посмотрел на нее. -- Что? -- переспросил он. Она не ответила. Сохраняя все то же озабоченно-напряженное выражение, он осторожно снял ее с колен и, подойдя к своему столу, стал что-то быстро рисовать. Она видела перед собою его спину, и ей показалось, что он уходит от нее. Все равно куда, он уходил от нее. В такую минуту он думал о другом, в такую минуту! Она решила вернуть его, стать нужной, чтобы он не мог обходиться без нее. Ведь у нее не было ничего другого. Не рассуждая, инстинктивно, она поняла, что не следует требовать от Виктора выбора: или -- или. Она действовала в обход, расчетливо пользуясь его слабостями. Несмотря на волевой характер, Виктор быстро сдавался перед молчаливым укором, который она умела вкладывать в каждую мелочь. Он чувствовал себя виноватым в том, что она обслуживает его, что она привязана к дому. Прощая и оправдывая ее состояние, он уступал: ему казалось, что театр, кино, гости -- это капризы, которые скоро пройдут. Уступки не успокаивали, а воодушевляли Лизу. Виктора назначили заместителем начальника технического отдела. Она поощряла его горделивую самоуверенность -- теперь можно немного отдохнуть, у него достаточно опыта, способностей, ему будет легко руководить. Она решила вернуть Виктора к себе. Летом они отправили детей к родным, а сами поехали на Кавказ. Исполнялась давнишняя мечта Лизы. Они путешествовали вдвоем по Военно- Грузинской дороге. Виноградные лозы карабкались по террасам, волоча за собою черные и зеленые с подпалинами гроздья. Лиза и Виктор поднимались в горы навстречу высокому яркому небу, удивительному, как все в этом краю. Они проходили висячие мосты в прохладных сырых ущельях, разыскивали развалины старинных замков, вспоминали Лермонтова, ели маленькие пахучие дыни и, как будто после долгой разлуки, любовно вглядывались друг в друга. Виктор получил отпуск на полтора месяца, но он сам хотел вернуться на две недели раньше и окончить какое-то усовершенствование по автоматике. Он работал над ним всю зиму. Несколько дней они прожили в маленьком горном селении. Внизу сливались две Арагвы -- черная и белая. Их быстрые струи, темная и светлая, долго мчались не смешиваясь, о чем-то бурливо споря, и Лиза думала о судьбе своей любви. -- Представь себе, что можно было прожить жизнь и не увидеть всего этого, -- сокрушался Виктор. Она осторожно попробовала уговорить его остаться до конца отпуска. К ее удивлению, он не возражал. -- Твой синхронизатор, или как его там, -- это частность, -- говорила она. -- Посади за него несколько инженеров, и они его закончат. Ты должен набирать силы для дел, которые ты один можешь сделать. Он согласился и отправился покупать сливы. И она была счастлива! Все шло как нельзя лучше. Административная работа пришлась Виктору по душе. Ему нравилось управлять людьми, требовать, проталкивать, руководить; та честолюбивая жилка, которая всегда была в его характере, теперь, когда он вкусил власть, заставляла его прилагать все силы, чтобы стать начальником отдела. "Если уж я выбрал административную карьеру -- говорил он, -- надо скорее расти, чтобы не перестояться". Виктор добился своего -- он стал начальником отдела. Его хвалили, считали способным руководителем. Его приводили в пример на активах, отмечали в приказах по министерству. Его статьи печатались в газетах. Он стал получать персональный оклад. Они наняли домработницу. Их дом начали посещать новые приятели Виктора. С наивным тщеславием Лиза слушала, как они расхваливали организаторские таланты ее мужа. Они раздували парус его честолюбия, а ей чудилось, что это попутный ветер ее семейного корабля. Она искренне соглашалась с Виктором: его призвание -- административная деятельность. Инженерный опыт у него есть, знания тоже, остальное, как он считал, зависит от искусства руководить. Туманные слухи, что Виктор не терпит способных людей в своем отделе, окружает себя подхалимами, свидетельствовали лишь о черной зависти обойденных. Он сам жаловался ей на козни своих недоброжелателей, посвящая ее в тонкости взаимоотношений с начальством, и она не чувствовала себя больше чужой и ненужной в его мире. Он вырывался домой, мечтая укрыться от бесконечных совещаний и писанины. Появилось материальное благополучие, и сразу исчезли поводы для многих мелких раздоров. У Виктора завелось множество связей. "Мы живем в век электричества", -- шутливо объяснил он. Стоило ему позвонить, и Лиза могла без очереди достать дефицитный габардин или фрукты. В театрах они сидели в директорской ложе. По воскресеньям они отправлялись по комиссионным магазинам. Для Лизы извлекали из-под прилавка недорогой хрусталь. Она была довольна не только покупками, но и тем, что Виктор получал удовольствие, удовлетворяя ее желания. В день его рождения они большой компанией поехали в ресторан. Кутить так кутить, -- подняв шипучий бокал шампанского, Виктор