а лучших футбольных команд города| |"Flakelf" и хлебозавода ╧ 1 "Старт". | +------------------------------------------------------------+ "Старту" предоставлялась последняя возможность. Он разгромил немцев в этом матче, а 16 августа со счетом 8: 0 победил украинскую националистическую команду "Рух". Только после этого футболисты были отправлены в Бабий Яр. Это было время, когда шла напряженная битва на Дону и немцы выходили на подступы к Сталинграду. ОТ АВТОРА НАПОМИНАНИЕ. Вот вы читаете эти истории. Может быть, где-то спокойно пробегаете глазами, может быть, где-то (моя вина) скучаете, в общем, "беллетристика есть беллетристика". Но я упрямо и еще раз хочу напомнить, что здесь нет беллетристики. ВСЕ ЭТО БЫЛО. Ничего не придумано, ничего не преувеличено. Наоборот, я даже кое-что опускаю, например, некоторые подробности убийств... Все, что я рассказываю, было на самом деле, было с живыми людьми, и ни малейшего литературного домысла в этой книге нет. Есть тенденция. Разумеется, я пишу тенденциозно, потому что даже при всем стремлении быть объективными мы не быть тенденциозными не можем. Моя тенденция -- в ненависти. К фашизму во всех его проявлениях. Но независимо от этой тенденции за абсолютную достоверность всего рассказанного я полностью отвечаю, как живой свидетель. И вот, ребята рождения сороковых годов и дальше, я признаюсь вам, не боясь показаться сентиментальным, что порой изумленно смотрю на мир и думаю: "Какое счастье, подумать только, что нынче по улицам можно ходить, когда тебе захочется, хоть в час ночи, хоть в четыре!" Можно до одури слушать радиоприемник или завести голубей. Досадно разбуженный среди ночи мотором, сонно злишься: "Сосед с пьянки на такси приехал" -- и переворачиваешься на другой бок. Не люблю ночного воя самолетов; как загудит, кажется, всю душу выворачивает, но тут же говоришь себе: "Спокойно, это же свои, это не то". А утром приходят газеты, в которых пишется о войнах в далеких южных и восточных странах... Говорят, мы не замечаем здоровья, пока оно есть, плачем, только его потеряв. Смотрю изумленно на этот изменчиво благополучный мир. БАБИЙ ЯР. СИСТЕМА Давыдов был арестован очень просто и буднично. Он шел по улице, встретил товарища, Жору Пузенко, с которым учился, занимался в спортивной секции, вместе к девчонкам ходили. Разговорились, Жора улыбнулся: -- Что это ты, Володька, по улицам ходишь? А ну-ка, пойдем. -- Куда? -- Пойдем-пойдем... -- Да ты что? Жора все улыбался. -- Пойдешь или нет? Могу документы показать. Он вынул документы следователя полиции, переложил из кармана в карман пистолет, продемонстрировал его как бы нечаянно. День был хороший, солнечный, улица была полна прохожих, немцев. Двинулись. Давыдов тихо спросил: -- Тебе не стыдно? -- Нет, -- пожал Пузенко плечом. -- Я за это деньги получаю. Так мило и спокойно они пришли в гестапо, на Владимирской улице, дом 33. Дом этот находится недалеко от площади Богдана Хмельницкого, почти напротив Софийского собора, он сразу бросается в глаза, огромный, темно-серый, но кажущийся почти черным из-за контраста с соседними домами. С колоннами и портиком, он, как гигантский комод, воз вышается над пропахшей пылью веков Владимирской. Его строили до революции для губернской земской управы, но не закончили, и при Советской власти в нем стал Дворец труда. Потом в доме помещался один из народных комиссариатов Украинской ССР до самого отступления в 1941 году. Теперь его заняло гестапо. За величественным фасадом находились отлично оборудованные следовательские кабинеты, а во дворе, скрытая от любопытных глаз, -- каменная тюрьма, соединенная с главным зданием переходами. Давыдов был рядовым в 37-й армии, он попал в плен у деревни Борщи, прошел Дарницкий лагерь и несколько других и бежал под Житомиром. У него в Киеве был знакомый врач, связанный с партизанами в Иванковском районе, куда он отправлял медикаменты, Давыдов должен был отправиться с медикаментами в Иванков, когда произошел этот нелепый арест. Осталось неизвестным, что и откуда знал Пузенко, но Давыдова поместили в самую страшную, так называемую "жидовскую" камеру, как селедками набитую людьми, ожидавшими отправки в Бабий Яр. Давыдов понял, что дело его почти безнадежно. Его вызвали на допрос и потребовали рассказать, что он знает о партизанах, а также правда ли, что он еврей. Давыдов стал кричать, что никакой он не еврей и никакой не партизан, а Пузенко сводит с ним личные счеты. Его провели на комиссию, где немецкие врачи обследовали его на предмет еврейских признаков, но дали отрицательное заключение. Тем не менее его отвели обратно в ту страшную камеру, потому что выпускать оттуда было не принято. Это как конвейер; попал -- катись, обратного хода нет. Людей из камеры уводили, и они не возвращались, а Давыдов все сидел. Наконец, когда осталось десять человек, их вывели во двор, где стояла машина, которую они сразу узнали. Это была одна из душегубок, известных всему Киеву, "газенваген", как называли ее немцы. Она представляла собой что-то вроде нынешних автомобилей-холодильников. Кузов был без окон, обшит доской-вагонкой, покрашен в темный цвет, сзади имелась двустворчатая герметическая дверь, внутри кузов был выстелен железом, на полу -- съемная решетка. Десять мужчин разместились просторно, и к ним подсоединили еще девушку, очень красивую еврейку из Польши. Они все стали на решетку, держась за стены, двери за ними закрыли и так, в полной темноте, куда-то повезли. Давыдов понимал, что сейчас они приедут в Бабий Яр, но не увидят его, потому что через отверстие у кабины водителя будет пущен газ. Смертники не разговаривали, а ждали лишь этого момента, чтобы попрощаться. Но машина все ехала, качалась, приостанавливалась, трогалась и вот, кажется, совсем остановилась. Залязгала дверь, из нее брызнул свет -- и голос: -- Выходи! Они торопливо, глотая воздух, вышли, по привычке стали в ряд. Вокруг были колючие заграждения, вышки, разные строения. Эсэсовцы и полиция. Подошел здоровый, ладно сложенный русский парень в папахе, в галифе и блестящих сапогах (потом узнали, что это бригадир Владимир Быстров), в руках у него была палка, и он с размаху ударил каждого по голове: -- Это вам посвящение! Слушай команду. На зарядку шагом марш! Бегом!.. Стой!.. Кругом!.. Ложись!.. Встать!.. Гусиным шагом марш!.. Рыбьим шагом!.. Полицейские бросились на заключенных, посыпались удары палками, сапогами, крик и ругань. Оказалось, что "гусиным шагом" -- это надо идти на корточках, вытянув руки вперед, а "рыбьим" -- ползти на животе, извиваясь, заложив руки за спину. (Узнали также потом, что такая зарядка делалась для всех новичков, чтобы их ошарашить; били на совесть, палки ломались на спинах, охрана вырезала новые.) Доползли до огороженного пространства внутри лагеря, там опять выстроились, и сотник по фамилии Курибко прочитал следующую мораль: -- Вот. Знайте, куда вы попали. Это Бабий Яр. Разница между курортом и лагерем ясна? Размещаетесь по землянкам, будете работать. Кто будет работать плохо, нарушит режим или попытается бежать, пусть пеняет на себя. Девушку отделили и отправили на женскую половину лагеря, мужчин повели в землянку. Землянки тянулись в два ряда: обычные землянки, бригадирская, "жидовская", "больничная". Та, в которую привели Давыдова, была обыкновенным блиндажом без окон, с единственной дверью и рядами двухэтажных нар; пол был земляной, в дальнем конце плита, под потолком тусклая лампочка, дух был тяжкий, как в берлоге. Каждому определили место, и лагерная жизнь началась. Позже Давыдов думал, почему немцы не включили газ или не расстреляли сразу, но дали отсрочку, поместив в этот странный лагерь. Зачем он вообще существовал? Объяснение, пожалуй, одно. К своей системе Освенцимов, Бухенвальдов и Дахау немцы приходили не сразу, они экспериментировали. Они начинали с того, что просто расстреливали, но потом, будучи людьми хозяйственными и педантичными, нащупывали форму этих "фабрик смерти", где, прежде чем убить людей, из них извлекалась еще какая-то польза. Овраг с ежедневными расстрелами продолжал функционировать нормально. Убивались такие враги, которых сажать в лагерь -- только беспокойство. Их привозили, гнали в овраг по тропке, клали на землю под обрывом и строчили из автоматов. Почти все что-то кричали, но издали нельзя было разобрать. Потом обрыв подрывали, чтобы засыпать трупы, и так перемещались все дальше вдоль обрыва. На раненых не тратили патронов, но просто добивали их лопатами. Однако некоторых вроде Давыдова, особенно тех, кто выглядел поздоровее, а вина была сомнительной, помещали сперва в лагерь над оврагом, который выстроили к весне 1942 года, и здесь при экзекуциях и самом образе лагерной жизни происходил естественный отбор. Немцы не спешили расстреливать тех, что выживали; они знали, что это от них никогда не уйдет. Итак, каждый день в половине шестого утра раздавались удары по рельсу. Заключенные быстро-быстро, за каких-нибудь полторы минуты одевались и под крики бригадиров валили из всех землянок -- заросшие, костлявые, звероподобные, быстро строились, пересчитывались, и следовала команда: "Шагом марш, с песней!" Именно так. Без песни в лагере шагу не делали. Полицаи требовали петь народные "Распрягайте, хлопцы, коней", "Ой, ты, Галю, Галю молодая" или, солдатскую "Соловей-пташечка, канареечка жалобно поет", а особенно любили "Дуня -- я, Дуня -- я, Дуня ягодка моя". Бригадир сам выкрикивал похабные куплеты, а вся колонна подхватывала припев. Были случаи, когда колонна, озлобившись, запевала "Катюшу", тогда начиналось побоище. Так с песнями выползали на центральный плац -- в очередь за завтраком, получали по ломтику эрзац-хлеба и два стакана кофе, вернее, какой-то остывшей мутной воды. Я спрашивал у Давыдова: а во что получали? Нужна ведь какая-то посуда? Он говорил: у кого был котелок, кто на помойке достал консервную банку, и потом многие ведь умирали, посуда переходила по наследству. После завтрака опять с песнями разводились на работу бригадами по двадцать человек. Что это была за работа? Вот слушайте и вообразите. 