Положи в банк на свое имя! - Снять заставит. Наколдует - своими ногами пойду, своими руками возьму и ей отдам. - А если я тебе буду давать? Понемногу? - Догадается. - Вот чудеса! Что же делать? - растерялся Змей. - Да ничего. Спасибо, что вспомнил. Маме привет, скажи: тоскую, - опять заплакал брат Глеб. - И идите, а то Нинка... Но было поздно: хлопнула дверь. В глазах Глеба появилось нечто такое, что дало повод Писателю подумать: не прав Змей, не в депрессии тут дело. И еще он подумал - уже лично для себя: лучшее средство от депрессии - отчаянье. Может, впасть в него?.. Резко вошла женщина Нинка. Она была довольно моложава, довольно привлекательна, энергична, полна крови и жизни - и все друзья невольно переводили взгляд с нее на Глеба, сравнивая. А тот лишь покорно усмехнулся и пожал плечами. - Я просила тебя, г., с. с., п. е., алкашей не звать в дом? - закричала Нинка. И с маху отвесила ему оплеуху. Голова Глеба мотнулась и тут же вернулась на прежнее место. - Это не алкаши, - сказал он. - Это вот брат мой Сергей. А это... - А это что? - увидела женщина на столе деньги. Змей объяснил ей ситуацию. - Так! И за что ж такие подарки? - Брат он мне, - сказал Змей. - Решил помочь. - А где ты раньше был, брат? А теперь явился с подачками своими! Змей не знал, что ответить. Он уж было потянулся к деньгам, но женщина схватила их в пук: - Нет, погоди! Я милицию сейчас вызову! Тут все трое стали объяснять, что дело чистое, милицию вызывать ни к чему, хотите деньги взять - берите, не хотите - не надо! - Дорогой бриллиант дорогой оправы требует! Шубу купите! - льстиво вспомнил Писатель слова из какой-то пьесы А. Н. Островского. Но его слова не подействовали. Зато удивительно точно поступил Парфен, безошибочно умеющий общаться с женщинами такой внешности и такого возраста (независимо, депутат она или продавец лука). Он безбоязненно взял Нинку за локоток и проворковал: - Сударыня, о чем вы волнуетесь? Если б это деньги, а то это ведь мелочь. Сравните их масштаб с масштабом вашей личности - и все встанет на свое место. В то время, когда эмансипация выродилась в феминизм, а объективные тенденции способствуют уже вообще унисексу, это ли предмет для спора? Нинка ничего не поняла из слов Парфена, но он этого и добивался, ему важно было, чтобы она поверила его тону, а не словам. И она, посмотрев снисходительно на обаятельного мужчину, сказала: - Ну ладно. Только без расписки не возьму. Сама бухгалтер, знаю, бумажка везде нужна. Что ж, взяли с нее расписку и распрощались - и даже довольно приветливо. - Ну и черт-баба! - сказал Парфен, садясь в машину, которая ждала их у подъезда. - Главного понять не могу, прости, Змей: зачем он ей нужен? А? Змей смотрел в окно. Глава двадцать первая, в которой приятели рассуждают об искушении злом и о театральности злодейства. - Черт-баба, черт-баба... - задумчиво повторял Писатель, и Парфен понял, что у того рождается мысль. - Черт... расписка... вечный сюжет, - бредил Писатель наяву. - Вот что, братцы! Собираясь злодействовать над злодеями, мы лишаем себя удовольствия театрализовать это дело! Пусть тот, кому мы дадим эти тысячи, напишет расписку, как жена твоего, Змей, брата. - Гадина, что сделала с человеком!.. - Но расписку такую: я, имярек, продаю душу черту за две тысячи долларов. - Не маловато? - спросил Парфен, как бы что-то мысленно прикидывая. - И за доллар продадут! - успокоил Змей, и Писатель благодарно улыбнулся ему за поддержку. - Едем к одному человечку! - сказал он. Глава двадцать вторая, в которой друзья едут к одному человечку, с которым Писатель когда-то учился в Литературном институте; человечек этот, по кличке Гений Недоделанный, с самого начала учебы приобрел вид учителя и мэтра, высокомерно поглядывая на остальных: Гений слишком был уверен в их бездарности; прошло время - и из всех тех, кто собирался стать писателями, писателем стал лишь Писатель, да еще пара выпускников Литинститута, а один так очень успешный, много издающийся, лауреат премий, в том числе зарубежных, лидер новой прозы, по мнению некоторых критиков; но Гений, сам за это время не опубликовав (и, по некоторым источникам, не написав) ни одной строчки, продолжал презирать тщедушные творения и Лауреата, и Писателя (Писателя еще и потому, что волею судеб был его земляком и проживал сейчас в том же городе), нашего Писателя снобизм Гения возмущал и раздражал всегда, при этом ему даже не доказать хотелось что-то, не признания Гения добиться (это было абсолютно невозможно!), ему хотелось его по-человечески уязвить, но не знал, чем; Гений вообще казался непотопляемым, в том числе и в смысле быта, снисходительно проживая то с одной, то с другой молоденькой красоткой из числа почитательниц его таланта (что Писателя тоже возмущало), жил на их деньги, а в последние годы, когда