ик не торопясь разговаривал сам с собой: - Да, это верно. Ветер любит парус. С парусом совсем не то, что без паруса. Под парусом иди себе куда хочешь. Хочешь, иди в Дофиновку, хочешь - в Люстдорф. Под парусом можно сходить и в Очаков, и в Херсон, и даже в Евпаторию. А без паруса, на одних веслах, это что ж: курям на смех! До Большого Фонтана за четыре часа не догребешь. Да назад четыре часа. Нет, если ты рыбак, то тебе надо парус. А без паруса лучше в море и не выходи. Один только срам. Шаланда без паруса все равно что человек без души. Да. Все время, не переставая, дедушка думал о парусе. Дело в том, что как-то ночью на минуточку заходил Терентий повидаться с семьей. Он принес детям гостинцев, оставил жене на базар три рубля и сказал, что на днях постарается справить новый парус. С этого времени дедушка перестал скучить. Мечты о новом парусе наполняли его. Он так ясно, так отчетливо видел этот новый парус, как будто бы тот уже стоял перед ним - тугой, суровый, круглый от свежего ветра. Обессиленный навязчивой мыслью о парусе, дедушка впадал в забытье. Он переставал понимать, где он и что с ним, продолжая только чувствовать. Сознание, отделявшее его от всего, что было не им, медленно таяло. Он как бы растворялся в окружавшем его мире, превращаясь в запахи, звуки, цвета... Крутясь вверх и вниз, пролетала бабочка-капустница с лимонными жилками на кремовых крылышках. И он был одновременно и бабочкой и ее полетом. Рассыпалась по гальке волна - он был ее свежим шумом. На губах стало солоно от капли, принесенной ветерком, - он был ветерком и солью. В одуванчиках сидел ребенок - он был этим ребенком, а также этими блестящими цыплячье-желтыми цветами, к которым тянулись детские ручки. Он был парусом, солнцем, морем... Он был всем. Но он не дождался паруса. Однажды утром Петя пришел на море и не нашел возле хибарки старика. На том месте, где обычно стояла его кровать, теперь были устроены козлы, и на них чужой рослый старик с киевским крестиком на черной шее стругал доску. Длинная стружка, туго завиваясь, штопором лезла из рубанка. Тут же стояла Мотя в новом, но некрасивом, ни разу не стиранном коленкоровом платье и в тесных ботинках. - А у нас дедушка сегодня умер, - сказала она, близко подойдя к мальчику. - Хочешь посмотреть? Девочка взяла Петю за руку холодной рукой и, стараясь не скрипеть ботинками, ввела в мазанку. Дедушка с выпукло закрытыми глазами и подбородком, подвязанным платком, лежал на той же самой жидкой кровати. Из крупных рук, высоко выложенных на груди поверх иконы св. Николая, торчала желтая свечечка. Сквозь вымытое стекло падал столб такого яркого и горячего солнечного света, что пламени свечки совсем не было видно. Над расплавленной ямкой воска виднелся лишь черный крючок фитилька, окруженный зыбким воздухом, дававшим понять, что свеча горит. На третий день дедушку похоронили. Ночью накануне похорон явился Терентий, ничего не знавший о смерти деда. На плече Терентий держал громадный, тяжелый сверток. Это был обещанный парус. Терентий свалил его в угол и некоторое время стоял перед дедушкой, уже положенным в сосновый некрашеный гроб. Потом, не перекрестившись, крепко поцеловал старика в твердые, ледяные губы и молча вышел вон. Гаврик проводил брата берегом до Малого Фонтана. Отдав кое-какие распоряжения относительно похорон, на которые он, конечно, не мог прийти, Терентий пожал младшему брату руку и скрылся. ... Четыре русоусых рыбака несли на плечах дедушку в легком открытом гробу. Впереди, рядом с матросом в изодранном мундире, несшим на плече грубый крест, шел чистенький, умытый, аккуратно причесанный Гаврик. Он держал на полотенце громадную глиняную миску с колевом. Гроб провожали Мотина мама с Женечкой на руках, Мотя, Петя и несколько соседей-рыбаков в праздничных костюмах, всего человек восемь. Но по мере приближения к кладбищу народу за гробом становилось все больше и больше. Слух о похоронах старого рыбака, избитого в участке, непонятным образом облетел весь берег от Ланжерона до Люстдорфа. Из приморских переулков целыми семьями и куренями выходили рыбаки - малофонтанские, среднефонтанские, сдачи Вальтуха, из Аркадии, с Золотого Берега, - присоединяясь к процессии. Теперь за нищим гробом дедушки в глубоком молчании шла уже толпа человек в триста. Был последний день апреля. Собирался дождик. Воробьи, расставив крылья, купались в мягкой пыли переулков. Серое асфальтовое небо стояло над садами. На нем с особенной резкостью выделялась молодая однообразная зелень, вяло повисшая в ожидании дождя. Во дворах сонно кукарекали петухи. Ни один луч солнца не проникал сквозь плетеные облака, обдававшие духотой. Возле самого кладбища к рыбакам стали присоединяться мастеровые и железнодорожники Чумки, Сахалинчика, Одессы-Товарной, Молдаванки, Ближних и Дальних