чокнулся с Лизой, глядя ей в глаза, и вдруг рассмеялся: - А я и не замечал. Оказывается, у тебя зрачки рыженькие. Она закрыла щеки руками: - А где у меня родинка? Он смешно поднял черные брови, пытаясь вспомнить. Меж столиков, под тягучую мелодию оркестра, мягко шаркали пары. Лиза быстро захмелела и беспричинно улыбалась. Ей было хорошо, потому что на ней красивое, модное платье и чернобурка, и потому что все это Виктору было приятно, и все любят Виктора и ее. -- Через три года, Виктор Григорьевич, быть тебе начальником главка, -- рассуждал подвыпивший заместитель управляющего Ивин. -- У меня глаз -- алмаз. Как люди достигают? Путем верных друзей. Они ему мостят -- он их тащит... Виктор отвернулся от него и задумался, положив голову на руки. -- Мостят... тащат... -- тихо бормотал он. Она сразу поняла, о чем он, и в тревоге взглянула на него. Он повел ее танцевать. -- К черту дела! -- сказал он, когда они вернулись к столу. -- Мне хватает их на работе. Вообще, старушка, нам следует почаще выбираться на люди. Ивин прав: работай, но помни, что ты не лошадь. Совесть ее была спокойна. И Лиза опять была счастлива. Под Новый год, затеяв уборку, Лиза поставила за шкаф чертежную доску с наколотым эскизом. Прошли праздники, и только тогда она вспомнила, что Виктор так и не спросил про эскиз. А ведь это был тот самый синхронизатор, над которым он бился чуть ли не год. Впервые тогда что-то царапнуло ее душу. По-видимому, счастье имеет свои законы. Оно чахнет без надежды. Лиза не знала, о чем ей мечтать. Напрасно она называла себя неблагодарной, беспокойное недоумение все чаще посещало ее. Она стала подмечать в себе опасную и ненужную наблюдательность. Ей все меньше нравился этот Долгин с его ускользающим взглядом, льстивый Ивин и другие друзья Виктора. Среди них попадались и славные люди, но что-то нехорошее было в их зависимости от Виктора, и сам Виктор как будто нуждался в этой зависимости. Он, всегда такой сильный, гордый, почему-то дорожил их обществом. Когда они уходили, он презрительно высмеивал их, сам же с каждым днем все приближался к ним, словно в чем-то уступая. Тогда ей казалось, что ему просто нравится, чтобы им восхищались. Постепенно она стала понимать, что это не просто слабость. Приезжая из Москвы, Виктор восторженно рассказывал о министерских работниках. Как быстро там продвигаются люди! Все-таки что значит быть на виду. И вообще, там, в министерстве, даже мыслят другими масштабами. Вопрос, над которым они тут бились год, заместитель министра шутя решил в пять минут. Вот такая работа может приносить истинное удовлетворение. На такой работе он мог бы показать себя. Расстановка кадров. Общие принципиальные проблемы развития энергетики. Встретился какой-то специальный вопрос -- пожалуйста, к услугам заместителя министра любой консультант. Никакой тебе войны со станционниками, с монтерами. А кто, спрашивается, критикует министерских работников? Только высшее начальство. Или вот, к примеру, начальник главка. Имеет двух референтов. На дипломатических приемах бывает! -- А ты знаешь, Лиза, он старше меня всего лет на шесть. Думаешь, у него какие-нибудь исключительные способности? Ничего подобного. Я знаю людей не менее способных, чем он. И сидят рядовыми инженерами. Случайность? Случай идет навстречу тому, кто его ищет. ...После обеда пришла жена Ивина. Звонкий живой голосок помогал Анне Павловне походить на подростка. Она повязывала крашеные волосы черным большим бантом, старалась двигаться быстро и называла Лизу своей подружкой. Чмокнув Лизу в щеку, она предупредила, что торопится в Дом моделей, и, поминутно поглядывая на часики, просидела полтора часа. Круг интересов Анны Павловны был чрезвычайно широк. Она ходила на дискуссии в Союз писателей, на выставки в Союз художников и на весенние выставки собак. Она была в курсе всех дел Энергосистемы. Она знала, где случилась авария, с кого снимут премию, чем болен управляющий. -- Представьте себе, Лизочка, жена главного инженера, -- разве можно в наше время так жить, -- я звоню ей, мне надо было проверить, кого представили к наградам, -- она не имеет понятия. Полное отсутствие всяких общественных интересов. Так легко можно переродиться в обывательницу. На нас лежит обязанность создавать мужьям абсолютные условия. Пусть это будет парадокс, но наша личная жизнь -- это производственная жизнь наших мужей. Лиза с тоской поддакивала. На прощание Анна Павловна пригласила Лизу с мужем к себе на дачу. -- Зимой там чудесно. Серебряный снег, такая светотень. Между прочим, Лизочка, я слыхала, вы знакомы с новым начальником лаборатории? Возьмите его с собою. Молодые неженатые люди всегда вносят какой-то аромат романтики. Лиза живо вообразила резкого, неуклюжего Андрея в обществе Анны Павловны и ее мужа, любителя поесть, выпить, организовать пульку, представила и всю остальную