девчонка бедная попалась, существовал на средства от продажи гербалайфа Гений встретил друзей не здороваясь, без удивления, провел в комнату, не познакомил с подругой своей, которая лежала на диване с книгой - и читать не перестала. Писателю не терпелось. - Здравствуй, Гений Недоделанный! - сказал он. - Привет, - сказал Гений. - Я пришел к тебе по делу. - Неужели? - Вот деньги, две тысячи долларов! Я хочу дать тебе их. (Вышколенная подруга Гения даже ухом не повела, как лежала, так и лежала. И зевнула даже.) - За что? - Мы проводим некий эксперимент, - торопился Писатель. - Это хорошо. "Кюммелю" хочешь? - Нет. - Дело твое. Гений налил себе из изящного графинчика в темный стакан какого-то напитка и со вкусом пригубил. (- "Кюммель" - это что? - спросил Змей тихо Парфена. Тот толкнул его локтем. Он сам не знал.) - Продолжай, продолжай, - поощрил и разрешил Гений. - Я даю тебе деньги. А ты пишешь расписку. Что ты продаешь свою душу черту за эти деньги. Согласен? - Занятный эксперимент. Что ж, я готов. Гений сел за стол и на чистом листе бумаги написал требуемую расписку. Писатель схватил ее. - Ты не написал сумму! Две тысячи долларов! Прописью! - Извини. Гений дописал. Потом взял из рук Писателя пачку банкнот и стал аккуратно рвать ее своими артистическими пальцами. Подруга все так же читала. - Видишь ли, друг мой, - сказал Гений офонаревшему Писателю, бросив обрывки на пол, - твой эксперимент глуп и пошл, как все, что ты делаешь. - Ты не читал ни одной моей строки! - Это и не обязательно. У тебя на лице все написано. И черновики, и чистовики. Ты бездарен. - А ты гений? - А я гений, - спокойно сказал Гений. - Потому что я в душе своей давно уничтожил все категории, все те системы координат, на которых базируется человеческое сознание. Ты говоришь: продать душу. А что такое - продать? И что такое душа? Ты говоришь: черт. А что это такое? Ты говоришь: расписка. А что это? Ты говоришь: деньги. Не понимаю! - А жрешь на какие шиши? - неприязненно спросил Змей. Ему казалось, что он знает таких людей. Есть в их среде человек по кличке Трехголовый (хвастал, что у него три высших образования), тот тоже орет все время, что презирает материальное как факт и как философию, но, между прочим, где выпить на халяву, он чует своим носом и фактически, и философски. Едва соберутся мужики и бутылки не откроют еще, глядь - его тощая трехголовая фигура уже маячит поблизости. - Живу на какие шиши? - иронически спросил Гений. - На деньги, конечно! Но дело не в предмете, а в отношении к нему! В моем сознании все становится артефактом! Думаете, я такой дурак, что не понимаю, что на эти две тысячи можно было бы купить много хорошего? Прекрасно понимаю! Но это - не артефакт! А вот порвать их - артефакт! Мне лично это принесло гораздо больше морального удовлетворения и даже физического, поскольку я ощутил нечто вроде интеллектуального оргазма! А эти артефакты, в свою очередь, преобразуются в стройную систему моего романа "Бездонный колодец"! - Ты пишешь роман? - спросил Писатель - и даже с уважением: он никак не может избавиться от привычки трепетно относиться к попыткам других людей творчески выразиться. - Писать? Но разве ты не знаешь, что всякое Слово уничтожает Пра-Слово? Разве ты не знаешь, что пишешь не по чистому листу: нет чистых листов, на каждом уже что-то написано! Замарывая своими закорючками это написанное, ты, может, уничтожаешь великое! А? Писатель вдруг почувствовал, что Гений в чем-то прав. И глупой ему показалась эта квазидемоническая затея с распиской о продаже души черту. Почувствовав себя победителем, Гений решил упрочить победу. - Или вот, - указал он на девушку. - Я, как вы это называете, люблю ее. Хотя - по-другому. К примеру, я пью кофе, так? Я же не говорю: мой кофе! А если и говорю, то это так, речевой оборот. Кофе - для всех и всем. У меня есть - почему не угостить? Точно так же дико говорить: моя женщина! Точно так же естественно угостить ею других. Многие, кстати, так называемые первобытные народы поступают мудро и инстинктивно подобным образом. Обнажись, котик, - сказал он подруге. Та обнажилась, что стоило ей небольшого труда, ибо на ней было всего две-три вещи, и лежала гибкая, гладкая, стройная, спокойно глядя в потолок. - Хороша? - спросил Гений. Писатель затаил дыханье, Парфен, напротив, громко задышал, а у Змея кадык с бульканьем прошелся по всему горлу. - Тогда прошу! - пригласил радушный хозяин. - Но она-то не кофе, ее-то спросить надо бы! - вырвалось у Змея. - Сейчас она - кофе. А потом этим напитком могу стать я. Сосуществование двух людей во взаимном согласии и уступках - утопия! Необходимая равновесная сменяемость тиранств. В чем-то я тираню тебя, а в чем-то - ты. При взаимном согласии. Главное - чувство равновесия, око за око, зуб за зуб, как говорилось в