Мельниц. Кладбищенский городовой с тревожным удивлением смотрел на громадную толпу, валившую в ворота. Кладбище, как и город, имело главную улицу, соборную площадь, центр, бульвар, предместья. Сама смерть казалась бессильной перед властью богатства. Даже умерев, человек продолжал оставаться богатым или бедным. Толпа молча прошла по главной улице тенистого города мертвецов, мимо мраморных, гранитных, лабрадоровых фамильных склепов - этих маленьких роскошных вилл, за чугунными оградами которых в черной зелени кипарисов и мирт стояли, опустив крылья, каменные высокомерные ангелы. Здесь каждым участком земли, купленным за баснословные деньги, по наследству владели династии богачей. Толпа миновала центр и свернула на менее богатую улицу, где уже не было особняков и мавзолеев. За железными оградами лежали мраморные плиты, окруженные кустами сирени и желтой акации. Дожди смыли позолоту с выбитых имен, и маленькие кладбищенские улитки покрывали серые от времени мраморные доски. Затем пошли деревянные ограды и дерновые холмики. Потом - скучные роты голых солдатских могил с крестами, одинаковыми, как винтовки, взятые на караул. Но даже и этот район кладбища оказался слишком богатым для дедушки. Дедушку зарыли на узкой лужайке, усеянной лиловыми скорлупками пасхальных крашенок, у самой стены, за которой уже двигались фуражки конной полиции. Люди тесным кольцом окружили могилу, куда медленно опускалась на полотенцах легкая лодка нищего гроба. Всюду Петя видел потупленные лица и большие черные руки, мявшие картузы и фуражки. Тишина была такой полной и угрюмой, а небо - таким душным, что мальчику казалось: раздайся хоть один только резкий звук, и в природе произойдет что-то страшное - смерч, ураган, землетрясение... Но все вокруг было угнетающе тихо. Мотя, так же как и Петя, подавленная этой тишиной, одной рукой держалась за гимназический пояс мальчика, а другой - за юбку матери, неподвижно глядя, как над могилой вырастает желтый глиняный холм. Наконец в толпе произошло легкое, почти бесшумное движение. Один за другим, не торопясь и не толкаясь, люди подходили к свежей могиле, крестились, кланялись в пояс и подавали руку скачала Мотиной маме, потом Гаврику. Гаврик же, дав Пете держать миску, аккуратно и хозяйственно насупившись, выбирал новенькой деревянной ложкой колево - каждому понемногу, чтобы всем досталось, и клал его в протянутые ковшиком руки и в шапки. Люди с бережным уважением, стараясь не уронить ни зернышка, высыпали колево в рот и отходили, уступая место следующим. Это было все, что могла предложить дедушкина семья друзьям и знакомым, разделявшим ее горе. Некоторым из подходивших за колевом рыбакам Гаврик говорил с поклоном: - Кланялся вам Терентий, просил не забывать: завтра часов в двенадцать маевка на своих шаландах против Аркадии. - Приедем. Наконец в опустошенной миске осталось всего четыре лиловых мармеладки. Тогда Гаврик с достоинством поклонился тем, кому не хватило, сказал: "Извиняйте", - и распределил четыре лакомых кусочка между Женечкой, Мотей и Петей, не забыв, однако, и себя. Давая Пете мармеладку, он сказал: - Ничего. Она хорошая. Братьев Крахмальниковых. Скушай за упокой души. Поедешь завтра с нами на маевку? - Поеду, - сказал Петя и поклонился могиле в пояс, так же точно, как это делали все другие. Толпа не спеша разошлась. Кладбище опустело. Где-то далеко, за стеной, послышался одинокий голос, затянувший песню. Ее подхватили хором: Прощай же, товарищ, ты честно прошел Свой доблестный путь благородный! Но тотчас раздался полицейский свисток. Песня прекратилась. Петя услышал шум множества ног, бегущих за стеной. И все стихло. Несколько капель дождя окропило могилу. Но дождик лишь подразнил - перестал, не успев начаться. Стало еще более душно, сумрачно. Мотя с мамой, Гаврик и Петя в последний раз перекрестились и пошли домой. Петя простился с друзьями у Куликова поля. - Так не забудь, - сказал Гаврик многозначительно. - Говоришь! - Петя с достоинством кивнул головой. Затем он, как бы невзначай, подошел к Моте. Унизительно краснея от того, что приходится обращаться с вопросом к девчонке, он быстро шепнул: - Слышь, Мотька, что такое маевка? Мотя сделала строгое, даже несколько постное лицо и ответила: - Рабочая пасха. 