жалобы не прошибали его. Но он был неудовлетворен жизнью: ему не хватало капли чьего-нибудь уважения. - Вы похожи на Василия Ивановича Чапаева, - сказал Устинов. - У вас мужественное лицо. - Ну устраивайся, - ответил Скрипка и ушел. Устинов сел на кровать, потом встал. Он не собирался здесь долго задерживаться. Это приключение рано или поздно кончится, он вернется к себе, туда, где его жизнь. Он подмел пол, опорожнил полную окурков банку, открыл окно. За рекой поднимались по отлогому берегу одноэтажные домишки, не подозревающие о будущем сносе. Слышались пение петухов, собачий лай, блеяние коз. Через минуту Скрипка принес постель: - Не пропьешь? Устинов пообещал, что нет, не пропьет. - Главное, не показывай им, что боишься, - сказал комендант, кивая на кровати. - Поддашься - заклюют. - Цивилизованный человек всегда найдет выход, - улыбнулся Устинов. - Ты не хорохорься, - посоветовал Скрипка. - Кулаки у них что твой гарбуз. Все равно заклюют, но лучше без членовредительства. Желаю доброго здоровья. Комендант вздохнул, сунул руку для пожатия и отбыл, оставив Устинова размышлять над предостережениями. Хотя что размышлять, если Михаил среди чужих, если для толпы всегда служит образцом поведения отнюдь не возвышенный пример? Чем вооружен Устинов? Он кабинетный горожанин, драчуном был в далеком детстве, а потом настолько привык себя сдерживать, что давным-давно превратился в добропорядочного безоружного обывателя. Те несколько уроков кунг-фу, разновидности каратэ, которые ему дал родственник жены, никогда не использовались им. Он немного трусил, стыдясь признаться в слабодушии. Для того чтобы взбодриться, Устинов зажмурился и помотал головой. Он плыл как во сне. Почему-то лежал на полу и видел перед собой улыбающееся прыщеватое лицо. Меня только что ударили, подумал Устинов, вставая. Он вспомнил, что, устроившись в этой комнате, сходил на склад за спецовкой и сапогами, встретился с Ивановским в шахтной столовой, потом вернулся обратно... И этот прыщеватый парень с челочкой велел Устинову отдать чистые простыни взамен на грязные. - Что, власовец, такой задумчивый? Не дошло? Добавить? - Добавь, - зло сказал Устинов и шагнул к нему. Парень снова ударил его. Устинов зашатался, но устоял на ногах и повис на нем, с отвращением ощущая прогорклый запах пота. Тот толкнул его в грудь и отбросил к кровати. На Устинова с любопытством глядели еще четверо, и один из них, сухощавый, с умным обнадеживающим взглядом, показался Устинову опорой; остальные были равнодушны. - Отдай, не связывайся, - посоветовал лысоватый мужчина. - Все равно отберут. - Не отдавай! - ободрил сухощавый. - Он тебя нарочно подзадоривает, - предостерег мужчина. - Долго ждать? - спросил парень с челочкой. - Хорошо, - сказал Устинов. Он стал стаскивать с подушки наволочку, повторяя: - Сейчас, сейчас. - Струсил, - разочарованно произнес сухощавый. Устинов подумал: "Что же делать?" - Я не мускулов твоих испугался, мне просто противно. Тебе, наверное, тоже доставалось? - Ты давай-давай, шевелись! - А ты по-немецки: шнель, шнель, хенде хох! Парень оглянулся на сухощавого. - А точно, Синегубов, ты на фашиста смахиваешь, - с сожалением сказал тот. - Вылитый власовец. Разделал он тебя как бог черепаху. Ты не герой... С усмешкой он провоцировал новое столкновение, но Устинов прервал его: - Ты сам попробуй, легко ли бить человека? - Он подошел к сухощавому. - Попробуй! Что может быть легче? - Нарываешься? Знаешь, ты кто? - Сухощавый резко замахнулся, пугая. Устинов невольно отшатнулся. - Остынь, Пивень, - негромко сказал тучный красноносый мужчина. - Хватит боговать. Пивень повернулся к Синегубову и стукнул себя в грудь: - Ты видишь, что они творят? Они уже грозят твоему лучшему другу. Где твоя железная кувалда, Синегубов? Врежь этим гадам! - Хватит боговать! - тучный встал с кровати. - Не надо, Вася, - остановил его лысоватый мужчина. - Они без нас поладят. Сядь, Вася, обратно. Устинов догадался, что здесь до него существовала иерархия, на вершине которой восседали Синегубов и Пивень, один могучий и туповатый, второй - злобный, а остальные жильцы - тучный Вася, лысоватый мужчина со скрюченными уродливыми пальцами и доселе молчавший маленький, лет семнадцати паренек с горящими ненавистью глазами, - были ими подмяты и теперь ждали, что принесет появление новичка. Вася нехотя сел на кровать. Лысоватый вздохнул и показал взглядом Устинову, что самое страшное позади. Молчаливый паренек подошел к Устинову, спросил: - Больно? Устинов улыбнулся разбитыми губами: - Ничего, пройдет. Он вспомнил, что на дворе 1949 год, и подумал, что нужно подняться выше личной боли, но в душе у него загорелось что-то черное и яркое. Он ненавидел Синегубова и Пивня точно так же, как их ненавидел маленький паренек. - Как тебя зовут? - спросил