, обвинен во
"вредительском торможении проектов молодых инженеров" (ведь эти
комсомольские активисты не имеют досуга дорабатывать свои чертежи).2
Член-корреспондент Академии Наук Игнатовский арестован в Ленинграде в
1941 году и обвинен, что завербован немецкой разведкой во время работы своей
у Цейса в 1908 году! -- притом с таким странным заданием: в ближайшую войну
(которая интересует это поколение разведки) не шпионить, а только в
следующую! Поэтому он верно служит царю в 1-ю мировую войну, потом советской
власти, налаживает единственный в стране оптико-механический завод (ГОМЗ),
избирается в Академию Наук, -- а вот с начала второй войны пойман,
обезврежен, расстрелян!
Впрочем, большей частью фантастические обвинения не требовались.
Существовал простенький стандартный набор обвинений, из которых следователю
достаточно было, как марки на конверт, наклеить одно-два:
-- дискредитация Вождя;
-- отрицательное отношение к колхозному строительству;
-- отрицательное отношение к государственным займам (а какой нормальный
относился к ним положительно!);
-- отрицательное отношение к Сталинской конституции;
-- отрицательное отношение к (очередному) мероприятию партии;
-- симпатия к Троцкому;
-- симпатия к Соединенным Штатам;
-- и так далее, и так далее.
Наклеивание этих марок разного достоинства была однообразная работа, не
требовавшая никакого искусства. Следователю нужна была только очередная
жертва, чтобы не терять времени. Такие жертвы набирались по развёрстке
оперуполномоченными районов, воинских частей, транспортных отделений,
учебных заведений. Чтоб не ломать головы и оперуполномоченным, очень кстати
тут приходились доносы.
В борьбе друг с другом людей на воле доносы были сверхоружием,
икс-лучами: достаточно было только направить невидимый лучик на врага -- и
он падал. Отказу не было никогда. Я для этих случаев не запоминал фамилий,
но смею утверждать, что много слышал в тюрьме рассказов, как доносом
пользовались в любовной борьбе: мужчина убирал нежелаемого супруга, жена
убирала любовницу или любовница жену, или любовница мстила любовнику за то,
что не могла оторвать его от жены.
Из марок больше всего шел у следователей в ход десятый пункт --
контрреволюционная (переименованная в антисоветскую) агитация. Если потомки
когда-нибудь почитают следственные и судебные дела сталинского времени, они
диву дадутся, что' за неутомимые ловкачи были эти антисоветские агитаторы.
Они агитировали иглой и рваной фуражкой, вымытыми полами (см. ниже) или
нестиранным бельём, улыбкой или её отсутствием, слишком выразительным или
слишком непроницаемым взглядом, беззвучными мыслями в черепной коробке,
записями в интимный дневник, любовными записочками, надписями в уборных. Они
агитировали на шоссе, на проселочной дороге, на пожаре, на базаре, на кухне,
за чайным домашним столом и в постели на ухо. И только непобедимая формация
социализма могла устоять перед таким натиском агитации!
На Архипелаге любят шутить, что не все статьи уголовного кодекса
доступны. Иной и хотел бы нарушить закон об охране социалистической
собственности, да его к ней не подпускают. Иной, не дрогнув, совершил бы
растрату -- но никак не может устроиться кассиром. Чтоб убить, надо достать
хотя бы нож, чтоб незаконно хранить оружие -- надо его прежде приобрести,
чтоб заниматься скотоложеством -- надо иметь домашних животных. Даже и сама
58-я статья не так-то доступна: как ты изменишь родине по пункту 1-б, если
не служишь в армии? как ты свяжешься по пункту "4" с мировой буржуазией,
если живешь в Ханты-Мансийске? как подорвешь государственную промышленность
и транспорт по пункту "7", если работаешь парикмахером? если нет у тебя хоть
поганенького медицинского автоклавчика, чтоб он взорвался (инженер-химик
Чудаков 1948 год, "диверсия")?
Но 10-й пункт 58 статьи -- общедоступен. Он доступен глубоким старухам
и двенадцатилетним школьникам. Он доступен женатым и холостым, беременным и
невинным, спортсменам и калекам, пьяным и трезвым, зрячим и слепым, имеющим
собственные автомобили и просящим подаяние. Заработать 10-й пункт можно
зимой с таким же успехом, как и летом, в будний день как и в воскресенье,
рано утром и поздно вечером, на работе и дома, в лестничной клетке, на
станции метро, в дремучем лесу, в театральном антракте и во время солнечного
затмения.
Сравниться с 10-м пунктом по общедоступности мог только 12-й --
недонесение или "знал-не сказал". Все те же, как выше сказано, могли
получить этот пункт и во всех тех же условиях, но облегчение состояло в том,
что для этого не надо было даже рта раскрывать, ни браться за перо. В
бездействии-то пункт и настигал! А срок давался тот же: 10 лет и 5
"намордника".