44 МАЕВКА Теплый дождик шел всю ночь. Он начался в апреле и кончился в мае. В девятом часу утра ветер унес последние капли. Море курилось парным туманом, сливаясь с еще не расчищенным небом. Горизонт отсутствовал. Купальни как бы висели в молочном воздухе. Лишь извилистые и глянцевитые отражения свай покачивались на волне цвета бутылочного стекла. Гаврик и Петя гребли, с наслаждением опуская весла в воду, теплую даже на вид. Сначала наваливались - кто кого перегребет. Но Пете трудно было тягаться с Гавриком. Маленький рыбак без особого труда одолевал гимназистика, и лодка все время крутилась. - А ну, хлопцы, не валяйте дурака! - покрикивал Терентий, сидевший на корме, играя своей железной палочкой. - Шаланду перекинете! Мальчики перестали тягаться, но сейчас же придумали новую игру - кто меньше брызнет. До сих пор брызгали довольно мало. Но едва только начали стараться, брызги, как нарочно, так и полетели из-под весел. Тогда мальчики стали толкать друг друга плечами и локтями. - Уйди, босявка! - кричал Петя, заливаясь хохотом. - От босявки слышу! - бормотал Гаврик, поджав губы, и вдруг нечаянно пустил из-под весла такой фонтан, что Терентий едва успел спастись, сев на дне. Оба мальчика задохнулись от смеха, у Пети изо рта пошли даже пузыри. - Что ж ты брызгаешься, чертяка? - А ты не каркай под руку! Терентий хотел было не на шутку рассердиться, но тут и его самого разобрало неудержимое, мальчишеское веселье. Он сделал зверское лицо, схватился руками за оба борта и стал изо всех сил качать шаланду. Мальчики повалились друг на друга, стукнулись головами, заорали благим матом. Потом принялись бешено колотить веслами по воде, окатывая Терентия с двух сторон целыми снопами брызг. Терентий не остался в долгу: он проворно сунулся к воде, отворотил зажмуренное лицо и, молниеносно работая ладонями, стал обливать мальчиков. Через минуту все трос оказались мокрыми с ног до головы. Тогда они, хохоча и отдуваясь, повалились на банки и в изнеможении застонали. Ветерок уносил туман. Из воды в глаза ударило солнце, словно под лодку вдруг подставили зеркало. Берег проявлялся из мути, как переводная картинка. Яркий майский день заиграл всеми своими голубыми, сиреневыми и зелеными красками. - Ну, побаловались, и будет, - строго сказал Терентий, вытирая рукавом мокрый лоб с белым атласным шрамом. - Пошли дальше. Мальчики стали серьезны и налегли на весла. Петя старательно сопел, высунув язык. Правду сказать, он немного уже устал. Но он ни за что не сознался бы в этом перед Гавриком. Кроме того, мальчика сильно беспокоил вопрос: маевка это уже или еще не маевка? Однако ему не хотелось спрашивать, чтобы опять не оказаться в дураках, как тогда с Ближними Мельницами. Мотя сказала, что маевка - это рабочая пасха. Но вот они уже добрых полчаса плывут вдоль берега, а до сих пор что-то не видать ни кулича, ни окорока, ни крашеных яиц. Впрочем, может быть, это так и полагается. Ведь пасха-то не просто пасха, а рабочая. Вес же в конце концов мальчик не выдержал. - Послушайте, - сказал он Терентию, - это уже самая маевка или еще нет? - Еще не маевка. - А когда она будет? Скоро? Сказав это, Петя тотчас приготовил преувеличенно веселую, льстивую улыбку. На основании долголетнего опыта разговоров со взрослыми он знал, что сейчас ему ответят: "Как начнется, так и будет". - "А когда начнется?" - "Как будет, так и начнется". Но, к Петиному удивлению, Терентий ответил ему совершенно как взрослому: - Сначала подъедем до Малого Фонтана - заберем одного человека, а там и маевку будем начинать. Действительно, на Малом Фонтане в шаланду прыгнул франтоватый господин с тросточкой и веревочной кошелкой. Он со всего маху сел рядом с Терентием, воровато оглянулся на берег и сказал: - Навались. Поехали. Это был матрос. Но боже мой, как он был наряден! Мальчики смотрели на него с полуоткрытыми ртами, восхищенные и подавленные его неожиданным великолепием. Они до сих пор даже не предполагали, что человек может быть так прекрасен. Мало того, что на нем были кремовые брюки, зеленые носки и ослепительно белые парусиновые туфли. Мало того, что из кармана синего пиджака высовывался алый шелковый платок и в галстуке рисунка "павлиний глаз" сверкала сапфировая подковка. Мало того, что на груди коробком стояла крахмальная манишка, а щеки подпирал высокий крахмальный воротник с углами, отогнутыми, как у визитной карточки. Наконец, мало того, что твердая соломенная шляпа "канотье" с полосатой лентой франтовски сидела на затылке. Всего этого было еще мало. На животе у него болталась цепочка со множеством брелоков, а на изящно растопыренных руках красовались серые матерчатые перчатки. И это окончательно добивало. Если до сих пор для мальчиков еще не вполне был выяснен вопрос, кто роскошнее всех на свете - писаря или квасники, то теперь об этом смешно было думать. Можно было смело - не глядя! - отдать всех квасников и всех писарей за одни только закрученные усики матроса. Мальчики даже грести перестали, заглядевшись на франта. - Ой, Петька! - воскликнул Гаврик. - Смотри, у него перчатки! Матрос сплюнул сквозь зубы так далеко, как мальчики никогда даже и во сне не плевали, и, сердито посмотрев на Гаврика, сказал: - А кому это надо, чтобы кажный-всякий клал глаза на мой якорь? Я на него чехол надел. Ну, братишечки, будет дурака валять. Матрос вдруг