Устинов. - Федор. - Отныне, Федор, в этой комнате все равны. Все уважают друг друга, все друг другу помогают. Согласен? - Устинов почувствовал, что в нем пробудился новый яростный человек, чем-то похожий на драчуна Мишу Устинова. А то, что Устинов был избит Синегубовым, не относилось к этому новому человеку. Наоборот, было правильно, что из него выбили благодушие. Он подошел к Васе и лысоватому мужчине Алексею, пожал им руки. Синегубов и Пивень теперь стояли рядом и настороженно смотрели на него, ожидая, видно, что наступает расплата. Федор вытащил из-под матраса обрезок водопроводной трубы. В комнату постучали. Дверь открылась, и вошли Ивановский с главным инженером Тюкиным, двухметровым блондином в форменном кителе. - Это зачем? - спросил Тюкин, кивая на трубу. - Опять сцепились? - То наше дело, - буркнул Федор. - А терпеть этих бандюг надоело! - Как же, вас обидишь, - насмешливо произнес Тюкин. - А кто мне грозил шею свернуть, когда я уплатил строго по расценкам? - И, обращаясь к Ивановскому, он возмущенно добавил: - Двенадцать тысяч заломили за восстановление площадки на шестнадцатом штреке! В четыре раза больше положенного! - Обещал - плати! - заявил Алексей и протянул к нему свои уродливые руки. - Я вот этими мозолями зарабатываю дом построить. Пашу как негра! Ты обещал - плати рабочему! - Не надо! - сказал Тюкин. - Рваческие настроения я преследовал и буду преследовать. Вот настоящие рабочие, - он махнул на Синегубова и Пивня. - Советую не поднимать хвост. При немцах работали? Вот и помалкивайте. - А ты не понимаешь, почему работали? - зло спросил Алексей. - С голоду подыхали! А эти власовцами обзывают. Щенки. - Но-но! - оборвал Тюкин. - Да они первые на новенького накинулись, - пожаловался Федор. - Для них все - враги. - Мы его не за того приняли, - решил оправдаться Синегубов. - Видим - барин, простынки чистые... - И по зубам, да? - спросил Устинов. - Миша, ты их не понял, они хорошие ребята, - сказал Ивановский. - Пошли пройдемся. - Почему он разговаривал с ними как с людьми? - непримиримо вымолвил Пивень. - Кто он такой? Мы его не знаем. - Узнаешь, не горячись, - успокоил его Ивановский. - Мы с Михаилом Кирилловичем несколько лет вместе выполняли спецзадание. Я тебе говорил, - пояснил он Тюкину. - Этот человек видит любого насквозь. Такая у него профессия. - Понимаю, понимаю, - с уважением кивнул главный инженер. И, вспомнив фильм "Подвиг разведчика", подумал, о чем можно спросить Устинова без риска выглядеть наивным. Все с удивлением смотрели на новичка. - Скажите, что мы вас защищали! - попросил Алексей. - Ты защищал? - презрительно ответил Пивень. - За свою шкурку дрожал! - Я ж не знал, кто вы такой, - продолжал оправдываться Синегубов. - У нас тоже профессия особенная, - сказал Тюкин. - Вон какой народ, сами видите. А другого не будет... - Будет другой, - ответил Устинов. - И вы тоже будете другой. - Это все философия. А нам нужны боевые люди. Прошу это усвоить. - Спасибо, усвоим. - Устинов пощупал рассеченную губу. - Рассуждать тут не приходится. - Правильно, Миша, о чем рассуждать, - поддержал его Ивановский. - Не забывай, какое сейчас время. Всем трудно. - Вот именно, - подхватил Тюкин. - Всем тяжело. А вот эти ребята, на которых ты обиделся, отработают, если надо, и две смены, копейки лишней не попросят... Да, у них еще не все получается. Я вынужден некоторым новичкам платить больше. Но опыт - дело наживное. Научатся. Я на их стороне. - Пивень, расскажи, как от смерти спасся, - предложил Ивановский, показывая Устинову выражением глаз и движением бровей, что после этого ничего больше не понадобится объяснять. - Что рассказывать! - отмахнулся парень. - Расскажи! - настаивал и Тюкин, не считаясь с тем, что Пивень морщится и отворачивается. - Миша умеет улаживать конфликты, - сказал Ивановский, привлекая к себе внимание. - Хлебом не корми, дай что-нибудь уладить. Прямо-таки хобби. - Что такое хобби? - не понял Тюкин. - Мания, - нашелся Ивановский. - Мания улаживать конфликты. - Могу рассказать, как мы с дядей Алексеем попали под бомбежку, - с вызовом предложил Федор. - Всех наших поубивало, а мы остались. - Замолчи! - велел Алексей. - Бери пример с Пивня: хвалиться горем нечего. - Ну в другой раз расскажешь, - кивнул Тюкин Пивню. - Будем считать, знакомство состоялось, конфликт улажен. Ты идешь с нами? - обратился он к Устинову. - Нет, спасибо, - ответил тот. Прошло два дня, Устинов начал работу под землей и страшно уставал. От многочасового сидения на коленях в низкой щели, именуемой лавой, из которой добывали уголь, даже не сидения, а ерзанья, ходьбы на коленях, лежания на боку, ибо только так можно было грузить лопатой на конвейер и при этом не биться головой в кровлю, - от такой работы ломило кости. Шахтеры дали ему самодельные наколенники из кусков автопокрышек, но