..
"Да я сразу бы и вернулся, мне б только и_х (детей жены)
отвезти... Я и не собираюсь уезжать..." - "Но вас не пустят
назад, Андрей Дмитриевич!". "Как же могут меня не пустить,
если я приеду прямо на границу?.." (Искренно не понимает -
как.)
Уже столько вреда от этой затеи, а внутри его и движенья
такого нет - уехать. Мало того, что его не выпустят, - я
думаю, он и сам в последнюю минуту дрогнет, визы не возьм╦т.
Уж мы стали с ним как будто не лицами, а географическими
понятиями, что ли, так связались с нашей поверхностью, что
как будто не подлежим физическому перемещению по ней, а
только разве на три аршина вниз.
Весь минувший бой имел для меня значение, теперь видно,
чтоб занять позицию защищ╦нную и атакующую - к следующему,
главному сражению, шлемоблещущему, мечезвенящему. Уже вижу
завязи его, кое-что и сейчас наметить можно бы, да это уже
к расстановке сил, план операции.
А они, противник, - научились ли чему во встречном бою?
Похоже по их началу, что - нет. Дм╦т их гордость всемирных
победителей, и мешает видеть, и мешает рассчитывать
движения. Грозятся вынести домашний скандал на улицу, бить
детей не в чулане, а на мостовой, открывать за границей
судебные процессы против "Архипелага". Глупей придумать
нельзя, только чванство их повело. Но и за них рассудить: а
что им оста╦тся?
Подсылаются новые анонимные письма: "В смерти найд╦шь
успокоение! Скоро!". На лекциях для крупных чиновников,
узко, вот на днях, в декабре: "Солженицыну мы долго ходить
не дадим".
Слышу: зубы дракона скребут по камню. Ах, как он алчет
моей крови! Но и: как вам моя смерть отрыгн╦тся, злодеи,
подумали? Не позавидую вам.
Есть сходство в той поре, в том настроении, с каким я
кончал главный текст этой книги весной 67-го года и кончаю
теперь, может быть уже и навсегда, надо и честь знать, за
всею жизнью пером не поспеешь. И тогда, и сейчас распутывал
я нити памяти, чтоб легче быть перед ударом, перед выпадом.
Тогда казалось, да и было, страшней: слабей позиция, меньше
уверенности. Теперь - ударов много будет, взаимных, но и я
же стою насколько сильней, и в первый раз, в первый раз
выхожу на бой в свой полный рост и в свой полный голос. Мою
биографию для Нобелевского Сборника я так и кончил -
нам╦ком: даже событий, уже происшедших с нами, мы почти
никогда не можем оценить и осознать тотчас, по их следу, тем
более непредсказуем и удивителен оказывается для нас ход
событий грядущих.
Для моей жизни - момент великий, та схватка, для
которой я, может быть, и жил. (А когда б эти бои - да
отшумели? Уехать на годы в глушь и меж поля, неба,
леса, лошадей - да писать роман неторопливо...)
Но - для них? Не то ли время подошло, наконец, когда
Россия начн╦т просыпаться? Не тот ли миг из предсказаний
пещерных призраков, когда Бирнамский лес пойд╦т?
Вероятно, опять есть ошибки в мо╦м предвидении и в моих
расч╦тах. Ещ╦ многое мне и вблизи не видно, ещ╦ во многом
поправит меня Высшая Рука. Но это не затемняет мне груди.
То и веселит меня, то и утверживает, что не я вс╦ задумываю
и провожу, что я - только меч, хорошо отточенный на нечистую
силу, заговор╦нный рубить е╦ и разгонять.
О, дай мне, Господи, не переломиться при ударах! Не
выпасть из руки Твоей!
Переделкино
Декабрь 1973
ЧЕТВЕРТОЕ ДОПОЛНЕНИЕ (июнь 1974)
ПРИШЛО МОЛОДЦУ К КОНЦУ
Предыдущее Третье Дополнение уже окончено было, но ещ╦
оставалось его перепечатать, перефотографировать, отправить
на Запад, остаток спрятать, когда 28 декабря в Переделкине,
на даче Чуковских, где с осени был мой новый пустынный
зимний приют, во время обычного дневного переж╦ва под
слушанье дневного Би-Би-Си, я неожиданно услышал, что в
Париже вышел на русском языке первый том "Архипелага".