приосанился, закрутил усы, чертом посмотрел на Терентия, подыхавшего со смеху, и гаркнул: - Эй, на катере! Слушать мою команду! Весла-а-а.. на воду! Ать! Ать! - запел он, представляя боцмана. - Правое табань, левое навались! Ать!.. Ать!.. Мальчики навалились. Лодка повернула в открытое море, горевшее впереди серебряным пламенем полудня. Там, в полуверсте от берега, виднелось скопление рыбачьих шаланд. Жгучее чувство радостного страха охватило Петю. С таким же точно чувством он в первый раз шел за Гавриком осенью по оцепленным кварталам города. Но тогда мальчики были одни. Теперь же с ними находились могущественные и таинственные взрослые, которые даже и виду не подавали, что когда-нибудь прежде видели Петю. А между тем мальчик понимал, что они его прекрасно помнят и знают. Матрос даже один раз подмигнул Пете, как бы желая сказать: ничего, брат, живем! Со своей стороны, Петя тоже делал вид, что в первый раз в жизни видит матроса. И это было весело, хотя и жутковато. Вообще у всех в лодке настроение было приподнятое, взвинченное, какое-то чересчур радостное. Скоро шаланда очутилась среди множества других рыбачьих шаланд, болтавшихся на одном месте против Аркадии, как это и было условлено заранее. Целая флотилия разноцветных лодок окружила старую, облезшую посудину покойного дедушки. Все рыбаки, шедшие вчера за гробом старика - малофонтанские, среднофонтанские, с дачи Вальтуха, из Арка дни, с Золотого Берега, - собрались сегодня здесь. Пришли некоторые дальние - люстдорфские и дофиновские. Затесался даже один очаковский. Все были между собой хорошо знакомы - друзья и соседи. Пользуясь случаем, рыбаки переговаривались, свесивши руки и чубы за борт. Гам стоял, как на привозе. Каждую новую шаланду встречали криками, брызгами, плеском весел. Едва дедушкина шаланда, стукаясь о борты, въехала в круг, где уже плавало несколько пустых бутылок из-под пива "Санценбахера", как со всех сторон послышались восклицания: - Здорово, Терентий! - Осторожно! Не потопи наши калоши своим броненосцем! - Эй, босяки, пропустите главного политического! - Тереха! Дорогой друг! И где это ты споймал такого молодого человека? Нет спасения - жилет пике, бламанже, парле франсе!.. Терентий надул толстые щеки и с застенчивой важностью раскланивался на все стороны, размахивая картузиком с пуговичкой. - Все на одного! - кричал он тонким голосом. - Бейте хоть не сразу, а по очереди. Здоров, Федя! Здоров, Степан! Здоров, дедушка Василий! О! Митя! Живой-здоровый! А я думал - тебя тута уже давно малофонтанские бычки съели! Ну, сколько вас на фунт сушеных? Саша! Выходи на левую! Отгрызаясь таким образом от наседавших на него старых друзей-товарищей, Терентий жмурился и улыбался, растянув рот до ушей. Он с удовольствием посматривал вокруг, читая вслух названия лодок, окружавших его. - "Соня", еще одна "Соня", и еще "Соня", и опять "Соня", и "Соня" с Люстдорфа, и еще три "Сони" с Ланжерона! Вот это да! Восемь Соней, один я! "Надя", "Вера", "Люба", "Шура", "Мотя"... Ой, мамочка-мама! Куда мы заехали? Вертай назад! - кричал он, с притворным ужасом закрывая картузиком лицо. Кроме этих шаланд, было еще штуки четыре "Оль", штук шесть "Наташ", не меньше двенадцати "Трех святителей" и еще одна большая очаковская шаланда с несколько странным, но завлекательным названием: "Ай, Пушкин молодец". Когда водворилась тишина и порядок, Терентий ткнул матроса локтем: - Начинай, Родя. Матрос не спеша снял шляпу, положил ее на колени и крошечным гребешком расчесал усики. Затем он встал и, расставив для устойчивости ноги, произнес ясно и громко, так, чтобы его услышали все: - Здравствуйте, товарищи одесские рыбаки! С Первым вас мая! Лицо его сразу сделалось скуластым, курносым, решительным. - Тут мне послышалось, кому-то было интересно узнать, что я за такой сюда к вам приехал - интересный господинчик в перчаточках и в крахмалке, парля франсе. На это могу вам ответить, что я есть член Российской социал-демократической рабочей партии, фракции большевиков, посланный сюда к вам от Одесского объединенного комитета. И я есть такой же самый рабочий человек и моряк, как вы здесь все. А что касается крахмале жилет-пике, белые брючки, то на этот вопрос тоже могу я вам с удовольствием ответить одним вопросом. Вот вы все здесь одесские рыбаки и, наверное, знаете. Почему, скажите вы мне, рыба скумбрия носит на себе такую красивую голубую шкуру с синими полосками, вроде муаровыми? Не знаете? Так я вам могу свободно это объяснить. Чтоб тую скумбрию незаметно было в нашем голубом Черном море и чтоб она не так скоро споймалась на ваш рыбацкий самодур. Ясно? На шаландах послышался смех. Матрос подмигнул, тряхнул головой и сказал: - Так вот я есть тая же самая рыба, которая специально одевается в такую шкуру, чтоб ее не сразу было заметно. На шаландах