помогло мало. Он с завистью наблюдал за работой этих полуголых, потных, с чумазыми лицами людей, глотающих пыль, которая склеивает легкие, и понимал, что они не думают о тяготах. На самом деле навалоотбойщик, давший ему запасные наколенники, думал о саднящем левом локте, ушибленном о стойку, и ворчал про себя: "Вот дурак! Отдал такие хорошие наколенники. Где я возьму новые, когда подопрет нужда?" Машинист врубовой машины, бывший моряк-подводник, приехавший в Донбасс по оргнабору, следил за движением машины и вспоминал черную воду северных фиордов. Б реве двигателя ему послышалась мелодия песни, три-четыре ноты. "На рейде морском легла тишина, и землю укутал туман..." Вслед за песней, где были слова о платке голубом, махнувшем уходящему кораблю, он еще вспомнил, что медсестра вышла замуж за другого, а он женился на грушовской девушке и стал на мертвый якорь. Когда в лаве появилась девушка-газомерщица, укутанная под каской голубым платком, машинист шутя обнял ее и прижал к себе, сделав вид, что принял ее за приятеля. Она оттолкнула его. - Ой, Роза, обознался! - засмеялся он. - Богатой будешь. - Это ты, Люткин? - пренебрежительно спросила она. - Я тебе когда-нибудь лампой в лоб засвечу. - Какая недотрога! - Он снова потянулся к ней. Девушка размахнулась бензиновой лампой и стукнула его по каске. Старый навалоотбойщик закричал: - Взорвешь, окаянная! Роза, будто и не слыша, прикрутила огонек до размера горошины и стала водить лампой от почвы до кровли. Вверху огонек заметно вырастал, появлялся голубой ореол. Значит, в лаве был метан. - Опасно? - спросил Устинов, смущаясь. - Ничего с вами не сделается, - ответила девушка. Возле лавы, на пункте погрузки в штреке, слесарь монтировал новый светильник в алюминиевом корпусе с длинной лампой-трубкой. Он был молод, недавно стал отцом, и ему хотелось что-нибудь придумать, чтобы преодолеть ощущение тяжести, которая появлялась, когда он шел домой; ему было стыдно, но он чувствовал, что он самый последний примак. Устинов намахался лопатой до изнеможения и услышал, как кто-то толкнул его. Старый навалоотбойщик, блестя всем черным лицом, показал жестом, что можно отдохнуть. Подаренные наколенники почему-то привязали навалоотбойщика к новичку. Устинов привалился спиной к забою, вытянул ноги. Работающий чуть повыше шахтер покосился на него, но старый навалоотбойщик махнул ему рукой, что, мол, не отвлекайся. Михаил на миг закрыл глаза и очутился дома, возле дочери. Гудела врубмашина, звякали лопаты, Даша смотрела на него... он не знал, вернется ли к ней. Здесь ему было тяжело жить и не для кого жить. Он оттолкнулся от угольной стены, стал снова работать. Даша еще не родилась. Его родители еще были молоды, не подозревали, что через двадцать лет их ждет разрыв, что отец уйдет к другой женщине. На погрузочном пункте Устинов увидел отца. Он узнал его, потому что ждал: говорили, что приедет изобретатель ламп дневного света. Отец высоко держал голову в каске, щурился сквозь очки и казался высокомерным. Подвешенные поверху лампы распространяли ровный белый свет, мало похожий на естественный дневной, но сильно и равномерно расходящийся во все стороны. Штрек стал шире, засверкали рельсы, сделались видны натеки смолы на сосновых стойках. С отцом было еще несколько человек. Они поздравляли и благодарили его, утверждая, что он развеял сумерки, всегда окружавшие шахтеров. Устинов подошел к нему и словно случайно дотронулся до его руки. Кирилл Иванович повернулся к сыну. - Я хочу пожать вам руку, - сказал Устинов. И пожал. В эту минуту торжества он произнес: - Лет через тридцать наступит совершенно другая жизнь. Придут на ваше место новые изобретатели и ученые. А вас, наверное, забудут. Вы думаете о будущем? - Будущее еще прекраснее, - заметил кто-то из сопровождающих. Устинова оттеснили, он издали наблюдал, как отец улыбается... И как отец плакал над могилой матери! Это еще впереди. Устинов работал, потом поднимался на-гора, в общежитие. Шахта отнимала все силы. Он вспоминал какой-то долгий сон, где он был преуспевающим руководителем социологической лаборатории, и с удивлением видел того полуреального человека, ищущего защиты от медленного рутинного существования. Тогда-то он, оказывается, завидовал двадцатичетырехлетнему заводскому мастеру Сергею Духовникову, который работал в цехе в дни авралов по двенадцать часов, который жег себя ради простого выполнения плана и одновременно ради себя самого, своей жажды жить. Эта жажда выделяла парня из массы, озабоченной вязкими житейскими проблемами. Теперь Устинов после смены ощущал цену каждого прожитого часа и, выезжая из подземелья, замечал акации и клены возле подъемника, которые он успевал забыть под землей. Но однажды ему стало страшно. Он остался в комнате один, все ушли - кто на танцы, кто к знакомым в