1. Обитатели "жидовской" землянки отправлялись копать землю в одном месте, насыпали ее на носилки и переносили в другое место. На всем пути выстраивались в два ряда охранники с палками, и люди несли носилки бегом по этому коридору. На носилки полагалось накладывать столько, чтоб едва поднять, а немцы молотили палками, вопили, ругались: "Шнель! Шнель! Быстрее!" -- не работа, а прямо паника какая-то. Люди выбивались из сил, падали, и этих "доходяг" тут же выводили в овраг и пристреливали либо просто проламывали череп ломом, поэтому они бегали из последних сил и падали, лишь теряя сознание. Команды немцев уставали, сменялись, а ношение земли продолжалось до ночи. Таким образом, все были заняты, деятельность так и бурлила. 2. На отдаленном пустыре возводились непонятные сооружения, часть заключенных отправлялась туда. Строительство велось под большим секретом, поэтому те, кто уходил туда на работу, обратно уже не возвращались. (Секрет раскрылся лишь потом: в Бабьем Яре создавался экспериментальный мыловаренный завод для выработки мыла из убитых, но достроить его немцы не успели.) 3. Шла разборка обветшавших бараков, которые остались от стоявшей на этом месте до войны советской воинской части. Лагерное начальство решило, что они портят вид и закрывают обозрение Между прочим, сюда, в бригаду "гвоздодеров", поступали самые отощавшие "доходяги" из русских землянок, они, прежде чем отдать богу душу, дергали и ровняли ржавые гвозди. 4. Чтобы территория опять же таки хорошо просматривалась, вырубались все деревья и корчевались пни как по лагерю, так и вокруг него; немцы чувствовали себя лучше, когда вокруг все было голо. 5. Небольшая группа мастеровых -- столяры, сапожники, портные, слесари -- работала в мастерских, обслуживая охрану и делая разные работы по лагерю. Это были "блатные" работы, попасть на которые считалось большой удачей. 6. "Выездные" бригады под сильной охраной возились на Институтскую, 5, где строилось гестапо; иногда их же посылали разбирать развалины. 7. Женщин использовали вместо лошадей: запрягали по нескольку в подводу, и они возили тяжести, вывозили нечистоты. Лагерем руководил штурмбаннфюрер Пауль фон Радомский, немец лет пятидесяти пяти, с хриплым голосом, бритоголовый, упитанный, но с продолговатым сухим лицом, в роговых очках. Обычно он ездил в маленькой черной легковой машине, правя сам, рядом сидела пепельно-темная овчарка Рекс, хорошо известная всему лагерю, тренированная рвать мясо людей, а на заднем сиденье -- переводчик Рейн из фольксдойчей. У Радомского были заместители: Ридер по прозвищу "Рыжий", законченный садист, и специалист по расстрелам "Вилли", очень высокий и худой. Далее шла администрация из самих заключенных: сотники и бригадиры. Особенно выделялся чех по имени Антон, любимец и правая рука Радомского. Было уже известно: что Антон предложит шефу, то и будет; Антона боялись больше, чем самого шефа. У женщин бригадиром была двадцатипятилетняя Лиза Логинова, артистка театра русской драмы, любовница Антона, не уступавшая ему в садизме, зверски бившая женщин. Давыдов подробно рассказывает об этой дикой не столько жизни, сколько полужизни, потому что каждый день можно было запросто умереть. Умирали в основном вечером. После работы все заключенные собирались на плацу и выстраивались буквой "П". Начиналось самое главное: разбор накопившихся за день провинностей. Если был побег, это значило, что сейчас расстреляют всю бригаду. Если Радомский прикажет, будут стрелять каждого десятого или пятого из строя. Все смотрели на ворота: если несут пулеметы, значит, сегодня "концерт" или "вечер самодеятельности", как иронизировали полицаи. На середину выходил Радомский с помощниками, и объявлялось, что вот-де сегодня будет расстрелян каждый пятый. У стоящих с краю в первом десятке поднималась дикая молчаливая борьба: каждый видел, какой он по счету. Ридер начинал отсчет, и каждый стоял, замерев, съежившись, и если падало "Пять!", Ридер выдергивал из строя за руку, и