ал пилоту. Солнце высветило резкий профиль Тулина, угол глаза с длинными ресницами. На второй день после приезда Женя столкнулась с ним. Он не допускал ее и Катю к полетам. В разгар перепалки Тулин вдруг улыбнулся и сказал: - А ведь мы с вами знакомы. Помните: Москва, парк, гроза, беседка. - Что ж из этого? - произнесла она ледяным тоном. Здорово она осадила его, и он не нашелся что ответить. С тех пор он изо всех сил выказывал ей свое безразличие. Светлые волосы упали Тулину на лоб, и солнце вызолотило их. Вдруг он обернулся, сразу поймал взгляд Жени и сердито захлопнул дверь. Женя довольно усмехнулась. Она с силой уставилась на взъерошенный затылок Крылова. Прошла по меньшей мере минута, пока Крылов забеспокоился, начал оглядываться. Они встретились глазами, Крылов недоуменно пожал плечами и снова обратился к приборам. Щеголеватый штурман Поздышев, раскачиваясь, шел по проходу. Латунные застежки его франтоватого комбинезона сияли от солнца. Он посмотрел на Женю и подмигнул ей, она тотчас приняла строгий вид. Забавно, что мужчины чувствуют ее присутствие. Последнее время это случалось все чаще - в метро, на лекциях, в автобусах она замечала устремленные на нее взгляды, и даже если на нее не смотрели, она считала, что это нарочно. Пристально, повелительно посмотрела она на Ричарда. Он оторвался от прибора, завертелся, поймал ее взгляд и покраснел. Ей нравилось, когда Ричард краснел. У него разом жарко вспыхивали шея, лицо, и Жене в такую минуту хотелось погладить его по горячим щекам. Единственный, кто сейчас не поддавался ее гипнозу, был Агатов, - сколько она ни смотрела на Него, он не реагировал. Его белое лицо, склоненное над приборами, оставалось недоступно деловитым. Он водил головой от приборов к тетради, от тетради к приборам, как мерно работающая машина. Жене стало скучно. Выключив счетчик, она подошла к Ричарду. - Я загадал, подойдешь ты или нет, - сказал он. Ее охватила внезапная досада. - Подумаешь, гипнотизер! Дай мне бланк. Он послушно протянул бланк, задержал ее руку и принялся рассказывать про какие-то заряды. - Голову даю на отсечение, что Тулин абсолютно прав... - Мне надоел твой Тулин, - сказала она. - По-моему, он самоуверенный пижон. Тулин, Тулин... Неужели тебе больше не о чем со мной... Он смущенно стиснул ее руку. - Есть вещи совершенно ненужные и невозможные для роботов, например юмор. Им юмор ни к чему. И стихи, и сны, и любовь. Они возьмут от человека такие вещи, как память, точность, логику. А всякие штучки, придуманные людьми ради украшения их тусклой жизни, для роботов - хлам! Здорово? Могу о птицах... - Болтун! - Я, когда смотрю на тебя, несу всякую чушь. А на самом деле... - Что на самом деле? - Ты же знаешь! - Ничего я не знаю! Она протянула руку. - Пусти! - Подожди! - Пусти! - сердито повторила она, и он опечаленно сник. Его послушность, которая всегда нравилась ей, сейчас злила. - Хочешь, я тебя поцелую при всех? - пробуя улыбнуться, сказал он тихо, и в глазах у него стояла такая обожающая робость, что ей самой захотелось поцеловать его. Она расхохоталась. - Об этом не спрашивают. Герой! Фыркнув, она отправилась в хвост, на свободное кресло. Однажды она не удержалась, погладила его по щеке, он чуть не задохнулся и расцеловал ее. Это было еще зимой. С тех пор, когда она разрешала ему поцеловать себя, он шалел от счастья. Собственная власть удивляла ее, стоило нахмуриться - и он уже ходил встревоженный, а когда у нее было плохое настроение, то он вообще становился несчастным. Весной они пошли на выставку польской живописи. Возле картин абстракционистов шумели спорщики. Разумеется, Ричард немедленно вмешался, доказывая, что реализм устарел, передвижники устарели. Конечно, "правоверные" накинулись на него, потребовали объяснить, что изображают эти круги и кляксы, и он, конечно, отвечал, что ничего не означают, надо дорасти до понимания современного искусства, невозможно передать словами музыку, попробуйте объясните слепому, что такое цвет. Эта живопись отражает новую физику - для атома нет разницы между стулом и табуреткой, мир стал богаче, сложнее. Ему кричали: "А Репин?" И он кричал: "Ваш Репин - это примус!" Когда вышли из музея, Женя робко призналась, что она ничего не поняла в абстрактной сумятице кругов и размытых линий. - Я тоже, - сказал Ричард. - Бред! - Чего ж ты защищал их? - Бунт! А зачем их зажимают? Дайте мне самому разобраться. Она с облегчением расхохоталась и сказала: - Ты мне нравишься. Лучше бы она этого не говорила: он взбежал на лестницу библиотеки Ленина, обнял колонну и стал тихо смеяться, как псих. Больше от него слова нельзя было добиться, он ничего не слышал, он лишь смотрел на Женю, и идиотски улыбался, и держал ее руку, как будто она была хрустальная. В глубине души Женя испугалась и обрадовалась - все сразу. До сих пор такое проходило легко и весело. Она влюблялась в учителей, в артистов, на