Конечно, после войны 1-й пункт 58-й статьи -- "измена родине", тоже не
мог показаться труднодоступным. Не только все военнопленные, не только все
оккупированные имели на него право, но даже те, кто мешкали с эвакуацией из
угрожаемых районов и тем выявляли свое намерение изменить родине. (Профессор
математики Журавский просил на выезд из Ленинграда три места в самолете:
жене, больной свояченице и себе. Ему дали два, без свояченицы. Он отправил
жену и свояченицу, сам остался. Власти не могли истолковать этот поступок
иначе, как то, что профессор ждал немцев. 58-1-а через 19-ю, 10 лет.)
По сравнению с тем несчастным портным, клубным сторожем, глухонемым,
матросом или ветлужцем, уже покажутся вполне законно осужденными:
-- эстонец Энсельд, приехавший в Ленинград из независимой еще Эстонии.
У него отобрали письмо по-русски. Кому? от кого? "Я -- честный человек, и не
могу сказать" (письмо было от В. Чернова к его родственникам). Ах, сволочь,
честный человек? Ну, езжай на Соловки!.. Так он же хоть письмо имел!
-- Гиричевский. Отец двух фронтовых офицеров, он попал во время войны
по трудмобилизации на торфоразработки и там порицал жидкий голый суп (так
порицал-таки! рот-то всё же раскрывал!). Вполне заслужено он получил за это
58-10, 10 лет. (Он умер, выбирая картофельную конкуру из лагерной помойки. В
грязном кармане его лежала фотография сына, грудь в орденах.)
-- Нестеровский, учитель английского языка. У себя дома, за чайным
столом рассказал жене и её лучшей подруге (так рассказал же!
действительно!), как нищ и голоден приволжский тыл, откуда он только что
вернулся. Лучшая подруга заложила обоих супругов: ему 10-й пункт, ей --
12-й, обоим по 10 лет. (А квартира? Не знаю, может быть -- подруге?)
-- Рябинин Н. И. В 1941-м, при нашем отступлении, прямо вслух заявил:
"надо было меньше песню петь -- "нас не тронешь, мы не тронем, а затронешь
-- спуску не дадим". Да подлеца такого расстрелять мало, а ему дали всего 10
лет!
-- Реунов и Третюхин, коммунисты, стали беспокоиться, будто их оса в
шею жалила, почему съезда партии долго не собирают, устав нарушают (будто их
собачье дело!..). Получили по десятке.
-- Фаина Ефимовна Эпштейн, пораженная преступностью Троцкого, спросила
на партсобрании: "А зачем его выпустили из СССР?" (Как будто перед ней
партия должна отчитываться! Да Иосиф Виссарионович может быть локти кусал!)
За этот нелепый вопрос она заслуженно получила (и отсидела) один за другим
т═р═и ═с═р═о═к═а. (Хотя никто из следователей и прокуроров не могли
объяснить ей, в чём её вина.)
-- А Груша-пролетарка просто поражает тяжестью преступлений. Двадцать
три года проработала на стекольном заводе, и никогда соседи не видели у неё
икон. А перед приходом в их местность немцев она повесила иконы (да просто
бояться перестала, ведь гоняли с иконами) и, что особенно отметило следствие
по доносу соседок -- вымыла полы! (А немцы так и не пришли.) К тому ж около
дома подобрала красивую листовку немецкую с картинкой и засунула её в
вазочку на комоде. И всё-таки наш гуманный суд, учитывая пролетарское
происхождение, дал Груше ТОЛЬКО 8 лет лагеря да три года лишения прав. А муж
её тем временем погиб на фронте. А дочь училась в техникуме, но кадры всё
допекали: "где твоя мать?" -- и девочка отравилась. (Дальше смерти дочери
Груша никогда не могла рассказывать -- плакала и уходила.)
А что давать Геннадию Сорокину, студенту 3-го курса Челябинского
пединститута, если он в литературном студенческом журнале (1946 г.) написал
собственных две статьи? Малую катушку, 10 лет.
А чтение Есенина? Ведь всё мы забываем. Ведь скоро объявят нам: "так не
было, Есенин всегда был почитаемым народным поэтом". Но Есенин был --
контрреволюционный поэт, его стихи -- запрещенная литература. М. Я. Потапову
в рязанском ГБ выставили такое обвинение: "как ты смел восхищаться (перед
войной) Есениным, если Иосиф Виссарионович сказал, что самый лучший и
талантливый -- Маяковский? Вот твое антисоветское нутро и сказалось! "
И уж совсем заядлым антисоветчиком выглядит гражданский лётчик, второй
пилот "Дугласа". У него не только нашли полное собрание Есенина; он не
только рассказывал, что крепко и сытно жили люди в Восточной Пруссии, пока
мы туда не пришли, -- но он на диспуте в лётной части вступил в публичный
спор с Эренбургом по поводу Германии. (По тогдашней позиции Эренбурга можно
догадаться, что летчик предлагал быть с немцами помягче.)3 На диспуте -- и
вдруг публичный спор! Трибунал, 10 лет и 5 намордника.
И. Ф. Липай в своём районе создал колхоз на год раньше, чем это было
приказано начальством -- и совершенно добровольный колхоз! Так неужели же.
уполномоченный ГПУ Овсянников мог эту враждебную вылазку перетерпеть? Не
надо мне твоего хорошего, делай моё плохое! Колхоз объявлен был кулацким, а
самого Липая, подкулачника, потащили по кочкам...