просить, умолять было совершенно бесполезно. Если человек продолжал упираться, кричал; "Пан, пан, помилуйте, пан..." -- Ридер выстреливал в него мимоходом из пистолета и продолжал счет дальше. Ни в коем случае не следовало смотреть ему в глаза: он мог уставиться на кого-нибудь и выдернуть без счета просто за то, что ты ему не понравился. Далее отобранных подталкивали в центр плаца, велели. "На колени!" Эсэсовцы или полицаи обходили и аккуратно укладывали каждого выстрелом в затылок, Заключенных заставляли запевать песню, они обходили круг по плацу и отправлялись по землянкам. Однажды прибыла партия заключенных из Полтавы. Забили в рельс среди дня, собрали всех на плацу и объявили, что сейчас будут расстреляны украинские партизаны. В центре плаца стояли на коленях человек шестьдесят, с руками назад, за ними встали рядами полицаи, Вдруг один молоденький полицай закричал: "Не буду стрелять!" Оказалось, что среди заключенных его родной брат и немцы специально подстроили этот спектакль: чтобы брат стрелял в брата. К полицаю подбежал немец, достал пистолет. Тогда молоденький полицай выстрелил, но ему тут же стало плохо, и его увели. Ему было лет девятнадцать, убитому брату -- лет двадцать пять. Всех остальных стреляли зачем-то разрывными пулями, так что мозги летели прямо в лица стоявших в строю. За мелкие провинности назначалась порка. Выносили сделанный в столярке стол с углублением для тела, человека клали туда, прижимали сверху доской, накрывавшей плечи и голову, и два здоровых лба из лагерных прихлебал добросовестно молотили палками, которые шутя звали "автоматами". Получить двести "автоматов" означало верную смерть. В одной бригаде при вечерней поверке не хватило человека. Его быстро нашла собака в уборной висящим под стульчаками. Он хотел дождаться ночи, чтоб бежать. Сотники били его на станке палками до тех пор, пока мясо не стало отваливаться кусками, били мертвого, расшлепав в тесто. Парнишка лет семнадцати пошел на помойку поискать еду. Это заметил сам Радомский, он осторожно, на цыпочках, стал подкрадываться, доставая на ходу револьвер, -- выстрелил в упор, спрятал револьвер и ушел, удовлетворенный, словно бродячую собаку убил. Стреляли за то, что второй раз становился в очередь за едой; сыпали "автоматы" за то, что не снял шапку; когда в "больничной" землянке скоплялось много больных, их выгоняли, клали на землю и строчили из автоматов. А "зарядки" даже за наказание не считались, это было сплошь и рядом: "вставай", "ложись", "рыбьим шагом"... Все это Давыдов видел своими глазами, был бит, пел песни, стоял в строю под отсчетом Ридера, но роковая цифра на него все не выпадала. Радомский изобрел чисто свой, уникальный способ наказания. Заключенным велели влезть на дерево и привязать к верхушке веревку. Другим заключенным велели дерево пилить. Потом тянули за веревку, дерево рушилось, сидящие на нем убивались. Радомский всегда лично выходил посмотреть и, говорят, очень смеялся. Которые не убивались, тех Антон добивал лопатой. Быстрее всех гибли евреи или полуевреи из "жидовской" землянки, которых немцы со свойственным им "юмором" называли "зимль-команда" -- "небесная команда". Но другие изо всех сип цеплялись за жизнь, боролись за еду. одежду. Одежду не выдавали. С прибывающих снимали что получше -- сапоги, пальто, пиджак, и полицаи меня-ли это в городе на самогон. Поэтому каждый старался добыть одежду с трупов. С едой было сложнее. Кроме утреннего кофе -- темной бурды и хлеба, давали днем еще баланду. При тяжелой, изнурительной работе на такой еде, конечно, нельзя было протянуть, но иногда поступали передачи. Женщины бродили вокруг лагеря, высматривали своих и бросали через проволоку хлеб. Если же давали полицаю у ворот литр-другой самогону, то он иной раз передавал заключенному мешочек с пшеном или картошку. По утрам выделялись дежурные, которые под конвоем обходили проволочные заграждения под напряжением в 2 200 вольт и длинными палками доставали погибших за ночь собак, кошек, ворон, иногда попадались даже зайцы. Все это они приносили в "зону", и начиналась "барахолка": кусок кошки менялся на горсть пшена и т. п. С помойки можно было стащить картофельных лушпаек. Складывались и сообща варили на плите свой суп, благодаря которому Давыдову и таким, как он, и удавалось тянуть. Никто, и он в том числе, не загадывал, надолго ли оттягивается конец. Тяга к жизни существует в нас, пока мы дышим. Одни прибывали, другие умирали -- сами ли, на плацу ли, в овраге ли. Машина буднично работала. ДЕД -- АНТИФАШИСТ Мы жили, как в мертвом царстве: что и как происходило на свете -- одни слухи, неизвестно, сколько в них правды. Тому, что писали немецкие газеты, нельзя было