Неожиданно - лишь в днях, я просил его и ожидал - 7 января,
на православное Рождество, но по перебивчивости нашей связи
опоздала моя просьба, а самоотверженные наши издатели, не
зная ни воскресений, ни вечернего досуга, силами настолько
малочисленными, каким удивятся когда-нибудь, опередили мои
расч╦ты. Всего на 10 дней, но именно дни и решают судьбу
подпольной литературы: не хватит ведра на уборку - пропал
многомесячный урожай.
Услышал - не дрогнул, и вилка продолжала таскать капусту
в рот. Уж сколько шагов за эти годы я делал, и каждый
казался отчаянным, и каждый оставался без последствий от
правительства - изумляла слабость, неупругость той стены или
той непомерной дубины, незаслуженно названной дубом, лишь
вподгон к пословице. Столько раз проходило - отчего б ещ╦
раз не пройти?..
Через час опалило мне руку из газового котла, пришлось с
ожогом ехать в Москву, я подумал: символ? А ощущался со
всеми близкими - праздник, так и провели вечер. И какое ж
освобождение: скрывался, таился, н╦с - дон╦с!
С плеч - да на место камушек неподъ╦мный, окаменелая
наша слеза. Даже держать не смели дома, а сейчас - кому не
лень, друзья, приходите читайте!
Много лет я так понимал: напечатать "Архипелаг" -
заплатить жизнью. Не отрубить за него голову - не могут они:
перестанут быть сами собой, не выстоит их держава. Чтобы
голову сохранить, надо прежде уехать на Запад. А если здесь
- то естественно, человечески, оттягиваешь: вот ещ╦ бы I-й
Узел написать, вот ещ╦ бы II-й, а и до IV-гo бы хорошо,
когда уже Ленин приедет в Петроград, и историко-военный
роман взорв╦тся в революционный, и уж заодно под бр╦внами
горящими погибать. А пока между делом ещ╦ проверять,
доводить старые редакции прежних вещей, а пока между делом и
"Тел╦нка" бы дочертить. (Только потому и дов╦л его, что
вовремя спохватывал Первое-Второе-Третье Дополнения; не
написал бы в срок - нипоч╦м бы сегодня, когда уж оборвалась
вся эта напряжка подполья, и зашвырнуло меня в измен╦нную
жизнь, под окном моего горного домика - солнечная чаша
швейцарских гор, и рукописи уже не стерегутся, и под
потолками говорится в открытую. Другая жизнь.) Так и
откладывался "Архипелаг" - от января 70-го года, своего
первого срока, и вс╦ дальше, и в май 75-го, уже срок совсем
окончательный, - как вот прорвало на Рождество 73-го.
И как же явственно, кто видеть умеет: до чего они
ослабели! Городили конвенцию - хлипкую загородочку против
разн╦сшегося быка, конвенцией думали остановить "Архипелаг".
Ещ╦ 23 декабря начальник вертухайского ВААПа Панкин грозил:
"сделка будет признана недействительной... а также иная
ответственность" по законодательству, - да кто же кошачьего
расцарапа боится, когда шашки рассвистались наотмашь!
Заявление ВААП перед самым "Архипелагом" могло выражать
такое решение, что нашим легче задушить за границей
несколько издательств, чем з_д_е_с_ь меня самого. Но и это
был ложный расч╦т: не сделка была "Архипелаг". Они могли
останавливать любой роман, хотя бы мой "Октябрь 16-го", и их
претензии ещ╦ давали бы юристам пищу подумать - обосновано?
не обосновано? Но душить "Архипелаг" юридическими волосяными
петлями выражало слишком явную беспомощность. Американские
издатели поспешили заявить, даже просить: они очень хотят,
чтобы советские власти померялись силами, затеяли бы
судебный процесс. (Прошло полгода и недавно Панкин, как кот,
не доставший молока в кувшине, облизнулся: на Западе очень
хотели, чтобы мы судились против "Архипелага", а мы
разочаровали их.)