Ф. В. Шавирин, рабочий, на партсобрании сказал вслух (!) о завещании
Ленина! Ну, уж страшней этого и быть ничего не может, это уж -- заклятый
враг! Какие зубы на следствии сохранились, на Колыме в первый год потерял.
Вот какие ужасные встречались преступники по 58-й статье! А ведь еще
бывали злоехидные, с подпольным вывертом. Например, Перец Герценберг, житель
Риги. Вдруг переезжает в Литовскую Социалистическую Республику и там
записывает себя польского происхождения. А сам -- латышский еврей. Ведь
здесь что' особенно возмутительно: желание обмануть своё родное государство.
Это значит, он рассчитал, что мы его в Польшу отпустим, а оттуда он в
Израиль улизнет. Нет уж, голубчик, не хотел в Риге -- езжай в ГУЛаг. Измена
Родине через намерение, 10 лет.
А какие бывают скрытные! В 1937 г. среди рабочих завода "Большевик"
(Ленинград) обнаружены бывшие ученики ФЗУ, которые в 1929 г. присутствовали
на собрании, где выступал Зиновьев. (Нашлась регистрация присутствующих,
приложенная к протоколу). И 8 лет скрывали, прокрались в состав
пролетариата. Теперь все арестованы и расстреляны.
Сказал Маркс: "государство калечит самого себя, когда оно делает из
гражданина преступника".4 И очень трогательно объяснил, как государство
должно видеть в любом нарушителе еще и человека с горячей кровью, и солдата,
защищающего отечество, и члена общины, и отца семейства, "существование
которого священно", и самое главное -- гражданина. Но нашим юристам читать
Маркса некогда, особенно такие непродуманные места. А Маркс, если хочет,
пусть наши инструкции почитает.
Воскликнут, что весь этот перечень -- чудовищен? несообразен? Что
поверить даже нельзя? Что Европа не поверит?
Европа конечно не поверит. Пока сама не посидит -- не поверит. Она в
наши глянцевые журналы поверила, а больше ей в голову не вобрать.
А мы? Лет пятьдесят назад -- ни за что б не поверили. Да и сто лет
назад бы не поверили. Белинский, Чернышевский -- эти бы не поверили. А
копнуть штыка на три-на четыре, туда к Петру да пораньше -- так отчего б и
не поверить? Что ж тут худого, это испокон:
-- тюремный сторож Сенька рек: "Не дери моей бороды! Мужик я государев
-- так и борода моя -- государева?" 58-я, бит батогами нещадно.
-- десятник стрелецкий Ивашко Распопин показал перст и молвил: "Вот де
тебе с государем". 58-я, бит батогами нещадно.
-- посадский человек Блестин, казаков ругая: "Глуп князь великий, что
вас, казаков поит и кормит". 58-я, бит батогами нещадно.
-- сынчишко боярский Иван Пашков: "Государь-царь выше святого
Афанасия." Дьячок Афанасьевской церкви Неждан: "А что же царь Афанасию
молится?" (На Святой было дело, пьяны оба.) Приговорила Москва
беспристрастно: сына боярского бить батогами нещадно, и дьячка бить потому
ж".5
По крайней мере все молчат. А это и надо.
___
В прежней России политические и обыватели были -- два противоположных
полюса в населении. Нельзя было найти более исключающих образов жизни и
образов мышления.
В СССР обывателей стали грести как "политических".
И оттого политические сравнялись с обывателями.
Половина Архипелага была Пятьдесят Восьмая. А политических -- не
было... (Если б столько было да настоящих политических -- так на какой
скамье уже бы давно та власть сидела! )
В эту Пятьдесят Восьмую угожал всякий, на кого сразу не подбиралась
бытовая статья. Шла тут мешанина и пестрота невообразимая.6 Зачислить в
Пятьдесят Восьмую был простейший из способов похерить человека, убрать
быстро и навсегда.
А еще туда же шли и просто семьи, особенно жены ЧээСы. Сейчас привыкли,
что в ЧС забирали жен крупных партийцев, но этот обычай установился поране,
так чистили и дворянские семьи, и заметные интеллигентские и лиц духовных.
(И даже в 50-х годах: историк Х-цев за принципиальные ошибки, допущеные в
книге, получил 25 лет. Но надо ж дать и жене? Десятку. Но зачем же оставлять
мать-старуху в 75 лет и 16-летнюю дочь? -- за недонесение и им. И всех
четверых разослали в разные лагеря без права переписки между собой.)
Чем больше мирных, тихих, далеких от политики и даже неграмотных людей,
чем больше людей, до ареста занятых только своим бытом, втягивалось в
круговорот незаслуженной кары и смерти, -- тем серей и робче становилась
Пятьдесят Восьмая, теряла всякий и последний политический смысл и
превращалась в потерянное стадо потерянных людей.
Но мало сказать, из кого была Пятьдесят Восьмая, -- еще важней, как её
содержали в лагере.
Эта публика с первых лет революции была обложена вкруговую: режимом и
формулировками юристов.