верить и на грош. Читали только между строк. Кто-то где-то слушал радио, кто-то все знал, но не мы. Однако с некоторых пор нам не стало нужно и радио. У нас был дед. Он прибегал с базара или от знакомых возбужденный и выкладывал, когда и какой город у немцев отбили и сколько сбито самолетов. -- Не-ет, им не удержаться! -- кричал он, -- Наши их разобьют. Вот попомните мое слово. Дай, господи милосердный, дожить! После краха с нашим последним обменом дед перепугался не на шутку. Он возненавидел фашистов самой лютой ненавистью, на которую был способен. Столовую для стариков давно закрыли, идти работать куда-нибудь в сторожа деду было бессмысленно: на зарплату ничего не купишь. И вот однажды ему взбрело в голову, что мы с мамой для него -- камень на шее. Он немедленно переделил все барахло, забрав себе большую часть, и заявил: -- Живите за стенкой сами по себе, а я буду вещи менять, богатую бабу искать. Мама только покачала головой. Иногда она стучала к деду и давала ему две-три оладьи из лушпаек, он жадно хватал и ел, и видно было, что он жутко голодает, что тряпки, которые он носит на базар, никто не берет, а ему страшно хочется еще жить, и он цепляется за что только может. Он позавидовал моему бизнесу и сам взялся продавать сигареты. Все кусочки земли и даже дворик он перекопал и засадил табаком, ощипывал листья, сушил, нанизав на шпагат, и потом резал их ножом, а стебли толок в ступе и продавал махорку на стаканы. Это его и спасло. Иногда к нему приходил старый садовник, дед поил его липовым чаем без сахара и рассказывал, как раньше, при Советской власти, было хорошо, какой он был хозяин, имел корову, откармливал кабанов, если б не сдохли от чумки, а какие колбасы жарила бабка на пасху! -- Я всю жизнь работал! -- жаловался дед. -- Я б но одну пенсию прожил, если б не эти зар-разы, воры, а-ди-оты! Но наши еще придут, попомнишь мое слово. Его ненависть возрастала тем больше, чем голоднее он был. Умер от старости дедушка Ляли Энгстрем. Мой дед прибежал в радостном возбуждении. -- Вот! Ага! Хоть и фольксдойч был, а умер! В соседнем с нами домике, где жила Елена Павловна, пустовала квартира эвакуированных. Приехали вселяться в нее какие-то аристократические фольксдойчи. Дед первый это увидел. -- У-у, г-гады, буржуйские морды, мало вас Советская власть посекла, но погодите, рано жируете, кончится ваше время! УБИТЬ РЫБУ Я все думаю, и мне кажется, что умным, правдивым и по-настоящему добрым людям, которые будут жить после нас, трудно будет понять, как же это все-таки могло быть, -- постичь зарождение самой мысли убийства, массового убийства в темных закоулках извилин мозга обыкновенного людского существа, рожденного матерью, бывшего младенцем, сосавшего грудь, ходившего в школу... Такого же обыкновенного, как миллионы других, -- с руками и ногами, на которых растут ногти, а на щеках -- поскольку оно мужчина -- растет щетина, которое горюет, радуется, улыбается, смотрится в зеркало, нежно любит женщину, обжигается спичкой -- словом, обыкновенного во всем, кроме патологического отсутствия воображения. Нормальное человеческое существо при виде чужих страданий, даже при одной мысли о них в воображении видит, как бы это происходило с ним самим, во всяком случае, чувствует хотя бы душевную боль. Иногда на базаре продавали рыбу. Нам она, конечно, была не по карману, но, все время судорожно размышляя, где бы добыть поесть, я подумал: а почему бы мне не ловить рыбу? Раньше мы с пацанами ходили на рыбалку. Это, вы сами знаете, огромное удовольствие. Правда, мне было жалко рыбу, но ее обычно кладешь в мешок или держишь в ведерке, она себе попрыгивает там, пока не уснет, а ты, в общем, не вдаешься в подробности. Зато какая она потом в ухе -- мечта! Удочка у меня была примитивная, с ржавым крючком, но я решил, что для начала хватит и этого, накопал с вечера червей, а едва стало светать -- отправился к Днепру. Между Куреневкой и Днепром лежит обширный богатый луг, который начинается сразу за насыпью. Весной его часто заливало, и он превращался в море до горизонта. Я шел долго сквозь травы, и ноги мои совсем промокли, но голод и мечта поймать много рыбы вдохновляли меня. Берега Днепра песчаные, с великолепными пляжами и обрывами, вода коричневатая. Здесь абсолютно ничто не напоминало о войне, о фашистах. И я подумал, что вот Днепр совершенно такой же, как и в те дни, когда по стрежню реки плыли лодки князя Олега или шли караваны купцов, пробиравшихся по великому пути "из варяг в греки". Такие мысли и подобные им приходят потом много и много раз в жизни и в конце концов становятся пошлостью. Но мне было тринадцать лет. Я забросил удочку, положил в карман коробку с червями и