первом курсе влюбилась в молодого профессора и уговорила Катю тоже влюбиться в него, потому что одной было скучно. Целовалась со старшекурсниками, на целине чуть не выскочила замуж за комбайнера, но сама знала, что все это несерьезно. С удовольствием рассуждала с подругами; "Настоящей любви нет, мы дети атомного века, мы свободны от иллюзий". Однако подруги одна за другой влюблялись на всю катушку, плакали, страдали, несмотря на атомный век, и она втайне им завидовала. И вот Ричард. Она почувствовала, что у него это очень серьезно. Обрадовалась - наконец-то по-настоящему, может, даже интереснее, чем у других. Он был трогательно нежный, страшно умный, он был аспирант; Голицын считал его талантливым. Он держался дерзко, вечно спорил и только перед ней терялся. Такая покорность льстила и в то же время немножко пугала. Иногда хотелось, чтобы он не был таким послушным и не обращал внимания на ее рассуждения о том, что она терпеть не может нахалов. В самолете по-прежнему работали. Агатов и Лисицкий совали в трубу промокашку, меряли заряды капель по своей программе; Крылов что-то обдумывал; все были заняты, у всех были какие-то цели, задачи, планы. Все знали, чего хотят. Ричард жаждет стать великим ученым, Катя - скорее столкнуть диплом и выйти замуж. Поздышев - покорять девиц. Одна она не знает, чего ей добиваться. Она тоже защитит диплом и станет чьей-нибудь женой, может, того же Ричарда, будет работать, растить детей, и будет считаться, что у нее порядок. Быть не хуже других - это мама называет счастьем. Может, сама она тоже покажется себе счастливой. Но когда-нибудь она тоже вспомнит этот день, солнце в самолете, зачарованную страну из облаков, куда она хотела сойти, зашагать, взбираясь на белые горы. Прижав нос к стеклу, она увидела вдали ярко-белую, точно раскаленную, вершину с утолщением, похожим на гриб. "Типичное Кабе", - подумала она, вспоминая лекции Голицына: "Облака, очевидно типа Кабе, в старину уподобляли мозгу. О, фантазия древнего человека, необыкновенно смелая и образная! Теперь никто не разглядывает облака, теперь слушают сводку погоды..." Быстро потемнело. Самолет нырнул в облако. В проходе, гремя, покатилась жестяная коробка. Пол накренился. Женя схватилась за ручки кресла. Из кабины летчиков вышел Тулин. Держась за раму дверей, он обежал глазами работающих. Женя поднялась, торопясь вернуться на свое место. В это время самолет швырнуло вниз, потом вбок, Женя упала, и тотчас же ее потащило между креслами, бросило вверх почти до плафонов, она снова упала и вцепилась обеими руками в лежащие на полу шланги. Громыхающая кассета подкатилась к голове и полетела обратно. Раздался испуганный вскрик Кати. "А что, если смерть? - подумала Женя. - Что скажут обо мне? Двадцать лет. Ничего не успела. Только бы не больно. Никогда не думала, как я умру. Если кричать, будет легче!" Она закусила губу, чтобы не закричать. Самолет снова бросило вниз, моторы взвыли. Женя лежала, судорожно схватившись за шланги. Ноги ее болтались где-то в воздухе. Кто-то обхватил ее за пояс, оторвал от пола, кинул в кресло. Она увидела над собой Тулина. Одной рукой он держался за подлокотник, другой шарил по ее груди. "Затягивайте ремень!" - крикнул он. Но в эту минуту она заметила, что юбка ее задралась, и, вместо того чтобы схватить ремень, принялась одергивать юбку. Ладонь Тулина легла на ее оголенную ногу, прижимая к креслу. Женя возмущенно посмотрела на него, вдруг ощутила его пальцы и увидела: он тоже ощутил ее голую ногу, и в глазах его засмешилось что-то дерзко-любопытное. Женя ударила его по руке. Он что-то сказал. Слов не было слышно, только движение губ снисходительно-обидное. Ловко затянув ремень, он быстро наклонился и, нагло следя за ее глазами, чмокнул в щеку и тотчас отошел, цепко хватаясь на ходу за кресла, балансируя, потому что самолет по-прежнему швыряло из стороны в сторону. Первым ее движением было оглядеться - все оставались на своих местах, никто ничего не заметил, один Ричард смотрел на нее. Она натянула юбку, он пристыженно отвернулся, и она мысленно изругала его. Рядом охала Катя. Глаза ее были закрыты, голова моталась. Женя стиснула ладонями щеки. "Дуреха, - вдруг сообразила она, - дура - вот что сказал Тулин, дуреха!" Сразу пропала тошнота, исчез страх, она забыла про ушибленные колени и ссадины, рванулась, готовая бежать к Тулину и сказать ему такое... такое... и еще больше возмущалась от того, что продолжала вспоминать прикосновение его руки, словно отпечатанное на бедре. Четвертое облако было как раз то, что нужно. Оно начинало бурно развиваться, из "цветной капусты" вырастала массивная наковальня. Оно было начинено молниями, ливнями, громами. Не так-то просто было разыскать такое облако. Чтобы оно было молодым и перспективным, и активным, и изолированным, и мощным. Притом его еще надо застигнуть вовремя, поскольку оно живет минут