Возьмём ли мы приказ ВЧК No. 10 от 8.1.21., мы узнаем что только
рабочего и крестьянина нельзя арестовать без основательных данных -- а
интеллигента стало быть можно, ну, например по антипатии. Послушаем ли мы
Крыленко на V съезде работников юстиции в 1924 году, мы узнаем, что
"относительно осужденных из классово-враждебных элементов... исправление
бессильно и бесцельно". В начале 30-х годов нам еще раз напомнят, что
сокращение сроков классово-чуждым элементам есть правооппортунистическая
практика. И так же "оппортунистична установка, что "в тюрьме все равны", что
с момента вынесения приговора как бы прекращается классовая борьба", что
"классовый враг начинает "исправляться".7
Если это всё вместе собрать, то вот: брать вас можно ни за что,
исправлять вас бесцельно, в лагере определим вам положение униженное и
доймём вас там классовой борьбой.
Но как же это понять -- в лагере да еще классовая борьба? Ведь
действительно, вроде -- все арестанты равны. Нет, не спешите, это
представление буржуазное! Для того-то и отобрали у политической Статьи право
содержаться отдельно от уголовников, чтоб теперь этих уголовников да ей же
на шею! (Это те изобретали люди, кто в царских тюрьмах поняли силу
возможного политического объединения, политического протеста и опасность её
для режима.)
Да вот Авербах тут как тут, он же нам и разъяснит. "Тактика
перевоспитания основана на классовом расслоении", "опереться на наиболее
близкие пролетариату слои"8 (а какие ж это -- близкие? да "бывшие рабочие",
то есть воры, вот их-то и натравить на Пятьдесят Восьмую!), "перевоспитание
невозможно без разжигания политических страстей" (это -- буквальная
цитата!).
Так что когда жизнь нашу полностью отдавали во власть воров -- то не
был произвол ленивых начальников на глухих лагучастках, то была высокая
Теория!
"Классово-дифференцированный подход к режиму... непрерывное
административное воздействие на классово-враждебные элементы" -- да влача
свой бесконечный срок, в изорванной телогрейке и с головой потупленной -- вы
хоть можете себе это вообразить? -- непрерывное административное воздействие
на вас?!
Всё в той же замечательной книге мы читаем даже перечень приёмов, как
создать Пятьдесят Восьмой невыносимые условия в лагере. Тут не только
сокращать ей свидания, передачи, переписку, право жалобы, право передвижения
внутри (!) лагеря. Тут и создавать из классово-чуждых отдельные бригады,
ставить их в более трудные условия (от себя поясню: обманывать их при замере
выполненных работ) -- а когда они не выполнят норму -- объявить это вылазкой
классового врага. (Вот и колымские расстрелы целыми бригадами!) Тут и частые
творческие советы: кулаков и подкулачников (то есть лучших сидящих в лагере
крестьян, во сне видящих крестьянскую работу) -- не посылать на
сельхозработы! Тут и: высококвалифицированному классово-враждебному элементу
(т. е. инженерам) не доверять никакой ответственной работы "без
предварительной проверки" (но кто в лагере настолько квалифицирован, чтобы
проверить инженеров? очевидно, воровская легкая кавалерия от КВЧ, нечто
вроде хунвэйбинов). Этот совет трудно выполним на каналах: ведь шлюзы сами
не проектируются, трасса сама не ложится, тогда Авербах просто умоляет:
пусть хоть шесть месяцев после прибытия в лагерь специалисты проводят на
общих! (А для смерти больше не нужно!) Мол тогда, живя не в интеллигентском
привилегированном бараке, "он испытывает воздействие коллектива",
"контрреволюционеры видят, что массы против них и презирают их".
И как удобно, владея классовой идеологией, выворачивать всё
происходящее. Кто-то устраивает "бывших" и интеллигентов на придурочьи
посты? -- значит тем самым он "посылает на самую тяжелую работу лагерников
из среды трудящихся"! Если в каптёрке работает бывший офицер, и
обмундирования не хватает -- значит, он "сознательно отказывает". Если
кто-то сказал рекордистам: "остальные за вами не угонятся" -- значит, он
классовый враг! Если вор напился, или бежал или украл, -- разъясняют ему,
что это не он виноват, что это классовый враг его напоил, или подучил бежать
или подучил украсть (интеллигент подучил вора украсть! -- это совершенно
серьёзно пишется в 1936-м году!). А если сам "чуждый элемент даёт хорошие
производственные показатели" -- это он "делает в целях маскировки"!
Круг замкнут! Работай или не работай, люби нас или не люби -- мы тебя
ненавидим и воровскими руками уничтожим!
И вздыхает Петр Николаевич Птицын (посидевший по 58-й): "А ведь
настоящие преступники не способны к подлинному труду. Именно неповинный
человек отдаёт себя полностью, до последнего вздоха. Вот драма: враг народа
-- друг народа".
Но -- не угодна жертва твоя.
"Неповинный человек"! -- вот главное ощущение того эрзаца политических,
который нагнали в лагеря. Вероятно это небывалое событие в мировой истории
тюрем: когда миллионы арестантов сознают, что они -- правы, все правы и
никто не виновен. (С Достоевским сидел на каторге один невинный!)