Грушовку. Михаил дремал, читал газету, потом вышел на крыльцо и, глядя в темное небо, застонал. Далеко за рекой и разбросанными огоньками поселка он угадал свой дом. И пошел туда, откуда долетали тихие родные голоса. Возле грушовского магазина светил одинокий фонарь. За магазином со стороны балки темнел дом, в котором недавно брали бандитов. Устинов вспомнил, как несли убитого милиционера, вспомнил секретаря горкома Пшеничного и то, как козырнул своим детским воспоминанием об этом пустом доме. Послышался скрип вырываемого гвоздя, затем - стук. Устинов отступил в тень, стал всматриваться. Мелькнула неясная фигура. "Разве не всех тогда взяли?" - подумал он. Михаил осторожно прошел вдоль забора и пригнулся возле колючего куста, пахнущего смородиной. На всякий случай он пошарил рукой, ища камень или палку. Во дворе затихли. Трава была сырая, холодная. Он вытер руки о колени и, немного подождав, двинулся дальше, но через несколько шагов остановился, услышав, что там тоже зашевелились. Тогда Устинов, уже не пригибаясь, припустил к соседнему дому, где светилось мирно окно. - Кто там? - окликнул из-за забора мужской голос. - Проходи, человек, здесь живет убогий горемыка. Те, кто напугал Устинова, были его соседи по комнате Василий и Федор. Они решили унести из бесхозного дома оконные рамы и двери. Алексей собирался строиться и запасал впрок материалы. Устинов спугнул их. Подумали - милиция. И Василий, бывший запойный пьяница, равнодушно предрек общую судьбу: "Посодют". - Как же дальше жить будешь? - спросил Устинов у слепого. - Тебе какая забота? - зло ответил тот. - Уходи. Разгорающийся огонек папиросы отразился в его неподвижных глазах. - Ты один живешь? Может, помощь какая нужна? Скрипнула дверь, с крыльца девушка встревоженно окликнула: - Андрей, кто тут? - Чужой! Иди до хаты, ничего со мной не сделается. Девушка подошла к слепому, взяла его за руку и стала подталкивать к дому. Устинов попрощался. Несколько минут назад, пересиливая страх, он думал, как встретить опасность достойно, а сейчас страх пропал. Зато вернулось чувство безысходности, и эти ночные тени не уменьшили его. Устинов миновал Грушовку, перешел мост и оказался в городе. Родной дом уже был близко. В нем ярко светились окна, слышались звуки радио, во дворе еще играли дети. После темного поселка здесь казалось празднично. Там жили с давних пор шахтеры, и, хотя уже не стало ни землянок, ни балаганов, дух старой угрюмой Грушовки крепко держался по ту сторону реки. А здесь всегда были уличные фонари, каменные дома, больницы, магазины, - здесь город, там не город и не деревня, там Грушовка. Устинов посмотрел на свои окна. Маленький Миша Устинов сидел на лавке, крутил рулевое колесо, прибитое к ней, и мчался по бесконечным дорогам, которые будут видеться ему всю жизнь. Отец что-то писал. Мать гладила белье. Когда-то Устинов вернулся домой и застал мать одну: отец ушел к другой женщине. Он уходил от нее долгие годы, возможно, с такого вот позднего вечера, когда он что-то писал, а она гладила белье, но они еще ни о чем не подозревали. Михаил стоял у подъезда, смотрел в окна. Дверь хлопнула, вышла высокая женщина с маленькой девочкой. Чужие. Он их не знал. - Кирилл Иванович, вас нынче не узнать, - обратилась к нему женщина. У нее был голос Масляевой, старой толстой соседки Устиновых, матери двух взрослых дочерей. Значит, Масляева? А девочка - ее третья, младшая, которая умрет через три гола от порока сердца? Устинов поздоровался, Масляева пригляделась к нему, пожала плечами и пошла дальше. У него сжалось сердце. Предстояло войти в родной дом, к своей живой матери. Он поднялся по лестнице, решительно постучал в дверь. Мама глядела на него с настороженной полуулыбкой. За ней в коридоре ярко горела голая лампочка, лицо было в легкой тени. Мама не узнавала его. Он забыл, что намеревался представиться корреспондентом, молча смотрел с чувством горького счастья. У нее искрились в ушах нежно-фиолетовые аметистовые сережки. Теперь они у его жены Валентины, все перешло Вале - даже обручальное кольцо. - Вы к Кириллу Ивановичу? - спросила мать и окликнула: - Кирилл, к тебе! Устинов вспомнил ее завещание в школьной тетрадке: "Родные мои! Хорошие! Прожила я с вами много-много и никогда бы вас не бросила, если бы на то была моя воля..." - Лидия Ивановна! - сказал он. - Лидия Ивановна... Мать с тревогой оглянулась. Вышел отец, горделиво поднял голову: - Вы ко мне? - К вам, Кирилл Иванович. Я из газеты. Отец еще зачесывал волосы набок, лицо было сухощавое, очень мужественное. - Из газеты? - переспросил он. - Что ж, прошу. На нем была белая рубаха с голубой вышивкой на воротнике и широкие пижамные брюки. Устинов вошел в комнату с красным нитяным абажуром, увидел мальчика, стоявшего в углу. Он взял мальчика за плечо, спросил: - Все дерешься, Миша? - Немножко