акое?.. Директор вопросительно взглянул на родителей. - Как? - спросил он бодро. - Проверим? - Чего уж там! - сердито сказала бабушка, боявшаяся бандитов. - Доводите до конца! - До конца! - подтвердил Цыпин папа, а Махал Махалыч уже шел между рядов, оглядывая руки. 14 И вдруг Толик увидел Цыпу. Он изо всех сил тер о штаны свои руки. Цыпа! Значит, это Цыпа! На воре шапка горит! Так вот как он решил отомстить, гад! Махал Махалыч проверил руки у Женьки, взглянул на Цыпины ладошки, ничего не заметил и шагнул было дальше, как вдруг Машка Иванова сказала удивленно: - А штаны-то! Махал Махалыч вернулся. - Ну-ка встань! - велел он Цыпе. И тот, сразу вспотев, медленно вынул из-под парты свои длинные, костлявые ноги. По классу покатился гул. Будто морская волна, которая несется, мчится к берегу, с каждой минутой становится выше, выше - и вот грохочет о прибрежные камни. Коленки Цыпиных брюк были белым-белы, словно он ползал по доске на карачках. Лицо его залилось зеленой краской. Цыпа озирался на скамейку, где сидели родители, и Толик услышал, как оттуда прогрохотали полковничьи шаги. Цыпин папа, красный, как взломанный арбуз, приблизился к сыну и хлобыстнул его тяжелой рукой по уху. - Сукин ты сын! - воскликнул он. И вдруг произошло неожиданное. Произошло то, чего никто не ждал, даже сами ребята. Пятый "А" расхохотался. Пятый "А" дергал коленками, валялся на партах, кто-то даже упал на пол. Пятый "А" хохотал, покатывался, давился со смеху. Пятый "А" ржал как ошалелый, умирал со смеху, лопался на части. Полковник растерянно озирался. Цыпа ревел. Отошла в угол Изольда Павловна, погасив стеклышки пенсне. Родители испуганно дергали своих ребят за рукава, чтобы они утихли, угомонились, а Машкин брат даже дал ей порядочного тумака, но ничто не помогало. Пятый класс хохотал. Но хохотал как-то не так. Как-то невесело. Истошно, дико, психовато, но невесело. И вдруг мама Коли Суворова оторвалась от двери и быстро пошла по рядам. В ее глазах, широко открытых, виднелся страх. Она проходила по рядам и гладила ребят по голове, легонько шлепала по щекам, и ребята постепенно успокаивались, лишь изредка всхлипывая от странного смеха. И никто уж не мог вспомнить, отчего он смеялся. То ли было смешно, то ли горько... Класс утихал, а Толик, который даже не улыбнулся за все это время, вдруг решил по-взрослому: если в такую минуту дети смеются, большие должны плакать. Не успел он подумать это, как на первой парте, рядом с Машкой Ивановой, громко, навзрыд заплакала мама... Часть третья НОВЫЙ СЫН 1 На клетчатой клеенке посреди стола лежит листок бумаги. Маленький белый прямоугольник. Клеенка блестит, как море в солнечную погоду, листок походит на плот. Ему бы еще парус да теплый ветер в спину, и он бы поплыл, поплыл... Куда только? Баба Шура, мама и Толик сидят за столом и глядят на белый листок. Все молчат, будто думают, куда по плывет плот, если бы ему паруса да теплый ветер. Нет, баба Шура про такое думать не способна. Да она и не на листок глядит-то, а сквозь него. Прошивает взглядом и клеенку и стол - новые, наверное, козни строит. Мама смотрит на листок, страдая, словно что-то у нее очень болит, да она молчит, терпит. Потом отрывается от листка и на четвертый стул смотрит. Где раньше отец сидел. Мать смотрит на стул то удивленно, то вопросительно, будто узнать что-то у него хочет, спросить, потом снова взглядом никнет, опускает голову, на листок глядит. Не до плота ей, не до моря, не до теплого ветра. Одному Толику кажется, что клеенка - море и листок - плот, а никакая не повестка в суд. Он вообще в толк не возьмет: почему в суд? Судят воров, хулиганов - это ясно. Но как будут судить отца и мать? И за что? Отец ушел из дому, и он прав. Он не хочет больше так жить. А мама хочет. Ну и все. Разошлись люди. Разошлись, как в море две селедки, такая поговорка есть. А что Толик мучается, так это его дело. Что мама плачет - не плачь, если хочешь, решай по-другому. Отец ушел - тоже его дело. Ничье больше. Разве еще бабкино. Остальным свой нос совать сюда запрещается. А тут - суд! Толик представил судью в черной мантии и в круглой шапочке, как в кино. И отца с матерью на желтой яркой лавке. Скамья подсудимых. - Как вас судить будут? - спрашивает Толик у матери. - Обсуждать, - вяло отвечает мать. - Тебя делить. Вот еще новости! Делить! Что он, пирог? Толик даже рассмеялся. Представил, как судья черную шапочку снимает, рукава у черной мантии закатывает, берет нож, длинный, широкий, на камбалу похожий, - видел Толик такой в столовке - и Толика на две части, будто пирог, режет. Одну - маме, вторую - отцу. Утром мама не пошла на работу. Открыла шкаф, достала нарядное платье. - Дура! - Бабка скривилась. - Надень похужее! К бедным-то сожаленья побольше, суд-то, он тоже