тридцать-сорок, не больше, и затем превращается в совершенно бесполезное, ненужное, безнадежное облако, которыми полным-полно небо и которые только мешают работать. Особенно противны слоистые облака, мертвые, неподвижные, от них ничего интересного не дождешься. Синоптик был прав: над Морозовской был отличный выбор грозовых облаков. Но если бы не Хоботнев, то все же этого четвертого облака Тулин бы не нашел. Хоботнев высмотрел его справа от курса, показал Тулину, они перемигнулись, и Хоботнев пошел на разворот. Затем они вышли на прямую и стали приближаться к облаку номер четыре. Да, это был великолепный экземпляр. Ярко-серебряная вершина его, вся в клубах, опиралась на темнеющий книзу могучий массив. Издали, как всегда, это выглядело легкой, красивой постройкой, - что-то вроде взбитых сливок. Но по мере приближения облако росло, и нависало, и угрожающе чернело, и самолет становился все меньше, крохотный мотылек, несущийся на скалу. Руки Хоботнева, сжимавшие штурвал, напряглись. Тулин стал за его спиной, дал команду: "Приготовься. Режим", - расставил ноги, ухватился за стойку, зажал локтем журнал, подался вперед, напрягся, и весь самолет напрягся, готовясь к встрече. К этому нельзя было привыкнуть. Всякий раз возникало безотчетное чувство напряженного ожидания, как будто самолет ударится об эту мрачно-сизую твердь. Хоботнев вел машину так, чтобы срезать самую верхушку, войти чуть-чуть под кромку. По правилам это строго запрещалось. Они могли проходить над облаком, сбоку, но ни в коем случае не лезть в него. Никто не знал, скольких трудов стоило Тулину уговорить Хоботнева. И так и этак он обхаживал Хоботнева, поил коньяком, помогал изучать английский, все было напрасно, пока однажды, после разбора полета, Хоботнев не спросил его: - Значит, ни-ни, Олег Николаевич, выходит, никаких результатов не получаете, зря летаем? И Тулин почувствовал, что вот это ощущение малых результатов работы больше всего задевало Хоботнева. Назавтра Хоботнев, подлетев к облаку, не скользнул над ним, не свернул, а пошел прямо на край. Тулин видел, как радист и второй пилот посмотрели на Хоботнева, но ничего не сказали, и Хоботнев тоже молчал, как будто произошла случайность. Но затем он развернул самолет, и они снова прошили край облака в другом направлении; так они обследовали его края со всех сторон, пока оно не распалось, и потом перешли к другому облаку, и все это время второй пилот молчал и хмурился. Тулин понимал, что он не желает участвовать в этих нарушениях и нести ответственность, потому что за такие штучки могли снять с работы. Они ворчали на Хоботнева и спрашивали, на кой ляд ему соваться куда не следует, им за это не платят лишнего, и машину мучают, и вообще, чем черт не шутит, гроза есть гроза. Но хорошо хоть, что они пока никому не жаловались: они любили Хоботнева и не хотели подводить его. Сегодня обследовали уже три облака, малость потрясло, но то были просто мощные кучевые, а это четвертое обещало быть самым интересным, и Хоботнев вошел в него чуть глубже, всего на несколько метров поглубже, и это сразу почувствовалось, как будто по самолету застучало огромным молотом. Тулин взглянул на секундомер: "13 ч. 49 м. 05 сек". Начали! Режим! Найти зоны наибольшей заряженности. Все подготовились? Как там Лисицкий, ему лишь бы налетать часы. Дурацкая система оплаты. "Кузьменко Женя! - это в ларингофон. - Переключите чувствительность!" Невозможно даже обернуться. Ага, молния! Чудно! Километрах в двух. Как струится по стеклам вода! Откуда на такой высоте вода, если за бортом минус тридцать? Температурные зависимости... Черт подери, сколько тут путаницы! При такой вибрации скажется микрофонный эффект. Только бы предусилители не забарахлили. Он всегда был готов к тому, что где-то что-то забарахлит. Было чудом, когда эти десятки приборов работали. В каждом из них были сотни деталей, каждая могла в любую минуту отказать, тысячи паек, которые могли отойти, контакты, которые могли окислиться, изоляция, которая могла пробиться, - и когда вся эта махина все же действовала вопреки всем законам вероятностей, Тулин испытывал тайное, детское изумление. Он не уставал восхищаться этим чудом. Капли касались колец, установленных над фюзеляжем, и заряды проходили через предусилители и усилители, через лампы, пока наконец не всплескивались пиком на пленке осциллограммы. И это тоже было чудом. Самолет прыгал, как будто катился по пикам этой наибольшей напряженности. Ох, не забыть на обратном заходе выяснить, как изменяется картина во времени. Посадка будет в Ростове. Поздышев обещал достать в универмаге чешские сандалеты. За неделю обработаем замеры, и сразу писать статью. Надо скорее публиковать, застолбить... Хорошо, что Тулин предупредил, сам бы Крылов не подготовился и проворонил молнию. Доля секунды, лиловый вспых, разряд - и хаос разрозненных капель обретает единство. Не обращая внимания на