- сказал Гарик Черный. - Выходит, мы прибыли преждевременно. Что-то у меня измерение барахлит. - И Эрик сообразил, что передвигались они при помощи этого, неизвестного ему измерения. - Ну, ладно. Тогда мы в Индию поплывем, опередим Васко да Гаму. - Его опередил уже Афанасий Никитин, - высказал Эрик неожиданные для себя сведения. - А мы и Афанасия опередим. Только маршрут возьмем Васкин: обогнем Африку - это будет сенсация для десятого века. И вот они стояли в Лиссабонском порту, в котором не было и признака кораблей Васко да Гамы: ведь прибыли они в Лиссабон на тридцать лет раньше - именно на столько лет опередил Афанасий Никитин португальского путешественника. И не у кого было спросить про Васкин маршрут. - Измерение барахлит, - Гарик и тут свалил на никуда не годное измерение, хотя в данном случае был виноват сам. - Может, ты откроешь Берингово море? Я сведу тебя с Берингом. - Нет, - сказал Эрик Рыжий, - я не хочу в Берингово море. И не хочу в море Лаптевых. Я хочу открыть Вемэрику, больше мне ничего не нужно. - Америку так Америку, - сказал Гарик Черный, называя эту землю на общепринятый лад. - Только поскорей, у меня мало времени. Да, его измерение по-настоящему барахлило: они прибыли за целый год до начала экспедиции Колумба. Гарик звал открывать Австралию, чтоб утереть нос голландцам, но Эрик Рыжий категорически отказался: свою, мол, Вемэрику он не променяет ни на какую Австралию. - В таком случае оставайся, - сказал Гарик Черный. - А у меня дела поважней, чем твоя Америка: я собираюсь открыть антипланету Ялмез, обставить Хасана Амира. ("Ну и проходимец этот Гарик! Почище Эрика..." - подумал инспектор Шмит.) - Только бы измерение не подвело, - сказал Гарик, кивнув на прощание Эрику. И в ту же секунду исчез. В Испании времен Торквемады люди исчезали тысячами, поэтому исчезновение Гарика никого не удивило. На него просто не обратили внимания. И на Эрика никто не обратил внимания: мало ли оборванцев слонялось по Севилье. Он слонялся по Севилье, переходя из трактира в трактир, и чувствовал себя неуютно в чужом времени. Вемэрика отодвигалась все дальше, и ее заслоняла родная Скандинавия, а также незабвенный десятый век. И ему уже начало казаться, что не существует Великого Материка Эрика, что есть только Эрик - без всякого материка. - Я хочу домой, - так закончил Эрик свой печальный рассказ, и в его зеленых глазах загорелась тоска по родине. - В гостях хорошо, а дома лучше, - сослался он на пословицу, позаимствованную в чужих временах. Что с ним делать? Отправить его домой, пока он еще не все выведал у Колумба? А то ведь он и карту стащит, и грамоте выучится, пройдет все науки... А там доберется в свой век на попутной Машине или измерении, и - прощай открытие Колумба. Рыжий его опередил! Но из пятнадцатого века в десятый не попадешь без пересадки, так и преступника упустишь. У нас служба розыска, а не благотворительное бюро. Хотя, конечно, жаль этого Рыжего. За чужим погнался, а свое потерял. Обычный случай в уголовной практике. Ничего, решил инспектор, как-нибудь доберется. Раз ему приписывают открытие Америки в десятом веке, значит, он все же добрался в свой век. Добрался, конечно, добрался и открыл в десятом веке то, что было до него в пятнадцатом веке открыто. 9. ЯН-1963 Идут дни 1963 года, и, если б Машина была исправна, нам бы, возможно, удалось вернуться к нашим, - правда, ценой аварийной посадки. Но Юрек считает, что такая авария не страшна, наибольшая авария для человека - быть выброшенным из своего времени. Я пытаюсь ему рассказать то, что мне известно о пространственно-временных отношениях, но он не хочет слушать. Все равно, он говорит, ему в этих теориях не разобраться, лучше он будет рассматривать эту Машину как обычный дизель, тогда, может, ему удастся ее починить. Он никак не может понять, что спешить нам некуда, и, даже если он через год починит Машину, мы не опоздаем в его время. И через двадцать лет не опоздаем. Только вернемся туда пожилыми людьми, потому что никакая машина не может вернуть человека в молодость. - Юрек, ты пойми, пласты времени неподвижны, движется лишь то время, которое соприкасается с нами. - Не морочь голову. Вроде кроме нас ничего на свете не существует. - Оно существует, но раз мы можем попасть в любую точку любого времени, то это равноценно неподвижности времени. Относительной неподвижности, как неподвижность пространства. Конечно, абсолютной неподвижности времени быть не может, есть лишь его видимая неподвижность по отношению к наблюдателю. Неподвижность прошлого и будущего, в берегах которых течет река настоящего. Великий Панасюк (1976-2058) в пору своих юношеских заблуждений пытался доказать, что движутся эти самые берега, а сама река неподвижна. Он утверждал, что жизнь есть неподвижное настоящее, затертое льдами прошлого и будущего. Это была ошибочная теория, и впоследствии