Однако, эти толпы случайных людей, согнанные за проволоку не по
закономерности убеждений, а швырком судьбы, отнюдь не укреплялись сознанием
своей правоты -- но, может быть, гуще угнетало их нелепостью положения.
Дольше держась за свой прежний быт, чем за какие-либо убеждения, они отнюдь
не проявляли готовности к жертве, ни единства, ни боевого духа. Они еще в
тюрьмах целыми камерами доставались на расправу двум-трем сопливым блатным.
Они в лагерях уже вовсе были подорваны, они готовы были только гнуться под
палкой нарядчика и блатного, под кулаком бригадира, они оставались способны
только усвоить лагерную философию (разъединенность, каждый за себя и
взаимный обман) и лагерный язык.
Попав в общий лагерь в 1938-м году, с удивлением смотрела Е. Олицкая
глазами социалистки, знавшей Соловки и изоляторы, на эту Пятьдесят Восьмую.
Когда-то, на её памяти, политические всем делились, а сейчас каждый жил и
жевал за себя, и даже "политические" торговали вещами и пайками!..
Политическая шпана -- вот как назвала их (нас) Анна Скрипникова. Ей
самой еще в 1925-м году достался этот урок: она пожаловалась следователю,
что её однокамерниц начальник Лубянки таскает за волосы. Следователь
рассмеялся и спросил: "А вас тоже таскает?" -- "Нет, но моих товарищей!" И
тогда он внушительно воскликнул: "Ах, как страшно, что вы протестуете!
Оставьте эти РУССКИЕ ИНТЕЛЛИГЕНТСКИЕ НИКЧЕМНЫЕ ЗАМАШКИ! Они УСТАРЕЛИ!
Заботьтесь ТОЛЬКО О СЕБЕ! -- иначе вам плохо придется."
А это ж и есть блатной принцип: тебя не гребут -- не подмахивай!
Лубянский следователь 1925 года УЖЕ имел философию блатного!
Так на вопрос, дикий уху образованной публики: "может ли политический
украсть?" -- мы встречно удивимся: "а почему бы нет?"
"А может ли он донести?" -- "А чем он хуже других?"
И когда по поводу "Ивана Денисовича" мне наивно возражают: как это у
вас политические выражаются блатными словами? -- я отвечаю: а если на
Архипелаге другого языка нет? Разве политическая шпана может
противопоставить уголовной шпане свой язык?
Им же и втолковывают, что они -- уголовные, самые тяжкие из уголовных,
а НЕ уголовных у нас и в тюрьму не сажают!
Перешибли хребет Пятьдесят Восьмой -- и политических НЕТ. Влитых в
свинское пойло Архипелага, их гнали умереть на работе и кричали им в уши
лагерную ложь, что каждый каждому враг!
Еще говорит пословица: возьмёт голод -- появится голос. Но у нас, но у
наших туземцев -- не появлялся. Даже от голода.
А ведь как мало, как мало им надо было, чтобы спастись! Только: не
дорожить жизнью, уже всё равно потерянной, и -- сплотиться.
Это удавалось иногда цельным иностранным группам, например японцам. В
1947 году на Ревучий, штрафной лагпункт Красноярских лагерей, привезли около
сорока японских офицеров, так называемых "военных преступников" (хотя в чём
они провинились перед нами -- придумать нельзя). Стояли сильные морозы.
Лесоповальная работа, непосильная даже для русских. Отрицаловка9 быстро
раздела кое-кого из них, несколько раз упёрла у них весь лоток с хлебом.
Японцы в недоумении ожидали вмешательства начальства, но начальство,
конечно, и внимания не обращало. Тогда их бригадир полковник Кондо с двумя
офицерами, старшими по званию, вошел вечером в кабинет начальника лагпункта
и предупредил (русским языком они прекрасно владели), что если произвол с
ними не прекратится, то завтра на заре двое офицеров, изъявивших желание,
сделают харакири. И это -- только начало. Начальник лагпункта (дубина
Егоров, бывший комиссар полка) сразу смекнул, что на этом можно погореть.
Двое суток японскую бригаду не выводили на работу, нормально кормили, потом
увезли со штрафного.
Как же мало нужно для борьбы и победы -- ТОЛЬКО жизнью не дорожить?
жизнью-то всё равно уже пропащей.
Но, постоянно перемешивая с блатными и бытовиками, нашу Пятьдесят
Восьмую никогда не оставляли одну -- чтоб не посмотрели друг другу в глаза и
не осознали бы вдруг -- КТО МЫ. А те светлые головы, горячие уста и твёрдые
сердца, кто мог бы стать тюремными и лагерными вожаками -- тех давно по
спецпометкам на делах -- отделили, заснули кляпами рты, спрятали в
специзоляторах, расстреляли в подвалах.
___
Однако, по важной особенности жизни, замеченной еще в учении Дао, мы
должны ожидать, что когда не стало политических -- тогда-то они и появились.
Я рискну теперь высказать, что в советское время истинно-политические
не только были, но:
1. Их было больше, чем в царское время, и
2. Они проявили стойкость и мужество бо'льшие, чем прежние
революционеры.