дерусь, - вздохнул мальчик и сбросил его руку. - Мама сказала, что я в гроб ее загоняю. - Чего вы хотите от ребенка? - извинилась мать. - Вы присаживайтесь. Сейчас чаю попьем... Ладно, Миша, беги на кухню! Казалось, она говорила: "Смотрите, я гостеприимная хозяйка, я люблю своего малыша, я забочусь о муже". Но за этой простодушной позой Устинов ощущал то, что созревало в близкой действительности и что в конце концов раскололо семью. - Да, приготовь нам чай, - сказал отец и кивнул гостю: - Что же вас интересует? - Ваша семья. - Моя семья? - Ваша и Лидии Ивановны, - уточнил Устинов. - Я когда-то изучал проблемы семейной жизни, даже пробовал составлять прогнозы... Он повернулся к невысокой этажерке из гнутых ореховых прутьев. Там было десятка два книг. На верхней полке стоял фарфоровый попугай с красным гребнем и золотисто-черными глазами, - очень скоро от него останутся одни осколки, а Миша снова окажется в углу. - Вы пишете романы? - спросила мать. - Нет, что вы... Я по другой части. - Лидочка, где чай? - поторопил отец. - Да-да, сейчас. Мать забрала с собой малыша и ушла на кухню. - Так по какой вы части? - улыбнулся отец. Как Устинову его предостеречь? Но отец с удовольствием рассказывает о себе и ничуть не тревожится за будущее семьи. "Неужели, - думает Устинов, - этот парень - мой спокойный мудрый старик?" - Погодите! - прервал Устинов. - О люминесцентных лампах уже много писалось. Молодых читателей больше интересует ваш духовный мир. Например, о чем вы мечтаете? - Все мои помыслы о благе нашей страны. - Разумеется. Но каким вы хотите видеть будущее вашего сына, вашей жены? - Миша станет инженером, пойдет по моим стопам. Инженер в нашей стране многое может свершить. Я постараюсь, чтоб он был хорошим инженером. - А ваша жена? - Лидия Ивановна - женщина, мать. Ее будущее - это забота о благе семьи. Устинов вспомнил одну давнюю поездку с матерью в шахтерский поселок, где она познакомила его с пожилым мужчиной по имени Захар, который когда-то любил ее и дрался за нее с молодым механиком Кириллом. Наверное, мать захотела взглянуть, что ждало ее, выйди она за Захара. Но она встретила преждевременно состарившегося человека, у него дрожали пальцы, скрюченные от долгой работы с отбойным молотком. И вряд ли она пожалела о своем выборе. После поездки в поселок мать стала бороться за отца и написала несколько жалоб, чтобы ей помогли вернуть его. Но это не помогло, ведь тогда уже завершались 60-е годы и многие уже не считали разрушение семьи великой бедой. Отец же вернулся не из-за тех писем. Мать тяжело заболела, и он переломил себя. - Как вы познакомились с Лидией Ивановной? - спросил Устинов. Он попробовал возродить в отце воспоминания о юности, воспоминания о женщине, которая его ждала, пока он воевал. - Я думаю, когда-то вы мчались по степи и распевали песню "Ой, на горе огонь горит", - продолжал Устинов. - Вам казалось, весь мир существует для одной вашей Лидии. Везде вам виделись ее глаза. - Да, так и было, - ответил отец. - Весь мир. - Значит, было, - повторил Устинов. - А знаете, что будет? Будет очень обыкновенно, в соответствии с законами, определяющими семейную жизнь. Возникнет напряженность. Отчего? Им этого не понять: ведь столько лет прожито вместе! Но незаметно с каждым годом все дальше уходит бывший рудничный механик от бывшей поселковой девчонки. - Говорят, страсть длится всего три-четыре года, - сказал Устинов. - Потом - конец или вялый супружеский секс. - Что вы несете?! - возмутился отец. - Таких слов прошу в моем доме не произносить. И давайте ближе к делу. Похоже, Устинов дал маху: невинное "секс", то есть по-русски буквально "пол", задело Кирилла Ивановича. Кто же знал, что он такой пуританин?.. Но нет, тут дело в другом. Он защищает свой обычай от чужого вторжения, от непрошеного пророчества. Еще минута - и он спустит Михаила с лестницы. - Извините, я имел в виду научный термин, - сказал Устинов. Отец отвернулся к окну. - Плавку выпустили, - вымолвил он. В темной дали, усеянной электрическими огнями, загоралось розово-красное зарево. - Я вас где-то уже встречал, - сказал отец. - Вы кого-то напоминаете... Не могу вспомнить. - Надеюсь, хорошего человека? - Юго-Западный фронт? Деревня Молчановка? - Нет, - ответил Устинов. - А вы можете представить своего сына взрослым? - Испытательная станция в Сталинске-Кузнецком? - Нет, мы с вами не встречались. - Но даже голос ваш я помню! - Что голос? Может, я просто ваш сын, который явился из будущего? - В каком смысле? - Не знаю, как вам объяснить. Но вот, например, помните: зимой сорок второго вы перешли линию фронта, в районе Волновахи устроили засаду, а когда возвращались обратно, пробирались в нескольких километрах от родного дома? Бабушка... то есть ваша мать видела вас в ту ночь во сне. - Да-а, - озадаченно