засмеялись еще пуще: - Добрая рыба! - Целый дельфин! - А не страшно тебе попасть один какой-нибудь раз на крючок? Матрос подождал, когда кончатся возгласы, и заметил: - А ну, споймай меня. Я скользкий. Затем он продолжал: - Вот я смотрю вокруг, товарищи, и думаю про нашу воду и землю. Солнышко светит. В море до черта всякой рыбы. На полях до черта пшеницы. В садах разная фрукта: яблуки, аберкосы, вишня, черешня, груша. Растет виноград. На степу кони, волы, коровы, овечки. В земле золото, серебро, железо, всякие разные металлы. Живи - не хочу. Кажется, на всех хватает. Кажется, все люди свободно могут быть довольные и счастливые. Так что же вы думаете? Нет! Всюду непременно есть богатые, которые совсем не работают, а забирают себе все, и всюду есть бедные, нищие люди, которые работают день и ночь, как проклятые, и не имеют с этого ни черта! Как же это так получается? Могу вам на это ответить: очень просто. Возьмем рыбака. Что делает рыбак? Ловит рыбу. Наловит и идет на привоз. И сколько ж ему, например, дают на привозе за сотню бычков? Тридцать - сорок копеек! Матрос остановился и посмотрел вокруг. - Еще спасибо, если дадут тридцать, - сказал похожий на дедушку старик, прилегший на носу неуклюжей шаланды "Дельфин". - Я позавчера принес четыре сотни, а она мне больше как по двадцать пять не хочет платить, хоть ты что! И тут же их сама продает по восемь гривен. Все оживились. Матрос попал в самое больное место. Каждый старался высказать свои обиды. Кто жаловался, что без паруса не жизнь. Кто кричал, что привоз держит за горло. Пока взрослые шумели, мальчики тоже не зевали. Некоторые рыбаки взяли с собой на маевку детей. В шаландах сидели благонравные девочки в новеньких коленкоровых платьицах и босые, насупившиеся мальчики с солнечными лишаями на абрикосовых щечках. Они были в сатиновых косоворотках и рыбацких фуражечках с якорными пуговицами. Разумеется, все - друзья-товарищи Гаврика. Конечно, дети не отставали от взрослых. Они тотчас начали задираться, и не прошло двух минут, как разгорелся настоящий морской бой, причем Гаврику досталось по морде дохлым бычком, а Петя уронил в воду фуражку, и она чуть было не утонула. Поднялась такая возня и полетели такие брызги, что Терентию пришлось крикнуть: - А ну, хватит баловаться, а то всем ухи пообрываю! А матрос, перекрывая шум, продолжал: - Значит, выходит, что у нас буржуй отнимают три четверти нашего труда. А мы что? Как только мы подымем голову, так они нас сейчас шашкой по черепу - трах! Бьют еще нас, товарищи, сильно бьют. Подняли мы красный флаг на "Потемкине" - не удержали в руках. Сделали восстание - то же самое. Сколько нашей рабочей крови пролилось по всей России - страшно подумать! Сколько нашего брата погибло на виселицах, в царских застенках, в охранках! Говорить вам об этом не приходится, сами знаете. Вчерась, кажется, хоронили в: л одного своего хорошего старика, который тихо и незаметно жизнь свою отдал за счастье внуков и правнуков. Перестало биться его старое благородное рабочее сердце. Отошла его дорогая нам всем душа. Где она, тая душа? Нет ее и никогда уже не будет... А может быть, она сейчас летает над нами, как чайка, и радуется на нас, что мы не оставляем своего дела и собираемся еще и еще раз драться за свою свободу до тех пор, пока окончательно не свергнем со своей спины ненавистную власть... Матрос замолчал и стал вытирать платочком вспотевший лоб. Ветер играл красным шелковым лоскутком, как маленьким знаменем. Полная, глубокая тишина стояла над шаландами. А с берега уже доносились тревожные свистки городовых. Матрос посмотрел туда и мигнул: - Друзья наши забеспокоились. Ничего. Свисти, свисти! Может, что-нибудь и высвистишь, шкура! Он злобно согнул руку и выставил локоть в сторону берега, усеянного нарядными зонтиками и панамами. - На, укуси! И сейчас же красавец Федя, развалившийся на корме своей великолепной шаланды "Надя и Вера", заиграл на гармонике марш "Тоска по родине". Откуда ни возьмись на всех шаландах появились крашенки, таранька, хлеб, бутылки. Матрос полез в свою кошелку, достал закуску и разделил ее поровну между всеми в лодке. Пете достались превосходная сухая таранька, два монастырских бублика и лиловое яйцо. Маевка и вправду оказалась веселой рабочей пасхой. Городовые, свистя, бегали по берегу. Шаланды стали разъезжаться в разные стороны. Гипсовые головы облаков поднимались из-за горизонта. Федя повернул лицо к небу, уронил руку за борт и чистым и сильным тенором запел известную матросскую песню: Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали. Товарищ, мы едем далеко, Далека от грешной земли! Сверкали весла. Песня уплывала. - Товарищ, нет силы мне вахту держать, - Сказал кочегар кочегару... Песня уже еле слышалась. Тогда матрос скомандовал мальчикам: - Весла-а-а... на