Панасюк от нее отказался. Пока Юрек копается в Машине, я хожу по лесу, собираю ягоды, иногда подхожу к шоссе, чтобы издали посмотреть на жизнь незнакомого мне времени. Когда кто-нибудь подходит близко к зарослям, в которых укрыта наша Машина, я даю знать Юреку, и он на время прекращает ремонт, а я заговариваю с прохожим и спешу отвести его подальше от этих мест. А когда наступает темнота, Юрек прекращает ремонтные работы и начинает меня ругать. - Гуманист, - говорит он, вкладывая нехороший смысл в это хорошее слово, - брат милосердия! Разве кто-нибудь вызывал твою неотложку? Да я бы еще с такой раной знаешь как воевал? Закон временного притяжения, открытый великим Панасюком, формулируется так: всякое тело, существующее во времени, притягивается к этому времени с силой, прямо пропорциональной скорости течения данного времени и обратно пропорциональной квадрату взаимодействия его с другими временами. Вследствие этого течение времени в различные эпохи неоднородно и зависит не только от объективных причин, но и от позиции наблюдателя. Естественно поэтому, что, рассматривая то или иное событие, позицию лучше не менять, чтобы не исказить общей картины. По формуле Марантиди: ИК = шK^и (истинная картина равна соответствующему корню из картины в степени искажения). - Когда кончится война, - говорит Юрек (мысленно он все еще там, в том времени), - я буду водить автобусы по этой дороге... - И в 1963 году сможешь прийти сюда и посмотреть, как мы здесь возимся с этой Машиной. - Чепуха какая-то! Не могу же я раздвоиться!.. Хотя - черт его знает... Если я смогу дважды прожить одну и ту же минуту... Ему трудно это представить. Так же трудно было когда-то представить, что Земля движется вокруг Солнца, хотя ясно видно, что Солнце движется вокруг Земли. - А почему я до сих пор не пришел? Янек... как ты думаешь, почему я до сих пор не пришел? Неужели нам никогда не вырваться из этого проклятого времени? - Либо из этого, либо из другого. - Это значит... что я погиб на войне? Я ничего ему не ответил. - Ну и ладно! Лучше уж там погибнуть, чем здесь торчать... - Он помолчал. - А может, я просто не нашел этого места? За столько времени можно забыть. - Может, и так. Может, ты еще придешь. - Надо бы оставить какую-то метку. Чтобы потом, в 63-м, я по ней нас нашел. Все-таки больше двадцати лет... - Какие двадцать лет? Ведь мы поставим метку в 63-м. - Ничего не понимаю. Ну и напутал ты с этим временем! Значит, даже если мы поставим метку, я могу нас не найти? Ведь я мог прийти до того, как метка была поставлена? - Ты бы не стал раньше приходить. Ты бы запомнил, что метка была поставлена позже. - Тоже верно. Я бы этого не забыл. - И ты бы помнил, как мы тебя ждем. Ты бы непременно пришел. - Я еще приду, Янек! Утром, когда Юрек опять начал возиться с Машиной, я спустился к шоссе и вырезал на дереве надпись: "Юрек, мы тебя ждем!" Потом я ее ему показал, и он долго на нее смотрел, чтобы получше запомнить. - Теперь я найду, - сказал он. Я не говорю ему о гибели отряда, о том, что, если он вернется, ему этой войны не пережить. Правда, в архивных документах имя Юрека не было названо, не исключено, что там погиб кто-то другой. Если мы не вернемся, то, конечно, там погиб кто-то другой. Знал бы это Юрек, он бы пешком пошел в 41-й год, хотя пешком ходить по времени даже в наш век еще не научились. Я бы тоже не хотел, чтоб за меня погибал кто-то другой, но и самому тоже погибать не хочется. Впрочем, откуда знать, что человек погибает за тебя? Может, он погибает за себя? Древнее слово "судьба" рассеивало эти сомнения. Пожилой человек на шоссе остановился и долго смотрел на вырезанную на дереве надпись. Я подумал, что это, может быть, Юрек. Прошло столько лет, он, конечно, успел состариться. Я подошел ближе. - Это вас ждут? Старик пожал плечами. - У меня нет таких друзей. Мои друзья не портят деревьев. Если б старик знал. Если б он видел нас во время боя. Он бы не стыдился таких друзей. Он бы гордился такими друзьями. 10. ВЕТЕР ВРЕМЕНИ Нет, человек не идет по времени - изо дня в день, из месяца в месяц, - он стоит во времени, под ветром времени, которое проносится мимо, срывая с него, круша и ломая все, чем он пытается себя защитить. И гнет ветер времени человека к земле, и заставляет прятать лицо и подставлять ветру спину, - вот почему мы не видим нашего будущего: мы отворачиваем от сокрушительного ветра лицо и смотрим в безветренное прошлое. Ветровые стекла Машины Времени защищают человека от ветра, но не от времени. Как бы далеко ты ни сбежал от своего времени, время - свое ли, чужое - возьмет то, что ему положено. Конечно, для того, кто располагает Машиной, ассортимент времен богаче, разнообразней, - но что такое ассортимент, когда покупательная способность у всех одинаковая? Что касается инспектора Шмита, он предпочитает одну большую жизнь в одном времени, в кругу одних и тех же друзей тысяче маленьких жизней, нахватанных по минутке в разных временах. Машина движется медленно: при обычной скорости четыреста пятьдесят лет в час сейчас она выжимает не больше пятидесяти... Опять, видно, засорился воздухопровод. Такие времена - чего в них только не накопилось! 