не лыком шит! Мама послушалась, надела старенькое платье, губы помадой подвела. И тут бабка со своим указом. - А ну-кось, - говорит, маме фартук подавая, - губы утри. На суду народ будет, об ем подумай, какая предстанешь... Потом баба Шура в кармашек свой потайной полезла, ключик вынула. Открыла со звоном сундук, старой рухлядью набитый. Ничего не бросает бабка - глядишь, пригодится. Вынула рвань - старые, залатанные штаны. Протянула Толику. - Зачем? - удивился он. - В суд-то маму вызывают, не меня. - А мать-то не твоя? - окрысилась бабка и, увидев, как сник Толик, добавила: - Со мной сидеть станешь, а если спросят чего - ответишь. Да гляди, - спину разогнула, - да гляди у меня!.. Толик думал, суд непременно в доме с колоннами должен быть, и тишина там почище, чем в больнице, потому что уж слово-то такое: суд! Народный суд! Решают, кого в тюрьму посадить, а кого выпустить. Но суд оказался в сером доме, грязном и обшарпанном. В вестибюле было накурено и наплевано, словно на захудалом вокзале. Толик испуганно озирался, вглядываясь сквозь табачные облака в лица людей, пришедших сюда. Ему казалось, что все здесь должны волноваться. Ведь это суд, это не радость, сюда приходят лишь по несчастью - значит, у каждого, кто сидит здесь, свое несчастье. Но люди вокруг бродили с постными лицами, будто они в магазине ждут, когда привезут молоко. Им уже надоело, но они ждут: ведь ничего не поделаешь - надо. На мгновенье Толику показалось, что все лица тут на один манер - вытянутые, желтые, лошадиные. Было душно. Толику захотелось выйти отсюда - и вдруг он увидел, как лошадиные лица вокруг него оживились и у них заблестели глаза. Сзади брякнула дверь. Толик обернулся. В вестибюль вошел милиционер, перед ним двигался бритоголовый мужчина - не старый и не молодой. Глядя в пол, он прошел мимо Толика. Руки он держал за спиной. Будто в школе, зажужжал под потолком звонок. Лошадиные лица зашевелились, загомонили и повалили за высокую дверь. - Ох, народ! - услышал Толик за спиной знакомый голос. - Прямо как в цирк валят! Он повернулся и увидел, что рядом с бабкой и мамой стоит тетя Поля. Она покачала головой, повернулась к бабке и сказала: - И у тебя, я гляжу, совести нет. Бога бы побоялась! Бабка не моргнула, не шевельнулась, будто оглохла, будто не ей это говорят, и тетя Поля укоризненно на маму посмотрела. - Ну а ты-то, Маша, как могла? Мало вам для мальчишки всяких бед, так еще в суд притащили? Мама покраснела, глаза ее сразу взмокли, она не знала, что сказать. Тетя Поля подошла к Толику, взяла его за плечо. - Ладно! - сказала она маме с бабкой. - Мы с ним на улице подождем. Мама быстро кивнула, радуясь, что так хорошо все обошлось, и Толик с тетей Полей двинулись к двери. Июньский ветер будто ополоснул Толика прозрачной водой. Он вздохнул облегченно и вздрогнул. Перед ним стоял отец. Наполовину уже похудел толстый календарь на стенке с тех пор, как ушел отец. Каждый день - долой листок. Один листок - тонкий, а много листков - полкалендаря. Отец стоял перед ним, бледнея, а в памяти Толика, будто в ускоренном кино, проносилось одно за другим все, что было за это время. Как обнимал он отца в последний раз, и тот стоял, небритый, серый, сжимая в руке авоську с мятыми рубашками. Как писал первую жалобу, роняя на бумагу кляксы. Толстый почтарь, подмигивающий красными глазами "Москвич", горящий оранжевый ящик, седой дядька из парткома, драка с Цыпой, стертая доска и тонкогубая Изольда Павловна промчались перед Толиком нестройной чередой, как приведения, как духи с того света. Толик отшатнулся от отца. Сколько всего разделяло их теперь: сколько несчастий, обид, слез!.. А главное - их разделял страх. Толик боялся отца. Он боялся его за все эти долгие дни, но тогда страх был отдаленным. Толик мог его избегать, прячась от отца, таясь за взрослыми, перебегая от угла к углу. Теперь страх вырос и стоял перед ним. Страх был отцом, и надо было рассчитываться. Толик ждал, что отец станет ругать его. Или еще хуже - пройдет мимо, будто бы не узнав. Он никак, ну никак не мог простить Толику этих писем. Никак! Ведь из-за них, из-за жалоб, пришли они в суд, и судья станет разводить их, потом делить Толика. Нет, то, что-было сделано им, неисправимо. Это нельзя простить. Вдруг отец шагнул к Толику. Мальчик сжался в комок. - Толик!.. - сказал отец тяжелым голосом. - Толик! Сынок!.. Он протянул к Толику руки, и враз, в одно мгновенье, все прошлое, тяжкое, страшное исчезло. Будто по заляпанной чернилами тетрадке кто-то провел удивительным ластиком. И грязный лист стал белым. Толик, раскинув руки, бросился навстречу отцу. Он бросился к отцу - и словно взлетел, как стриж над улицей. Выше крыш, выше тополей, выше труб пронесся, разрезая крыльями упругий ветер. Увидел большое солнце - вполнеба. Увидел близкие облака. Засмеялся легко, освобожденно. 