Удивительно: ещ╦ в августе схватили эту книгу,
разглядели. Видели раскал╦нную, уже оплавленную массу - и
вс╦ ещ╦ думали: температуры не хватит, металл не потеч╦т? Ни
канавок, ни опок, ни изложниц - ничего не готовили, куда б
его отвести. Убаюкал я их на Казанском вокзале, обманул
любимое министерство. Проспали октябрь, проспали ноябрь.
(Только в декабре зашевелились: слали в письмах череп и
кости, похоронные вырезки из "Русской мысли", кто ж в Союзе
ещ╦ получает е╦, номер за номером? обещанья расправиться до
конца года, - но до конца же года я их опередил!) Пример
беспечности, характерный для слишком великой бюрократической
системы. Стоило создавать величайшую в мире контрразведку,
чтоб не только прохлопать свою смертельную книгу, но даже
собственными руками вытащить е╦ на поверхность? Стоило
создавать величайший в мире пропагандистский аппарат, чтоб
на скосительную свою книгу не подготовить ни единого
аргумента встречь?
Первую неделю обомление полное. С 4 января посыпались
судорожные ТАСС'овские заявления, но только для заграницы,
без перевода на русский, без печатанья для своих: "якобы
окутавшая всю страну сеть секретной разведки... якобы
психиатрические больницы... Повод приписать советской
действительности язвы капитализма... Пасквиль в обмен на
валюту...". В этой убогости аргументации - вся их
растерянность и страх. Всего-то? Полстолетия убивать
миллионы - и всего-то защиты? Но и всех перемахнул
французский коммунист Ларош 7 января по московскому
телевидению: Солженицын не отразил (в "Архипелаге"...)
рекордного урожая последнего года и вообще не учитывает (над
могилами) экономических достижений СССР!.. Один за другим
поспешные слабые невольные удары.
На Новый год опять составил я прогноз - "Что сделают?".
Вот он:
1. Убийство - Пока закрыто
2. Арест и срок - Маловероятно
3. Ссылка без ареста - Возможно
4. Высылка заграницу - Возможно
5. В суд на издательство - Самое желательное для меня и
самое глупое для них
6. Газетная кампания, подорвать доверие к книге - Скорее
всего
7. Дискредитация автора (через мою бывшую жену) - Скорее
всего
8. Переговоры - Не ноль. Но - рано
9. Уступки, отгородиться: до 1956 г. - "не мы" - Не ноль
(К тому и подзаголовок был поставлен: 1918-1956).
Двумя последними пунктами оценивал я их слишком высоко.
Дорасти до такого понимания они не могли. А ведь лежало у
них с сентября мо╦ "Письмо вождям", могли б соотнести,
подумать. (Да читали ли они его, кто-нибудь ?..) Мой замысел
отчасти и был: нанося прямой крушащий удар "Архипелагом" -
тут же смутить отвлекающей перспективой "Письма", поманить
их по тропке 9-го пункта. В декабре я послал моему адвокату
и издателям такой график: печатать "Письмо" автоматически -
через 25 дней после первого тома "Архипелага". То есть,
давши вождям подумать 25 дней и ничего не дождавшись,
перенести эту двойственность, это смущение вовне, в
общественность, чтоб нависло не над одною закрытою комнатой
политбюро, но знали бы: и все наблюдают их выбор.
И верил я: ещ╦ могло потянуть разно. Не могло, чтоб
совсем никто наверху не задумался над "Письмом". (Хотя б
другие, кто взойд╦т: как путь, для себя возможный, как выход
из тупика.)
Из-за того, что "Архипелаг" вышел раньше, и срок "Письма
вождям" переходил теперь с 31-го января на 22-е. Но когда
ТАСС закричало так гневно и бранно, в этой багровой окраске
примирительный тон письма мог восприняться как уступка моя,
как будто я напуган, не заметят и даты "5 сентября". Мой
замысел - от "Архипелага" сразу и прямо пытаться толкнуть
нашу государственную глыбу, оказался слаб, плохо рассчитан.