протянул Кирилл Иванович. - Старая женщина... - И, понизив голос, спросил: - Вы из органов? Устинов неопределенно махнул рукой и решил этой темы больше не касаться. Он вспомнил, как отец приехал в Москву, когда они с Валентиной, устав от однообразной жизни, очутились на грани беспричинного развода: он приехал на сутки, дал денег и, напомнив своим присутствием о нравственном долге, вернулся домой. Что ж, порой даже взгляд ближнего выполняет задачу социального контроля... И вслед за этим воспоминанием Устинов подумал, что сейчас, в 1949 году, его попытка предостеречь - преждевременна, еще многие силы опекают семью, еще жизнь течет открыто на виду у родни, соседей, сослуживцев. Вошла мать, принесла чаю, вишневою варенья, маковый рулет. Она надушилась могучими духами "Красная Москва". Кирилл Иванович потянул носом и улыбнулся. - Я Мишу уложила, - сказала мать и принялась разливать чай. Неожиданно в дверях показался худущий мальчик, раздетый до трусов. Он с любопытством смотрел на Устинова. - Михаил Кириллович! - строго произнес отец. - Спокойной ночи. Мальчик нехотя ушел. Мать заговорила о том, что они раньше жили в поселке и что она до сих пор не привыкнет, что здесь негде посадить даже луковицу. Лет через двадцать она заведет на балконе цветник в деревянных ящиках, но еще раньше, лет через десять, ее потянет сочинять безыскусные стихи, в которых будут цветы, солнце, ветер. Отец спросил у нее, что, не хватит ли огорода, где они в прошлое воскресенье накопали два мешка картошки? Нет, не хватит, возразила она, огороды далеко... Устинов подхватил тему, что не хлебом единым жив человек, и спросил, не скучает ли она днем, когда мужа и сына нет дома? Может, ей пойти в вечернюю школу и работать? - Вы угощайтесь. - Лидия Ивановна подвинула розетку с темным вареньем, в котором отразился малиновый абажур. Отец похвалил рулет и тоже предложил Устинову взять еще кусочек из середки, где побольше мака. Мамины рецепты всяких рулетов, сметанников, хрустов перешли к Валентине, потом дойдут и до дочери Устинова. И Валентина и Даша словно подошли к столу. "Где они сейчас?" - подумал Михаил. - Разве муж меня не прокормит? - с шутливым удивлением спросила мать. - Или мне тоже брать пример с Ивановской? Она на работу ходит, а дети зачуханные. Я ей прямо заявила: "Так не годится, голубушка!" - и она с ожиданием поглядела на мужа. - То-то она на меня косится! - усмехнулся отец. - А я и не пойму, в чем дело. Мать спросила, читал ли Устинов статью "Вопреки жизни" и, узнав, что не успел, взяла с этажерки газету: - Вот здесь, второй столбик. Очень правильно пишут. Михаил взял газету, стал читать: "Главная ошибка произведения состоит в том, что, неверно изобразив личную жизнь Аржановых, писательница всячески стремится оправдать разрыв Ольги с Иваном Ивановичем, доказать, что иначе, дескать, и не могло быть. Но ведь это же в корне противоречит нашему пониманию советской семьи, основанной на высоких принципах коммунистической морали, строго охраняемой советским законом". И Михаил снова понял, что родители останутся глухи к любым его предостережениям. - Мы в курсе всех событий, - похвалилась она. - Недавно в театр ходили на концерт. Послышался странный звук. Мать встревоженно подняла голову, потом кинулась в соседнюю комнату. - Мамочка! - позвал мальчик. - Что, Мишенька? - донеслось оттуда. - Не ушибся? Спи, родной, спи. Она вернулась, виновато хмурясь. Мальчик во сне упал на пол, видно что-то приснилось, и ей было не по себе, оттого что она из-за гостя не проследила, как он укладывался. - Мне в детстве немцы снились, - признался Устинов. - Страшно было. - И осекся, догадавшись, что проговорился. Однако на его оговорку не обратили внимания. Пора было уходить. Он уходил почти без сожаления, потому что мать оставалась с отцом живая и молодая. Проводив его, Лидия Ивановна и Кирилл Иванович выпили еще по чашке чая. - Ты напрасно задираешь Ивановскую, - заметил Кирилл Иванович. - Здесь тебя не поддержат. Только наживешь врагов. - Могу тоже пойти на работу, - ответила жена. - А кто будет о вас заботиться? - Но она к тебе не пристает с поучениями? - Еще бы приставала! Про меня скажешь, что я плохая мать или жена? - Да, - согласился он. - Ни у кого язык не повернется такое сказать. - Все женщины как женщины, - продолжала она. - А эта - одна на весь двор. И корреспондент туда же - "работать вам, учиться"... Вот моя работа, - она обняла мужа за плечи. - Чтоб тебе хорошо и спокойно. - Приглянулась ты ему, вот он и агитировал. - Скажешь тоже! - Я его где-то видел, не помню где? - Он на тебя похож, даже голоса одинаковые. - Лидия Ивановна сама немного удивилась своему наблюдению. - Этого я не заметил. А вот то, что он ненормальный, - так это ясно. - Кирилл Иванович помахал перед собой ладонью и заметил: - Ну и