2 И вот снова на землю упал. Опять обшарпанный дом перед глазами. Где-то в нем, за серыми стенами, отца и мать судят. Толик видел на картинке судебную богиню. Тетка с завязанными глазами, а в руках - весы. Вешает, будто рыночная торговка ягоды. А что вешает? Вину! Кто больше виноват, в ту сторону и весы перетянут. Толик не сомневался: если по справедливости взвешивать, весы в мамину сторону перетянут. Она больше виновата. Отец совсем ни при чем. Хотя кто его знает... Та древняя тетка с завязанными глазами ничего не видела, может, и тут не увидит? Толик шевельнулся. Очнулся от своих дум. Тетю Полю спросил: - А страшно судиться? - Кому как, - качнула она головой. - Должно, стыдно, а бояться чего?.. Толик вспомнил тех, с лошадиными лицами. Как тетя Поля их ругала. Кто такие, он так ведь и не понял. - А-а!.. - махнула рукой тетя Поля. - Есть тут всякие. У людей горе, а они как в кино ходят. Любопытные просто... Как? Толик не поверил. Не может быть! Не может быть, чтобы на суд пускали кого угодно, да еще и бесплатно: гляди - не хочу. Слушай, как судят. - И там? - спросил он оторопело, кивнув головой. Тетя Поля поняла. - И там. Толик с ужасом представил опять желтую скамью подсудимых. На ней мать с отцом, а сбоку - эти лица. Как тени. Заглядывают им в глаза, и мама с отцом головы опускают. Все ниже, ниже, чтобы скрыться от них. Он думал, там одни судьи. И одному судье всего не скажешь, а тут эти лошадиные морды. Как стыдно! Ужасно стыдно! Солнце стояло над головой, жарило сквозь рубашку спину. Тетя Поля надвинула на глаза платок и вдруг спросила: - А с кем ты останешься, если они разойдутся? Толик испуганно поглядел на нее. Правда! Как он забыл? Ведь если... Надо будет решать. С отцом или с мамой? Толик вспомнил тот день, когда он ждал отца возле проходной. Тогда он не сомневался ни секунды. С отцом! Отца выгнали из дому, он оставался один, и тогда Толик твердо решил, что будет с ним. Отец говорил: трудно, надо подождать, и Толик согласился. А потом закрутилась такая карусель, что голова кругом. Сегодня все стало по-прежнему. Толик думал, отец не будет с ним говорить, а он протянул руки. Значит, по-прежнему? Значит, как было? Значит, он должен быть с отцом? Толик задумался. Значит, с отцом! Он хотел было сказать это тете Поле, но что-то удерживало его. Будто лопнула какая-то ниточка с тех пор, как он не видел отца. Он бросился с трепетом навстречу отцу, а сейчас думал, что радовался, наверное, из-за прощения. Отец простил его, протянул руки - и сразу исчез страх. То, что мучило его столько времени. И сразу стало легко. Может, из-за этого он радовался? Толику стало стыдно, что он размышляет, будто шкурник. Ему хорошо, а на отца теперь наплевать? Пусть как знает? Да, Толику было стыдно, но тетя Поля ждала, надо отвечать ей, и Толик растерянно пожал плечами. - Меня ведь будут делить, - сказал он мрачно. - Как поделят. - Вон как! - удивилась тетя Поля. - А я-то думала, ты живой человек. Сам решать станешь. Толик мгновенно вспотел. Ему стало стыдно. Самого себя. Тети Поли. Но он так и не сказал ничего больше. Еще раз пожал плечами и сильней покраснел. - Что ж, - сказала тетя Поля, вздыхая. - Не твоя вина, что не можешь ответить. - И отец и мама - родные люди. И если надо выбирать между ними - значит, они виноваты. Не бабка твоя, не кто другой, а они. Оба. - Отец не виноват, - сказал Толик, глядя в землю. - Охо-хо! - вздохнула тетя Поля. - Не виноват!.. Ну да ладно, - добавила она, - будь по-твоему... Они замолчали. Толик припомнил, как сказала ему зимой тетя Поля, чтобы они с отцом не бросали маму бабке. Толик кивнул тогда головой, но что он мог поделать? - Ах, был бы жив мой Коля! - сказала вдруг тоскливо соседка. - Никогда и в голову не пришло бы нам разводиться... Толик удивленно обернулся к ней. Глаза у тети Поли были широко, открыты, она смотрела вперед, словно старалась разглядеть что-то там, впереди. - Если бы живой он был, - повторила она тягостно и вдруг сказала с жаром, будто спорила с кем: - Да ведь люди для того и находят друг друга, чтобы любить! Чтобы рядышком быть до самой смерти, да и помереть-то хорошо бы в один день! Она помолчала. Потом добавила: - А есть, есть такие счастливцы, мало, но есть, - помирают в один день. Толик удивился - чего тут счастливого? - но промолчал. Уж очень горько говорила тетя Поля. - Ну да что толковать, - вздохнула она, смахивая слезинку. - У всякого - свое. А если уж все в горе испытывается, никому такого горя не пожелаю. Тетя Поля утерла глаза краем платка. Хлопнула дверь, и из суда вышла бабка. Она сияла, словно начищенный самовар, и у Толика сразу оборвалось сердце. Улыбается бабка - значит, быть худу. - Господи! - охнула