1519 год... Начинают бой звездные часы Магеллана, а завершают бой часы Леонардо... Звездные часы ни на минуту не прекращают бой. И в тот же год, когда Магеллан отправился в плаванье, а Леонардо закончил свой жизненный путь, Рафаэль дал миру "Сикстинскую мадонну"... Только бы не потерпеть аварию в этом столетии, которое уже стало Возрождением, но еще не перестало быть средневековьем. Иногда Возрождение надолго сохраняет отпечаток средневековья и средневековье кончается вместе с Возрождением. 1535 год... На эшафот взошел британский канцлер Томас Мор, автор "Утопии". Веками человечество расплачивалось за свои утопии, но оно не хотело с ними расставаться... Ветер времени свистит за окном. Он дует из будущего в прошлое. И все живое, что движется в будущее, он уносит в прошлое, этот встречный ветер... Инспектор включает фодемент (ручное управление, от французского: "за неимением лучшего"), поскольку автоматика не дает возможности любоваться пролетающими временами. И сбавляет скорость, мягко нажав на рычаг пеклобата (переключатель скоростей, от украинского "не лiзь поперед батька в пекло"). 1650 год... Перестал мыслить Рене Декарт, сказавший памятную всем фразу: "Я мыслю, значит, я существую". Франция, его родина, не одобряла подобного рода существования, и он вынужден был скитаться по чужим странам, ища приют для своих непослушных мыслей и нигде его не находя. Вечное изгнание, вечные нужда и бесприютность... Как ты мыслишь, так ты и существуешь, Декарт! 1701 год... Война за испанское наследство. 1741 год... Война за австрийское наследство. Наследников всегда больше, чем наследства, поэтому постоянно возникают недоразумения. Все, конечно, зависит от того, какое наследство. Есть наследства, которые не убывают, сколько их ни наследуй, и никто не ведет из-за них войн: за книги Сервантеса - испанское наследство, за музыку Моцарта - австрийское наследство... Очень важно выбрать что наследовать, чтобы не воевать всю жизнь из-за пустяков... 1849 год... Крохотное государство Сан-Марино проявило первые признаки своего будущего величия: дало приют итальянскому революционеру Джузеппе Гарибальди. Впоследствии великое, крупнейшее в Европе государство Сан-Марино занимало тогда площадь всего лишь восемь на семь с половиной километров, да и эти несчастные полкилометра находились под постоянной угрозой соседнего города Римини, который рассчитывал таким путем расширить свою территорию. Особое положение государства Сан-Марино заключалось в том, что оно было со всех сторон окружено Италией, оно было как бы сердцем Италии, но сердцем свободным и независимым и готовым бороться за свою независимость и свободу. В то время великое государство Сан-Марино было крохотным государством, потому что великими тогда считались государства: а) богатые, б) сильные, в) внушительных размеров. Впоследствии эти критерии были пересмотрены и к государству стали предъявлять те же требования, какие предъявляются к каждому живущему в нем человеку. А так как в новые времена никто не считал великим человека: а) богатого, б) сильного и в) внушительных размеров, - точнее, считали, но с некоторыми поправками: а) богатого мыслью, б) сильного духом, в) имеющего заслуги перед всем человечеством, - то новые критерии в оценке государств существенно изменили прежние представления. Памятник Гарибальди в центре Сан-Марино напоминает о том, что первый шаг к величию этого государства был сделан тогда, когда оно, крохотное, окруженное Италией, взяло под свою защиту преследуемого человека. 1889 год... В один год и даже, помнится, в один месяц родились два человека, которые ни на день не прекращали между собой борьбу, которые вели ее задолго до своего рождения и продолжали вести после смерти. "Сверхчеловек" и "маленький человек" - в глазах тех, для кого единственный критерий - сила. А в глазах, видящих в человеке другие достоинства, - ничтожество и великий человек. Гитлер и Чаплин. Ветер времени... Не каждый может перед ним устоять. Не каждый способен стать к нему не спиной, а лицом, чтобы хоть краем глаза увидеть будущее... НЕСБЫТОЧНЫЕ ПРОШЛЫЕ ВРЕМЕНА (Историческая справка) В тридцать шестом веке, когда Машина Времени прочно вошла в быт, стали раздаваться голоса о необходимости ее запрещения. Требовали принятия закона о неприкосновенности времени, поскольку стирание грани между прошлым и будущим пагубно для настоящего, которое, собственно, и является этой гранью. Сторонники Машины утверждали, что грань эта никогда не была четкой, поскольку в каждом времени мы обнаруживаем следы