Это покажется в противоречии с предыдущим, но -- нет. Политические в
царской России были в очень выгодном положении, очень на виду -- с
мгновенными отголосками в обществе и прессе. Мы уже видели (часть 1, гл.
12), что в Советской России социалистам пришлось несравнимо трудней.
Да не одни ж социалисты были теперь политические. Только сплеснутые
ушатами в пятнадцатимиллионный уголовный океан, они невидимы и неслышимы
были нам. Они были -- немы. Немее всех остальных. Рыбы -- их образ.
Рыбы, символ древних христиан. И христиане же -- их главный отряд.
Корявые, малограмотные, не умеющие сказать речь с трибуны, ни составить
подпольного воззвания (да им по вере это и не нужно!), они шли в лагеря на
мучение и смерть -- только чтоб не отказаться от веры! Они хорошо знали, за
что сидят, и были неколебимы в своих убеждениях! Они единственные, может
быть, к кому совсем не пристала лагерная философия и даже язык. Это ли не
политические? Нет уж, их шпаной не назовешь.
И женщин среди них -- особенно много. Говорит Дао: когда рушится вера
-- тогда-то и есть подлинно-верующие. За просвещенным зубоскальством над
православными батюшками, мяуканьем комсомольцев в пасхальную ночь и свистом
блатных на пересылках, -- мы проглядели, что у грешной православной церкви
выросли всё-таки дочери, достойные первых веков христианства -- сестры тех,
кого бросали на арены ко львам.
Христиан было множество, этапы и могильники, этапы и могильники, -- кто
сочтёт эти миллионы? Они погибли безвестно, освещая, как свеча, только в
самой близи от себя. Это были лучшие христиане России. Худшие все --
дрогнули, отреклись и перетаились.
Так это ли -- не больше? Разве когда-нибудь царская Россия знала
столько политических? Она и считать не умела в десятках тысяч.
Но так чисто, так без свидетелей сработано удушение наших политических,
что редко выплывет нам рассказ об одном или другом.
Архиерей Преображенский (лицо Толстого, седая борода).
Тюрьма-ссылка-лагерь, тюрьма-ссылка-лагерь (Большой Пасьянс). После такого
многолетнего изнурения в 1943 году вызван на Лубянку (по дороге блатные
сняли с него камилавку). Предложено ему -- войти в Синод. После стольких
лет, кажется, можно бы себе разрешить отдохнуть от тюрьмы? Нет, он
отказывается: это -- не чистый Синод, не чистая церковь. И -- снова в
лагерь.
А Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий (1877-1961), архиепископ Лука и
автор знаменитой "Гнойной хирургии"? Его жизнеописание, конечно, будет
составлено, и не нам здесь писать о нём. Этот человек избывал талантами. До
революции он уже прошел по конкурсу в Академию Художеств, но оставил её,
чтобы лучше служить человечеству -- врачом. В госпиталях первой мировой
войны он выдвинулся как искусный хирург-глазник, после революции вёл
ташкентскую клинику, весьма популярную по всей Средней Азии. Гладчайшая
карьера развёртывалась перед ним, какой и шли наши современные преуспевшие
знаменитости, -- но Войно-Ясенецкий ощутил, что служение его недостаточно, и
принял сан священника. В операционной он повесил икону и читал студентам
лекции в рясе с наперсным крестом (1921 г.). Еще патриарх Тихон успел
назначить его ташкентским епископом. В 20-е годы Войно-Ясенецкий сослан был
в Туруханский край, хлопотами многих возвращен, но уже заняты были и его
врачебная кафедра и его епархия. Он частно практиковал (с дощечкою "епископ
Лука"), валили валом больные (и кожаные куртки тайком), а избытки средств
раздавал бедным.
Примечательно, как его убрали. Во вторую ссылку (1930 г., Архангельск)
он послан был не по 58-й статье, а -- "за подстрекательство к убийству"
(вздорная история, будто он влиял на жену и тещу покончившего с собой
физиолога Михайловского, уже в безумии шприцевавшего трупы растворами,
останавливающими разложение, а газеты шумели о "триумфе советской науки" и
рукотворном "воскрешении"). Этот административный приём заставляет нас еще
менее формально уразуметь, кто же такие истинно-политические. Если не борьба
с режимом, то нравственное или жизненное противостояние ему -- вот главный
признак. А прилепка "статьи" не говорит ни о чём. (Многие сыновья
раскулаченных получали воровские статьи, но выявляли себя в лагерях
истинно-политическими.)