приборы, он задумался, каким образом молния успевает собрать с миллиардов капель накопленные заряды. Молния пронизывает облако, как мысль, думал Крылов, она как озарение, итог, казалось бы, нелепейших страстей, оправдание, и все выстраивается в ее слепящем свете, обретает смысл прошлое и будущее, но если бы понять, как это все происходит... Мысль, мысль, а вот когда мысль еще не выражена словами, когда она формируется, в самом истоке, где клубятся смутные ощущения... Самолет выскочил в синеву. "13 ч. 49 м. 45 сек." Тулин помахал затекшей рукой. Как много можно успеть, обдумать, сделать за сорок секунд! Жить бы всегда так полно, всеми чувствами сразу, как эти сорок секунд, до чего огромной стала бы жизнь! Он крикнул в ларингофон: "Конец режима!" - и засмеялся. Хоботнев откинулся на спинку и тоже скупо улыбнулся. Тулин кивнул ему, благодарно показал глазами, что это было здорово и что Хоботнев великолепно провел машину, строго по горизонту, теперь надо было разворачиваться и заходить снова в это облако, с другой стороны, пока оно не развалилось. Скинув наушники, Тулин вошел в салон, навстречу ему от щитов, от стендов поднимались разгоряченные лица с той же неостывшей улыбкой азарта, какую он чувствовал на своем лице. Мигали цветные лампочки, стрелки неохотно опадали, возвращаясь к нулям, жужжали моторчики. - Ну как, здорово? Хороша кучевочка? - счастливо спрашивал Тулин, как будто он сам сделал это облако и преподнес им. Разумеется, что-то сорвалось. Заело бумагу на самописце, куда-то пропал ноль, Алеша поносил флюксметр на чем свет стоит и не понимал, почему Тулин так спокоен. Тулину было обидно: те, кто не нянчился с этими приборами, не видели никакого чуда, они считали само собой разумеющимся нормальную работу приборов, никто не знал, чего это стоило и как это все делалось. Он помог Вере Матвеевне заправить катушку и заодно подтянул фиксатор, иначе бы Вера Матвеевна возилась еще полчаса. Удивительно, как люди не замечают самых простых вещей! Сказал Кате, чтобы она пользовалась карандашом, а не ручкой, которая, разумеется, потекла и замазала журнал, и посмотрел записи Крылова - эх ты, мечтатель, прозевал, это ж было чудесное облако, приборы отметили три молнии, ну ничего, увидим, что получится на втором заходе. Машину несколько раз крепко тряхнуло, очевидно Хоботнев разворачивался вблизи облака. Тулин заспешил в кабину, но, как назло, пришлось помочь Жене Кузьменко привязаться, наверное, эта дуреха вообразила, что он не без умысла прижал ее. Улыбаясь, он вошел в штурманскую кабину и тут, встретив Агатова, сам не зная почему, смутился. Крепко держась обеими руками за скобу, Агатов всматривался в трубу локатора, потом отстранился, вытер бледный лоб, закрыл глаза. Облако заметно разбухло, заслоняя солнце, оно быстро нависало сизыми закраинами над самолетом. Тулин взял ларингофоны, в это время Агатов тронул его за плечо, бескровные губы зашевелились; не разбирая слов, Тулин тем не менее сразу понял: Агатов запрещал входить в облако. - Что с вами, Яков Иванович? - крикнул Тулин. - Никак вас укачало? - Он постарался изобразить заботливость и сочувствие. - Примите таблетки. Ничего опасного нет, уверяю вас. Он почувствовал, что Хоботнев обернулся к ним обеспокоенно-выжидающе. Заслонив Агатова спиной, Тулин теснил его назад в штурманскую. Надо было выиграть всего одну-две минуты, чтобы Агатов ничего не заметил. Если бы Хоботнев догадался швырнуть машину так, чтобы Агатова отбросило или чтобы он начал травить. Он и так еле стоял - бледный, потный. - Яков Иванович, если мы сейчас не замерим, то прошлые замеры пропадут. Агатов с трудом повел головой. - Нельзя. Запрещено. Тулин почувствовал тяжесть своих кулаков. - Яков Иванович, прошу вас, я отвечаю за все... - Нет, не могу, - сказал Агатов. Крупные капли выступили на его висках. - В ваших же интересах! О, эта иезуитская формула - "в ваших интересах"! Кто лучше его знает "наши интересы". Он полон заботы и внимания. Он настучит на Хоботнева, он закроет полеты, но, поверьте, Олег Николаевич, все лишь ради вас, в ваших интересах... Где-то за плечами Агатова нетерпеливо ожидающие глаза Хоботнева. Ничего не стоило отодвинуть Агатова, крикнуть, дать команду. Но вместо этого Тулин, униженно улыбаясь, начал снова просить Агатова. - Нельзя, - обессиленно, еле слышно повторил Агатов. Потный, страдающий от болтанки, он поднял глаза на Тулина, и в них слабо колыхнулось торжество. Придется выполнять, потому что он ответственный, власть у него, а вы, сильные, рослые, такие свеженькие, лихие, не замечающие болтанки, такие талантливые, с вашей выдающейся программой измерений, вы должны подчиниться. Перед самым облаком самолет круто пошел вверх. Тулин вышел в салон, щуря глаза в упругой улыбке. - В чем дело? Почему уходим? - К нему обращались нетерпеливо, обеспокоенно, разочарованно, а он вынужден делать вид, что ничего не случилось и что он по-прежнему руководитель группы, тот, кто все знает и все может. После посадки он задержался в машине. Из окна было видно, как по полю ровно шагает Агатов. Рядом с ним шли Катя, Алеша Микулин и Вера Матвеевна, и все они мирно разговаривали. Агатов любезно взял у Веры Матвеевны ее чемоданчик. Внизу у самолета Тулин столкнулся с Женей. - Что ж вы испугались подойти к грозе? - мстительно сказала она. Он посмотрел на нее устало, словно не слыша. 