других времен. Если бы в прошлом и настоящем не было никаких следов будущего, то никакого прогресса не было бы. Ведь самые передовые идеи рождаются будущим, а как они могут попасть в настоящее? Без Машины Времени тут не обойтись. Некоторые предлагали поставить Машину Времени на службу Пространству. Гениальный астрофилософ и конструктор Времени Садреддин Алиев (3721-....) нашел оригинальный способ соединения Машины Времени с фотонной ракетой, что давало возможность в минимально сжатые сроки перемещаться на бесконечно большие расстояния. На первый случай Садреддин решил не летать особенно далеко, а ограничиться центром нашей Галактики. Расстояние - 25 тысяч световых лет, следовательно, чтобы не тратить на путь туда и обратно 50 тысяч лет, нужно на столько же лет углубиться в прошлое. В прошлом, сказал Садреддин перед отлетом, у нас неисчерпаемые залежи времени, за счет которых можно сберечь ресурсы будущего. Он улетел, пообещав вернуться через минуту. Но не вернулся. Ни через минуту, ни через десять минут. Прошел целый час, а его все не было. И тогда радиопрожекторы сообщили печальную весть: астрофилософ и конструктор Времени исчез из Пространства. Противники Машины немедленно взяли этот печальный факт на вооружение: раз в Пространстве Садреддина нет, значит, он находится где-то во Времени. Всей историей доказано, говорили они, насколько Время гибельно для человека. От Пространства еще никто не умирал, все умирали только от Времени. Так имеем ли мы право, вопрошали они, увозить человека из Пространства, которое дает ему жизнь, во Время, которое ничего не может дать, кроме смерти? Сторонники Машины верили, что великий Садреддин не умер, нет! Мы, говорили они, еще услышим о нем - в прошлом! И - услышали. Древние мифы донесли до нас имя Фаэтона, взмывшего в небо на солнечной колеснице. Не сразу додумалось человечество, что Фаэтон - это и есть тот самый Фотон, который умчал Садреддина к центру Галактики. Просто звук "о" может слышаться как "аэ", особенно если между говорящим и слушающим несколько тысячелетий... Садреддин-Фаэтон взмыл на своей солнечной колеснице - и сгорел, как об этом рассказано в мифе, то ли приземлился в древнем времени, а взлететь не смог из-за какой-то поломки. А возможно, он все еще летит к центру Галактики - ведь лететь туда двадцать пять тысяч лет, и если у него что-то случилось с механизмом Времени... Тогда лететь ему еще и лететь, и неизвестно, когда он вернется на землю... Построенные по его проекту летательные аппараты давно бороздят пространства и времена, но ни один из них не встретил в пути своего создателя, замечательного астрофилософа и конструктора Времени легендарного Фаэтона. Правда, Галактика наша велика, и не так просто встретиться на ее путях... И так легко разминуться во Времени и Пространстве... 11. ЯН-1963-1941 Невероятная вещь: Юрек починил Машину Времени. Он, простой водитель автобуса из двадцатого века, разобрался в сложнейшем механизме из далеких будущих тысячелетий. - Все не так уж сложно, - сказал он, демонстрируя мне готовность Машины к действию. - Могли б такую Машину и раньше изобрести. Только зачем? Чтобы дать возможность всякому... - тут он употребил неизвестное мне существительное, - сбегать от своего времени в более уютные времена? Не думаю, что у Машины Времени такое уж простое устройство. Юрек починил ее потому, что у него не было другого выхода: он должен был вернуться в свое время. - А тот не пришел, - вздохнул он. - Что ж, так тому и быть. Видно, он не дожил до мирного времени. Он говорил о себе в третьем лице, чтобы отделить себя от того, не существующего, который лишил его надежды выйти живым из войны. - Может, подождем еще? - предложил я. Ждать было нечего, но нелегко отправляться на верную смерть. А он теперь знал, что идет на верную смерть. - Нам ждать легко. А каково им там, в сорок первом? Он так и не понял, что время для нас остановилось, что мы сможем вернуться в любой день 41-го... Если, конечно, не погибнем при посадке: из 63-го в 41-й так просто не попадешь. Юрек нажал на рычаг. Машина качнулась, задрожала и замерла. - Что, не идет? - Не идет. Потому что - приехали. На календарифмометре значился год 1941-й. - Как тебе удалось? Ведь Машина на это не рассчитана. - Обычный технический недосмотр. Я кое-что поправил. Он кое-что поправил! Революция в науке пятого тысячелетия - и это называется: кое-что поправил. - Юрек, тебя бы в наш век! - Еще в один век? Еле до своего добрался... - Он положил руку мне на плечо. - Ладно, Янек, прощай. Передай привет своему времени. - Я пока здесь останусь. Зря я, что ли, учился воевать? Юрек был не прочь вместе со мной повоевать, но он не знал, как быть с Машиной. Он боялся, что Машиной может воспользоваться враг. Какой-нибудь фашист может проникнуть на ней в будущее. В науке высказываются серьезные предположения, что такие