В архангельской ссылке Войно-Ясенецкий разработал новый метод лечения
гнойных ран. Его вызывали в Ленинград, и Киров уговаривал его снять сан,
после чего тут же предоставлял ему институт. Но упорный епископ не
согласился даже на печатание своей книги без указания в скобках сана. Так
без института и без книги он окончил ссылку в 1933 г., воротился в Ташкент,
там получил третью ссылку в Красноярский край. С начала войны он работал в
сибирских госпиталях, применил свой метод лечения гнойных ран -- и это
привело его к Сталинской премии. Он согласился получать её только в полном
епископском облачении!10
А инженеры? Сколькие среди них, не подписавшие глупых и гнусных
признаний во вредительстве, рассеяны и расстреляны? И какой звездой блещет
среди них Петр Акимыч (Иоакимович) Пальчинский (1875-1929)! Это был
инженер-учёный с широтой интересов поразительной. Выпускник (1900) Горного
института, выдающийся горняк, он, как мы видим из списка его трудов, изучал
и оставил работы по общим вопросам экономического развития, о колебаниях
промышленных цен, об экспорте угля, об оборудовании и работе торговых портов
Европы, экономических проблемах портового хозяйства, о технике безопасности
в Германии, о концентрации в германской и английской горной промышленности,
о горной экономике, о восстановлении и развитии промышленности
стройматериалов в СССР, об общей подготовке инженеров в высших школах -- и
сверх того работы по собственно-горному делу, описание отдельных районов и
отдельных месторождений (и еще не все работы известны нам сейчас). Как
Войно-Ясенецкий в медицине, так горя бы не знал и Пальчинский в своём
инженерном деле; но как тот не мог не содействовать вере, так этот не мог не
вмешаться в политику. Еще студентом Горного института Пальчинский числился у
жандармов "вожаком движения", в 1900 г. председательствовал на студенческой
сходке. Уже инженером в 1905 г. в Иркутске занимал видное место в
революционных волнениях и был по "делу об Иркутской республике" осужден на
каторжные работы. Он бежал, уехал в Европу. И перед тем сочувствуя
анархистам, здесь он сблизился с Кропоткиным. Годы эмиграции он
совершенствовался по нескольким инженерным профилям, изучил европейскую
технику и экономику, но не упускал из виду и программу народных изданий "для
проведения анархистских идей в массах". В 1913 г., амнистированный и
возвращаясь в Россию он писал Кропоткину: "в виде программы своей
деятельности в России я поставил... всюду, где был бы в состоянии, принять
участие в развитии производительных сил страны вообще и в развитии
общественный самодеятельности в самом широком смысле этого слова."11 В
первый же объезд крупных русских центров ему наперебой предлагали
баллотироваться в управляющие делами совета съезда горнопромышленников,
предоставляли "блестящие директорские места в Донбассе", консультантские
посты при банках, чтение лекций в Горном институте, пост директора Горного
департамента. Мало было в России работников с такой энергией и такими
широкими знаниями!
И какая же судьба ждала его дальше? Уже упоминалось (ч. 1, гл. 10), что
он стал в войну товарищем председателя Военно-Промышленного комитета, а
после Февральской революции -- товарищем министра торговли и промышленности.
Как самый, очевидно, энергичный из членов безвольного Временного
правительства, Пальчинский был: в Корниловские дни -- генерал-губернатором
Петрограда12, в октябрьские -- начальником обороны Зимнего дворца.
Немедленно же он был посажен в Петропавловку, просидел там 4 месяца, правда
отпущен. В июне 1918 арестован без предъявления какого-либо обвинения. 6
сентября 1918 включен в список 122 видных заложников ("если... будет убит
еще хоть один из Советских работников, нижеперечисленные заложники будут
расстреляны", ПетроЧК, председатель Г. Бокий, секретарь А. Иоселевич)13.
Однако, не был расстрелян, а в конце 1918 г. даже и освобожден из-за
неуместного вмешательства немецкого социал-демократа Карла Моора
(изумленного, каких людей мы гноим в тюрьме). С 1920 г. он -- профессор
Горного института, навещает и Кропоткина в Дмитрове, после скорой его смерти
создаёт комитет по (неудавшемуся) увековечению его памяти -- и вскоре же, за
это или не за это, снова посажен. В архиве сохранился любопытный документ об
освобождении Пальчинского из этого третьего советского заключения -- письмо
в Московский Ревтрибунал от 16 января 1922 г.:
"В виду того, что постоянный консультант Госплана инженер П. А.
Пальчинский 18 января с. г. в три часа дня выступает в качестве докладчика в
Южбюро по вопросу о восстановлении южной металлургии, имеющей особо важное
значение в настоящий момент, президиум Госплана просит Ревтрибунал
освободить тов. Пальчинского к указанному выше часу для исполнения
возложенного на него поручения.
Пред. Госплана Кржижановский.14
Просит (и довольно бесправно). И только потому, что южная металлургия
-- "особо важное значение в настоящий момент"... и только -- "для исполнения
поручения", а там -- хоть пропади, хоть забирайте в камеру назад.
Нет, Пальчинскому дали еще поработать над восстановлением горной добычи
в СССР. После героической тюремной стойкости его расстреляли без суда только
в 1929 году.
Надо совсем не любить свою страну, надо быть ей чужаком, чтобы
расстреливать гордость нации -- её сгущенные знания, энергию и талант!
Да не то же ли самое и через 12 лет с Николаем Ивановичем Вавиловым?
Разве Вавилов -- не подлинный политический (по горькой нужде)? За 11 месяцев
следствия он перенёс 400 допросов. И на суде (9 июля 1941 г.) не признал
обвинений!
А безо всякой славы мировой -- гидротехник профессор Родионов (о нём
рассказывает Витковский). Попав в заключение, он отказался работать по
специальности -- хотя это самый лёгкий был для него путь. И тачал сапоги.