2 Бесконечное разнообразие жизни восхищало Ричарда и приводило в отчаяние. Повсюду возникали проблемы одна заманчивее другой. Винер утверждал, что будущее принадлежит кибернетике. Иоффе утверждал, что будущее принадлежит полупроводникам; затем выяснилось, что будущее принадлежит биотокам, термоядерной энергетике, теории наследственности. Полгода он по вечерам помогал приятелю налаживать прибор для фотосинтеза. - Почему я не занялся фотосинтезом? - жаловался он Жене. - Вот где фантастика: все трудности сельского хозяйства будут решены фотосинтезом. Друзьям из архитектурного он выкладывал свои идеи о городах, вписанных в пейзаж. Он был уверен, что если займется перелетными птицами, то откроет тайну их навигационного устройства, и тогда можно будет снабдить авиацию поразительными приборами. Он завидовал журналистам, разъезжающим по стране (эти парни видят жизнь, а мы что?), историкам, которые копаются в архивах (нужно наново переосмыслить всю историю!), медикам (нет ничего важнее средства против рака!). Он считал себя способным стать выдающимся шахматистом, авиаконструктором, может быть, даже писателем. А радиоастрономия? Разве это не ужасно, что он не стал радиоастрономом? Он доказывал Жене: - Они сейчас готовят передачу сигналов другим мирам! Через десять, пятнадцать лет мы получим ответ из космоса! Мы свяжемся с мыслящими существами. Человечество перестанет быть одиноким. Пойми, это же самое главное! - А рак? Он досадливо отмахивался. - Подумаешь, рак! Наладить связь с другими планетами - и откроются такие возможности, такие законы! Будь у него время, он изучал бы биофизику - клетка, хромосомы - бесспорно, это главная проблема жизни. В детстве он был убежден, что от него ничего не уйдет. Жизнь не имела предела. Прошлого еще не было, а емкость будущего была безгранична. Сначала он поступил на геологический факультет, но вскоре решил, что геология - наука описательная, и перевелся в электротехнический, а потом на инженерно-физический. Друзья упрекали его за непостоянство, но его тянуло к основам основ. Лишь в аспирантуре он наконец понял, что уже не успеет стать ни классным баскетболистом, ни музыкантом, что не удастся доказать теорему Ферма и вообще сила и время - величины конечные. Слово _никогда_ звучало трагически. Никогда? Но ведь другой жизни у него не будет. Что же делать с этим миром, полным манящих вещей, достойных страстной любви? Неужели, выбрав одно, приходится навсегда отказаться от всего остального? Голицын утешил его всеобщностью подобной драмы. Всем хочется больше, чем они могут. Каждый год открываются новые и новые мучительные загадки, надо все больше времени, чтобы разобраться в накопленном материале, исследования требуют все более сложной аппаратуры и огромного времени, а жизнь остается такой же короткой. На него напало смирение - "буду как все", "науке нужны солдаты не меньше, чем генералы". - Конечно, я тебя не устраиваю, - кротко говорил он Жене. - Я скромный труженик, звезд с неба хватать не буду. - И очень хорошо, - говорила Женя. - Если каждый будет хватать звезды, - представляешь, что получится? Достань мне лучше темные очки, впрочем, ты, вероятно, и вправду ограничен. - Это почему? - Потому что талантливые люди знают себе цену. Вот такие очки, как у этой фирмы, можешь достать? Не можешь, ну и иди тихо. Она обращалась с ним бесцеремонно, ни капельки не считаясь с тем, что он аспирант, а она всего-навсего дипломантка. Ничего особенного она собою вроде не представляла: капризная, избалованная вниманием, училась посредственно, без увлечения. Но он чувствовал: это не вся Женя. Было в ней что-то нераскрытое, как обещание, что-то виделось в ее слегка раскосых, без блеска глазах, куда можно было входить, как в ущелье, и путешествовать, забираясь все дальше в их коричневую мглу. Временами Ричард сомневался: имеет ли право настоящий ученый тратить себя на любовь, особенно на несчастную, - в том, что у него несчастная любовь, он не сомневался, хотя все обстояло прекрасно, а когда ему удалось устроить так, чтобы он вместе с Женей поехал на практику к Тулину, то он был и вовсе счастлив. Он надеялся, что здесь, в полетах, рядом с Тулиным и Крыловым, у Жени пробудится настоящий интерес к ее специальности. Во всем другом не смея ей противоречить, боясь поссориться, в этом он не поддавался. Она не имеет права жить без призвания, без страсти. Он стойко переносил ее гнев и несколько раз