Да, предстояло "Архипелагу" менять историю, в этом я уверен,
но не так быстро и, видимо, не с Москвы начиная. И 10 января
со случайной оказией я поспешил остановить печатанье
"Письма". Это успело телефонным звонком в последний миг,
ведь вещь не мала, уж е╦ запустили в набор. Остановили.
Возможно было и другое совмещение, более логичное, я
раньше имел его в виду: спарить "Письмо вождям" с "Жить не
по лжи", уже четыре года томившимся, и с кем составляли они
две стороны единого: отшатнуться от одной и той же мерзости
и народу и правительству.
Впрочем, начиная печатать такую поворотную книгу, а за
ней теперь и все прочие накопившиеся, сплошь, - нуждался ли
я вообще в тактических шагах и каскадах? текли бы просто
книги. (О таком образе жизни и сегодня мечтаю. Из долгого
боя выйти непросто, вот уже 4 месяца в Европе и ещ╦ многие
месяцы прид╦тся дояснять, договаривать, отражать догонные
удары, а истинно хочется: уйти совсем в тишину, писать - и
книги пусть текут. Общественное поведение людей объясняют
общественными обстоятельствами, но ведь и законы возраста и
внутренних наших перемен подготавливают наши общественные
решения.)
После отмены "Письма" я настроился: пусть свистят и
улюлюкают, я сво╦ дело сделал пока. Прид╦те, возьм╦те? -
берите, и к тюрьме готов. Пассивное защитное состояние.
Впрочем, по серь╦зному, мы с женою не ждали, что расправа -
будет. Многажды сходило с рук, и эту безнаказанность
начинаешь ложно продлять впер╦д. Жена в этот раз особенно
была убеждена: кроме газетной брани ничего не будет,
проглотят. Я не думал так, но в╦л себя именно так: не
самозаперся в нашей московской квартире без дневного света
(от прогляда и фото закрыты были наши занавеси
круглосуточно), без воздуха и простора, но мирно ездил в
Переделкино, неторопливо надышивался под соснами, и в темпе
необычно для меня медленном (ах, спохвачусь я по этим
ден╦чкам!) доканчивал статьи для сборника "Из-под Глыб".
Сейчас даже не верится, что размеренно, ровно, буднично
текла наша жизнь в январе. (Во время газетной травли друзья
приходили к нам и говорили: "только у вас в доме и
покойно".) Аля перепечатывала последние главы "Тел╦нка", мы
их фотографировали, готовили к отправке. И, за городом,
радио наслушивался я вдосталь: собственный "Архипелаг"
доносился из эфира как живущий сам по себе, своими болями
полный, а мной никогда не построенный, не могущий созданным
быть - и меня же до сл╦з пронимал. Мировой отклик на русское
издание книги превзош╦л по силе и густоте вс╦ мыслимое. Ну,
конечно, перемешивали со своим, более понятным: страшные
вести о диком Архипелаге - и снятие запрета с воскресных
автомобильных поездок в ФРГ; в головы невмещаемая
архипелажная жизнь и тр╦хдневная рабочая неделя в
Великобритании. Топливный кризис дохнул на преблагополучный
Запад - и эти первые слабые ограничения поразили его
чувства. К чести Запада, однако, страдания с бензином не
показались сильней, чем страдания тех вымерших туземцев.
Только теперь, нет, только сегодня, я понимаю, как
удивительно в╦л Бог эту задачу к выполнению. Когда весь
1962-й год "Иван Денисович" сновал по Самиздату до Киева, до
Одессы, и ни один экземпляр за год, каким чудом? не уплыл
заграницу - Твардовский так боялся, а я нисколько, мне по
задору даже хотелось, чтоб "Денисович" вырвался
неискаж╦нный, - я совсем не понимал, что только так, именно
так вколачиваюсь я, по наследству от Хрущ╦ва, невыемным
костыл╦м в кремлевскую стену. И когда ленинградский
экземпляр "Архипелага" не сожж╦н был, как я понуждал, как
был уверен, а достался гебистам, и вызвал спешное печатанье,
под яростный их р╦в, - именно этим путем возводился
"Архипелаг" в свидетельство неоспоримое. Сейчас тут, на
Западе, узнаю: с 20-х годов до сорока книг об Архипелаге,
начиная с Соловков, были напечатаны здесь, переведены,
оглашены - и потеряны, канули в беззвучие, никого не убедя,
даже не разбудя. По человеческому свойству сытости и
самодовольства: вс╦ было сказано - и вс╦ прошло мимо ушей. В
случае с советским Архипелагом тут веял ещ╦ и славный
социалистический ветер: стране социализма можно простить
злодейства и непомерно большие, чем гитлеровские: это вс╦
гекатомбы на светлый алтарь. Напечатай я "Архипелаг" с
Запада - половины бы не было его убойной силы при появлении.