публику, бывающую у Ивиных, и усмехнулась. Виктор зло называл их "аппендиксы". Когда Лиза спрашивала: "Зачем же к ним ходить?", Виктор пожимал плечами -- положение обязывает. -- Нет, на Лобанова никакие чары не действуют, -- усмехнулась Лиза. Что- то в тоне ее показалось Анне Павловне обидным. Напрасно Лиза так уверена в своем Лобанове, вообще мужчинам не стоит верить, уверенность делает женщину слепой. Виктор Григорьевич тоже не составляет исключения. Эта Нина Цветкова, секретарша главного инженера, девчонка, ничего опасного в ней нет, но, знаете, иногда все происходит неожиданно. Конечно, в семейных отношениях сквознячок необходим. И все же следует быть начеку, чтобы вовремя захлопнуть форточку. Лиза ни о чем не стала расспрашивать, но после ухода Анны Павловны задумалась. Сплетню всерьез принимать не стоило. Ни с какой Цветковой Виктор ей не изменит. Она чувствовала это как женщина. Виктор ее по- прежнему любит. По-прежнему?.. И вдруг с пугающей ясностью она поняла: неважно, ухаживал он за Цветковой или нет, важно то, что, если бы ему по сугубо деловым расчетам понадобилось, он, не задумываясь, изменил бы ей с этой самой Цветковой. Просто в этом пока нет нужды. Для тех мелких услуг, какие может оказать секретарша начальника, достаточно было подпустить парочку многозначительных фраз (на это он мастер), подвезти на машине (да, да, на машине -- что-то подобное Лиза слыхала), подарить флакон духов... Виктор переменился, и его чувство тоже переменилось. А она? Она любила так же, как и раньше. Его же чувство стало расчетливо эгоистичным. Лизе припомнилось, как встревожился Виктор, узнав о служебных неприятностях у ее брата. Он так боялся, что это может повлиять и на его, Виктора, дальнейшее продвижение. И если бы у брата не наладилось, Виктор мог бы озлиться на нее. В передней раздался звонок, это почтальон принес газеты и журнал "Электричество". Лиза отнесла журнал в кабинет Виктора. Последние номера лежали стопкой, заклеенные в бандероли. Торопливо она порвала обертку. Андрей -- он может прийти сегодня, завтра, -- не должен этого видеть. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Проклятая низкая притолока! Никак не привыкнуть. Который раз, выходя из кабинета, Андрей ушибался. В "инженерной" стало приметой: если стукнулся -- значит, о чем-то задумался или что-то случилось. Так и есть. На сей раз попало Кривицкому. На каком основании он принимает в ремонт самописцы? - Было указание главного инженера, -- Кривицкий развел руками. -- Так заведено испокон веков, что от сложных приборов ремонтные мастерские отказываются. - Так вот, с сегодняшнего дня в ремонт не брать, -- сказал Андрей, потирая голову. -- У вас есть своя тематика, будьте добры ею заниматься. Есть у вас самолюбие? Попробуйте дать краснодеревщику бревно тесать, куда он вас пошлет? Вы же инженер! Кривицкий поморщился: -- Тут не до самолюбия. Вот главный узнает, поднимется шум. Спорить с начальством, Андрей Николаевич, все равно что плевать против ветра. Андрей невольно улыбнулся. И когда он научится удерживать свою дурацкую улыбку! - Шум начался, -- строго сказал он. -- Главный уже вызывает меня по этому вопросу. - Ну вот вам и трещина, а вы не верили, -- задумчиво сказала Майя после ухода Лобанова. Кривицкий покачал головой: - Идет, гудет зеленый шум... Нет, Майя Константиновна, это он лишь замахнулся, а треснет от его удара что-нибудь или нет -- посмотрим... А вообще отважен, -- добавил он, помолчав. -- Ей-богу, отважен! - Садитесь, -- морщась, нетерпеливо бросил главный инженер, потому что Лобанов еще топтался на пороге кабинета. -- Вы почему не выполняете моего приказания о ремонте приборов? Не отвечая, Лобанов подошел, уселся в кресло, развернул папку, достал план работы лаборатории. - Пожалуйста, -- коротко сказал он, -- я не нашел тут пункта о ремонте. - План -- это не догма. - План -- приказ, -- возразил Андрей, -- тем более что он утвержден вами. Это походило на прямой вызов. Полчаса назад на диспетчерском совещании директор Октябрьской станции Тарасов попросил срочно отремонтировать самописцы, Лобанов категорически отказался принять их в ремонт: для этого существуют мастерские. Главный инженер решил, что тут какое-то недоразумение, а теперь выходило, что это обдуманное решение. Ему ничего не стоило приказать Лобанову, и тот вынужден был бы повиноваться, но его заинтересовали намерения нового начальника лаборатории. - Вы что же, хотите поссориться с нашими производственниками? -- полюбопытствовал главный инженер. - Нет, зачем. Просто я хочу заниматься своим делом. Умиляясь наивности этого новичка, главный инженер растолковывал как можно мягче ошибочность избранной Лобановым линии: -- Основное у нас -- станции, они производят электроэнергию. Мы же с вами существует для того, чтобы удовлетворять их нужды. Вам следует начать с изучения запросов