случаи имели место. Больше того, академик Гловач утверждает, что фашизм в двадцатый век прибыл из средних веков, вероятно, использовав Машины Времени легкомысленных и сердобольных туристов. Академик Гловач требует большой осторожности в обращении с Машиной Времени, особенно же предостерегает от того, чтобы подбирать по дороге случайных пассажиров, ибо, говорит он, информация распространяется не только в пространстве, но и во времени. Институт истории рассматривает этот вопрос и, вероятно, перенесет фашизм из двадцатого куда-нибудь в средние, а то и в древние века. На шоссе прогремел взрыв, затем другой. Застрочили автоматы. - Кажется, нас окружают... - Нет, Юрек. Это мы прибыли раньше времени: сейчас на шоссе как раз начался бой. - Наш бой? Значит, мы подоспели вовремя. Юрек подхватил автомат и побежал к шоссе. Я бросился за ним, прихватив санитарный пакет, так как знал, что он понадобится. Наша помощь была очень кстати. Тот Юрек остался один, он прикрывал меня, того меня, отходившего в глубь леса. Я крикнул ему: - Отходи, Юрек! Мои слова подкрепил автомат нашего Юрека. Тот Юрек продолжал вести бой, и тогда наш Юрек, побоявшись, что его могут прихлопнуть прежде времени, крикнул: - Тебе приказано: отходи! Но теперь уже отходили немцы. Увидев, что появилось подкрепление, они попрыгали в уцелевшие машины, и вскоре шоссе опустело. - Юрек! - позвал я того Юрека. Он не ответил. Я распечатал санитарный пакет и перевязал Юреку рану. - Ладно, пусть дальше сам выкарабкивается, - сказал наш Юрек, и в словах его была единственно оправданная жестокость: жестокость к себе. Не желая опережать события, которые мы и без того достаточно опередили, мы двинулись вдоль шоссе, оставив на произвол судьбы и Машину Времени, и меня, уже стоящего возле нее, и раненого Юрека, который все-таки поднялся с земли и теперь шел, цепляясь за встречные деревья. Мы уходили все дальше от событий, которые развертывались позади нас и в которых мы уже однажды приняли участие. - Янек, мне нужно вернуться. Я тебя догоню. Я не спрашиваю, зачем ему нужно вернуться. Может, он хочет посмотреть, как наша Машина отправится в 1963 год, а может, хочет вынуть какую-нибудь деталь, чтобы враг не воспользовался нашей Машиной. Я иду дальше. Сегодня седьмое сентября, остается два дня до гибели отряда. Я понимаю, что иду к гибели, потому что только мне известен конец нашего пути. Но сейчас я бы не мог покинуть отряд. Профессор Грюн объясняет это действием закона временного притяжения: время притягивает нас к себе, взваливает на нас свои заботы, и нам становится трудно мыслить тысячелетними категориями, мы начинаем мыслить категориями года, месяца и даже одного дня. Хоть я и занимался двадцатым веком, но по-настоящему узнал его только сейчас. Я не понимал, как люди могли жить в этом времени, когда каждая жизнь висела на волоске, когда была почти стерта грань между жизнью и смертью. Теперь я понимаю. Теперь я вижу, что на грани смерти может быть настоящая жизнь. Я вспоминаю слова Юрека о том, что бесчеловечность нельзя оставлять на земле в надежде, что из нее когда-нибудь произрастет человечность. Обезьяна больше не превратится в человека, она скорее весь мир превратит в обезьян и заставит их стыдиться всего человеческого. Когда обезьяна вооружена до зубов, очень трудно превратить ее в человека... - Хальт! Я останавливаюсь. Передо мной стоит вооруженная до зубов обезьяна, та самая, которой не удалось стать человеком, а может быть, Человек, которому удалось стать обезьяной, и он торжествует по этому поводу, потрясая оружием в знак победы нам тем, что когда-то сделало его человеком... 12. ЯН-1941 Годы жизни: 4092-1941. Как будто я жил до нашей эры. Сегодня моя эра кончится, какой бы она ни была. Кончится за две тысячи лет до начала моей эры... Сначала мне повезло: я встретил интеллигентного человека. Он не был похож на фашистов, о которых я писал в своей диссертации. Он сам признался, что не одобряет жестокостей, которых, как ему кажется, многовато в этой войне, хотя обстановка зачастую вынуждает к жестокости. Правда, сам он старается ее избегать и проявлять гуманность - в той мере, в какой позволяет обстановка. Доводы его были разумны, если отвлечься от этой самой обстановки, в которой протекал разговор. Он сослался на Христа и Пилата: для Христа человечность - дело обычное и естественное, а для Пилата - исключительное, поскольку противоречит его миссии, делу его жизни. Поэтому когда Пилат умывает руки, это больший подвиг, чем когда Христос умирает на кресте. Видимо, он считал себя Пилатом, но ему не давали покоя лавры Христа. Ему хотелось себя вознести, но так, чтобы при этом избежать распятия. Разговор приобретал философский характер. Мы сидели в креслах и не спеша обменивались мнениями. Внезапно из-за стены донеслись глухие удары и крик... - Какая слышимость, - поморщился