пошел за поплавком по течению. Течение в Днепре быстрое. Тут два выхода: либо сидеть на месте и каждую минуту перезакидывать удочку, либо идти по берегу за поплавком. Прошел, наверное, добрый километр, пока не уперся в непроходимые заросли прибрежного тальника, но ничего не поймал. Бегом я вернулся и снова проделал тот же путь -- с тем же успехом. Так я бегал, как дурачок, досадуя, нервничая, но, видно, я чего-то не умел, либо грузило не так установил, либо место и наживка были не те. Солнце уже поднялось, стало припекать, а у меня ни разу не клюнуло, как будто рыба в Днепре перевелась. Расстроенный, голодный, чуть не плачущий, понимая, что лучшее время клева безнадежно упущено, я решил попытать счастья в небольшом омутике среди зарослей, хоть и боялся, что там крючок зацепится за корягу, а он у меня один. Омутик этот был обособленным, течение захватывало его лишь косвенно, и вода в нем чуть заметно шла по кругу. Я не знал его глубины, наугад поднял грузило как можно выше -- и забросил. Почти тотчас поплавок стал тихонько прыгать. Едва он ушел под воду, я дернул и выхватил пустой крючок из воды: кто-то моего червя съел. Это уже было хорошо, уже начиналась охота. Я наживил и снова забросил, в глубине опять началась игра. Что я только ни делал, как я ни подсекал -- крючок неизменно вылетал пустым. Рыба была хитрее меня. Я весь запарился, мне так хотелось поймать хотя бы ершишку величиной с мизинец! Вдруг, дернув, я почувствовал тяжесть. С ужасом подумал, что крючок наконец зацепился, и в тот же миг понял, что это все-таки рыба. Нетерпеливо, совсем не думая, что она может сорваться, я изо всех сил потянул, так что она взлетела высоко над моей головой, -- и вот я уже с торжеством бросился в траву, где она билась: "Ага, умная, хитрюга, доигралась! Я тебя все-таки взял!" Счастливый миг! Кто хоть раз поймал рыбу, знает, о чем я говорю. Это был окунь, и сперва он показался мне больше, чем был на самом деле. Красивый окунь, с зелеными полосами, яркими, красными плавниками, упругий и будто облитый стеклом, хоть пиши с него картину. Но неудачи преследовали меня: окунь слишком жадно и глубоко заглотал червя. Леска уходила ему в рот, и крючок зацепился где-то в желудке. Одной рукой я крепко сжал упругую дергающуюся рыбу, а другой "водил", пытаясь вытащить из ее желудка крючок, но он зацепился там, видно, за кости. И я все дергал, тащил, сильно тащил, а рыба продолжала бить хвостом, открывая рот, глядя на меня выпученными глазами. Потеряв терпение, я потянул изо всех сил, леска лопнула, а крючок остался в рыбе. Вот в этот момент я вообразил, как из меня вырывают крючок, и холодный пот выступил на лбу. Знаю я отлично, что это детские "телячьи нежности". С готовностью отдаюсь на смех любому рыбаку. Но я был на берегу реки один, вокруг было хорошо, солнце шпарило, вода искрилась, стрекозы садились на осоку, а мне нечем было ловить дальше. Я отбросил окуня подальше в траву и сел подождать, пока он уснет. Время от времени там слышались шорох и хлопанье: он прыгал. Потом затих. Я подошел, тронул его носком -- он запрыгал в пыли, облепленный сором, потерявший свою красоту. Я ушел, задумался и ждал долго, совсем потерял терпение, наведывался к нему, а он все прыгал, и вот меня стало это мучить уже не на шутку. Я взял окуня за хвост и стал бить его головой о землю, но он открывал рот, глядел и не умирал: земля была слишком мягкая. В ярости я размахнулся и швырнул его о землю изо всех сил, так что он подпрыгнул, как мячик, но, упав, он продолжал изгибаться и прыгать. Я стал искать палку, нашел какой-то корявый сучок, приставил к голове окуня -- на меня продолжали смотреть залепленные сором бессмысленные рыбьи глаза -- и стал давить, протыкать эту голову, пока не проткнул ее насквозь, -- наконец он затих. Лишь тогда я вспомнил, что у меня есть ножик, не без дрожи разрезал окуня, долго ковырялся в нем, отворачивая нос от сильного запаха, и где-то среди жиденьких внутренностей нашел свой ржавый крючок с целым червем. Причем окунь приобрел такой потрепанный и гнусный вид, словно вытащенный с помойки, что было странно: в чем тут держалась такая сильная жизнь, зачем надо было ее, упругую, ловко скроенную, в зеленых полосах и красных перьях, так бездарно разрушать. Я держал в руках жалкие вонючие рыбьи ошметки, и как я ни был голоден, я понял, что после всего случившегося не смогу это жрать. Это я только начинал знакомство с жизнью, потом я убил много животных, больших и малых; особенно неприятно было убивать лошадей, но ничего, убивал и ел; но об этом дальше. ...