надушилась ты ради него! - Ой, ну тебя! Чуть-чуть намазалась ради приличия, - повела плечом Лидия Ивановна. Ей не хотелось, чтобы он думал, будто она старалась для чужого, но на самом деле это было так. Она вспомнила первые месяцы после их переезда. Ей было трудно привыкнуть к новому месту, она просилась обратно в поселок. Потом она привыкла, что есть город, которому нет до нее никакого дела, есть соседи, которые хотят знать о ней все и о которых она тоже хочет знать побольше, и есть семья, муж, сын, сестры мужа, свекор со свекровью, среди которых она самая младшая, но во всех этих отношениях Лидия Ивановна была младшей лишь в семье, а среди городских жителей она чувствовала себя молодой и привлекательной. Поэтому рядом с корреспондентом она стала обаятельной женщиной, а с мужем - простушкой. И теперь роскошный запах духов, заполняющий всю комнату, показался лишним. - Выброшу эти духи к чертовой матери! - как будто в шутку сказала Лидия Ивановна. - Не жалко? - спросил муж. Она пошла в спальню, потом открыла балкон и выбросила пузырек. Услышав звон стекла, Кирилл Иванович закряхтел. Духи были дорогие. - Конечно, тут зарплаты никакой не напасешься, - сказал он. Она подбоченилась, с вызовом поглядела на него. Он удивленно приподнял бровь, посмотрел на нее поверх очков повеселевшими глазами. - Другие купим, - решил Кирилл Иванович. Их супружеская жизнь была размеренной, приятной, однако в ней было мало страсти. Они не знали закона Сеченова: "Яркость страсти поддерживается лишь изменчивостью страстного образа". Этот закон знал Михаил Устинов, коренной горожанин, в индустриальном городе. Впрочем, каждая женщина, желающая понравиться, поступала соответственно этому неизвестному ей правилу. Устинов возвращался в общежитие и думал, что не удастся ничего изменить и что любая его попытка улучшить жизнь людей останется непонятой. Возле рынка, темнеющего мешаниной своих ларьков и рядов, Михаила окликнули: - Стой! Не двигаться! К нему подъехали два конных милиционера. Один стал сзади, второй спешился и обыскал его. Лошади переступали по мостовой, позвякивая удилами. Милиционер зажег фонарик, посмотрел расчетную книжку, выданную Устинову на шахте. - Носит тебя нелегкая по ночам! - сказал он на прощание. - Прирежут, как курчонка. - Точно, у бабы был, - с завистью вымолвил второй. - Они все шастают в город. - В Грушовке чужакам за эти дела головы сносят. Отпустили. Устинов вернулся в общежитие и снова стал навалоотбойщиком, который устал, которому нужно хорошо выспаться. На соседней кровати Алексей приподнял голову, вглядываясь в него, и, ничего не сказав, снова уснул. За окном на терриконе загорались бегучие языки сине-красного огня. Устинов лег, но его разбудили громкие голоса - Синегубов и Пивень вернулись с танцев. В комнате горел свет, они курили и обсуждали драку с учащимися горного техникума. - Тише вы! - прикрикнул Устинов. - Да спи, чего ты, - отмахнулся Синегубов. Остальные жильцы спали. Устинов повернулся к стене и неожиданно легко заснул снова. Ни шум, ни свет теперь ему не мешали. Утром в общежитии не было воды. В рассветных сумерках Устинов спустился к реке, к скользкому глинистому выступу, на котором уже белели мыльные капли. По воде плыли едва заметные радужные пятна. Пахло болотом. Он умывался здесь уже не впервые, и сегодня ему несильно мешали ни этот запах, ни эти пятна. Он понял, что стал свыкаться. Потом в столовой он съел жареной картошки с салом, выпил желудевого кофе. В буфете взял кусок краковской колбасы, хлеба, наполнил флягу. В нарядной заместитель начальника участка Ивановский дает задание бригаде, подмигивает старому навалоотбойщику интересуется, как идут дела. Но ведет наряд жестко, словно здесь он работает уже лет десять: чистит слесаря за плохой ремонт врубовки, поддает крепильщикам, разносит бригадира. Бригадир огрызается, валит на горно-геологические условия - пласт зажало, близко водоносный слой, по лаве хлещут потоки. Спуск в шахту. Мокрая ржавая клеть, громкий звонок стволовой, рывок клети вверх и быстрый спуск в подземелье. Потом идут два километра пешком. Прижимаются к стенам штрека, когда рядом проносится поезд с углем. Громко разговаривают, подшучивают друг над другом. Все еще бодры, но смех уже не тот, что наверху, а резче, грубее. В нем слышится жадность к этим минутам жизни Работа вскоре затмит все. И вот - черная щель лавы, погрузочный пункт с лампами дневного света, вой вентилятора местного проветривания. Пришли, вскарабкались на карачках в короткий ходок, влезли в свою нору. Врубовка подрезала пласт, взрывник зарядил аммонит и взорвал. Устинов взялся за свою любимую лопату - угольная пыль смешалась с потом. Мать спустилась к нему в подземелье. Она наклонилась над ним, сказала: "Сыночек, это ты, правда? Не волнуйся за меня. Видишь, я с тобой". К