тетя Поля. - Неужто своего добилась? Вслед за бабкой шагали мама с отцом. Они хмурились и отворачивались друг от друга. - Да ты тут никак горевала? - воскликнула бабка, подходя к тете Поле и всматриваясь в нее. - Ох ты, сердешная! - С вами заплачешь, - ответила тетя Поля, настороженно глядя то на отца, то на мать, стараясь разгадать, чем там кончился этот суд. - Вот и все! - объявила бабка, морща от веселья острый носик. - Молодец Маша, так и держись! Пусть-ка обмозгует получше поперед, чем в суд подавать. Отец остановился, глядя себе под ноги, поодаль от мамы. - Эх, Васильевна! - сказала горько тетя Поля. - Ни жалости в тебе, ни любви - ничего нет. Дочку то бы пожалела! - Твое какое дело, бесплодна смоковница! - взъярилась бабка, но тетя Поля уже уходила от нее. - Погоди, - сказала она, оборачиваясь. - Твой бог тебя накажет за это. - Видали мы такого бога, - усмехнулась бабка и ткнула сухоньким пальцем в небо. - Маша, - позвал отец маму. - Может, поговорим? Над головой вдруг протяжно грохнуло, и Толик расхохотался: бабка присела от испуга. А с неба полился, набирая силу, чистый летний дождь. Мама топталась под дождем, поглядывая на бабку. Наконец решилась и шагнула к отцу. Он взял ее осторожно за руку и повел к стеклянному кубику между домами. Мама сначала шла медленно, словно боялась чего-то, потом побежала, и вот они уже мчались, словно маленькие, разбрызгивая лужи. Толик глядел на них издали и вдруг кинулся вслед. В стеклянном кубике было кафе-мороженое. Когда Толик вбежал в него, отец и мать уже сидели у столика друг против друга. Увидев Толика, отец смутился, а мама покраснела. - Ты? - спросила она удивленно. Толик опешил. Значит, они забыли о нем. Значит, они хотели без него! Опять? Как тогда! Он сжал вздрогнувшие губы и повернулся, чтобы уйти. Уйти немедленно, прямо под секущий дождь, черт с ними! Толик уже шагнул к двери, но почувствовал на плече руку отца. - Садись, Толик! - приказал он. - Будем говорить втроем. В другой раз Толик бы убежал, но сейчас было не до обид. В голосе отца слышалась тревога. Толик сел между ними, словно шахматный судья, только перед игроками были вазочки с цветными шариками. - Что ж, Маша, - хмурясь, сказал отец, сделав первый ход: Е-два - Е-четыре, как говорят шахматисты. - Дела наши, как видишь, зашли далеко. - Он вытащил папироску и закурил. - Скажу только, что в суд первым никогда бы не пошел, если бы не надеялся на него, как на последнюю соломинку. Он глубоко затянулся. - Так вот, как и в суде, еще раз предлагаю тебе: давай уедем. Это единственное, что спасет нас. Толик пристально смотрел на маму. Что она скажет? Как решит? Неужели не согласится? - Нет, Петя, нет, - ответила мама, волнуясь. - Я не могу. - И добавила тихо: - Матерей не бросают. - Да ты пойми! - громко воскликнул отец, и все в кафе заоборачивались на них. - Ты пойми, - тихо повторил отец. - Мать матери разница... Да что говорить! - сник он. - Ты прекрасно все понимаешь. - Как я брошу ее? Она же старуха, - снова сказала мама и жалобно посмотрела на отца. - Нет, не могу... - Что ж, - ответил отец, гася папироску. - Теперь все в твоих руках. Но я не вернусь. Я не могу больше так жить! Мама заплакала. Официантки шушукались, собравшись в кучку, поглядывали на их столик, но мама будто никого не замечала - слезы катились у нее из глаз и падали в мороженое. Толик не выдержал. - Мама! Ну мама! - шепнул он ей отчаянно. Неужели она откажется? Мама взглянула мельком на Толика, улыбнулась сквозь слезы и сказала отцу грустно: - Ты должен вернуться. Я не могу без тебя! - Ах, Маша, Маша! - горько усмехнулся отец и добавил: - Да разве можно удержать силой, чудак ты человек? Они понурились оба над своими вазочками, так и не глотнув ни разу мороженого. Толик все ждал, что сейчас заговорят о нем. Как он-то? Куда? Как его разделили? Но родители молчали и, казалось, забыли о нем. - А я? - спросил Толик, глядя то на маму, то на отца. - А как я? - Ты? - задумчиво переспросил отец. - Ты? Он взглянул на маму. - Я думаю, - спросил он, - у меня равные с тобой права на Толика? Мама испуганно кивнула. - Тогда скажи, когда я буду видеть сына. - В воскресенье, - ответила мама и взглянула за стеклянную стену. Дождь на улице кончился. А в маминых глазах опять были слезы. 