производства, продумать, как лучше помогать станциям. Вы же начали с того, я слыхал, что оборудовали себе отдельный кабинет. Верно? Андрей нащупал шишку, пока что единственную "радость" от кабинета, и равнодушно согласился: -- Верно. Главный инженер укоризненно вздохнул: упрек, как видно, не достиг цели. - Вот видите, какое неудачное начало. Вместо того чтобы наладить качественный ремонт... - Я хочу создавать новые приборы. Для этого мне нужна хорошая лаборатория, в частности с кабинетом для начальника и комнатой для ведущих инженеров, чтобы они могли сидеть и думать, не зажимая уши... -- И, не давая прервать себя, Лобанов методично изложил свои требования. Тут было и создание мощного экспериментального цеха с заменой ветхих станков Кузьмича, и новые штаты, и пересмотр тематики, и ремонт помещения, и обеспечение консультантами, и новая аппаратура. Главный инженер сперва изумленно поднял брови, потом, когда поднимать их выше было уже некуда, недоверчиво улыбнулся, но так как Лобанов продолжал развивать свои фантазии, не обращая внимания на эти знаки, главный инженер нахмурился и забарабанил пальцами по столу. - Все? -- спросил он с видом величайшего терпения. - Нет, это, так сказать, программа-минимум. - Н-да... Пока что одни права и никаких обязанностей. Вы что же, намерены только просить да просить? Прием был не совсем дозволенный, вроде подножки. Про обязанности, какие он брал на себя, Лобанов уже говорил. Он упомянул о локаторе, о том, что лаборатория должна стать научным центром Энергосистемы, толкать ее вперед, внедрять автоматизацию на станциях. Но главному инженеру важно было сейчас добить вопрос о ремонте. Как говорится, ближняя соломка лучше дальнего сенца. Андрей решил не уступать. Слишком многое зависело от этой первой их встречи. Он готовился к ней по всем правилам, ничуть не меньше, чем к какому-нибудь исследованию. -- Просить? Не просить я намерен, а требовать то, что положено, -- твердо сказал он. Главный инженер, костлявый, угловатый, весь немного встрепанный, имел вид человека, заверченного до головокружения. Одевался он небрежно, морщины тоже небрежно, как бы наспех, перечеркивали его лицо во всех направлениях. Такая внешность создавала своеобразный удобный стиль. Трудно обижаться, если такой человек что-нибудь забудет, недослышит, неловко надоедать ему мелочами. Но там, где дело касалось действительно важных вещей, главный инженер ничего не забывал и не упускал. Он умел, сохраняя замученное выражение лица, спокойно обдумать и решить быстро и безошибочно. Сейчас уже дело сводилось не к ремонту самописцев, -- необходимо отрезвить этого фантаста, выбить у него из головы мальчишеский идеализм. Ну и кадры, возись с такими! Туман и грезы. Посмеиваясь, он рассказал Лобанову, как недавно явился к нему один горе-изобретатель с идеей немедленного перевода всех электростанций на атомную энергию. Установить атомные реакторы и все такое силами самой Энергосистемы. -- А когда я стал отказываться, назвал меня консерватором. У вас тоже нечто вроде. Если бы вы не были новичком на производстве, я бы вас живо выставил за дверь с вашими требованиями, -- добродушно признался главный инженер. -- Что мы тут, олухи царя небесного? Сами не знаем, что к чему? Мы на земле живем. На земле, -- с удовольствием повторил он, -- не на небесах. Откуда я вам высижу деньги, людей? У нас хозяйство плановое. Дойдет до вас очередь -- пожалуйста. Рад бы душой, да хлеб-то чужой. Сперва станции оснастим, -- он поднял палец, -- нам надо энергию безаварийно производить. Электроэнергию, а не приборы. До тех пор мобилизуйте внутренние ресурсы. -- Тут он выбрался на дорожку испытанных доводов, которыми успешно усмирял слишком настойчивых сотрудников. Обычно в таких случаях дело кончалось тем, что он удовлетворял какое- нибудь одно из десяти требований, и подчиненный уходил, довольный своим упорством. Поведение Лобанова не обещало ничего похожего. Он невозмутимо сидел, закинув ногу на ногу, покачивая ногой в такт словам главного инженера. -- Насчет планового хозяйства я согласен, -- сказал Лобанов. Он снова открыл свою папку и стал выкладывать бумаги. -- Закупленная для лаборатории аппаратура разошлась по станциям... Деньги, ассигнованные на ремонт лаборатории, в действительности израсходованы на диспетчерскую службу -- раз, на ремонт жилого дома -- два... -- Он дотошно перечислил все до последней копейки. "А говорили, что теоретик, не от мира сего, -- подумал главный инженер. -- Как бы не так! Что называется, наскочил топор на сучок". -- ...