в непрерывных боях сердце главного бухгалтера постепенно смягчалось. Ему нравилось, что новый начальник лаборатории уважительно называл бухгалтерию наукой и, не кичась своим ученым званием, почтительно слушал счетовода, двадцатилетнюю Машеньку. Но бухгалтерия не только наука, она -- искусство. И главный бухгалтер, взяв в свои руки дальнейшее образование Лобанова, открыл перед Андреем сущность финансовой жизни предприятия. Он показал, как вдумчиво, по всем направлениям идет борьба за экономию каждой копейки. Раньше Андрей считал главным занятием бухгалтеров вовремя выдавать зарплату и бороться с растратами. На самом же деле речь шла о более серьезных вещах -- об огромных ценностях, залежавшихся на складах "запасливых" хозяйственников, о начатых и законсервированных стройках... -- Финансовая политика нашего предприятия... -- любил говорить главный бухгалтер. Больше всего Андрея изумляло, что этот пожилой человек, словно вросший в огромный письменный стол, где в каждой мелочи сказывался годами установленный порядок, этот человек с черными сатиновыми нарукавниками, с каллиграфическим почерком -- словом, со всеми приметами канцеляриста, -- оказывается, превосходно знал производство. Он свободно разбирался в особенностях каждой станции; оборудование лаборатории он знал лучше, чем Андрей. В шумных комнатах бухгалтерии, на столах, заваленных бумагами, где стояли длинные ящики картотек, щелкали костяшки счетов, трещали арифмометры, люди вели самую настоящую исследовательскую работу. Они изобретали средства, повышающие рентабельность. По неуловимым признакам выявлялись слабые места отдельных электростанций, и сразу же заботливая и грозная рука главного бухгалтера останавливала, предостерегала, показывала. И Андрей начинал понимать, что упрекать главного бухгалтера в бесчеловечности могут лишь близорукие эгоисты, для которых интересы цеха выше интересов государства. После ухода Андрея главный бухгалтер задумчиво сказал: -- В человеке важен не чин, а начин. Таким же образом Андрей познакомился с отделами труда и зарплаты, с плановым отделом. Таинственные кабинеты Управления, где чем-то занимались десятки людей -- плановики, экономисты, -- оказывались такими же необходимыми для Энергосистемы, как машинные залы и котельные, в которых работали машинисты турбин и кочегары. Андрей по-иному стал смотреть на мир, окружавший его. Работа лаборатории составляла частицу работы всей системы, и все это надо было заранее обеспечить материалами, найти средства, разумно их истратить. В кабинете Андрея висел написанный им от руки плакатик: "Курите дома!", под ним он прибил новый: "Техника = физика + экономика". Но физики не было. Каждый вечер он прятал свою лиловую папку в стол, так и не успев притронуться к ней. Жизнь воздвигала все новые препятствия между ним и локатором. Все требовало времени. Он дрожал над ним, как скупец, и все же ему пока не удавалось выкроить и часа в день для работы над локатором. Единственное, в чем он не мог отказать себе, -- это в свиданиях с Ритой. После них он чувствовал в себе неукротимое желание работать (работой он называл локатор, все остальное было подготовкой), и это желание копилось в нем, бесплодно перегорая. "А может, вернуться в институт, -- думал он, -- пока из-за моего упрямства меня не засосало с головой?" Усталый, он валился на кровать, стараясь поскорее заснуть, чтобы избавиться от своих малодушных мыслей. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Солнце забиралось в спальню с утра. Сперва оно захватывало тот край подоконника, где стоял столетник. Потом лучи вспыхивали радугой среди туалетных флаконов, ползли по стене, двигались к картине. В это время Виктор вставал и шел в ванную. Следом за ним бежал Вовка. Лизе было слышно, как они плещутся и шлепают друг друга по спине. Затем они завтракали, позвякивая ложками. Внизу нетерпеливо сигналил шофер. Виктор на цыпочках входил в спальню и целовал Лизу. Она слабо улыбалась, не открывая глаз. Из детской доносился приглушенный шум -- это Клава торопила Наденьку одеваться и уводила в детскую группу. Лиза оставалась одна... Солнце подступало все ближе к кровати. Косая тень изголовья тянулась через ковер. Мысли скользили мелкие, легкие, но глубоко внутри они всякий раз, как маятник в часах, двигали большое колесо какого-то трудного раздумья. Лиза ждала, когда солнечный квадрат окна вползет к ней на подушку. Она могла лежать хоть до вечера. Никто не торопил ее, нигде ее не ждали. После того как Андрей начал бывать у них, налаженный ход ее жизни как- то непонятно нарушился. Временами она, словно посторонний зритель, наблюдала за собой, за