бесстрашно нарушал запрет говорить на эту тему. Тулина она терпеть не могла, поэтому Ричард боялся рассказать ей про свою диссертацию. Дело в том, что, посмотрев у Крылова материалы, он решил связать диссертацию с возможностями воздействия на грозу по методу Тулина. Сделать это надо было втайне от Голицына, придется многое перекроить, наверное, в срок не уложиться, но он шел на все. С Крыловым договорились пока что Тулину ничего не сообщать, чтобы не взваливать на него лишнюю ответственность. В воскресенье с утра Женя уговорила отправиться в горы. Карабкались по заброшенной, усеянной камнями дороге. Раскаленный щебень жег подошвы. Внизу, в зарослях ивняка, шумела Аянка, а дальше, на плоскогорье, открылись желтенькие коттеджи поселка, бетонные полосы аэродрома, блестящие крестики самолетов и за коробочкой аэровокзала продолговатый кирпичный сарай тулинской лаборатории. Ричард сказал: - Студенты, запомните: изображение этой скромной постройки войдет во все хрестоматии. Катя фыркнула: - Тоже мне лаборатория - конюшня! - Слушай сюда, - сказал Ричард, - все великие открытия происходят в подобных сараях. Когда лаборатория получает хорошее помещение, она начинает плохо работать. Чем велик Тулин? Первое... - Сколько можно! - сказала Женя. - У нас отрыжка от твоего Тулина. Он никак не мог понять ее раздражения; словно назло, она принялась нахваливать Бочкарева, как будто каждый настоящий ученый должен быть горбатым. - Не помогаем мы ему, - сказала она. - А чего ему помогать? - спросил Алеша Микулин. - Так он же прикреплен к нашей группе. С него спрашивают за воспитательную работу. Ричард поддержал ее. - Он жаловался, что понятия не имеет, чем вы живете. Хоть бы обращались к нему, раскрыли разок-другой свои души. - Почему преподавателям так хочется знать, чем мы живем? - сказала Катя. - Чтобы искоренять ваши пережитки и взгляды. - Старики хотят знать, чем мы отличаемся от них, - сказала Женя. - Ничего подобного, - сказал Алеша, - они хотят, чтобы мы без конца занимались. Все сводится к этому. - Все равно будут говорить, что их поколение было в нашем возрасте идейнее, - сказала Женя. - А какие у меня взгляды? - спросил Алеша. - Понятия не имею. - День прошел - и ладно, вот твои взгляды, - сказала Катя. - Симпомпончик ты мой! - Убери лапы. - А ты не упрощай, - сказал Алеша. - Я стиляга. Я не хочу на периферию. Я люблю бары. Я циник, и ты должна меня терпеливо воспитывать. И, схватив Женю за руки, принялся победно отплясывать рок. По приезде сюда он первым делом раздобыл летную фуражку, надел самодельные шорты и стал разыгрывать небесного бродягу. Ему нравилось, что его считали способным, но ленивым, нравилось изображать циника, скептика, и обижало, когда в группе к нему переставали относиться всерьез. Разделись. Со стоном опускались в ледяную воду, выскакивали, прижимались к горячим валунам. Женя закидывала руки, вода скатывалась по смуглой спине, блестели капли, был виден темный треугольник под мышкой. Ричард отворачивался. Он мучительно завидовал Алеше, который мог шлепать Женю по спине, подмигивать - чинная деваха? - и Ричард глупо смеялся и никак не мог решиться обнять ее голые плечи. Вместо этого он сердился, доказывая, что надо как-то помочь Тулину, ругал Агатова, ему хотелось сказать что-то умное, едкое, необычное, и все время получалось не то. Никто из студентов не видел в Агатове ничего плохого. Агатов их вполне устраивал. Дает списывать материалы чужих замеров, не мешает, выхлопотал деньги за полеты. - А насчет грозы он правильно запрещает, - сказала Катя. - Кому охота грохнуться? Страшно вспомнить, как нас мотало. Женя повела глазами на Ричарда. - Тебе-то и вовсе нечего выступать против Агатова. Ричард заметно смутился и замолчал. - Кто их разберет, - примирительно сказал Алеша. - Голицын больше нашего знает. - Почему ты не желаешь вникнуть? Ты же способный парень! - сказал Ричард. Алеша повернулся лицом к солнцу, похлопал себя по животу. - Плевал я на свои способности. С ними одно мучение. Ты вот талантливый, вникаешь, и что? Приходится бороться. Кому-то помогать. Расстраиваешься. Нет, это не для меня. Он включил карманный приемник Ричарда, поймал музыку. - Станцуем? Женя покачала головой. - Жарко. Она пошла к реке, забралась на косо торчащую корягу, легла лицом к воде, свесив руки в бурливый поток. Судорожная музыка джаза странно звучала среди отрогов, заросших алыми кустами шиповника. Шумела каменисто река, задумчиво смотрели черно-сизые горы с белыми обливами ледников. Незнакомая красота этого края вызывала у Жени тревогу. Горы непрестанно менялись, синие, голубые, лиловые, иногда они куда-то исчезали, становились плоскими, как нарисованные, или старыми, морщинистыми, как складки слоновьей кожи, молочные туманы стекали по их расщелинам, там, наверху, шла какая-то жизнь, полная значения, мудрая и справедливая. Фигуры Алеши и Кати дергались и