3 Теперь по воскресеньям у Толика половинчатая жизнь. Вечером он мамин, а с утра принадлежит отцу. Все-таки разрезал его судья, как пирог, на две части. Толик встает утром, завтракает и смотрит в окно. На ворота. Потом возле ворот появляется отец, и Толик кричит маме: - Я ушел! Пока! Они бродят вдвоем до самого вечера. Ходят в кино. Едят мороженое в стеклянном кубике. Катаются на трамвае - до конечной остановки и обратно. Пьют до отвала сладкую воду. А когда совсем жарко, идут к реке. Толик больше всего жаркие воскресенья любит. Он у берега бултыхается, где по грудку, ныряет с открытыми глазами, глядит, как бегает солнце по речному дну, переливаясь. А выскочит из-под воды, фыркает, весело смеется, скачет на одной ножке, вытряхивает воду из ушей. Потом на отца глядит. Отец руки вперед, будто нехотя, выбрасывает, а гребнет - сразу вперед уносится, только бурунчики кипят! Руки у отца жилистые, сильные и, кажется, звонкие - на солнце загорели и медью отдают. Отец и Толика плавать учит. Посадит его на плечи и в воду, как царь Нептун, идет. Волны перед отцом разбегаются, он заходит на глубину, себе по горло, велит Толику на плечи ему становиться и кричит: - Ныряй! У Толика колотится сердце: до заповедной мели далековато, да и с отцовских плеч прыгать страшно, но он молчит, чтобы не осрамиться. Закрыв глаза, бросается в сторону берега, отбивает живот и машет руками изо всех сил. Сквозь плеск он слышит, как отец его подбадривает, и вдруг упирается руками в песок. Доплыл! - Ну рот, - говорит отец, - только не торопись. Набок голову поворачивай - вдох, в воду лицо - выдох. И не бойся. Давай-ка еще раз. Потом они лежат на берегу, говорят неторопливо, и Толик засыпает отца желтым песком - ноги, туловище, руки. Одна голова остается. Голова лежит на песке, улыбается, всякие интересные истории рассказывает. Вот, например, откуда инженеры взялись? Что вообще значит "инженер"? Оказывается, это слово произошло от латышского - "ингениум". Значит, способность, изобретательность. Выходит, инженер - изобретатель. Толик удивлялся: неужели всякий инженер непременно изобретатель? Отец говорит: всякий. Один в меньшей степени изобретатель, другой - в большей. И вообще, инженер, пожалуй, самый главный человек в стране. Любая машина, да что машина - самая простая вещь инженером придумана, сконструирована, рассчитана. - И утюг? - смеется Толик. - А как же, - говорит отец, улыбаясь. - Смог бы человек без утюга прожить? Смог бы. Только что это за жизнь, если все мятые, неопрятные ходить станут. - И чайник? - удивляется Толик. - И чайники, и люстры, и самолеты, и лампочки, и иголка - все, все, все... Они улыбаются, молчат. Потом Толик спрашивает тревожно: - А ты больше не инженер, раз в цех перешел? Отец Толику подмигивает и отвечает: - Я обратно вернулся! - Значит, снова ту машину чертишь? - смеется Толик. - Не машину, а только один узел. Толик смеется: не выиграла, значит, бабка, так ей и надо, не будет лезть! И за отца радуется - то-то он веселый, не хмурится, как раньше. Не так уж много воскресений в одном месяце, а Толик, с отцом увидевшись, поплавав с ним, повалявшись в песке, чувствовал, как раз от разу он будто бы крепнет, становится сильней. Не в мускулах, конечно, дело, не в бицепсах там всяких. Сильнее Толик становится вообще. Сколько времени он жил, словно пришибленный. Утром просыпался, а что вечером будет - не знал. Словом, нет ничего на свете хуже неуверенности. Неуверен человек в себе, во всем, что вокруг, - и жить ему тоскливо, неинтересно, тяжко. Толик перегрелся, пережарился на солнце, и кожа с него клочьями полезла. Так вот и тут. Неуверенность, будто старая шкура, с Толика сползала. И он становился веселей, радостней. Никакая баба Шура его из равновесия сейчас вывести не могла. Жил он так, будто и не было никакой бабки. Не замечал ее. Вот что такое сила! Но никак не думал Толик, что сам же отец, который силу ему эту дает, и по уху может дать. Тогда он обиделся поначалу, хотел не выходить к отцу в другое воскресенье, но подумал хорошенько - и еще лучше стал относиться к отцу. Понял, что, кроме всего, отец еще справедливый человек. Вот как было. Лежали они в песке, говорили, кем Толик станет, когда вырастет. Отец хотел, чтоб инженером. И Толик не возражал. Ингениум - это ведь здорово! Идешь по улице, а тебе навстречу машина. Твоя, ты ее сконструировал... Лежали они, в общем, говорили мирно, спокойно, улыбались друг другу - и вдруг у Толика глаза расширились. Он увидел, как недалеко от них Цыпа с учительницыной Женькой располагаются. По-хозяйски втыкают в песок зонт, раздеваются, от солнца жмурясь, потом, взявшись за ручки, бредут в воду, как жених и невеста, плещутся там, словно утки, и визжат дружна в два голоса. Каникулы на дворе, лето жаркое, и уж позабылись, отошли в дальнее весна и школа, но вдруг всколыхнулось что-то в Толике. Не будь тут отца, он, пожалуй, не стал бы старое ворошить, но рядом был отец, и Толику прямо невмоготу стало. Захотелось к Цыпе с Женькой подойти. Чтоб увидели они, гады, отца и поняли, гады, какой-такой он, Толик, предатель. - Ты что? - удивился отец, увидев в глазах у Толика охотничий блеск. - Щас! - ответил он и трусцой побежал к воде. Цыпа с Женькой все бултыхались, все