Далее. Восемь человек, числящихся в штате лаборатории, работают в других отделах. -- Вот это безобразие! -- вырвалось у главного инженера. Лобанов, не отрываясь от бумаг, сообщил: -- Между прочим, ваша вторая секретарша числится лаборантом. Щеки главного инженера надулись, он еще секунду силился удержаться и вдруг, отвалясь на спинку кресла, захохотал, подняв руки кверху... От главного инженера Андрей вернулся воодушевленный, сразу собрал руководителей групп. Все вопросы снабжения будут решены в ближайшее время, тематика будет пересмотрена, штаты укомплектованы. Его спросили, как с ремонтом. Прекратить! Передаем в мастерские. Он был доволен, что может уже чем-то реальным порадовать товарищей. Теперь за работу. Начинаем подготовку к исследованиям. Пока что готовимся за счет внутренних резервов, покажем, что мы не иждивенцы. Его воодушевление действовало заразительно на всех, кроме Кривицкого. Этот безнадежный скептик уныло заключил: - Вот с ремонтом -- факт, остальное -- бабушка надвое сказала. Надвое, а то и натрое. - Не бабушка, а главный инженер, -- сухо поправил его Андрей. Однако замечание Кривицкого запомнил. Майя Устинова молчала. Если бы Лобанова постигла неудача, если бы он вернулся от главного убитый и опечаленный, она стала бы на его сторону. В лаборатории, если не считать Борисова, он до сих пор оставался, в сущности, одиноким. Но сейчас, когда все приветствовали его как победителя, она почувствовала себя униженной, она почти возненавидела его. И себя она ненавидела за все эти мелкие, завистливые, пакостные чувства. Она перестала быть откровенной. Молчит и ждет. Злорадно ловит всякое недовольство Лобановым. Радуется, когда Морозов говорит: "При вас, Майя Константиновна, было лучше". И походка у нее изменилась. Нет прежней уверенности. Ну, а что делать? Ей надо найти такую работу, чтобы утвердить себя в собственном мнении. Так дальше продолжаться не может. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ В этот вечер Рита предложила встретиться у Консерватории. Андрей решил, что она хочет пойти на концерт, но, когда он приехал, темный подъезд Консерватории был заперт. Он ждал, теряясь в догадках, немного раздосадованный и встревоженный. Рита вышла из-за угла, взяла его под руку и снова повернула за угол. -- Не спрашивай, ни о чем не спрашивай, -- посмеивалась она. Андрей почувствовал ее волнение, и волнение это передалось ему. Они пересекли какой-то двор, на лестнице Рита не утерпела и, пряча лицо в воротник, сказала, что вместо того чтобы мерзнуть на улице, они посидят у ее подруги: она уехала и оставила Рите ключ. Это была маленькая, тесно заставленная мебелью комнатка, половину ее занимала высокая кровать. Было тепло, пахло пудрой и духами. Рита закрыла дверь на крючок, скинула шляпу. Она с головой спряталась под расстегнутую полу его тужурки, и так они стояли, как будто отдыхая. Андрей нежно, едва касаясь, гладил ее. Они о чем-то говорили, и с каждым словом смысл произносимого все больше исчезал. Сейчас имело значение то, как, не сводя с нее глаз, он расстегивал большие серые пуговицы ее пальто, как она скинула вязаную жакетку. Понял ли он, как она скинула жакетку? Да, он понял. Чуть располневшая, с голыми руками, длинной, открытой шеей, Рита была удивительно хороша. На локте кожа у нее была шершавой. Андрей тронул это памятное, когда-то любимое им местечко, и Рита вспыхнула, как девочка. Застенчивого, девичьего в ней было сейчас больше, чем женского. С закрытыми глазами она поцеловала его. Поцелуй был особенный, непохожий на все их поцелуи. С этого дня не нужно было мерзнуть в трамваях, добираясь до окраины, чтобы остаться наедине. Маленькая комнатка у Консерватории стала их крепостью, за ее стенами Рита чувствовала себя спокойно. Андрей понял ее переживания, когда однажды они чуть не столкнулись лицом к лицу с Виктором. Он шел навстречу с каким-то мужчиной. Рита увидела их первая и бросилась в ближайшую парадную. Андрей ни о чем не спрашивал, -- вряд ли она могла так испугаться Виктора. Дело было не в Викторе, а в его спутнике -- знакомый, может быть даже муж. Этот случай открыл Андрею глаза. До сих пор Рита существовала для него сама по себе, отделенная рамкой воспоминаний от окружающего мира. И вдруг эта рамка сломалась, и он увидел Риту такой, какая она есть: женщина, имеющая дочь, мужа, какую-то неизвестную ему семейную жизнь. Он растерялся. Он уверял себя в том, что нет ничего некрасивого, дурного в их отношениях. Несправедливым и плохим было все то, что мешало их встречам. Никто не может любить Риту так, как он, и, значит, никто не имеет на нее таких прав. Опасность подстерегала их на каждом шагу. Он подозрительно следил за лицами прохожих, всякий пристальный взгляд вызывал в нем опасения, и эти опасения были ему самому противны. Его удивляла выдержка Риты. Непроизвольно он стал отбирать из всего окружающего то, что как-то касалось его отношений с Ритой. Раньше он просто не услыхал бы, а услыхав, не обратил бы внимания на рассказанный Новиковым анекдот о любовнике и обманутом муже. Слово "любовник", столько раз читанное и слышанное, впервые покоробило Андрея. Припомнилось все