мужем, за детьми. Она не оценивала, не сравнивала, ей хотелось представить себе, что мог увидеть в их доме Андрей. В том мирке, который окружал ее, их семья считалась образцом счастливой семьи. Они с Виктором привыкли взимать, как дань, с окружающих хорошую, уважительную зависть к своему счастью. Андрей не только не отдавал этой дани, но Лиза заметила, что с каждым его посещением в нем росла какая-то неловкость и скука. Именно потому, что это чувство было чем-то знакомо Лизе, она сразу обнаружила его у Андрея. Когда и как оно выросло, откуда оно поселилось в ней? И почему никак не изгнать его? С беспощадной придирчивостью оглядывала она свою жизнь. Взяв за руку смешливую девушку с челкой коротко стриженных волос, вздорную и наивную, которую тоже звали Лизой и которая ни за что не узнала бы себя в солидной, красиво одетой, располневшей двадцативосьмилетней женщине, она, как судья, шла за ней через годы, всматривалась в каждый ее шаг, каждый день... Был, был же такой, откуда все началось! Она вышла замуж сразу после окончания института. Вовка родился в войну, он был хилый, болезненный, и Лизе пришлось бросить учительство, чтобы выходить ребенка. Раньше она посмеивалась над замужними подругами, а теперь сама почувствовала приятную власть новых обязанностей -- жены, матери, хозяйки. Маленькая комнатка в рабочем общежитии, где они тогда жили, стала "домом", "семейным очагом". Виктор вышучивал серьезность, которой она окружала эти понятия. Семья-то три человека, а хлопот -- как будто она руководит крупным учреждением. Она не обижалась, -- он ничего не понимал, ведь их было не три человека, а семья, действительно целый коллектив, с его будничными и бесконечно важными делами. Наморщив лоб, она по вечерам раскраивала свой бюджет, и Виктор, безошибочно ворочавший многотысячными сметами у себя на работе, здесь становился в тупик: чем отоварить карточки? Что надо купить раньше -- валенки для Вовки или кроватку? Сколько денег можно отложить, чтобы снять дачу? Он виновато целовал ее в глаза. Щеки у него всегда были колючие. Она видела, как он страдает оттого, что они вынуждены экономить каждый рубль, оттого, что живут в общежитии, и ее трогали эти тайные, милые доказательства его любви. И было легче мыть полы, стирать и чинить свои старые платья. Ей было приятно, когда он порывался помочь ей убрать комнату или почистить картошку. От этого ее скучная работа приобретала особый смысл. Лиза чувствовала себя соучастницей больших и важных дел Виктора. В войну все жили трудно, и никто и не думал жаловаться. Когда родилась Наденька, им совсем редко удавалось побыть наедине, вдвоем. Виктор приходил поздно, у Лизы все время отнимали дети. Война давно кончилась, но годы по-прежнему летели, заполненные бесконечными, безостановочными домашними заботами, и Лизе казалось, что настоящая жизнь ее с Виктором впереди; вот выздоровеет Наденька, вот Виктор кончит расчет какого-то аппарата, вот они получат комнату. Дети подрастали, Лиза подумывала о возвращении в школу. Виктор отнесся к этому равнодушно. "Материально мы не выгадаем, -- сказал он. -- Придется брать домработницу. А где она будет спать? У нас и так повернуться негде". Она грустно согласилась. Он не заметил ее грусти. У него был свой, особый мир неизвестных ей радостей и тревог. Когда, подняв голову от чертежной доски, он смотрел на нее, рассеянно улыбаясь, она понимала: он далеко и не слышит ее. Что же будет, если она поступит на работу, -- они станут совсем чужими. Как-то приехал известный французский дирижер. Лиза достала билеты в Филармонию, предупредив Виктора, чтобы он пораньше освободился. В половине девятого он позвонил и сказал: -- Лизок, ты пойди с кем-нибудь, тут у нас с юга один товарищ, мне интересно узнать, как там у них с грозозащитой. В другой раз, -- это был день его рождения, -- она с утра прибирала, пекла, волнуясь, как будто вечером должно было решиться что-то важное. Гости разошлись, они остались вдвоем. Виктор посадил Лизу к себе на колени, она перебирала его черные жесткие волосы, разглаживала морщинки на висках. Ее тянуло рассказать ему про свои обиды -- как это он не заметил ее нового платья, и что он больше не делится своими планами, -- но она подумала: зачем, сейчас так хорошо, и, наверное, ей это все показалось, ведь это тот же Виктор. Она вспомнила, как неуклюже он объяснялся ей в любви и как через полчаса они впервые поссорились из-за того, что Виктор доказывал, что он любит ее больше, чем она его. Она вспомнила это и притянула его к себе, -- от волос его исходил родной горьковатый запах чая. -- Ты еще любишь меня? Он отстранился и озабоченно