повизгивали, и, приближаясь к ним, Толик вспомнил вдруг, как они тогда, на перемене, друг за дружкой вниз побежали. Похвалу от Изольды Павловны получать. "Ну-ка, ну-ка, - подумал Толик, зажигаясь, - а вот я их об этом спрошу". - Эй! - крикнул он, подбегая к Цыпе и Женьке. Увидев Толика, они испуганно притихли, перестали брызгаться. - Ну что? - сдерживая дыхание, спросил Толик. - Как погодка? Женька стала боком выходить из воды, но Толик отступил на шаг и поднял руку, словно на собрании. - Постой-ка, - сказал он. - Погодите. Есть к вам наболевший вопрос. Женька остановилась, искоса глядя на него. - Вот тогда, - спросил Толик, - четверки вы еще получили, вас предупредили, что спросят, да? Цыпа покраснел, растопырив костлявые руки, и с них в речку капала вода. "Как из умывальника", - подумал Толик и засмеялся. Но смех у него получился, наверное, недобрый, и Женька крикнула защищаясь: - А тебе какое дело? Но Толик и не собирался к ней приставать. Свяжись тут с девчонкой! - Да нет, - сказал он. - Никакого. Только вот хочу Цыпе за старое по морде дать. Честно-то сказать, бить Цыпу ему совсем не хотелось. Подумаешь, трус! Стоит и трясется. Но ударить все-таки стоило. Не счеты сводить, нет, просто так стукнуть. А потом повернуться и не спеша к отцу пойти, чтоб увидели, к кому он идет. Толик спокойно прицелился и дал Цыпе по подбородку. Тот согнулся, зашатался и упал в мелководье. Толик повернулся и, как планировал, не спеша пошел мимо Женьки к отцу. Он думал, отец ничего не скажет. Понимает ведь, в чем дело, - Толик ему про школу рассказывал. Но отец выбрался из песка и пошел навстречу Толику. Поравнявшись, он выбросил руку, и Толик почувствовал, как обожгло щеку. - Запомни, - сказал отец, - никогда не хвались своей силой. Или тем, кто у тебя за спиной стоит. Толик медленно заливался краской. "Перед Женькой, - подумал он, - перед этим гадом Цыпой так позорить!" Толик схватил одежду и бросился с пляжа. - Постой! - крикнул ему отец. Но Толик не обернулся. Лишь дома он успокоился. А к вечеру уже решил, что отец прав. Нельзя было сейчас, когда столько времени прошло, Цыпу трогать. Тогда, еще в школе, побить его стоило, а сейчас, что бы он ни думал, получилось все-таки, что счеты сводил. Толик похвалил про себя отца и решил сказать в следующее воскресенье, что оплеуху он признает. Но отец не пришел в воскресенье. И еще раз не пришел. И еще... 4 Толик не нервничал, не переживал. Никаких предчувствий у него не было. Наверное, опять в командировке, думал он про отца, и надо просто терпеливо ждать. Ведь не может же быть, чтобы отец на него за драку обиделся. По воскресеньям он никуда не уходил, а читал книжку, забравшись с ногами на подоконник, чтобы отцу было видно его, а ему - их условное место. Толик почитывал себе спокойно, думал про отца и с удивлением замечал, как волнуется мама. Никогда она так не волновалась, а тут нет-нет да и выглядывала в окно. Будто не за Толиком, а за ней собирался прийти отец. Толик видел: когда появлялся отец и они шагали вдвоем по двору, мама всегда смотрела им вслед. Близко к окну она не подходила, стояла в глубине комнаты, но Толик чувствовал ее взгляд до тех пор, пока не сворачивал за угол. Однажды он сказал об этом отцу. Отец обернулся, и Толик увидел, как мама быстро отошла от окна. Отец нахмурился. - На тебя смотрит. - сказал он. - Что ты! - воскликнул Толик. - Подумаешь, невидаль! Это она на тебя глядит! - Да уж что там! - вздохнул отец и опять задымил своей папиросиной. Странно все-таки у взрослых выходит. Вон как маме хочется выбежать к отцу. А сама и шага не сделает. И отец тоже. Будто между ними порог непреодолимый. Ах, как хочется Толику, чтобы мама с отцом помирились! Чтоб снова у телевизора стали сидеть, обнявшись. Чтоб улыбались опять, друг на друга глядя. Взять бы их за руки, подвести друг к другу, велеть: "Миритесь!" Но они ведь и не ссорились. Разве тут в мире дело? Все трудней и серьезней у них, но все-таки хочется Толику помирить отца с мамой, маму с отцом. Вот завтра у мамы день рождения. Взять бы да привести отца. Может, выпьют они вина, поговорят, да и помирятся. Нет, глупо это. Не пойдет отец. Да главное, где его возьмешь, если он в командировке? Раньше в мамин день рождения отец приносил ей цветы. Небольшой букетик. На большой денег не было, и так полтинники свои берег, не обедал несколько дней. И хоть скромный был подарок, мама всегда страшно радовалась. Прижимала к себе цветы осторожно, гладила их, потом в воду горячую ставила, чтоб подольше стояли. Вот бы хорошо - пришел отец, и с цветами! Как раньше. Как всегда. Толик улыбнулся. Отца-то нет, это верно, но ведь цветы от него быть могут? Он слез с подоконника и вышел в коридор. Тетя Поля на стук откликнулась сразу, будто ждала. Он занял