мудром Ветхом Завете, а не в вашем людьми придуманном Новом! Ну? Кто первый? Друзья не шелохнулись. - Другого я и не ожидал! Вас ведь трое. О, стадо! Все человечество - стадо! И каждый боится мнения других! Ладно, выпьем в самом деле кофе. Котик, расстарайся для друзей. - Иди ты, - сказала котик, одеваясь и берясь за книгу. - Это - око за око! И равновесие восстановлено! И гармония торжествует! - сиял наглядностью своей правды Гений. - Ладно, пойду сварю кофе. Но друзья отказались, заторопились - и ушли. - Тсс! - вдруг сказал Змей, едва захлопнулась дверь. Он имел поистине змеиный слух и нечто услышал. А вскоре, по мере нарастания силы звуков, услышали и Парфен с Писателем. - А я не б. тебе, чтобы под каждого подкладывать! - кричала девушка. - Так не берет никто! Это - артефакт! А вот кофе могла бы сделать, сучка голоногая! - А он есть у нас? Я чуть не обоссалась от обиды, когда ты деньги порвал! - Дура! Ты посмотри, как аккуратно порвал! Их в любом банке поменяют, потеряем сотни три-четыре, вот и все! - А они у нас лишние, эти три-четыре, козел? Гений недоделанный! Что ж ты им не сказал, что твой "Бездонный колодец" из всех редакций и издательств возвращают? - (Слово "бездонный", заменив всего две буквы, девушка превратила в многозначительное грубое ругательство.) - Котик, не тронь этого! В морду дам! - А по я. н. х, и. е.? Тут друзья застеснялись и ушли. Они шли и молчали каждый о своем. Глава двадцать третья, в которой писатель молчал о том, насколько значительна была для его жизни тайна Гения, насколько продуктивно было его соперничество с человеком ничего не написавшим, но дразнящим возможностью создания великого: надо ведь считать, что мы живем среди гениев, иначе никто ничего не создаст; и вообще для него всегда обидно увидеть мелочность в том, что казалось большим и серьезным, зато какая радость обнаружить великое в малом, зато какое несчастье наткнуться на полную фикцию и жульничество: он чуть не заплакал, когда узнал, что поэт Вирзский, за несколько лет взбаламутивший умы любителей поэзии, объявивших его тем, кто наконец дал русской лире полноценный белый стих, оказался переводчиком с древнего редчайшего языка балабанди, расшифровавшим несколько папирусов с описанием ритуальных рецептов приготовления человечины, и выдал это за свое (и все в один голос заговорили о феноменальности творчества Вирзского, разъявшего на глазах дух человеческий и создавшего его заново!); читатели, кстати, могут сказать, что таких писателей, как наш добролюбивый Писатель, не существует в современное время, нет, это не так, уж поверьте мне (а доказательства? - так я ж вам говорю!); а Змей молчал о том, какие действительно бездонные бездны открываются в людях и их умах: пусть роман этого человека возвращают, но он упорен, он работает, он мыслит, он существует, не боясь сойти с ума, а он вот, Змей, всю жизнь себя бережет - ради чего? - ради беспробудного пьянства! - а ведь оно и есть то сумасшествие, которого он так боялся и которое подкралось с другой стороны; и Змей поражен был этим открытием и решил обязательно начать сочинять пьесу-трагедию под названием "Человечество как воплощенное небытие"; а Парфен молчал о том, что девушка эта стройностью похожа на ушедшую от него любовницу; он ведь очень переживал, он искал замены, но все неудачно, а потом встретилась одна, оказалась проституткой, причем фешенебельной, на панели не стояла, к массажным салонам приписана не была, жила одиноко и принимала гостей только по рекомендации предыдущих клиентов, брала она очень дорого, Парфен заинтересовался, долго копил, и вот не так давно посетил ее, и девушка его поразила: после двухчасового общения он почувствовал неподдельный интерес к себе, страсть же была и вовсе подлинной, она долго прощалась с ним у двери, как бы желая что-то сказать и боясь; не влюбилась ли она, подумал Парфен - и все хотел прийти еще раз, спросить, но все как-то не складывалось; и Парфен сказал друзьям... - впрочем, об этом в следующей главе. Глава двадцать четвертая Мила - Ребята, - сказал Парфен, - у нас ведь лишняя тыща есть? Дайте в счет моих денег. Мне тут сходить надо... Это рядом... Подождите, пивка вон в том барчике попейте. А? Змей и Писатель посмотрели на него и сказали: - Ладно. Парфен вошел в один из так называемых престижных домов центра. Из домофона услышал знакомый голос Милы (то есть Людмилы, и, между прочим, именно таково было имя ушедшей от Парфена любовницы). Парфен назвал себя. - Разве вам была назначена встреча? - Нет, но я... - Парфен замолчал. - Хорошо. У меня случайно есть свободное время. А ведь другого не впустила бы! - подумал вдруг Парфен, и предчувствие счастья охватило его. - Я не одета, проходите! - удалялась Мила в домашнем халатике. Парфен топтался в уютнейшей изящнейшей прихожей. Немного