мой собеседник. - Кстати, не узнаете голос? Мне кажется, вы должны его знать... Я не понял, что он имеет в виду. Может быть, Юрека тоже схватили? Может быть, схватили весь отряд? А может быть, это Вацек дает свои показания? - Что там происходит? - В соседней комнате? То же, что у нас с вами здесь, только другим методом. Видите ли, меня всегда возмущал метод физического воздействия на человеческую душу. Я не хирург, я терапевт, даже гомеопат. Хотя лечу человечество от той же болезни. Я задал ему вопрос: чем может кончиться для меня это лечение? Он сказал, что не стоит переоценивать возможности медицины, нередко исход болезни зависит от поведения самого больного. Хотя, сказал он, я не похож на больного, вид у меня вполне здоровый, точней, здравомыслящий. - Так отпустите меня. - Чтобы вы тут же попали в соседнюю комнату? Я бы, может, вас отпустил, но там вас так легко не отпустят. Это наглядный пример того, как трудно такому человеку, как он, проявлять гуманность. Вот и я прошу, чтоб он меня отпустил, а куда меня отпускать? Туда, где никто не станет со мной церемониться? Он говорит мне честно, мне еще повезло: к нему попадают немногие, большинство попадает туда, за стенку. В этом тоже особенность его метода: пока он поговорит с одним человеком, в соседней комнате пропускают пять... Нет-нет, он меня не торопит, хотя, конечно, из-за нашей с ним медлительности несколько человек будут лишены возможности облегчить свою участь. Возможно, это будут мои друзья... Впрочем, сказал он, это естественная человеческая слабость. Когда нам самим хорошо, мы забываем о тех, кому в данный момент приходится плохо... - Уже? Это вырвалось так неожиданно, что он улыбнулся: - Зачем вы меня спрашиваете? Я ведь вас ни о чем не спрашиваю, у нас ни к чему не обязывающий разговор. Видимо, он знал больше, чем говорил. Не исключено, что его уже успел информировать Вацек. Тогда, значит, не Вацек там, за стеной. Мне стало страшно, когда я подумал, что, может быть, там Анна... - А в этой комнате, за стеной... Кто там сейчас? - Значит, вы все же не узнали по голосу? Там две комнаты: в одной женщина, в другой - мужчина. Видите ли, все мы, и мужчины, и женщины, всего только люди, слабые, избалованные существа. Мы привыкли, чтоб с нами обращались по-человечески. А когда с нами обращаются не по-человечески, мы забываем, что мы люди, и ведем себя, как обыкновенные животные. Лишь бы избавиться от боли. И тут я понял, что хотя история и совершилась, но в ней не все еще определено. Отряд погибнет, от этого ему не уйти, но погибнуть он может по-разному. В материалах архива ничего не сказано о том, какой смертью погибли члены отряда. Если б они попали сюда, в эту комнату, им была бы обеспечена легкая смерть... Я попросил его помочь. Ведь он сам сказал, что говорит со мной, как человек с человеком. Я попросил его сделать так, чтоб мои товарищи попали к нему, а не туда, за стенку. Я нарисовал ему карту продвижения отряда (нарисовав, я узнал в ней ту самую карту, которая впоследствии попала в архив). Я попросил, чтобы он ни в коем случае не дал захватить отряд этим палачам. Раз мои друзья все равно погибнут, - спастись они не могут, это известно мне из истории, - то пусть хоть будет легкой их смерть. Он обещал мне. Но он меня обманул. Он и меня отправил туда, за стенку, в расчете, что там еще что-нибудь из меня вытянут. Понтии пилаты всегда умывают руки в крови... И тогда я сделал заявление. Я сказал, что я - лицо неприкосновенное, поскольку принадлежу другим временам. Они не имеют права убить меня в 1941 году, потому что я только появлюсь на свет в 4092 году и должен жить в сорок втором веке. Это не произвело того эффекта, который должно произвести появление человека из будущего. Меня обозвали симулянтом, выдающим себя за сумасшедшего в расчете на то, что с сумасшедшего меньший спрос. Но у них со всех одинаковый спрос. И тут же доказали мне это, после чего я долго не приходил в сознание. Очнулся я в кресле у моего интеллигентного собеседника, он смотрел на меня сочувственно и качал головой. - Теперь вы понимаете, как по-разному можно осуществлять одни и те же идеи? Успокойтесь и постарайтесь сосредоточиться. Ваш год рождения? - 4092. - А вас не смущает тот факт, что сейчас у нас 1941 год? - Я угнал Машину Времени. - Очень любопытно. Значит, вы прибыли к нам из сорок второго века. Удивительное совпадение. Вам не знакома такая фамилия: Шмит? - Нет. А почему я должен знать этого человека? - Не просто человека, а вашего современника. Он тоже утверждал, что прибыл из сорок второго века. Точнее - из 4119 года. - Я тоже из этого года. - Вот видите. Разница лишь в том, что вы угнали эту вашу Машину Времени, а он искал того, кто угнал Машину Времени. Уж не вас ли? Я согласился, что, возможно, искали меня. И даже обрадовался, что обо мне не забыли. - Очень стройная версия, не