Был солнечный день, и пока я возился с окунем, там, в Яру, и по всему континенту работали машины. Я меньше всего рассказываю здесь об убийствах животных. Я говорю о воображении, обладая которым очень нелегко даже убить рыбу. ГЛАВА ПОДЛИННЫХ ДОКУМЕНТОВ +------------------------------------------------------------+ | ОБЪЯВЛЕНИЕ | | Очень строго запрещается в какой-либо форме помогать| |русским военнопленным при побеге -- то ли предоставляя им| |помещение, то ли продовольствие. | | За нарушение этого запрета будет наказанием тюрьма либо| |смертная казнь. | | Штадткомиссар РОГАУШ.| | Киев, 8 мая 1942 г.| +------------------------------------------------------------+ ("Новое украинское слово", 23 мая 1942 г.) +------------------------------------------------------------+ | Все трудоспособные жители Киева в возрасте от 14 до 55| |лет обязаны трудиться на работах по повесткам Биржи труда. | | ВЫЕЗД ТРУДОСПОСОБНЫХ ЛИЦ ИЗ КИЕВА МОЖЕТ ПРОИЗВОДИТЬСЯ| |ЛИШЬ С РАЗРЕШЕНИЯ РАЙОННЫХ УПРАВ. | | В случаях самовольного выезда из Киева, а также неявки по| |повесткам Биржи труда в течение 7 дней со времени| |самовольного отъезда виновные привлекаются к ответственности| |КАК ЗА САБОТАЖ, А ИМУЩЕСТВО ИХ КОНФИСКУЕТСЯ. | +------------------------------------------------------------+ (Там же, 10 мая 1942 г. "Постановление ╧ 88 Головы города Киева".) +------------------------------------------------------------+ | Май 1942 г. СМОТРИТЕ В КИНОТЕАТРАХ: | | ГЛОРИЯ -- "Таковы уж эти мужчины", "Трижды свадьба". | | МЕТРОПОЛЬ -- "Первая любовь", "Свадебная ночь втроем". | | ЭХО -- "Да, люблю тебя", "Свадьба с препятствиями". | | ЛЮКС -- "Женщина намерения", "Сальто-мортале". | | ОРИОН -- "Танец вокруг света", "Только любовь". | +------------------------------------------------------------+ +------------------------------------------------------------+ | ПРОИЗВОДИТСЯ НАБОР В УКРАИНСКУЮ ПОЛИЦИЮ | | Требования: возраст от 18 до 45 пет, рост не менее 1, 65| |м., безупречное прошлое в моральном и политическом| |отношении. | +------------------------------------------------------------+ (Объявление в "Новом украинском слове" из номера в номер, май 1942 г.) +------------------------------------------------------------+ | ОПЕРНЫЙ ТЕАТР, сезон 1942 г. | | (только для немцев) | | Оперы: "Мадам Баттерфляй", "Травиата", "Корневильские| |колокола", "Пиковая дама", "Фауст". | | Балеты: "Коппелия", "Лебединое озеро". | +------------------------------------------------------------+ +------------------------------------------------------------+ | Переименование улиц: | | КРЕЩАТИК -- фон ЭЙГОРНШТРАССЕ, | | Бульвар ШЕВЧЕНКО -- РОВНОВЕРШТРАССЕ. | | Ул. КИРОВА -- ул. доктора ТОДТА. | | Появились улицы Гитлера, Геринга, Муссолини. | +------------------------------------------------------------+ +------------------------------------------------------------+ | "ОСВОБОЖДЕННАЯ УКРАИНА ПРИВЕТСТВУЕТ РЕЙХСМИНИСТРА| |РОЗЕНБЕРГА" -- под такой шапкой газета дает восторженный и| |развернутый отчет о том, что рейхсминистр оккупированных| |восточных областей присутствовал на обеде у| |генерал-комиссара, осмотрел выдающиеся памятники г. Киева,| |был на балете "Коппелия", посетил хозяйство в окрестностях| |города, "где беседовал с крестьянами и имел возможность| |убедиться в их готовности выполнить стоящие перед ними| |задачи". | +------------------------------------------------------------+ ("Новое украинское слово", 23 июня 1942 г.) +------------------------------------------------------------+ | ОБЪЯВЛЕНИЕ | | Каждый, кто непосредственно или косвенно поддержит или| |спрячет членов банд, саботажников, бродяг, пленных-беглецов| |или предоставит кому-либо из них пищу либо иную помощь,| |будет покаран смертью. | | Все имущество его конфискуется. | | Такое же наказание постигнет всех, кто, зная о появлении| |банд, саботажников или пленных-беглецов, не сообщит| |немедленно об этом своему старосте, ближайшему полицейскому| |руководителю, военной команде или немецкому| |сельскохозяйственному руководителю. | | Кто своим сообщением поможет поймать или уничтожить| |членов любой банды, бродяг, саботажников или| |пленных-беглецов, получит либо 1000 рублей вознаграждения,| |либо право первенства в получении продовольственных| |продуктов, либо право на надел его землей или увеличение его| |приусадебного участка. | | Военный комендант Украины| | Рейхскомиссар Украины.