у нее пятачок и отправился на почту. Цветных открыток продавалась там уйма, и Толик долго выбирал, пока купил одну с цветами - вроде ромашек, только красные. Тут же, на почте, написал на обороте поздравление. Открытку Толик заложил в книгу, а вечером, когда стало смеркаться, снова отправился на улицу. Он шел уверенно - он знал, куда идет. На городской окраине, за старым кладбищем были парники. Там, кажется, выращивали шампиньоны или огурцы, но дело было не в парниках. Рядом на огромных грядках росли цветы. Будто разноцветная река - сначала красная, потом белая, затем голубая и снова красная. Вперед Толик шел нормально: кладбище было старое, проходное, по нему, сокращая расстояние, шли люди, и Толик был не один, пока добирался до парников. У заборчика, отделявшего его от цветов, он притаился, вглядываясь в сумерки. Все было тихо. Над землей медленно поднималась медная луна, похожая на огромное блюдо. Она меняла раскраску цветов, белые теперь казались желтыми, красные - черными, а Толик хотел именно таких, что на открытке, - как ромашки, только красные. Он прислушался. За заборчиком никого не было. Толик подтянулся и нырнул в пахучие цветы. Они колебались над головой, дрожали тонкими стволами, и Толик пополз вдоль грядок, разыскивая большие красные ромашки. Где-то сбоку вдруг тявкнула собака и залилась протяжным беспрерывным лаем. - Никак кто залез, - сказал в тишине скрипучий голос. Толик замер. Потом стал лихорадочно рвать цветы. Стебли не ломались, гнулись, было уже не до красных ромашек, унести бы ноги - и Толик не выдержал. Рванув из земли целую охапку цветов, он вскочил в полный рост и кинулся к забору. Цветы заслоняли лицо, мешали смотреть, да еще высокая трава оплетала ноги. Подбежав к забору, Толик переметнул через него свою охапку, думая с облегчением, что собачий лай слышится все там же, не приближается, хотя пес уже захлебывается от злости. Похоже, пес сидел на цепи. Радуясь этому, Толик закинул ногу за забор и с ужасом понял, что попался. Чья-то сильная рука держала его за ворот. Толик дернулся, рубашка отчаянно затрещала. - От фулюган! - скрипел старческий голос. - От фулюган! Прямо с корнем. Прямо с землей. - И Толик почувствовал, как сильные руки стягивают с него штаны. - Дяденька! - крикнул он звонко. - Не надо, дяденька!.. Собака все заливалась вдали, луна повисла над головой, грозно бронзовея, и Толику вдруг показалось, что его посадили в жгучую воду. Он дернулся и застонал. - Вот тебе, вот тебе! - скрипел голос. - Отведай крапивки, фулюган! Толик взвыл. - Дяденька! - крикнул он снова. - Дяденька, не надо, я не хулиган, я маме, у нее день рождения, - и почувствовал, как руки, державшие его, ослабли. - Ну вот! Ну вот! - растерянно сказал скрипучий голос. - А пошто не купишь, коли мамке? - Денег нет, - ревел Толик, подтягивая штаны и оборачиваясь. На фоне огненной луны четко вырисовывались борода и горбатый нос. За спиной у деда торчало ружье. - Значит, мамке? - спросил, смущенно покашливая, старик. Толик кивнул, негромко постанывая. Сзади все у него пылало, хотелось плакать, но он держался. Неизвестно еще, что дальше будет, так и в милицию попадешь - ничего себе подарочек! - И то, - сказал старик, переминаясь с ноги на ногу. - И то удивляюсь, за сколько лет ты первый залез. Не лазют за цветами. То ли от центра далеко, то ли полно их и так. Уж сомлеваться стал в своей должности. Толик растирал слезы. - Пойдем! - сказал дед повелительно и повернулся. Вздрагивая всем телом, тихо подвывая и держась за штаны, Толик двинулся за ним. Дед шагал между грядками, наклонялся, щелкал маленькими ножничками, складывал букет и приговаривал: - Я уже солью хотел шибануть из берданки-то, да пожалел. Солью-то еще больнее. Толик согласно кивал головой, дед стриг цветы, как опытный парикмахер, и наконец протянул ему пушистый букет. - Хорош? - спросил он удрученно. - Хорош! - простонал Толик и побежал к забору. - Да постой, - кричал ему дед. - Пошто через забор-то? Вон калитка! Стиснув зубы, Толик выбрался из сада. Он бежал в темноте, спотыкаясь о корни деревьев, одной рукой держась за штаны, а другой сжимая, будто факел, букет. Вдруг Толик взвизгнул. Перед ним, освещенный красной луной, стоял покосившийся крест. Крест блестел каменными боками, отражал свет луны, и было похоже, что он светится весь изнутри холодным неоновым светом. Толику даже послышался легкий треск. Он отпрыгнул, словно ужаленный, в сторону и побежал, забыв обо всем. Толик мчался, и ему казалось, что по бокам что-то мерцает. Он решил смотреть только вперед, ни на метр в сторону, а еще лучше глядеть на букет. На трепещущий душистый букет. Но страх не убавлялся, а подгонял его, словно невидимый бич. К тете Поле Толик пришел весь взмокший. Место, горевшее от