правда ли? - улыбнулся мой собеседник. - Но она не так проста, как кажется на первый взгляд. Однако по порядку: в 1914 году, в самом начале нашей военной кампании, с фронта дезертировал рядовой Шмит. Он был задержан, предстал перед судом и был приговорен к расстрелу. Все нормально, все по законам военного времени. Но солдат, который должен был привести приговор в исполнение, не вернулся, исчез, и его десять лет считали дезертиром. Да, именно десять лет, потому что объявился он в 1924 году, когда война давным-давно была окончена, и, конечно, был задержан. В деле его не было полной ясности, предполагалось, что он работает на Россию. На суде он рассказал, что приговоренный к расстрелу Шмит предложил ему прокатиться в Машине Времени. Он сначала не поверил, но решил, что ничего плохого не произойдет, если он посмотрит на эту Машину. Тем более что она находилась где-то поблизости. А потом, когда он увидел Машину, ему захотелось уличить этого дезертира во лжи, и он сел в Машину. Что было дальше, он не помнит. Очнулся он якобы в 1419 году, приговоренный со своей Машиной исчез, и не было возможности осуществить меру наказания. Хотя тогда это делалось без задержки: незадолго до этого был сожжен на костре Ян Гус, вслед за ним был сожжен Иероним Пражский... Дальше подсудимый рассказывал то, что всем известно из истории, утверждая, однако, что был свидетелем этих событий. Десять лет он проскитался в чужом времени, после чего опять появился приговоренный Шмит - на этот раз уже из 4129 года - и помог ему добраться в 1924 год. И опять Шмит так быстро исчез, что не было никакой возможности привести приговор в исполнение. Конечно, у суда не было и тени сомнения, что обвиняемый был завербован приговоренным и в течение десяти лет действовал в пользу Советской России. До полного признания его держали в тюрьме, а в дальнейшем след его затерялся. - И вот теперь вы прибыли из сорок второго века. Добро пожаловать, мы давно вас ждем... - он вздохнул с облегчением, завершая затянувшийся разговор. - Отдыхайте пока. Скоро за вами приедут. Скоро... Я не знаю, какое сегодня число: седьмое, восьмое или девятое. Возможно, сегодня - последнее для меня число. Человек с годами жизни 4092-1941 сегодня, возможно, окончит свой жизненный путь, который никто никогда не сможет измерить. Я слишком много знал, Анна. Я тебе об этом не говорил, а если бы и сказал, ты бы все равно не поверила, но с самого начала, когда я лишь только пришел в отряд, я уже знал, что с ним будет. Я знал, что Вацек предаст отряд (правда, тогда еще не знал, что именно Вацек), знал, что последний день вашей жизни - девятое сентября. И никуда от этого не уйти, потому что для меня история уже совершилась, потому что я человек из других времен, - ты помнишь, я тебе говорил, но ты не поверила. Ты и теперь не поверишь, потому что ни о чем не узнаешь. Ты будешь считать не Вацека, а меня предателем. И если нам придется умирать вместе, ты не посмотришь в мою сторону, а если посмотришь, то плюнешь мне в лицо. И все вы, мои друзья, заклеймите меня последним проклятием, вы, кого я любил так, как не любил никого в моем сорок втором веке. Впрочем, уже не моем. Для меня этот век так же недостижим, как для вас, потому что мне в него уже не вернуться... История останется недописанной. И никто не узнает о подвигах Юрека и о предательстве Вацека, мне-то известно, что имена их не сохранятся. Если б я мог как-то передать, сообщить каким-то образом эти сведения. Было бы легче умереть, знал бы, что жил не напрасно. Профессор Посмыш, ваш аспирант ничего не сделает для науки. Вы всегда говорили, что в науке нет легких путей, - Машина Времени - это легкий путь, но кончается он для меня очень трудно. Ночь, всего лишь одна короткая ночь среди веков и тысячелетий, но как долго она тянется... Может, время выбросило меня из себя - и я обречен жить вне времени, потому что никакое время меня не примет? Что может быть хуже этой бесприютности - во времени, а не в пространстве?.. Мне никогда не увидеть света, вокруг меня всегда будет ночь... Нет. Я шестнадцать дней был в отряде и делал то, что делали все. Я убивал фашистов, я научился их убивать, чтобы избавить двадцатый век от средневековья. Значит, я не был чужим в этом веке, почему же он от меня откажется? Я имею право умереть в этом веке, как Стась и его друзья. Как мои друзья. Как ты, Анна. Все, что я мог тебе сказать, теперь не имеет смысла, его и раньше не было, потому что все было заранее предрешено. Страшно выглядит история, если смотреть на нее не с конца, а с начала и знать, что все заранее предрешено. Краковский университет даст первый послевоенный звонок, он распахнет свою дверь, но будет напрасно ждать тебя, Анна. И все же он будет надеяться и каждый год, с первым звонком широко распахивать свою дверь, но ты никогда в нее не войдешь, потому что для тебя