портил ее листок, хоть и в незаметном месте пристроенный - между электросчетчиком и гардеробным шкафом, но очень уж казенного вида и содержания: Прейскурант No 1 1. Снятие с клиента сапог (ботинок) у порога 20$ 2. Выслушивание слов "курва", "корова", "морда заспанная", а также нецензурных выражений 5$ 3. Щи горячие со сметаной и стопка водки 10$ 4. Выслушивание обид на жизнь 2$ 5. Рассказ по желанию клиента о своей жизни 2$ 6. Стриптиз под прихлопывание и притопывание клиента 20$ 7. Изобразить баню и попарить клиента (со стоимостью веника) 20$ 8. Основная услуга: а) в виде "как по телевизору" 150$ б) в виде "как меня 20 лет назад Маня" 150$ в) в том виде, в каком моментально приспичит клиенту (без извр.) 20$ 9. Туалетные принадлежности, напитки и проч. обговариваются от дельно 10. Особые услуги обговариваются отдельно 11. Членовредительство, хулиганские поступки, садомазохистские действия запрещаются Прейскурант No 2 1. Встреча со словами: "Явился, козел?!" 2$ 2. Пихание кулаками умываться, а потом в кухню 2$ 3. Картошка жареная подгоревшая с бутылкой пива и словами "На больше не заработал" 5$ 4. Выслушивание упреков в свой адрес 5$ 5. Осыпание клиента упреками, ругательствами и т. п. (по просьбе - с нанесением легких телесных повреждений) 20$ 6. Основная услуга (с отказываниями, ссылками на болезни и недо могание, а потом согласие нехотя и выполнение без всяких чувств) 200$ 7. См. п. п. 9, 10, 11 Прейскуранта No 1 Прейскурант No 3 300$ - Я еще в прошлый раз хотел спросить, - сказал Парфен. - О чем? - О прейскурантах. - Многие спрашивают, - слегка поморщилась Мила. - В сущности, если я расскажу, это будет особая услуга. - Я готов! - полез за деньгами Парфен. - Успеете. Что вас именно интересует? - Ну, например. Первые два прейскуранта у вас для так называемых простых людей? - Что ж, назовем их так. - Получается, их больше? - Нет. Просто тем, кто по третьему прейскуранту, не надо ничего объяснять. - Ясно... А почему выслушивать обиды и самой говорить о себе почти ничего не стоит, а сапоги снять - аж двадцать долларов? - Очень просто. Я слушаю обиды и думаю о своем, мне это очень легко. Рассказываю о себе - автоматически, тоже легко. Иногда, правда, бывает, разойдусь, так начну расписывать - целый театр, но это ж для меня самой удовольствие, грешно за это деньги брать. Снимать же ботинки так дорого потому, что я это ненавижу. Мужские носки - самый мерзкий предмет на свете. - Ясно. А почему, извините, "в том виде, в каком моментально приспичит", всего двадцатка? - Потому что это длится обычно несколько секунд. Я не беру лишних денег за небольшую работу. - Ну, по второму все ясно... Хотя... Ведь оба они - это явное пародирование семейных отношений! - Конечно. Я очень скоро пришла к выводу, что многие клиенты вовсе не желают чего-то феерически нового. Некоторым надо убедиться, что не у них одних жена такая стерва - это я второй прейскурант имею в виду. Некоторым нужна опять-таки жена, но ласковая и добрая - это по-первому. А некоторые, если не почувствуют себя в домашней обстановке, ничего не смогут! У них за долгие годы сложился стереотип. При этом, сами понимаете, возможны варианты: первый прейскурант вдруг перетекает во второй, второй в первый - и так далее. Но я люблю порядок, четкость. - Я ничего из первого и второго не припомню. Значит, вы меня по третьему принимали? Это - что? - Это то, чем мы сейчас с вами занимаемся. В вас какая-то озабоченность, вас тоже обуревает стремление к порядку, тоска о нем, вы спросили о прейскурантах не из праздного любопытства. Я это увидела и решила рассказать. И даже не без удовольствия. Так что вам это обойдется в два доллара. Ибо! - подняла изящный пальчик Мила. - Ничего нельзя делать бесплатно. Это закон коммерции, а я, хотите вы того или нет, занимаюсь коммерцией. - Да, конечно... Но все-таки какая загадка в третьем прейскуранте? Почему там ничего не указано? - О, куда вы! Об этом я никому не рассказываю! - Я вас очень прошу. Мила подумала. - Странно, - сказала она, - но я чувствую, что рассказать о третьем прейскуранте для вас - это как раз начать его выполнять... Клиенты разные. Каждый хочет разного. Некоторые вообще не знают, чего хотят. В лоб спросить: "Чего изволите?" - уличная работа. Я беру дорого, потому что угадываю. За первые несколько минут я должна понять и характер человека, и его наклонности, и потаенные мечты - и так далее. И поразить потом его тем, что - выполнить невысказанные пожелания. - Просто и гениально. - Ничего гениального, любая женщина сумеет, если захочет. От меня мало кто хочет только, извините, акта. За этим идут к другим. Но и излишеств задушевного общения тоже не нужно. Ведь приходят иногда те, у кого кроме жены есть и любовница, а то и две. Но там везде ответственность. Связь же со мной - никакой