крапивы, пока он бежал, утихло, а теперь, в тишине и покое, заныло снова. Единственным утешением были цветы. Они трепетали, издавали благоухание и были еще получше, чем те, на открытке. Толик попросил тетю Полю поставить их в воду до утра, а сам трясся, подпрыгивал, отдувался. - Да что с тобой? - хмурясь, спросила она. Пришлось, краснея, рассказать, и тетя Поля расхохоталась до слез. - Вон как без денег-то, чем рассчитываться приходится! Потом она вышла на кухню и вернулась с мокрым полотенцем. - Вот что, парень! - сказала тетя Поля, все еще смеясь. - Снимай штаны, да посиди на этом с полчасика. А я пока на кухне побуду. Тетя Поля ушла, и Толик сделал все, как она велела. Огненный жар спал, сразу стало хорошо, и, посидев немного в таком срамотном виде, глядя на цветы, подаренные дедом, Толик вдруг расхохотался. Ну не смешно ли, если бы в магазине вывеска была: "Цена букета - один зад!" 5 Когда в понедельник мама ушла на работу, Толик выставил свой букет. В цветы затолкал открытку. Если мама спросит, он скажет, что велел передать отец. Вот и все. Посвистывая, Толик пошел на улицу. От вчерашнего не осталось и следа, ничего уже не болело, солнце купалось, будто мальчишка, в белых облаках и брызгало лучами. Деревья, серебрясь листьями, походили на богатырей в стальных чешуйчатых кольчугах и помахивали ветвями, будто руками. Только грозных мечей им недоставало. Эх, всем хороши каникулы, одно плохо: скучно в городе. В лагерь Толик нынче не поехал. Ведь он раньше в лагерь от завода ездил, где отец работал, а нынче, что ж, без этого пришлось. Ну да не беда, там тоже веселого мало. Ходи по команде, завтракай по горну. Раз - хорошо, два - ничего, а в третий - надоест. Плохо, что город летом пустеет. Двор будто вымер. Кто уехал, а тот, кто остался, в тенечке дома сидит. Нет, без дела сидеть тоскливо. Не согласен Толик без дела быть и идет гулять по городу. Бредет не спеша по горячим улицам и все, что увидит, будто губка в себя впитывает. Вот вроде пустое занятие - асфальт разглядывать, а ведь интересно. Мелкими дырочками он истыкан. Эта следы от каблуков. Туфли с острыми каблуками молодые женщины носят - значит, вон сколько молодых женщин тут прошло! И каждая отметилась. А еще спички. Закурит человек, спичку бросит, и кто-нибудь на нее наступит. Утонула спичка в асфальте. Приглядишься, спички словно бревнышки по черной реке плывут. На остановке две бабушки стоят. Одна аж трясется, такая уж старая, но глаза ясные. Другой говорит: - Видела привидение в образе младенца. Он и сказал мне: "Раба ты божья!" Это ведь к добру, к хорошему. Толик вспомнил вчерашние привидения, удивился, что ж тут хорошего, а про старушку подумал с уважением: вот ведь, одной ногой в могиле стоит, а еще хорошего ждет. Молодец, бабушка! На вокзале, у будки чистильщика, Толик замер как загипнотизированный. Усатый дядька в тюбетейке, мокрый от пота, сапоги военному надраивал. Мохнатые щетки у него в руках так и плясали, шуршали, смеялись. Иногда он вдруг отдергивался от сапог, подбрасывал свои щетки, они быстро крутились в воздухе, как маленькие пропеллеры, и снова мелькали в руках чистильщика. Лицо его при этом оставалось строгим, даже сердитым. Толик полюбовался, как крутятся щетки, как пыльные сапоги начинают блестеть, словно лакированные, и повернул домой, придумывая, как сказать маме, что цветы от отца, и вдруг столкнулся с ним носом к носу. Толик засмеялся обрадованно и схватил отца за руку. Вот удача! Сейчас он расскажет ему про цветы, а потом непременно уговорит пойти домой. Хоть на полчаса! Хоть на десять минут. Сказать что-нибудь хорошее маме - и все! Пожелать ей чего-нибудь... Толик открыл уже рот, но при постороннем говорить не решился. Рядом с отцом стоял нахмуренный мальчишка класса так из седьмого. Волосы у него были ежиком, под боксера, из синей футболки выпирали широкие плечи, а простроченные крупным швом техасы завершали спортивный вид. Увидев Толика, "боксер" поморгал черными глазами, а потом стал пристально смотреть на отца. Отец молча переминался с ноги на ногу, потом вытащил папироску и закурил. Он казался растерянным, на лбу выступили крупные капельки пота. Отец все молчал, глубоко затягивался, глаза его замерли, остановившись, будто он мучительно о чем-то думал. Наконец он сказал севшим голосом: - Ну, знакомьтесь! Толик, удивляясь, что у отца есть знакомые ребята, подошел к парню и подал ему руку. Тот взял Толикину ладошку, встряхнул ее легонько, здороваясь, и вдруг сжал так, что у Толика перед глазами пошли цветные круги. - Ар-ртем! - раскатисто, баском сказал парень. - Видишь ли, Толик, - проговорил отец, ничего не замечая. - Теперь у меня новая семья... "Как это новая семья? - подумал про себя Толик и улыбнулся. - Что-то путает отец. Надо ему сказа