| | Ровно, июнь 1942 г. | +------------------------------------------------------------+ ("Киевщина в годы Великой Отечественной войны". Сборник документов. Киев, 1963. Стр. 282-283.) +------------------------------------------------------------+ | Заголовки сводок Главной квартиры Фюрера: | | "ГОЛОД И ТЕРРОР В ЛЕНИНГРАДЕ". | | "НАСТУПЛЕНИЕ ИДЕТ ПЛАНОМЕРНО. УНИЧТОЖЕНИЕ ЗНАЧИТЕЛЬНЫХ| |СОЕДИНЕНИЙ ВРАГА У ДОНА". | | "СОВЕТЫ ПРОДОЛЖАЮТ НЕСТИ КРУПНЫЕ ПОТЕРИ". "ВЧЕРА СОВЕТЫ| |ТАК ЖЕ БЕЗУСПЕШНО АТАКОВАЛИ ЦЕНТРАЛЬНЫЙ И ЮЖНЫЙ УЧАСТКИ| |ВОСТОЧНОГО ФРОНТА". | +------------------------------------------------------------+ ("Новое украинское слово", 4, 7 и 20 июля 1942 г.) +------------------------------------------------------------+ | Цены на рынке осенью 1942 года: 1 килограмм хлеба -- 250| |рублей, 1 стакан соли -- 200 рублей, 1 килограмм масла --| |6 000 рублей, 1 килограмм сала -- 7000 рублей. | | Зарплата рабочих и служащих 300 -- 500 рублей в месяц. | +------------------------------------------------------------+ +------------------------------------------------------------+ |КИНО СЕГОДНЯ| | ЕШНАПУРСКИЙ ТИГР | | Большой прекрасный приключенческий фильм. | | Впервые на экране НАСТОЯЩИЕ ПЕЙЗАЖИ ИНДИИ. | | В главной роли -- ЛА-ЯНА, любимая танцовщица| |необыкновенной красоты. СЕНСАЦИЯ! НАПРЯЖЕННОЕ ВНИМАНИЕ!| |ПРИКЛЮЧЕНИЯ. ДРАМА. | | С пятницы в кинотеатрах "Глория" и "Люкс". | | | | ИНДИЙСКАЯ ГРОБНИЦА | | В главной роли ЛА-ЯНА | | Еще более сильный, еще более драматический и| |захватывающий фильм -- такой является эта вторая, целиком| |законченная часть "ЕШНАПУРСКОГО ТИГРА". | | Смотрите в кинотеатрах "Глория" и "Люкс". | +------------------------------------------------------------+ ("Новое украинское слово", реклама из номера в номер.) СРЕДИ ОБЛАВ Шел на "Индийскую гробницу", а попал в облаву. На большой скорости ворвались на нашу площадь грузовики, с них посыпались немцы, собаки, полицаи, выстраиваясь в цепь. Бабы на базаре с визгом бросились врассыпную, с прилавков полетели корзины, посыпалась картошка, кто успел выскочить, кто нет, толпа заметалась волной от одних ворот к другим, где уже шла проверка "арбайтскарте". А мне что? Мне еще нет четырнадцати, я под трудовую повинность подхожу, но в Германию -- нет. Я присел на ступеньку ларя, на всякий случай все-таки съежился, чтоб выглядеть еще меньше, чем я есть, и наблюдал. Брали главным образом женщин, разных деревенских девчат, пришедших на базар; их быстренько подсаживали в крытые грузовики, они там визжали, трясли брезент, высовывали в дырки руки: "Ой, матинко, поможить! Ратуйте!" Растрепанная тетка кричала: "У меня грудной ребенок дома, смотрите, молоко!" Полицаи шли цепью, прочесывая базар, подгоняя оставшихся, но явно дряхлых старух не трогали, взглянули на меня и тоже ничего не сказали. Облава кончилась так же внезапно, как и началась. Машины отъехали полные. Земля была усыпана раздавленной картошкой, разбитыми бутылками, залита молоком. У меня в кармане была получка, новые "украинские" деньги, и то, что я пойду в кино, волновало меня тогда больше всех облав. Советские деньги перестали ходить в один день: просто было объявлено, что советские деньги недействительны. Вместо них вышли отпечатанные в Ровно "украинские". Правда, писалось, что со временем советские деньги будут обмениваться, но это только писалось, и, по-моему, это была одна из самых незапутанных денежных реформ в мире: просто выбрасывай старые деньги на помойку, и дело с концом. Новые деньги были отпечатаны на очень скверной бумаге, почти как тетрадочной, со свастиками. С одной стороны надписи только по-немецки, с другой -- тоже по-немецки, и только в самом низу по-украински стояло: "Один карбованець", "Десять карбованцiв" -- вот это и называлось "украинские" гроши. В кинотеатре "Глория" (бывший "Октябрь") я взял билет, прошел в зал и вдруг услышал радостный крик: "Толик!" Обернулся -- Шурка Маца. Он кинулся ко мне, тормошил, щупал, я тоже ужасно обрадовался, что он жив и с ним ничего не случилось. Он замахал руками, кинулся в фойе, принес бутылку ситро и два бумажных стаканчика, и мы прямо в зале стали наливать и пить, чувствуя себя настоящими мужчинами, добрыми старыми товарищами, для которых дружба свята. -- А на Подоле меня никто не знает, -- рассказывал Шурка. -- Я для всех украинец. -- Чем занимаешься? -- Как раньше! Серебряные рубли продаю. -- Да, Болик ведь пришел! -- воскликнул я. -- Драпанул из-под охраны, говорит: "Чуть-чуть пулеметик не прихватил". Только домой явился -- его цоп, и в Германию. А он из самого пересыльного лагеря как чесанет -- и опять пришел. -- Ну, смотри, живучий какой! -- покатился Шурка со смеху. -- Куда его только ни берут, а он все приходит! Но его ж схватят. -- А он в погребе сидит, мышей ловит. -- Что-о? -- Мышеловки делает. Свет погас, и на нас зашикали. Начался киножурнал, который назывался "Приезжайте в прекрасную Германию". Вот бодрые и веселые парубки и девчата энергично, выпятив грудь и вдохновенно глядя вперед, садятся в товарные вагоны. Задумчиво смотрят в двери на проплывающие леса,