нему сошлась вся родня, и он увидел деда и бабушку, умерших раньше матери. Они молчали. Он работал, они смотрели на него. Было жарко, по коленям сочилась вода. Все шахтерские болезни, силикоз, антракоз, бурсит, принялись пробовать тело Устинова. Оно было не крепче других. Вскоре газомерщица Роза остановила лаву: бензиновая лампа Вольфа, поднятая к кровле, высоко взметнула язычок огня в голубоватом ореоле. Значит в воздухе накопилось много метана. Машинист Люткин пристроился было обнять девушку, но за нее заступился старый навалоотбойщик. Пока проветривался забой, бригада выбралась на штрек перекусить. На сосновых распилах постелили газеты разложили "тормозки" и стали тормозить. У грушовских мужиков были печеные пирожки, помидоры, сало, вареные яйца. Каждый немного ревниво осматривал запасы соседей. Слесарь Еременко был единственным из грушовских, кто принес колбасу с хлебом. Машинист Люткин спросил его: все воюешь с родней? И посоветовал: надо ласкать жену под утро, когда злость еще спит. Слесарь был примаком в доме Ревы, и все знали: раз у Ревы, то тяжело. - Вправду с женой поссорился? - спросил Устинов. - Да у него тесть собака, - сказал Люткин. - Жрут парня. Забор выстроили - и жрут втихаря. - Ну это обычная история, - продолжал Устинов. - С родителями надо жить порознь, иначе не избежать конфликтов. Старый навалоотбойщик заспорил с ним: у него была большая патриархальная семья, отец с матерью, дочь с зятем, внуки, и ему казалось, что взрослые дети обязаны жить с родителями. Глуховатым сильным голосом Миколаич долго долбил эту мысль. Остальные молча ели, изредка поддакивали. - Вот я для своих как бог и прокурор, - с гордостью вымолвил Миколаич. - Любят меня, боятся. Так и должно. Даже зять Пшеничный побаивается. - Пошел ты! - вдруг сказал машинист. - "Любят и боятся"! Из-за таких старорежимных типов дышать нечем. Просто детки твои не хотят с тобой связываться и помалкивают на твою болтовню. - Не надо грубить старшим, - сказал Устинов. - Еще один прокурор? - спросил Люткин. - Просто не хочется, чтоб вы сцепились, - объяснил Устинов. Бригадир Бухарев вернул разговор к семейным делам слесаря Еременко. - Дай по рогам этому Реве, - посоветовал он. - Привык мужик под себя грести - пора остановить. - Да Рева его кулаком перешибет, - заметил Люткин. - Тогда нехай терпит, коль кишка тонка, - ответил Бухарев. - Я своему папане - что там тесть! - папане родному заехал однажды в санки, и с тех пор зажили мирно. А до того лютовал папаня. - Сейчас переломный момент, - сказал Устинов. - Надо переломить, - кивнул Бухарев. - Сразу уразумеет. - Переломный для всей нашей жизни, - продолжал Устинов. - Есть две цивилизации - сельскохозяйственная и индустриальная. У каждой - свой образец семьи. Но устоит в конце концов городской вариант, маленькая семья из мужа, жены и детей. - Еще неизвестно, - возразил Миколаич. Тогда Устинов объяснил подробнее: уже и нынче человек в состоянии сам себя прокормить, поэтому нет смысла держать дома целую производственную бригаду. Взрослые дети перестанут жить по указке. - У самого-то есть отец-мать? - не поверил Миколаич. - Куда ж денешь престарелых родителей? Один кулаком их норовит, другой - на помойку. - Он взял со своей газеты пирожок и дал Михаилу. - На, сиротская душа, отведай домашнего. Он и осуждал, и жалел Устинова. - Отца-мать забывать негоже, - строго произнес бригадир. - А папане-то врубил! - засмеялся машинист Люткин. - Ничего, он меня понял. Устинов решил подзадорить бригадира, вспомнил, что в доисторические времена, как доказывают некоторые ученые, сыновья просто убивали одряхлевших отцов по причине бедности, будучи не в силах прокормить лишний рог. Как убивали? Зимой привязывали к саням и увозили в глубокий овраг. Или еще проще: везли куда-нибудь за огороды и добивали. Откуда известно? Из преданий, легенд, древних обрядов. Из пословиц: "Отца на лубе спустил, сам того же жди", "Есть старый - убил бы его, нет старого - купил бы его". Правда, в этих пословицах уже слышится осуждение варварских обычаев. - Не знаю, что навыдумывали твои ученые, - проворчал Миколаич. - Может, то немцы творили, а наши такого не могли. Нет, брешешь ты все... - Говорю, как было, - ответил Устинов. - Мало ли что было! Тебя послушай, все от брюха зависит. А совесть как же? - Да он про старину толкует, - вмешался Бухарев. - Чего ты в бутылку лезешь? - Значит, стариков выкинем, а жить только с жинкой и дитями! - Скоро и такая семья начнет изменяться, - сказал Устинов. - Это не от одного нашего желания зависит. Вот вырастут города - увидите, как пойдут разводы. Видно, он переборщил с прогнозами. Теперь на него накинулись все скопом. По общему мнению, разводиться мог только самый последний человек. Перерыв кончился, полезли в лаву. Снова грузили лопатами уголь на транспорте