воду!.. Ать! Ат-ать! Ать! И, хлопнув Терентия по спине, закричал: Черное море, Белый пароход, Плавает мой милый Уж четвертый год. Ну, босяки! Что же вы не помогаете? И Терентий и оба мальчика весело подхватили: Ты не плачь, Маруся, Будешь ты моя. Я к тебе вернуся, Возьму за себя! Белая чайка на неподвижно раскинутых крыльях бесшумно скользнула над самой шаландой. Казалось, она схватила на лету веселую песенку и унесла ее в коралловом клюве, как трепещущую серебряную рыбку. Мальчики долго смотрели вслед птице, думая, что, может быть, это белоснежная дедушкина душа прилетела посмотреть на свою шаланду и на своих внуков. Маевка кончилась. Но к берегу пристали не скоро - часа два еще крутились в море, выжидая удобного момента. Сначала высадили Терентия возле Золотого Берега, а потом отвезли матроса на Ланжерон. Прежде чем сойти на берег, матрос долго осматривался по сторонам. Наконец он махнул рукой: "Ничего. Авось-небось, как-нибудь... ", подхватил под мышку свою щегольскую тросточку с мельхиоровой ручкой в виде лошадиной головы и выпрыгнул из шаланды. - Спасибо, хлопчики! - пробормотал он поспешно. - До приятного свидания. И с этими словами исчез в толпе гуляющих. Петя вернулся домой к обеду, с пузырями на ладонях и красным, за один день обгоревшим лицом. 45 ПОПУТНЫЙ ВЕТЕР Прошла неделя. За это время Петя ни разу по побывал на море. Он был занят приготовлениями к отъезду в экономию. Приходилось то с папой, то с тетей отправляться в город за покупками. Все вокруг было уже летнее. Одесский май ничем не отличается от июня. Город изнемогал от двадцатипятиградусной жары. Над балконами и магазинами были спущены косые полосатые маркизы с красными фестонами. На них лежала резкая тень начинающих цвести акаций. Собаки бегали с высунутыми языками, разыскивая воду. Между домами вдруг открывалось пламенное море. В "центре" за зелеными столиками под большими полотняными зонтиками сидели менялы и цветочницы. Каблуки вязли в размягченном асфальте. В адских котлах повсюду варилась смола. О, какое это было наслаждение - целый день ходить по магазинам, делая веселые дачные покупки: серсо, сандалии, марлевые сетки для ловли бабочек, удочки, мячи, фейерверк... и потом с легкими пакетами странной формы возвращаться домой на летней, открытой конке! Петино тело еще томилось в знойном городе, но нетерпеливая душа, залетев далеко вперед, уже ехала на пароходе, насквозь прохваченная голубым ветром путешествия. Но однажды рано утром во дворе раздался знакомый свист. Мальчик подбежал к окну и увидел посредине двора Гаврика. Через минуту Петя очутился внизу. У Гаврика был необыкновенно озабоченный вид. Его сероватое лицо, решительно поджатые губы и слишком блестящие глаза говорили о том, что произошло какое-то несчастье. Сердце у Пети сжалось. - Ну, - против воли понижая голос до шепота, спросил он, - что? Гаврик, насупившись, отвернулся: - Ничего. Хочешь идти с нами на шаланде? - Когда? - А сейчас. Я, Мотька и ты. Под парусом. - Брешешь? - Собака брешет. - Под парусом? - Плюнешь мне в глаза. - Кататься? - Пускай кататься. Хочешь? - Спрашиваешь! - Тогда быстро! Идти на шаланде под парусом! Нечего и говорить, что Петя даже не сбегал домой за фуражкой. Через десять минут мальчики были уже на берегу. Шаланда со вставленной мачтой и свернутым парусом, до половины выдвинутая в море, покачивалась на легкой волне. Босая Мотя возилась на дне лодки, укладывая в ящик под кормой дубовый бочоночек с водой и буханку житного хлеба. - Петька, берись! - сказал Гаврик, упираясь плечом в корму. Мальчики навалились и, без особого труда столкнув шаланду, вскочили в нее уже на ходу. - Поехали! Гаврик ловко развязал и поднял новый четырехугольный парус. Слабый ветерок медленно его наполнил. Шаланду потянуло боком. Став коленями на корму, Гаврик с усилием надел тяжелый руль и набил на него румпель. Почувствовав руль, шаланда пошла прямее. - Побережись! Петя едва успел присесть на корточки и нагнуться. Повернутый ветром гик грузно перешел над самой головой слева направо, открыв сияющее море и закрыв глинистый берег, где по колено в бурьяне и дикой петрушке стояла Мотина мама, приложив руку к глазам. Гаврик нажал на румпель и навалился на него спиной. Мачта слегка наклонилась. Вода звучно зажурчала по борту. Подскакивая и хлопая плоским дном по волне, шаланда вышла в открытое море и пошла вдоль берега. - Куда мы едем? - спросил Петя. - Увидишь. - А далеко? - Узнаешь. В глазах у Гаврика опять появился тот же недобрый, сосредоточенный блеск. Петя посмотрел на Мотю. Девочка сидела на носу, свесив босые ноги за борт, и неподвижно смотрела вперед. Ее щеки были строго втянуты, и ветер трепал волосы, еще недостаточно отросшие, чтобы заплести их в косичку. Некоторое время все молчали. Вдруг Гаврик полез в карман и вытащил