пошлое, двусмысленное, связанное с этим понятием. Рассказы Новикова о женщинах стали вызывать у Андрея болезненный интерес. История отношений с Ритой всегда казалась Андрею особенной; слушая же Новикова, он со страхом находил в ней все больше общего с банальными историями о ловких женах, обманутых мужьях и торжествующих любовника. Новиков, молодой красивый инженер, считался одним из тех, кого принято называть "душой общества". Он любил одеваться и уделял своему туалету много внимания, он пользовался успехом, искусно вел одновременно несколько романов и откровенно рассказывал о своих похождениях. Мужчинам нравилось новиковское гусарство, а женщины многое прощали ему за то, что с ним было весело, легко, за то, что он умел ухаживать за женщинами и любил любить женщин. -- Не будет она изменять со мной, так будет с другими, -- рассуждал он, -- а кто знает, может быть, другой будет хуже меня? Я, по крайней мере, уважаю ее мужа и не позволю себе никаких бестактностей по его адресу. Послушать его -- так изменяли все: тот жил с секретаршей, тот -- с подругой жены. Не существовало семьи, в которой все было бы в порядке. -- Да, это аморально, -- беспечно соглашался он, -- но такова жизнь. Да, с этим надо бороться, но кому поручить эту борьбу?-- Он насмешливо оглядывал всех. Кривицкий предлагал: Майе Константиновне... Майя строго и холодно говорила, что борьбу ведет все наше общество. Мужчины смеялись -- обезличка! -- Борисову? -- предлагал Кривицкий. Борисов сердито отшучивался, утверждая, что Новиков просто-напросто страдает щенячьим цинизмом. Когда очередь дошла до Лобанова, Андрей, сделав над собой усилие, криво усмехнулся -- дескать, он не лучше других. -- То-то и оно, -- философски заключил Новиков, -- разве что Пеке Зайцеву еще можно поручить. Когда Игорь Ванюшкин пригласил Андрея вместе с сотрудниками к себе на свадьбу, Андрей как-то пристыженно отказался, ссылаясь на занятость. На самом же деле он просто боялся всяких расспросов, разговоров, горьких мыслей и сравнений. Он всячески старался обособить, изолировать ту часть жизни, которая была связана с Ритой, от работы, от лаборатории. Целуя Риту, он не мог не думать о том, что все это она будет сегодня же повторять с другим, с тем, кого она не любит, и эта мысль разъедала' его радость, вытравляя самое ценное. Он ревновал -- и это было его право, любовь мешала ему смириться, закрыть глаза, не замечать, как старались это делать другие. На туалетном столике лежала сегодняшняя газета. Андрей вспомнил, как Рита по дороге сюда снова повторила ему, что подруга ее все еще в отъезде, и ему стало грустно оттого, что даже между собою они не могут обойтись без обмана. - Рита, нам надо серьезно поговорить, -- хмуро начал он. - Сейча-ас? -- нараспев сказала она. - Да, да, именно сейчас, -- твердо повторил он. - Хорошо, только я погашу верхний свет. У меня глаза болят. -- Она щелкнула выключателем, усадила Андрея на стул и обняла его. - Рита, -- сказал он, не видя ее, чувствуя только ее голые руки и горячее дыхание. -- Рита, -- говорил он торопясь, -- давай поженимся. Уйди. Возьми дочь и уходи. Почему мы должны так встречаться. Ты его любишь? Она восхищенно прижалась к нему. -- Как ты можешь спрашивать об этом?.. Уйди! -- повторила она с его интонацией. Андрей высвободился: -- Нет, ты отвечай. Она зажала ему рот рукой, села на колени: -- Слушай, брось мучить себя. Не надо... Подари мне этот вечер. Он отвел ее руку. Рита сразу стала серьезной. -- Я подумаю, Андрей. Я обещаю тебе... Все это очень сложно. Но ты -- милый, какой же ты хороший у меня! -- Она приблизила к нему свое похорошевшее лицо. Большие неподвижные зрачки ее смотрели прямо в глаза Андрею. -- Сейчас ты не смеешь ни о чем думать, понимаешь ты?.. Он не мог сладить со своими руками, они тянулись к ней, не повинуясь ему, как все его тело. Воспоминания об этом вечере всякий раз возбуждали в нем ярость. Он с беспощадной ясностью увидел все. Высокая, скрипучая, чужая кровать. Матрац какой-то вздутый. Андрей лежал у стенки, касаясь холодного гранитолевого коврика, разукрашенного пестрой безвкусной мазней: длинноногий аист, выпучив глаза, упирался тонким красным клювом в живот Андрею. Осторожно выпростав руку, Рита посмотрела на часики. Она думала, что Андрей задремал, лицо ее было озабоченно-деловитым. Часы на золотой браслетке показывали половину двенадцатого. Незнакомое ее лицо и торопливое прощание помнились больше всего, заслонив радость, благодарность Андрея, все чудесное, что было. Несколько дней после этого он ходил, как в похмелье, чувствуя себя разбитым, упрекая себя в слабоволии, скучая по Рите и боясь с ней встретиться. В их запоздалой любви было слишком много запретного, в ней было больше мучения, чем счастья. Куда-то уходило самое чистое, искреннее, оставался грязноватый осадок обмана. Андрей обессилел душевно и, как назло, в тот момент, когда работа требовала от него величайшей собранности. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Отказ Лобанова ремонтировать приборы создал ему опасного врага. До сих пор лаборатория находилась под опекой Долгина, заместителя Потапенко. Директора станций обращались к Долгину с просьбами о ремонте, уговаривали: "Удружи, помоги, челом бью". Он мог прижать, пропустить без очереди, отказать, словом -- лаборатория составляла базу его могущества. Теперь он лишался всех этих возможностей. Кирилла Васильевича Долгина сотрудники техотдела звали между собою "КВД". Инициалы расшифровывались по-разному: "Куда ветер дует", или "Казенщина, Вероломство, Демагогия". В отделе его не любили и боялись. Технически беспомощный, невежественный, он мстил всякому, кто осмеливался критиковать его. Если только ему удавалось отыскать у кого-нибудь в прошлом малейшее пятнышко, оно всплывало самым таинственным образом, вырастая в грязное пятно, пачкающее человека с ног до головы. Он выбирал одного, двух советчиков среди инженеров отдела, -- это помогало ему слыть в глазах руководства сведущим человеком. На первых порах Долгин показался Андрею несколько жестковатым, но сугубо принципиальным товарищем. Черты его плоского, малоподвижного лица постоянно выражали суровость во всех ее оттенках -- осуждающую, подозрительную, великодушную, почтительную, но всегда -- суровость. Говорил Долгин резким, металлическим голосом, чеканя каждую фразу. В неизменной черной гимнастерке, он выглядел внушительно за столом президиума, ему часто поручали вести собрания. Многим нравилось, как строго он соблюдал регламент, беспощадно обрывал ораторов и умел провести собрание гладко и быстро. Репутация принципиального и непримиримого помогла ему войти в состав парткома. Знакомясь с Лобановым, Долгин сказал: -- В тесном содружестве с техническим отделом вы должны добиться новых успехов в деле мобилизации лаборатории в соответствии с поставленными нашей партией задачами. Андрей не совсем понял, какие задачи имелись в виду, но расспрашивать постеснялся. Когда главный инженер освободил лабораторию от ремонта приборов, Долгин обратился к Потапенко, доказывая, что подобный акт затрагивает интересы не только Долгина, но и самого начальника отдела. Однако Потапенко воспринял сообщение равнодушно, он знал, что ему-то Лобанов никогда не откажет. Долгин решил выжидать -- рано или поздно Лобанов придет к нему за чем- нибудь на поклон, тогда-то он ему поставит свои условия. Примерно в ту пору пришло сообщение с Комсомольской станции: в генераторе происходят непонятные толчки. Потапенко предложил Долгину выяснить, в чем дело. Получив задание, Долгин, как обычно, выяснил мнения своих негласных референтов. Один из его советчиков считал, что у генератора повреждены обмотки; другой, Аничков, знающий, но крайне робкий инженер, которого Долгин держал в постоянном страхе, порекомендовал привлечь лабораторию. Обращаться с просьбой к Лобанову не входило в расчеты Долгина, поэтому он резко отчитал Аничкова: "Привыкли сваливать на других, бежите от ответственности!" Аничков перепугался и торопливо согласился: вполне вероятно, повреждены обмотки, он только думал... Молодой инженер отдела Захарчук, хотя его никто не спрашивал, высказал мнение, что обмотки ни при чем, но он вообще любил противоречить и был на плохом счету у Долгина. Долгин составил письмо на имя главного инженера, предлагая вывести генератор в ремонт. Подписывая бумагу, Потапенко поморщился. - Самое благоразумное решение, -- заверил Долгин. -- Генератор остановят и разберутся. - Все же насчет обмоток у вас бездоказательно. - Лучше рискнуть своим благополучием, чем оборудованием. Таков партийный принцип в технике, -- произнес сурово Долгин, так что за соседними столами прислушались. Неожиданно для всех главный инженер попросил электролабораторию дать заключение о генераторе. На станцию откомандировали Кривицкого с лаборантами. Он вернулся оттуда через два дня и мрачно выложил перед Андреем пачку заснятых кривых. Выводы делать он категорически отказывался. Замеры он произвел, а выводов у него никаких нет. Делайте их сами. Андрей с интересом рассматривал странные пики и впадины на кривых. -- Хотел бы я знать, при чем тут обмотки... -- задумчиво сказал он. Кривицкий насмешливо фыркнул и снова увильнул от прямого ответа. Техническому отделу виднее. Коли они утверждают, что повреждены обмотки, не станем же мы с ними ссориться! -- Меня двенадцать лет назад один профессор приговорил к смерти от язвы желудка. Смешно было бы мне спорить с ним. Он ведь больше меня понимает. Андрей пристально посмотрел на Кривицкого: -- Есть у вас какие-нибудь соображения -- выкладывайте. Нет -- так не напускайте туману. Скажите честно -- сдаюсь, не понимаю. Тогда будем вместе разбираться. Кривицкий свесил голову набок, прикрыл один глаз