ответственности. И полная тайна. С проституткой тоже нет ответственности, но там только тело. Я же - аманта (так я себя называю), я тело - с душой, я актриса - и хорошая. Абсолютное большинство проституток тоже умеют изобразить страсть, но умный мужчина всегда это знает и, если он уважает себя, не будет иметь дело с ними. Я же, понимаете, именно актриса. Для меня наслаждение заключается не в том, чтобы просто, грубо говоря, удовлетворить клиента, а сделать так, чтобы он поверил в мою страсть. Для этого один путь: самой довести себя до страсти. И очень редко у меня не получается. Обычно я даже люблю того, с кем. На время сеанса. Сложность одна: некоторые жениться предлагают или долгие отношения... Морока, - вздохнула Мила. - Приходится говорить, что я дала клятву никому не принадлежать до тридцати лет. - То есть... То есть вы в прошлый раз, когда мне казалось... - Да. - Потрясающе... А зачем вы мне это рассказали? Ведь актеру, актрисе нельзя на сцене вдруг перестать играть. Вот вы рассказали - и что же? Сейчас начнете меня опять охмурять? Но я-то не поверю уже! - Не буду охмурять. Вы не за этим пришли. - Да. - Жениться на мне хотите? - Да. Или... - Нет. Поэтому я вам и рассказала. Вы из тех клиентов, с которыми я расстаюсь навсегда. Вы даже здесь умудрились найти ответственность. Парфен огляделся. Все вокруг, чудившееся до этого очаровательным и лишь для него созданным, показалось таким же производственно-общим, как, например, кабинет стоматолога. Да, у стоматолога хорошее настроение, тебе втемяшилось, что ты ему лично симпатичен, на самом же деле ты для него - челюсть, тысячная, десятитысячная, очередная челюсть! - Минутку! - воскликнул Парфен. - Но ведь не для одного удовольствия вы работаете! Из-за денег, Мила? - В первую очередь из-за них. И меня не Милой зовут. - Но я не просил же, чтобы вы себя так назвали! Вы сами! - Я угадала, что вам нужно это имя. - Тогда так, - сказал Парфен, чувствуя себя оскорбленным. - Я плачу втрое больше, раздевайся. - Ого! Вот этого я - не люблю. - Тысячу наличными! - швырнул деньги Парфен. - Хоть десять! - А если и вправду десять? - Проваливай, дядя. Вон на улицах стоят, на любой вкус. Парфен был унижен. Он не привык к этому. И тут Парфен вспомнил, что он представитель власти, в конце концов! У него связи, в конце концов! - Вот что, милочка! - сказал он, развалившись в кресле и положив ногу на ногу. - Если ты сейчас не обслужишь меня по любому прейскуранту за обычную цену, завтра же это гнездышко твое прикроют. Ты ведь не знаешь, кто я... - И знать не хочу! - прервала Мила. - Он угрожает тут! Завтра? Ты до завтра не доживешь, через полгода твой труп выловят у Астрахани, понял? Ты от моего дома на двадцать шагов отойти не успеешь! Понял, падла, е. т. м., к. б., с. м. в.? - Ну вот что!.. - грозно поднялся Парфен. Резким движением Мила ударила его кулаком поддых - с недюжинной, надо сказать, силой. А потом носками острых туфель (очень больно!) гнала его к двери, ударяя по ногам, по ребрам, по голове (гибка, стерва!), распахнула дверь и последним ударом сбросила его на лестницу, по которой Парфен и покатился, а Мила в довершение всего харкнула вслед ему, с треском захлопнув дверь. ...Парфен привел себя в порядок, ощупал: все цело. Ладно! - мысленно сказал он веско, будто не Миле, а всему поганому и опоганившему его, Парфена, человечеству. И я-то знаю, что означало это отчаянное и зловещее "ладно" и во что оно вылилось, читателей же покорнейше прошу потерпеть. Глава двадцать пятая Искушения во власти. Провал театрализации. Полный провал. И вообще опять тю-тю. - Искушал кого-нибудь? - спросил Писатель Парфена. - Хренотень это все! - ответил Парфен. - Искушения эти... Впрочем, напоследок хотел бы я на реакцию некоторых посмотреть! - Почему напоследок? - спросил Змей. Парфен не ответил, а прямиком повел друзей к большому административному зданию. Парфена внутрь согласились пустить беспрепятственно, на Писателя выписали пропуск по паспорту, который он всегда носил с собой на всякий случай, а вот у Змея паспорта не было ни с собой, ни вовсе. Он его потерял где-то лет пять назад и с тех пор не нуждался в нем. Решили, что он посидит в вестибюле под охранительной сенью милиционера-привратника, а они быстренько обернутся. Зайдя в одну из комнат, Парфен свойски сел к компьютеру, настучал короткий текст и распечатал несколько бумажек. В другой комнате у секретарши взял с прибаутками гербовую печать и тиснул на бумажках. А потом зашел с Писателем в один из кабинетов. Там деловито сидел лысоватый человек в очках, одной рукой что-то писал, а другой говорил по телефону. Он разрешающе кивнул, и они вошли. Кончив говорить, но продолжая писать, лысоватый вопросительно посмотрел на Парфена. Парфен молча положил перед ним расписку и две тысячи. И приготовился