довольно большие часы черной вороненой стали. Он с важностью приложил их к уху, послушал, как они тикают, и затем не без труда отколупнул крышку мраморным ногтем со множеством белых пятнышек, как известно приносящих человеку счастье. Если бы Гаврик вытащил из кармана живую гадюку или горсть драгоценных камней, то и тогда Петя был бы удивлен меньше. Собственные карманные часы! Это было почти то же самое, что собственный велосипед или собственное монтекристо. Даже, может быть, больше. У Пети захватило дух. Он не верил своим глазам. Он был подавлен. А Гаврик между тем принялся сосредоточенно отсчитывать указательным пальцем цифры, шепча себе под нос: - Один час, два, три, чечире, пьять... Девьять и еще трошки. Ничего. Поспеем. - Покажи! - закричал Петя вне себя от изумления. - Не лапай, не купишь. - Это твои? - Не. - И, притянув Петю за рукав, Гаврик таинственно шепнул ему: - Казенные. С комитета. Понятно? - Понятно, - прошептал Петя, хотя ему совершенно ничего не было понятно. - Слухай здесь, - продолжал Гаврик, искоса поглядывая на Мотю. - Матроса нашего споймали. Чуешь? Он теперь сидит в тюрьме. Шестой день. Его после той самой маевки прямо на Ланжероне схватили. Только у него, понятно, документ на другую фамилию. Пока ничего. Ну только если те драконы его откроют, то молись богу, ставь черный крест - сейчас же и повесят. Чуешь? А они его могут открыть каждую минуту. Снимут с него усы. Найдут какого-нибудь Иуду, сделают очную и откроют. Теперь чуешь, какое выходит некрасивое дело? - Врешь! - испуганно воскликнул Петя. - Раз я тебе говорю - значит, знаю. Теперь слухай здесь опять. Пока он сидит тама еще не открытый, ему па воле подстраивают убежать. Комитет подстраивает. Сегодня как раз в десять с половиной ровным счетом он будет бежать с тюрьмы прямо на Большой Фонтан, а оттеда на нашей шаланде под парусом обратно в Румынию. Теперь чуешь, куда мы идем? На Большой Фонтан. Шаланду переправляем. А часы мне Терентий из комитета принес, чтобы не было опоздания. Гаврик снова достал часы и начал на них старательно смотреть: - Без чуточки десять. Успеем в самый раз. - Как же он убежит? - прошептал Петя. - Его же там сторожат тюремщики и часовые? - Неважно. У него как раз в десять и с половиной прогулка. Выводят погулять на тюремный двор. Ему только надо перебежать через огороды, а на малофонтанской дороге его уже Терентий дожидается с извозчиком. И - ходу прямо к шаланде. Чуешь? - Чую. А как же он перелезет через тюремную стену? Она же высокая. Во какая! До второго этажа. Пока он будет лезть, они его застрелят из винтовки. Гаврик сморщился, как от оскомины: - Та не! Ты слухай здесь. Зачем ему лезть через стенку? Стенку Терентий подорвет. - Как это - подорвет? - Чудак! Говорю - подорвет. Сделает в ней пролом. Ночью под нее один человек с комитета - товарищ Синичкин - подложил танамид, а сегодня в десять и с половиной утра, аккурат как начнется у нашего матроса прогулка, Терентий с той стороны подпалит фитиль и - ходу к извозчику. И будем ждать. Танамид ка-ак бабахнет... Петя строго посмотрел на Гаврика: - Что бабахнет? - Танамид. - Как? - Танамид, - не совсем уверенно повторил Гаврик, - который взрывает. А что? - Не танамид, а динамит! - наставительно сказал Петя. - Нехай динамит. Неважно, лишь бы стенку проломало. Петя сейчас только вдруг понял как следует значение Гавриковых слов. Он почувствовал, что его спина покрывается "гусиной кожей". Темными большими глазами он посмотрел на труха: - Дай честное благородное слово, что правда. - Честное благородное. - Перекрестись. - Святой истинный крест на церкву. Гаврик истово и быстро перекрестился на монастырские купола Большого Фонтана. Но Петя верил ему и без этого. Креститься заставил больше для порядка. Петя всей своей душой чувствовал, что это правда. Гаврик опустил парус. Шаланда стукнулась о маленькие лодочные мостки. Берег был пуст и дик. - У тебя платочка нема? - спросил Гаврик Петю - Есть. - Покажь! Петя достал из кармана носовой платок, при виде которого тетя, наверное, упала бы в обморок. Но Гаврик остался вполне доволен. Он серьезно и важно кивнул головой: - Годится. Сховай. Затем он посмотрел на часы. Было "десять и еще самые трошки". - Я останусь в шаланде, - сказал Гаврик, - а ты и Мотька бежите наверх и стойте в переулочке. Будете их встречать. Как только они подъедут, замахайте платочком, чтоб я подымал парус. Соображаешь, Петька? - Соображаю... А если их часовой подстрелит? - Промахнется, - с уверенностью сказал Гаврик и сурово усмехнулся. - Часовой как раз с Дофиновки, знакомый. Бежи, Петька. Как только их заметишь, так сразу начинай махать. Сможешь? - Спрашиваешь! Петя и Мотя вылезли из шаланды и побежали наверх. Здесь, как и на всем побережье от Люстдорфа до Ланжерона, детям была знакома каждая дорожка. Продираясь