А теперь даже удивительно, как понимали:
"Огненный знак вопроса над 50-летием советской власти,
над всем советским экспериментом с 1918 г." ("Форвертс").
"Солженицын рассказывает всему миру правду о трусости
коммунистической партии" ("Гардиан").
"Может быть когда-нибудь мы будем считать появление
"Архипелага" отметкой о начале распада коммунистической
системы" ("Франкфуртер Альгемайне").
"Солженицын призывает к покаянию. Эта книга может стать
главной книгой национального возрождения, если в Кремле
сумеют е╦ прочесть" ("Немецкая волна").
Ассоциация американских издателей выразила готовность
опубликовать исторические материалы, которые советское
правительство захотело бы противопоставить "Архипелагу". Но
- не было таких материалов. За 50 лет палачи не подсобрали
себе оправданий. И за последние полгода, уже книгу имея в
ГБ, - не удосужились. Напечатали в "Нью-Йорк Тайме" вялую
статью Бондарева, в "Известиях" статью о генерале Власове -
обширную, я развернул, думаю: ну, сейчас будут опровергать,
кто Прагу от немцев освободил, документы - у них, каких нет
- подделают, а где ж мне моих сокамерников теперь созвать?
Но - нет! даже не хватило наглости, главного не опровергли:
что единственным боевым действием власовских дивизий был бой
против немцев - за Прагу!
За полстолетия нисколько разумом не возрастя, но много
даже поубавившись от изворотливых коминтерновских 20-х
годов, советская пресса умела и знала одно: лобовую брань,
грубую травлю. Е╦ и открыла "Правда" 14-го января: "Путь
предательства". Материал - директивный: на другой день
перепечатали е╦ все другие крупные и местные газеты, это уже
тираж миллионов под 50. Ещ╦ на следующий день "Литгазета"
указала и специальный термин для меня: литературный
власовец. И в несколько дней посыпало изо всех типографий,
со всех витрин. И главный перед╦рг: тюрьмы, лагеря - вообще
не упоминались как тема, вся осуждаемая книга есть
оскорбление памяти погибших на войне, а главное, изящно-
непрозрачным выражением: как будто (и отступить можно) у
подлеца три автомашины - и этот смачный кусок, брошенный
толпе, более всего дразнит: "Гад! чего ему не хватало?".
Со следующего же дня после сигнала "Правды" началась
тр╦хнедельная атака телефонных звонков в нашу московскую
квартиру. Новое оружие XX века: безличным дребезжаньем
телефонного звонка вы можете проникнуть в запертый дом и
ужалить проснувшегося в сердце, сами не поднявшись от своего
служебного стола или из кресла с коктейлем.
Началось - блатным рыком: "Позови Солженицына!" - "А вы
кто такой?" - "Позови, я - его друг!". Жена положила трубку.