объяснять. Но не пришлось. Лысоватый, шевеля губами, прочел: "Я... согласен продать душу черту... тысячи долларов... Печать, подпись..." И опять занял делом обе руки: одной подписывал бумажку, другой теребил доллары, считая. Бумажку вручил Парфену, доллары прикрыл папкой. - У тебя все? - спросил Парфена. - Вообще-то... Зазвонил телефон, лысоватый начал говорить. Писатель и Парфен постояли и вышли. - Да... - сказал в коридоре Писатель. - Да... - сказал Парфен. - Вот тебе и театрализация злодейства. Вот тебе и артефакт, как говорит твой Гений. Ладно, еще в один кабинетик сунемся. Человек в другом кабинетике, похожий на самого Парфена, но чуть потолще, обрадовался ему как родному: - Парфеныч навестил! Проходи, дорогой! Где был с утра? И Писателю вежливо кивнул, глянув потом на Парфена: следует ли знакомиться? Нет нужды, ответил взглядом Парфен. Двойник Парфена, видимо, до этого бездельничал, потому что гостям был рад искренне. Чаю налил, пепельницу подставил, анекдот рассказал. - Тут такая история, - приступил Парфен. - Выдвигаем нового кандидата. - Кого и куда? - Это я тебе потом. Но странное условие, понимаешь. Надо черту душу продать. - Чего? Парфен положил перед двойником бумажку. Тот прочел, вспотел и потянулся к телефону. - Не звони. Приказано с каждым беседовать отдельно. Вот человек из Москвы уполномочен. - Но условие действительно странное. Парфеныч, объясни, свои же люди! И деньги живые? - Вот, - выложил Парфен. Двойник пересчитал и вспотел еще больше. - И с каждым отдельно? - Отдельно. Все знают, что другие знают, но никто не знает, кто именно знает. Умные молчат и не задают вопросов. Двойник совсем взмок. Он встал и начал расхаживать по кабинету. Принял решение. Сел за стол. Сказал строго: - А вы знаете, что это такое? Ты, Парфеныч, знаешь, что меня мама крестила и я, смотри, - (рванул из-под галстука, из-под рубашки), - крестик не снимаю?! Ты знаешь, что я пощусь, в церковь хожу, что я Богу своему истинному... - Тут голос двойника истерически сорвался. - В общем, - успокоился он, - две тысячи - это смешно. Небось другим по десять отламывают. - Всем по две, честное слово. Ну, тысячу можем еще накинуть. - Но не мне, значит? - Могу и тебе. - Парфен доложил оставшуюся последнюю (не считая, естественно, тех, что у Змея) тысячу. Двойник пересчитал, поставил подпись. - Что же это за времена! - горько сказал он. - Неужели других методов нету к прогрессу? - Нету. - Скурвишься с вами! - Расписочку-то отдай, Димыч. - Какую? - Расписку! Димыч, не шути! - А я разве не отдавал? - изумился двойник Димыч. - Он ее потихоньку на пол сбросил, - с мальчишеским ехидством сказал Писатель, приметивший это сразу, но сберегавший увиденное до времени. - Случайно, ей-богу! - перекрестился в запале правдивости Димыч. Парфен поднял расписку, положил ее в карман, сказал: - Прощай, иуда! Мало тебе людей продавать, ты теперь и душу свою бессмертную продал! - Но-но-но! При чем тут душа, когда высокая политика! Душа моя в целости! - Это как? - оторопел Парфен. Удивился и Писатель. - А так! Бумажка, она и есть бумажка. А душа моя - при мне! - Нет, но ты же собственноручно: продаю душу черту - и подпись! - Подпись моя, а насчет продажи - отпечатано компьютером! Мало ли, может, меня пытали! Обманом подпись добыли! Бог, он правду всегда узнает! И оступившегося простит, а искусителей накажет! С этими словами Димыч достал демонстрировавшийся уже крестик и со смертной силой веры поцеловал его, а на людишек, стоявших перед ним, посмотрел черными глазами несмирившегося пророка. И Писатель с Парфеном, не нашедши, что сказать, удалились от него. - Ты чего от него хотел-то? - спросил Писатель Парфена. - Вы работаете, что ли, вместе? - Ну. И он немало мне подлостей устраивал. То есть я подозревал. Что он сволочь вообще. Захотел проверить. - Сволочь, и даже очень, - сказал Писатель. - А мне-то что? - закричал Парфен тем живым человеческим голосом, каким в коридорах власти кричать не принято (впрочем, и любым иным). - Что, я и без того не знал? Зачем замарался? А сам я не сволочь? Женщину сегодня за тыщу хотел купить - с душой и всем прочим! А ты - не сволочь? - Сволочь, - согласился Писатель. - Так что ж мы херней-то занимаемся? То благодетели, то искусители! Да нормальные люди что делают? Они основное прячут, а на часть начинают душу отводить, праздновать, безобразничать! До самого дна подлости доходят! Ты писателем считаешь себя, ты должен все насквозь пройти до последней степени низости, чтобы на своей шкуре... До самого, повторяю, дна! - А где оно? - грустно спросил Писатель. - А вот мы и узнаем! - заорал Парфен. И остолбенел. - Ты что? - спросил Писатель. - Змея нет, - сказал Парфен, указывая вниз, в вестибюль. - Опять тю-тю? - сказал Писатель, вспомнивший вдруг, что он давно уже хочет выпить. Глава