сквозь цветущие кусты одичавшей сирени, мальчик и девочка взобрались на высокий обрыв и остановились в переулочке между двумя дачами. Отсюда было видно и шоссе и море. Далеко внизу маленькая шаланда покачивалась возле совсем маленьких мостков. А самого Гаврика было еле видно. - Мотька, слушай здесь, - сказал Петя, осмотревшись по сторонам. - Я влезу на шелковицу - оттуда дальше видно, - а ты ходи по переулку и тоже хорошенько смотри. Кто раньше заметит, По правде сказать, на шелковицу можно было и не лазить, так как снизу тоже все было прекрасно видно. Но Петя ужо почувствовал себя начальником. Ему хотелось совершать поступки и командовать. Мальчик разбежался, кряхтя, вскарабкался на дерево, сразу же разорвав на коленях штаны. Но это не только его не смутило, а, наоборот, сделало еще более суровым и гордым. Он уселся верхом на ветке и нахмурился. - Ну? Чего ж ты стоишь? Ходи! - Сейчас. Девочка посмотрела на Петю снизу вверх испуганными, преданными глазами, обеими руками обдернула юбочку и чинно пошла по переулку к дороге. - Стой! Подожди! Мотя остановилась. - Слушай здесь. Как только их увидишь, сейчас же кричи мне. А как только я увижу - буду кричать тебе. Хочешь? - Хочу, - тоненьким голоском сказала девочка. - Ну, ступай. Мотя повернулась и пошла в густой тени зеленовато-молочных, вот-вот готовых распуститься акаций, оставляя в пыли маленькие следы босых пяток. Она дошла до угла, постояла там и вернулась обратно. - Еще не едут. А у вас? - И у меня еще не едут. Ходи дальше. Девочка снова отправилась до угла и снова вернулась, сообщив, что у нее еще не едут. - И у меня еще не едут. Ходи еще. Сначала мальчику очень нравилась эта игра. Необыкновенно приятно было сидеть высоко на дереве, с напряжением вглядываясь в конец переулка - не покажется ли мчащийся извозчик. О, как ясно представлял он себе взмыленную лошадь и кучера, размахивающего над головой свистящим кнутом! Экипаж подлетает. Из него выскакивают с револьверами в руках Терентий и матрос. За ними бегут тюремщики. Терентий и матрос отстреливаются. Тюремщики один за другим падают убитые. Петя изо всех сил машет платком, кричит, ловко прыгает с дерева и мчится, обгоняя всех, к лодке - помогать ставить парус. А Мотька только сейчас догадалась, что это приехали они. Ничего но поделаешь: девчонка. ... Но время шло, а никого не было. Становилось скучновато. Пете надоело смотреть на ослепительно белое шоссе - то катила карета с английским кучером, одетым, как Евгений Онегин, то с громом проезжала фура с искусственным льдом. Тогда становилось особенно жарко и особенно сильно хотелось пить. Мальчик уже давно успел рассмотреть во всех подробностях соседнюю дачу: ярко-зеленые газоны, гравий на дорожках, туи, статую, испещренную лиловыми кляксами тени, вазу, из которой ниспадали длинные, острые листья алоэ, и художника, пишущего пейзаж. Художник, с закрученными усиками и эспаньолкой, в бархатном берете, сидел под зонтиком на складном полотняном стульчике и, откинувшись, ударял длинной кистью по холсту на мольберте. Ударит и полюбуется, ударит и полюбуется. А на оттопыренный большой палец левой руки надета палитра - эта гораздо более красивая, чем сема картина, овальная дощечка, на которой в безумном, но волшебном беспорядке смешаны все краски, все оттенки моря, неба, глины, сирени, травы, облаков, шаланды... ... А между тем уже давно подъехал пыльный извозчик, и по переулку медленно шли два человека. Впереди них бежала Мотя, крича: - У меня уже приехали! Махайте, махайте! Петя чуть не свалился с дерева. Он вырвал из кармана платок и стал отчаянно крутить им над головой. Шаланда закачалась сильнее, и Петя увидел, что Гаврик прыгает и машет руками. Под шелковицей, на которой сидел Петя, прошли Терентия и матрос. По их пламенно-красным лицам струился пот. Мальчик слышал их тяжелое дыхание. Матрос шел без шапки, сильно хромая. Его щегольские кремовые брюки - те самые, в которых Петя видел его в последний раз, на маевке, - были порваны и выпачканы кирпичным порошком. Грязная полуоторванная манишка обнажала выпуклую, блестящую от пота грудь. Сжатые кулаки были как бы опутаны голубыми веревками жил. Усики висели. На обросшем лице сильно выдавались скулы. Глаза сухо искрились. Горло двигалось. - Здравствуйте, дядя! - крикнул Петя. Терентий и матрос посмотрели на мальчика и усмехнулись. Пете показалось даже, что матрос подмигнул ему. Но они уже бежали вниз, оставляя за собой облако пыли. - А я первая увидела, ага! - сказала Мотя. Петя слез с дерева, делая вид, что ре слышит. Мальчик и девочка стояли рядом, глядя вниз на шаланду, подымавшую парус. Они видели, как маленькая фигурка матроса прыгнула в лодку. Парус надулся. Его стало относить от берега, как лепесток. Теперь на опустевших мостках стояли только Терентий и Гаврик.