сплетались, подхлестываемые ритмом джаза. Что-то нелепое, стыдное показалось Жене в этих движениях перед бесстрастным лицом гор. - Бросьте вы, - крикнула она, - нашли место где разлагаться! Ричард выключил приемник. Он всегда слушался, когда она говорила таким тоном. - Я тебя понимаю, - сказал Алеша. - Первобытные условия. Сюда бы горный бар, коктейль "Блед-Мэри". Женя смотрелась в воду. Зеленые космы реки разрывали, уносили отражение, из глубины на нее смотрело, то исчезая, то появляясь, зыбкое, смутно похожее, а еще ниже, между обросшими камнями, чуть вздрагивая плавниками, застыли рыбы. - Послушайте, согласился бы кто из вас увидеть свою смерть? - не поднимая головы, неожиданно спросила она. - Фу, я бы ни за что! - сказала Катя. - После этого нет смысла жить. - Жизнь и так не имеет смысла, - небрежно изрек Алеша. - А смерть тем более, - сказал Ричард. - Не знаю ничего глупее смерти. - Я думаю, что если бы люди могли видеть свою смерть, - сказала Женя, - они бы ничего не боялись. Они стали бы лучше. Они говорили бы правду. Алеша растянулся на камнях, шумно зевнул. - Кому нужна твоя правда? От нее одни неприятности. - Надо и без этого сметь говорить правду, - сказал Ричард. Катя засмеялась. - Попробуй. И Алеша тоже засмеялся. - В самом деле, почему б тебе не попробовать? - Начни с Тулина, - сказала Женя. - Скажи ему, что он трус. Струсил перед Агатовым, когда мы попали в грозу. - Оставь Тулина в покое, - сказал Ричард. - Ага, видишь, ты даже слушать правду не хочешь! - сказала Женя. - Ты влюблен в Тулина. Ребята, посмотрите, он стал причесываться под Тулина. - Давай клади его, Жека, на лопатки. Несмотря на дружбу, они относились друг к другу безжалостно, презирая сантименты, нежности и прочие пережитки далекого детства. Таков был стиль. Так было принято. Лучше злиться, чем страдать, лучше высмеивать, чем злиться. В лаборатории Ричард сам был таким, но с ними он невольно становился в позу старшего. Его раздражал их дешевый цинизм, дешевый потому, что зубоскалить было легче легкого, он умел это получше их, однако жизнь, он убедился, гораздо более сложный процесс; сначала ее воспринимаешь по законам арифметики, а потом... Они быстро усвоили, что от правды одни неприятности. Но есть другой счет, другая система измерений, и там правда - высшее удовольствие. И необходимость. И так уже накопилось слишком много брехни. Придет время, когда правда станет для человека необходимостью, а не огорчением. Который раз он клялся себе, что отныне и во веки веков он будет врезать правду всем и каждому. Не уклоняться, не молчать, а пользоваться каждым случаем, чтобы выложить всю правду. Пусть обижаются. Пусть неприятности - он готов на все. - Ну, чего ты изгиляешься? - сказал он Алеше. - Старо. Хотя бы свое что-нибудь придумал. - Лень. Жира! _Жиирра_! - блаженно пропел Алеша. - А вообще чего ты добиваешься! - Понятия не имею. - Эх ты, пищеварительный тракт! Какая твоя позитивная программа? По субботам, выпросив у отца трешку, стоять в очереди в кафе-мороженое? Девочки. Стиль. Шпаргалки. Волейбол. Кино. Анекдоты. Липси... Ничего не забыл? Алеша сплюнул. - Напиши статью в "Юность": прав ли Алеша Микулин? А как думаете вы, дорогие друзья? И двадцать тысяч пенсионеров меня осудят. - Он тебя разоблачил, Алеша, - сказала Катя. - А вот Женю слабо. Алеша сделал мостик, демонстрируя свою тренированную мускулатуру спортсмена. - "Разоблачил"! А что он может предложить? Да, кафе-мороженое. Чихать мне на твою грозу, и на твою молнию, и прочие загадки природы. Посмотри на своего Тулина и Крылова. Что они имеют с этих великих проблем? Ишачат в этой дыре. Докажут сотне стариков, что заряды распределяются не так, а этак! И вся хохма! Теперь мог бы улыбнуться Ричард. Он добился своего. Самое трудное - вызвать их на спор. Но его занимала только Женя. Он говорил, в сущности, для нее, а она молчала. Все, что происходило здесь, происходило прежде всего между ними двумя. Не глядя на нее, он чувствовал, как она лежит на коряге, охватив голыми ногами скользкий ствол. - У нас редчайшая возможность, - сказал он. - Это же раз в столетие. Вы можете участвовать в крупнейшем открытии. А вы? Курортники! Агатов вас устраивает. Избавил от опасных полетов. Какого же хрена вы тут кокетничаете: ах, жизнь не имеет смысла! Тоже мне циники-битники. Еще смеете Тулина называть трусом. Кто же трус? - Он уже разошелся, освобождаясь от своего жалкого чувства связанности. - А вот про Женю слабО, - снова сказала Катя. Они засмеялись. "Осторожнее", - сказал он себе. - Что ж ты замолчал? - сказала Женя. Он понимал, что сейчас решается что-то важное для них обоих, особенно для него, и все зависит от того, осмелится ли он довести до конца этот разговор, начатый, по сути, ради нее. - А ты тоже прикидываешься, что тебя ничто не трогает. - Он повернулся к ней. - Тулина высмеиваешь! Какое ты имеешь право? Что ты перед ним