Снова звонки. Взяла трубку молча (ни "да", ни "слушаю") -
тот же блатной хрипящий крик: "Мы хоть и сидели в лагерях,
но свою родину не продавали, понял?? Мы ему, суке, ходить по
земле не дадим, хватит!!". (Лектор ЦК в декабре - слово в
слово, только без "суки".) Телефонная атака была
неожиданное, непривычное дело, требовала нервов, мгновенного
соображения, находчивых ответов, тв╦рдого голоса (нас не
пройм╦те, не старайтесь). Аля быстро овладела, хорошо
находилась. Слушала, слушала всю брань эту молча, потом
тихо: "Скажите, зарплату дают в ГБ два раза в месяц или
один, как в армии?" - по ту сторону в таких случаях всегда
терялись. Или даже поощряла междометиями, давая
выговориться, потом: "Вы вс╦ сказали? Ну, так передайте Юрию
Владимировичу (то есть, министру КГБ), что с такими тупыми
кадрами ему плохо прид╦тся". Звонили так сдирижированно
непрерывно, что не давали прорваться звонкам друзей, а не
взять трубку - может быть именно друг и звонит? Вс╦ ж
удалось и самим сообщить об этом шквале (и в тот же вечер
западные радиостанции, дай Бог им здоровья, уже передавали о
телефонной атаке). Голоса мужские и женские, ругань, угрозы,
сальности, - и так непрерывно до часу ночи, потом перерыв -
и снова с 6 утра. Немного звонили и к Чуковским в
Переделкино, оскорбляли Лидию Корнеевну, вызывали меня ("с
женой плохо"). К счастью, заготовлено было у нас
приспособление записывать телефонные разговоры на диктофон,
я по телефону же, через ГБ, проинструктировал Алю - как
включать, и она по телефону же демонстрировала
воспроизведение: вот, мол, набер╦м на кассету самых
отборных... Цивилизация рождает оружие - рождает и
контроружие. Подействовало, стали остерегаться, говорить
помягче, разыгрывать роли сочувственников ("боимся, что его
арестуют!").
В тот первый вечер затевали и большее, чем звонки -
кажется, народный гнев: какие-то лица созваны были во двор,
и сюда же стянуто несколько десятков милиционеров -
охранять, но ни битья ст╦кол, ни "охраны" не осуществилось,
очевидно, переменили команду, когда-нибудь узнаем.
А телефонные звонки зарядили на две недели, хотя уже не
с такою плотностью, как в первый день, зато разнообразнее:
- ...Власовец ещ╦ жив?..
- ...Я читал все его произведения, молился на него, но
теперь вижу, что мой кумир - подонок.
А то и - крик отчаяния (после моего нового заявления
прессе):
- Да что ж он делает, гад?!! Что ж он не унимается?!
Темы не столько перемежались, сколько сменяли друг друга
по команде: день-два только угрозы убить, потом - только
"разочарованные почитатели", потом - только "друзья по
лагерю", потом - доброхоты, с советами: не выходить на
улицу, или детей беречь, или не покупать продуктов в
магазине - для нас успеют их отравить. Но удивительно: среди
сотен этих звонков не было ни одного умелого,
артистического, фальшивость выявлялась в первом же слове и
звуке, независимо от сюжета. И все сбивались от встречной
насмешки. И, чтоб не тратить досуга, все стали вмещаться в
служебное время.
Такова была попытка сломить дух семьи - и через то мой.
Но госбезопасности не повезло на мою вторую жену. Аля не
только выдержала эту атаку, но не упустила течения
обязанностей. Шла работа, и семья жила, и малыши ещ╦ нескоро
поймут, что их младенчество было не совсем обычное.
Параллельно телефонной атаке (и, само собою, газетной)
велась ещ╦ и почтовая. По почте враждебные письма всегда
были с полными точными адресами - но анонимны. Прорвалось
несколько и дружеских (ошибка цензуры: "Немецкая волна"
назвала наш адрес без ╧ квартиры - и эти письма шли другою
разборкой, не попадали под арест) - то от "рабочих с Урала",
то - от детей погибших зэков.
Советская газетная кампания, шумливая, яростная и
бестолковая, на международной арене была проиграна в
несколько дней, так глупа она была. Предупреждала "Нью-Йорк
Тайме": "Эта кампания может принести СССР больший вред, чем
само издание книги". И "Вашингтон Пост": "Если хоть волос
упад╦т с головы Солженицына - это прекратит культурный обмен
и торговлю". Уж там прекратит-не прекратит, преувеличение,
конечно, разрядку-то упускать никак нельзя, однако, читая
западные газеты на Старой Площади, можно и раздуматься: ч╦рт
ли в этом Солженицыне, стoит ли из-за него портить всю
международную игру? Западная пресса звучала таким могучим
хором моей защиты, что исключала и убийство, и тюрьму.