Разве это -- не подлинный политический? Он был мирный гидротехник, он не
готовился к борьбе, но если против тюремщиков он упёрся в своих убеждениях
-- разве он не истый политический? Какая ему еще партийная книжка?
Как внезапно звезда ярчеет в сотни раз -- и потухает, так человек, не
расположенный быть политическим, может дать короткую сильную вспышку в
тюрьме и за неё погибнуть. Обычно мы не узнаём этих случаев. Иногда о них
расскажет свидетель. Иногда лежит блеклая бумажка и по ней можно строить
только предположения:
Яков Ефимович Почтарь, 1887 г., беспартийный, врач. С начала войны --
на 45 авиабазе Черноморского флота. Первый приговор военного трибунала
Севастопольской базы (17 ноября 1941) -- 5 лет ИТЛ. Кажется очень
благополучно. Но что это? 22-го ноября -- второй приговор: расстрел. И 27
ноября расстрелян. Что произошло в роковые пять дней между 17-м и 22-м?
Вспыхнул ли он, как звезда? Или просто судьи спохватились, что мало?15
А троцкисты? Чистокровные политические, этого у них не отнять.
(Мне кричат! мне колокольчиком звонят: станьте на место! Говорите о
единственных политических! -- о несокрушимых коммунистах, кто и в лагере
продолжал свято верить... -- Хорошо, отведём им следующую отдельную главу.)
Историки когда-нибудь исследуют: с какого момента у нас потекла струйка
политической молодежи? Мне кажется, с 43-44 года (я не имею в виду молодежи
социалистов и троцкистов). Почти школьники (вспомним "демократическую
партию" 1944 года) вдруг задумали искать платформу, отдельную от той, что им
усиленно предлагают, подсовывают под ноги. Ну, кем же их еще назвать? Только
мы и о них ничего не знаем и не узнаем. А если 22-х летний Аркадий Белинков
садится в тюрьму за свой первый роман "Черновик чувств" (1943), не
напечатанный, конечно, -- а потом в лагере пишет еще (но на грани умирания
доверяет стукачу Кермайеру и получает новый срок) -- неужели мы откажем ему
в звании политического?
В 1950 году студенты ленинградского механического техникума создали
партию с программой и уставом. Многих расстреляли. Рассказал об этом Арон
Левин, получивший 25 лет. Вот и всё, придорожный столбик.
А что нашим современным политическим нужны стойкость и мужество
несравненно большие, чем прежним революционерам, это и доказывать не надо.
Прежде за большие действия присуждались лёгкие наказания, и революционеры не
должны были быть уж так смелы: в случае провала они рисковали только собой
(не семьей!), и даже не головой, а -- небольшим сроком.
Что значило до революции расклеить листовки? Забава, всё равно, что
голубей гонять, не получишь и трёх месяцев срока. Но когда пять мальчиков
группы Владимира Гершуни готовят листовки: "наше правительство
скомпрометировало себя" -- на это нужна примерно та же решимость, что пяти
мальчикам группы Александра Ульянова для покушения на царя.
И как это самовозгорается, как это пробуждается само в себе! В городе
Ленинске-Кузнецке -- единственная мужская школа. С 9-го класса пятеро
мальчиков (Миша Бакст, их комсорг; Толя Тарантин, тоже комсомольский
активист; Велвел Рейхтман, Николай Конев и Юрий Аниканов) теряют
беззаботность. Они не терзаются девочками, ни <модными> танцами, они
оглядываются на дикость и пьянство в своём городе и долбят, и листают свой
учебник истории, пытаясь как-то связать, сопоставить. Перейдя в 10 класс,
перед выборами в местные советы (1950 год), они печатными буквами выводят
свою первую (и последнюю) простоватую листовку:
"Слушай, рабочий! Разве мы живём сейчас той жизнью, за которую боролись
и умирали наши деды, отцы и братья? Мы работаем -- а получаем жалкие гроши,
да и те зажимают... Почитай и подумай о своей жизни..."
Они сами тоже только думают -- и поэтому ни к чему не призывают. (В
плане у них был -- цикл таких листовок и сделать гектограф самим.)
Клеили так: шли ночью по городу гурьбой, один налеплял четыре комка
хлебного мякиша, другой -- на них листовку.
Ранней весной к ним в класс пришел новый какой-то педагог и
предложил... заполнить анкеты печатным почерком.16 Умолял директор не
арестовывать их до конца учебного года. Сидя уже под следствием, мальчишки
больше всего жалели, что не побывают на собственном выпускном вечере. "Кто
руководил вами, сознайтесь!" (Не могли поверить гебисты, что у мальчиков
открылась простая совесть -- ведь случай невероятный, ведь жизнь дана один
раз, зачем же задумываться?) Карцеры, ночные допросы, стояния. Закрытое (уж
конечно) заседание Облсуда.17 Жалкие защитники, растерянные заседатели,
грозный прокурор Трутнев (!). Всем -- по 10 и по 8 лет, и всех,
семнадцатилетних, -- в Особлаги.
Нет, не врет старая пословица: смелого ищи в тюрьме, глупого