такое? - "К черту всякую осторожность", - подумал он. - Зачем ты учишься? Рассуждаешь про смерть, а боишься заглянуть в свое будущее. Ты же не любишь свою специальность. Служащая. За полчаса до звонка будешь собираться... Она вся сжалась, и ему стало жаль ее, но он знал, что лучше ничего не смягчать. Вместо этих дурацких разговоров взять ее на руки и понести, ей бы это понравилось. Если бы он мог решиться на такое. Вдруг она соскользнула с коряги, схватила свое платье, туфли и, прыгая с камня на камень, стала перебираться на другой берег. На середине реки она поскользнулась и чуть не свалилась в кипящую воду. Катя вскрикнула. - Что ты наделал? - накинулась она на Ричарда. - Получил? Правда, правда... - передразнил Алеша. - Это только в спорте объективная правда. Секунды и метры - и будь здоров. На другом берегу Женя оделась и пошла вниз вдоль реки. По зеленым отрогам высоко поднимались красноватые колонны лиственниц. Леса здесь стояли чистые, просторные, как парки. Река торопилась, перекатывая на ходу камни, неслась без смысла и цели. Жене показалось, что когда-то с ней уже было это - река, солнце, горячие камни, - давным-давно, наверное, в детстве, и она ужаснулась, поняв, что детство - это давным-давно. Ей вдруг захотелось в Москву, к маме, скорее назад, в то время, когда мама называла ее Жужей, когда ничего не надо было решать и всегда можно было спросить: почему? Уже не впервые Ричард приставал к ней со своими противными вопросами, после которых портится настроение. Все они - и Ричард, и Крылов, и" этот Тулин, - разумеется, находят удовольствие в своей работе, о чем-то спорят, волнуются, как будто в этом вся жизнь. Какая все же разница между ней и Ричардом! Она чувствовала себя старше его, могла заставить его делать глупости, а вот есть ведь у него то, в чем он выше, интереснее ее, и для него это дороже их отношений. Брось она его сейчас, все равно у него останется работа. Взять Крылова. Катя пробовала с ним закрутить - ничего не вышло; молодой, интересный, а живет в своих формулах и вовсе не чувствует себя обиженным. Говорят, у него какая-то романтическая история, но дело не в этом, у него жизнь содержательная. Им-то хорошо. А что будет с ней, скоро диплом, а дальше? Самостоятельность, взрослость - она так нетерпеливо ждала этого, а сейчас хотела отдалить их приближение. И самое страшное - что они надвигались неотвратимо и ничего нельзя было остановить. Почему-то вспомнился огромный, во всю стену, старый буфет, похожий на замок. Когда никого не было дома, она принималась шарить по ящикам, открывать дверцы, и все полки пахли по-разному: там стояли банки с вареньем, книги, красные чашки. "Дура, - сказала она себе, - дура", - и вспомнила презрительный взгляд Тулина, его голос, и ей стало еще горше. Она обернулась на стук камней. Ричард бежал за ней. - Я тебя обидел? - спросил он. - Вот еще! Мне просто наскучило. Он так быстро заглянул ей в глаза, что она не успела спрятать то, что там было. Но, кажется, он ничего не заметил, он был полон раскаяния. Робко и виновато он обнял ее, поцеловал, и она почувствовала, что снова обретает власть над ним, стоит ей улыбнуться, - и он просияет, она чувствовала, как дрожат его губы, и задумчиво смотрела в голубое слепящее небо. Откуда эта власть и зачем, что делать с ней? Большая серебряная рыбина высоко подскочила над водой. Женя вскрикнула от испуга и рассмеялась. Горы стали голубыми, запели птицы, одуряюще запахло чабрецом. Они собирали шишки, искали малахитовые камушки, пели песни, и Ричард весело и покорно восхищался горами и цветами, хотя он презирал старомодное восхищение пейзажами. Назад по камням Женя побоялась переходить, и они пошли в обход до висячего моста. - Я тебе нужна? - спросила Женя. - Очень. Мост качался под ними, и от высоты у нее кружилась голова. - Ты хороший. Он посмотрел на ее задумчивое лицо и чуть слышно вздохнул. Она взяла его руку. - Я не могу так сразу, но я... Только не торопи меня. - Я не буду торопить. - Вот и чудно. В поселке они столкнулись лицом к лицу с Тулиным. Женя отстранилась от Ричарда, непроизвольное это движение изумило ее, и она тут же взяла Ричарда под руку, прижалась к нему так, что Ричард покраснел. Тулин ничего не заметил, он тащил ящик с приборами, устал, был озабочен неприятностями из-за Агатова, начальник отряда ужесточил контроль, нет конца всяким формальностям и придиркам. Чтобы привернуть кронштейн, надо согласовать с Москвой, - он помахал текстом телеграммы. - Давайте я сбегаю отправлю, - сказал Ричард. Они остались вдвоем на бульваре. Тулин поставил ящик на землю, вытер лицо. - Лучше бы вы Агатова очаровали, - сказал он. - Захороводили бы его, чтобы не мешал нам. - Говорил, а сам смотрел не на нее, а в сторону почты. - И не собираюсь, хватит, что Ричард перед вами на задних лапках! - выпалила она, похолодев от своей дерзости, и восхитилась ею же. Тулин окинул е