двадцать шестая Благородное остолбенение. Куда уходит уходящий. Судьбы и жизни. Гимн русскому человеку. Итак, приятели наши стояли и столбенели. Кажется, нехорошо так говорить и нельзя так говорить. "Остолбенение" - не процесс, а явление мгновенное, то есть взял человек и застыл как столб от какого-либо потрясения. А потом оживает (или нет - в зависимости от обстоятельств, ибо есть люди остолбеневшие навсегда - от любви, например; чтобы не быть голословным, автор ссылается на собственный пример: он как остолбенел в оны лета, так и не отстолбенел еще и никогда уж, наверное, не отстолбенеет). Есть страна и есть в ней такие люди, для которых столбенение - именно процесс! Как в ударившемся о преграду поезде (упаси, Господи, - и прости за неудачный пример!) вещи и люди долго еще будут нестись с прежней скоростью (что, кажется, и происходит на некоторых магистральных рейлвеях нынешнего нашего бытия), так и в остолбеневшем русском человеке все долго еще несется и движется, пока не застынет в настоящем полном столбняке. И даже более того, одна часть остолбеневает, а другие движутся - и часто совсем в разных направлениях. Вместо того чтобы вихрь двух тел, как в голливудском (не к ночи будь помянут) боевике, ринулся к привратному менту, чтобы выпотрошить его, подлюку, и дознаться, куда делся Змей, взвихрились потоки не телесные, а мыслительные. Ну, во-первых, и Писатель и Парфен в очередной раз подумали, что вместо того, чтобы заниматься дурью, давно бы они сидели у домашних очагов, осыпанные долларами и поцелуями близких, разговаривая дельно, как истинные отцы семейств, о шубах, новых телевизорах и прочих позволительных теперь роскошествах: например, не выписать ли сразу два литературно-художественных журнала? Потом они представили, что Змея, может, сдал сам милиционер своим собратьям, так как ему показался подозрительным вид человека в затрапезе с дорогим портфелем в руках, да еще пристегнутого к нему наручниками! И уж из милиции портфеля не выцарапать теперь, денег не видать ни в жизнь! Но еще хуже, если Змеем, увидев несуразность в его облике, заинтересовались бандиты, которые сюда так и шастают по разным своим делам. Тогда не только портфеля и денег не видать, но и самого Змея: отпилят ему в самом деле руку, зря он так шутил, а потом и самого распилят на части, и следов его не найдешь! - содрогнулись Писатель и Парфен. Потом Писатель подумал (за время, которого привратнику не хватило бы и глазом моргнуть), что вот исчез Змей, а он даже не успел расспросить его, как и чем он жил в последнее время. Были школьные дружки, потом разошлись, у каждого своя судьба, но ведь есть же точки соприкосновения, уж кому, как не Писателю, уметь их найти! Не спросил: как ты, Змеюшка, почему ты один живешь, о чем не спишь по ночам, о чем думаешь, глядя на улетающий в небе гусиный караван, на щебечущих на земле детей? Не спросил! Ушел человек - и теперь не спросишь! Но нет, спросишь! - осенило тут Парфена, который по удивительному совпадению думал на ту же тему. Не от нас уходит человек, а - в нас уходит! Живший, бывший с нами, он нас меньше беспокоил и интересовал, а как уйдет, начинаешь и его вопросами пытать, и на его вопросы отвечать, и вдруг снится он, снится, снится, до слез! Живший, он в себе жил, ну и около нас немного, а в нас - совсем чуть-чуть. Уйдя же, он полностью переходит в нас! Но, значит, - осенило Писателя, - мы страшным образом богаче становимся! Тяжелее... Мудрее... Начинаем больше думать о тех, в ком мы останемся. Больше о себе думать - в высшем смысле! А тут и я, то есть автор, который пристолбенел рядышком, засовестился, что, уписав столько страниц, не удосужился толком рассказать, а что они за люди-то: Змей, Парфен, Писатель, а иначе говоря Сергей Викторович Углов, Павел Павлович Парфенов и Иван Алексеевич Свинцитский... Отделался скороговоркой, а ведь за каждым из них - Жизнь и Судьба. О, если б не проклятые законы жанра, не позволяющие надолго останавливать движение! - оно должно нестись стремительно, как гоголевская птица-тройка! Правда, Гоголь, сочиняя по жанру то же, что и, извините, автор данного текста, то есть плутовской роман в реалистической транскрипции, мог позволить себе лирические отступления. Но то, как вы правильно заметите, Гоголь!.. Если б не эти законы, я бы о каждом из моих героев написал отдельный роман - и чего б там только не было! О когдатошней любви, например Змея к той, кто стала его женой, а потом бросила его, и он забыл о ней, а она, между прочим, его все ждет, все ждет, а он и не знает... Или о любви жены Парфена к Парфену, которую она скрывает ехидством и бытовой злостью, со страхом чувствуя странное желание вызвать отвращение в Парфене к себе, чтобы он бросил ее и стал счастлив, - разве не глубокая трагедия, самого Шекспира достойная? А