красным морщинистым веком и стал похож на петуха, прикидывающего, стоит ли ему бросаться в драку. -- Позвольте прежде узнать, правду ли говорят, что вы друзья с Потапенко? - Правду, -- нахмурился Андрей. -- Старые друзья. Ну и что же? Наша дружба в делах не помеха. - Тогда получайте: Долгин -- халтурщик, -- со вкусом сказал Кривицкий. -- Мастер спихотехники, вот кто такой ваш Долгин: Он не потрудился изучить данные. Обмотки тут, конечно, ни при чем -- я ручаюсь. Вы и сами видите. А в чем тут суть, я так и не постиг. Техотдел мы посадить на мель можем. Вполне. Зато и самим нам не выкарабкаться. -- Он задумался. -- Единственная моя надежда -- на станционников. Я оставил копии всех замеров Борису Зиновьичу. Дежурный техник -- не знаете его? -- старый, опытный зубр. - Еще чего недоставало, -- возмутился Андрей, -- у нас просят заключение, мы же поднимаем руки кверху, и нас должны выручать. Кто? Станционники! Что станут говорить -- в лаборатории сидят дармоеды, невежды. Другое дело, когда обращаются за консультацией к профессору. А то дежурный техник! Инженер, вооруженный приборами, спасовал и обратился к технику. Великолепно! Кривицкий воинственно выставил острый подбородок. - Я заботился о деле, Андрей Николаевич. Дай бог мне знать эти генераторы, как знает Борис Зиновьич. Вас беспокоит честь мундира? -- Он язвительно изогнул губы. -- Стыдно за меня? Пожалуйста. Будьте добры, возьмите материалы и найдите сами причину. - И найду. За вас, учтите. - И очень хорошо. Разрешите идти? - Идите. Андрей сидел над материалами всю ночь. Сидел из упрямства, сознавая, что разгадку ему не найти, причина таилась где-то вне генератора и черт ее знает, где именно. Наутро он сказал Кривицкому: -- Поедемте на станцию к вашему Борису Зиновьичу. Он так и не понял, почему Кривицкий упустил возможность злорадно съязвить и лишь пробурчал: -- Давно пора поездить по станциям. А то, как пришли, не вылезаете из лаборатории. На Комсомольской Андрей был однажды еще студентом, во время практики. В памяти остались горы угля, копоть, перемазанные как черти кочегары у гудящих пламенем топок. Теперь станция была неузнаваема. Ветер, когда-то гонявший тучи черной угольной пыли, пригибал тонкие молодые липки. Они выстроились шеренгами вдоль новых асфальтовых дорожек, отважно топорщась мерзлыми дрожащими ветками. Там, где высились хребты угольных гор, стояли длинные бетонные склады. -- А где дым? Кривицкий, где дым? Кривицкий ткнул пальцем куда-то в землю: -- Золоулавливатели поставили. Да... Я живу за два квартала отсюда -- мы раньше никогда окон открыть не могли. Встреча с Борисом Зиновьичем происходила в конторке дежурного техника. Сколоченному из одних костей Борису Зиновьичу можно было дать и тридцать пять, и пятьдесят лет. С Кривицким у них существовали своеобразные отношения. Подобно многим сотрудникам Энергосистемы, они разговаривали чаще, чем виделись. Поэтому, встречаясь, они любили поболтать о таких вещах, о которых по телефону не скажешь. Оба они работали в системе давно, оба были остры на язык и понимали друг друга с полуслова. Несмотря на скверный характер, Кривицкий на каждой станции имел таких друзей. Борис Зиновьич подал Андрею твердую, как щепа, руку: - Слыхали, слыхали. Давно пора нам своих ученых заиметь. - Какие там ученые! -- отмахнулся Андрей не без досады. -- Видите, пришел к вам с поклоном. - Следовательно, считаете за унижение. Та-ак, -- Борис Зиновьич поправил под спецовкой черный затрепанный галстук. -- А вот академик Костиков Яков Сергеевич постоянно советуется с нами. Не стыдится. В книге своей так и написал: благодарю за помощь техников таких-то. Он обиженно замолчал, а Андрей подумал: "И поделом, правильно меня раскусил. Ох и скотина же я!" Плохо было, что не мог заставить себя сказать такие вещи вслух, и от этого злился и еще упрямей морщил переносицу и стучал пальцами по столу. Кривицкий, как ни странно, накинулся на Бориса Зиновьича: нечего сказать, культурная станция -- гостей встречают попреками. Борис Зиновьич расстелил схему генератора. Отголоски обиды еще звучали в его витиеватом предисловии: мы люди неученые, провинция, рассуждаем без интегралов. -- Никак нашел? -- быстро спросил Кривицкий. -- По носу вижу, что нашел. Борис Зиновьич осторожно покосился на Андрея: -- Признаться, набрел на одну мыслишку. "Мыслишка" поразила Андрея -- до чего просто! Потом он бурно обрадовался, потом с горечью подумал о себе: тупица! Потом, расспросив Бориса Зиновьича, успокоился. Цоколь контрольной лампочки в цепи возбуждения! Найти здесь причину толчков нагрузки мог только человек, который годами работает с этим генератором, хранит в памяти все его капризы. Борис Зиновьич окончательных выводов не делал: -- Мне трудно судить. Вроде бы и так, а кто его знает -- теоретически, может, и неверно. Он настороженно следил за Андреем -- вдруг