никогда не наступит послевоенное время. И дом, не построенный Збышеком, так и останется непостроенным домом, и, хотя вокруг будет много новых домов, этот так и останется непостроенным. И все автобусы во всех автопарках будут напрасно ждать, что к ним за руль сядет Юрек. И все издательства будут напрасно распечатывать конверты в надежде, что Стась прислал им свои стихи. Потому что, хотя многое в истории повторяется, в ней никогда не повторяется человек. Сколько б ни прошло веков, сколько б ни родилось новых людей, этот человек уже не повторится. Прощай, Анна... Так случилось, что мы живем в разные времена и только умереть можем в одном времени. Прости меня, Анна, что я главного тебе не сказал, но что бы я тебе ни сказал, ты бы все равно не поверила. Будущие времена всегда несбыточны для прошлых времен, но и прошлые времена тоже бывают несбыточными... Гремят замки. Меня выводят из подвала. Приехавший за мной эсэсовец приказывает поместить меня на заднее сиденье, а сам садится за руль. Руки и ноги у меня крепко связаны: необходимая меча предосторожности, потому что едем мы без охраны. Машина трогается с места. Офицер за рулем долго молчит. Потом говорит - словно в раздумье: - В первую мировую я был рядовым. Но в нашем деле лучше быть офицером. - Он останавливает машину. - Давайте знакомиться: инспектор службы розыска Шмит. 13. ЯН-4119 Я помню это письмо слово в слово: "Дорогая мамочка! Я по-прежнему жив-здоров, иду по Германии и приближаюсь к Берлину. Скоро уже кончим эту войну. Недавно встретил Марысю, помнишь, я тебе о ней писал? Связная нашей "Анны". Она мне рассказала, как погиб отряд, когда я встретился с ней после ранения. Одного из погибших я не знал, он пришел в отряд, когда я был ранен и проходил лечение на чердаке бабы Зоей. О нем ходили нехорошие слухи, но подробно я ничего не успел узнать. Марыся говорит, что слухи вроде бы подтвердились: одна женщина разговаривала с Анной накануне казни, но женщину эту Марыся не знает, знает лишь то, что слышала от других..." Это письмо напечатано в послесловии к книге "Теория множеств", которую подарил мне профессор Посмыш с надписью: "Янек, это как раз то, чего вам не хватало!" Там говорится, что выдающийся математик двадцатого века Вацлав Козельский, создатель системы грантов, основополагающей в современной теории множеств, погиб, так и не дойдя "до Берлина, и его математические работы были обнаружены лишь спустя двести лет. Письмо к матери было его последним письмом, и его оригинал хранится в центральном математическом архиве. Вацлав Козельский! Это имя мне хорошо известно. А кому оно не известно? Точно так же, как имена Пифагора, Эвклида, Лобачевского... Все это мы проходили в школе, но я никогда не думал... Вацлав Козельский. Вацек... Особенный человек. Недаром Анна считала его особенным человеком. И в то время, когда он, Вацек, прячась на чердаке бабы Зоей, совершал свое великое открытие в математике, я заменил его в отряде, я стал тем пятым, который выдал отряд. Это я выдал отряд. Я думал, что его выдали до меня, что история уже совершилась, а она совершилась при моем участии. В этом была моя ошибка. В какое бы время мы ни жили, мы не должны думать, что история совершается без нас, - то, что происходит при нас, происходит при нашем участии. Притяжение времени, закон великого Панасюка. "..._И до последнего своего часа она не могла поверить, что их предал человек, которого они считали своим, а главное - человек, которого она_..." Анна, мне страшно поверить... Я считал, что ты любишь Вацека, Вацлава Козельского, вспомни, как ты о нем говорила... Мог ли я подумать, мог ли хоть на минуту предположить... Я не выдержал испытания времени. Не будущего времени, которое прощает легко, а прошлого, которое ничего не прощает. Люди жили и умирали до нас, и от нас зависит, чтобы их жизнь не была лишена смысла. Сами они уже ничего сделать не могут, им остается надеяться только на нас... Человек не должен быть ниже своей эпохи, тем более ниже прежних эпох. Иначе он предает историю и каждого жившего до него человека... Я слышу голос Анны: - Янек, ты ведь не хотел нас предать, ты только хотел облегчить наши мучения. - Это не имеет значения. Значение имеет лишь результат. - Нет, Янек, не только результат. Иначе о нашем отряде давно бы забыли, потому что мы не так много сделали. Сам подумай, что может значить наша горсточка, если важен лишь результат? Нет, Анна, я не вижу себе оправдания. Что я могу? Еще раз угнать Машину Времени? Да, конечно, я ее еще угоню, я к вам вернусь, и все опять повторится... Я вернусь в тот самый день, и ты поведешь меня в землянку и будешь поить меня чаем, и ты скажешь: - Когда война кончится, я непременно стану учительницей. И ты спросишь: - Как вы думаете, когда кончится война? И я отвечу тебе: - Через восемнадцать дней. Потому что для тебя это так и будет.