сколько о Писателе мог бы я написать! - и о том, как метался он из стороны в сторону, не сходя с места, и о романах его - коммерческих, художественных и тех, что в жизни были, и об одной загадочной загадке в жизни и мыслях жены его Иолы... Но тут неожиданно, созерцая остолбеневших своих героев, я стал прислушиваться к себе, к какой-то внутренней музыке, и понял вдруг, что там сам собою слагается гимн русскому (независимо от национальности) человеку! Да, он подчас медлителен. Он семь раз отмерит, один раз отрежет - или вообще плюнет на это дело. Да, да, да! Но не просто так он медлит, не просто так отмеряет. Он в это время - думает. Он занят производством мысли как продукта! Никогда вроде бы не углублен русский человек в проблему целиком и полностью, вечно у него путаются под ногами какие-то приблудные мысли. Вот строит он дом, выкладывает из кирпича стену. Ну и думай об этом, старайся, чтобы стена была ровна и красива, кирпич к кирпичу. Да он и думает об этом, но еще, посвистывая, решает в голове совсем никчемный и посторонний вопрос: с какой высоты должен упасть кирпич на непокрытую голову прораба, чтобы прораба до смерти не убить, а только поувечить? Насколько это зависит от тяжести кирпича? Насколько от крепости головы прораба и ее наклона в данный момент? Насколько от наличия волос на голове? А от толщины их? И сколько могут веса выдержать, допустим, десять сплетенных волосков длиной десять сантиметров? Вроде бы - несуразица, но вот он придет домой, расскажет сынишке об этих мыслях, а тот призадумается, сострижет собственный чуб, начнет экспериментировать, а там вырастет, выучится, увлечется технологией полимерных нитей - и, может, мы скоро уже будем раскатывать не на металлических рельсах, а на полимерных, а дом, двадцатиэтажный дом, можно будет засунуть в карман, как авоську, и поехать к морю всей улицей, а там растянуть авоську, покрыть прочнейший каркас прочнейшими же нитями: вот и гостиница в полосе прибоя на двести номеров. Впечатляет? Но вернемся к нашим героям. Хорошо, бросились бы они к милиционеру, растерзали бы его, поувечили бы, не дай Бог! Они же остолбенели типичным русским остолбенением. И оно, конечно, не вечно, но... Но, когда они все же собирались сбежать и терзать-таки милиционера, мягко скрипнула дверь в фальшиво-мраморной стене и оттуда благодушно вышел Змей. - Что-то вы долго, - сказал он. - А я тут в туалет... А то пиво-то пили... Круговорот воды в природе, святое дело! Как тут не прослезиться? Слава круговороту воды в природе, слава остолбенению, слава Судьбе и Жизни, слава русскому человеку, слава, слава, слава! Глава двадцать седьмая, в которой герои решают вопрос кумиров, зиждителей, отцов отечества и т. п., а автор по веской причине собирается их прикончить, но вместо этого впадает в еще одно лирическое отступление. Конечно же встретившимся друзьям захотелось выпить, что они немедленно и исполнили в ближайшей забегаловке. - Я когда там в туалете был... - сказал Змей. - Там чисто, светло... Отделка хорошая... Уважаешь себя... И мысли такие... Высокие... И я подумал: зачем нам бедным помогать, их слишком много! Богатых или злодеев деньгами губить? - они сами себя погубят! А вот бывают, например, премии... - Снова здорово! - сказал Парфен. - Все! Никакой благотворительности! Хочу пить, гулять и лобзать младых красоток! Не согласны - отдайте мою долю. - Ты не уважаешь меня? - спросил Змей. - Я уважаю, но... - А уважаешь - дослушай. Именно, кстати, об уважении. Давайте подумаем, кого мы больше всего уважаем. И отдадим ему деньги. Чтобы он жил и процветал на благо человечества. То есть такая как бы премия - от нас. - Я уважаю больше всего себя! - заявил Парфен. Писатель подумал, что вслух этого не скажет, но тоже уважает себя, пожалуй, больше всех. А уж премии-то достоин как никто за многолетний свой бескорыстный труд на литературной ниве. - Я согласен, но это не в счет, - сказал Змей. - Я тоже уважаю больше всех себя. И маму. Но - кроме нас, понимаете? - Не сойдемся, - сказал Парфен. - У каждого будет своя кандидатура. - А мы отыщем такую, чтобы все согласились. Потому что, конечно, я тоже больше всех уважаю дорогого, земля ему пухом, Владимира Семеновича Высоцкого, но его уже нет! - А я, - серьезно сказал Писатель, - академика Л., но у него и так премий много, да и откажется он. За это и уважаю, что откажется. - А я не уважаю никого, - сказал Парфен. - Не сотвори себе кумира! - Это плохо, - огорчился за него Змей. - Нельзя жить без маяка в душе. Чтобы вспомнить: есть такой человек! - и легче. Все трое призадумались. Все трое честно стали перебирать в уме людей, славных жизнью и делами, которых они взяли бы в пример себе. Писатель, поразмыслив, даже академика Л. отверг. Уважать-то он его уважает, а чтобы вот именно - кумир... Нет, не чу