А тогда - куда ж и к чему это вс╦ лаялось? Куда выносило
необдуманно серые паруса наших газет? (Для себя я видел в
газетной кампании уже ту победу, что отдавшись крику на весь
мир, они упускали простую бывалую молчаливую хватку - зубами
на горло и в мешок.) Но - начали, по срыву, по злости, не
вырешив до конца, начали, задели миллионы неведавших голов у
себя в стране, - и теперь за них, прежде всего - за
соотечественников, начиналась борьба. Да и перед Западом как
будто непонятно становилось: отчего уж я так не
оправдываюсь, ни единым словом? может, в ч╦м-то клевета и
права?
Вот так и зарекайся - в драке дремать молчаливо. На то
нужен не мой нрав.
Я ответил в два удара - заявлением 18-го января [31] и
коротким интервью журналу "Тайм" 19-го [32]. В заявлении
ответил на самые занозистые и обидные обвинения советских
газет, подсобравши вс╦ к двум страничкам; в интервью развил
позицию: упущенный в ноябре ответ Медведевым; и образумленье
себе, Сахарову, и всем, кто за гомоном и гоненьем потерял
ощущение меры: что как бы нас на Западе ни защищали,
спасибо, но надо скорей на ноги свои; и - пока ещ╦ рот не
заткнут, а как там вывернется с "Жить не по лжи" не знаешь,
высунуть на свет и этот главный мой совет молод╦жи, эту
единственную мою реальную надежду; и просто вздохнуть
освобожд╦нно, как чувствует душа:"Я выполнил свой долг перед
погибшими...".
Отстонались, отмучились косточки наши: сказано - и
услышано...
Передавали по многим радио, телевидениям - а в газетах
пришлось во многих на 21-е января - в полустолетие со дня
смерти Ленина, какого и не вспомнили в тот день. Броском
косым и укусом мгновенным сколько схваток он выиграл при
жизни! - а вот как проигрывал через полвека, ещ╦ неназванно,
ещ╦ полузримо.
Би-Би-Си: "Двухнедельная кампания против Солженицына не
смогла запугать его и заставить замолчать". - "Ди Вельт":
"За устранение его Москве пришлось бы заплатить цену,
аналогичную Будапешту и Праге".
И так перестояли мы неделю после правдинского сигнала -
бить во все! Перестояли, и даже ТАССу пришлось отзываться -
но как же отозваться на мой призыв молод╦жи - не лгать, а
выстаивать мужественно? Вот как: "Солженицын обливает грязью
советскую молод╦жь, что у не╦ нет мужества". Но это было уже
22-го января, день, когда в Вашингтоне перед зданием
Национального клуба печати состоялась демонстрация
американских интеллектуалов разных направлений, очень
ободрившая меня: читали отрывки из "Архипелага", возглашали:
"Руки прочь от Солженицына! Наблюдает весь мир!". 22-го,
когда появился "Архипелаг" уже и на немецком и первый тираж
был распродан в несколько часов. Мы перестояли неделю, но ею
завершался почти полный первый месяц от выхода книги, самый
трудный месяц, когда плацдарм ещ╦ так мал, ещ╦ мир и не
читал - а уже так много понял! Теперь же плацдарм
расширялся, начиналось массовое чтение на Западе, при взятом
уже разгоне даже трудно было предвидеть последствия. 23-го у
меня записано: "А что, если враг дрогнет и отойд╦т (начн╦т
признавать прошлое)? Не удивлюсь". (Ещ╦ раньше, вслед за
русским тотчас, должно было появиться американское издание,
мною вс╦ было сделано для того, но два-три сухих корыстных
человека западного воспитания вс╦ обратили в труху, всю
Троицыну отправку 1968 года; американское издание опоздает
на полгода, не поддержит меня на перетяге через пропасти - и
только поэтому, думаю, наступила развязка. А могло быть,
могло бы быть - чуть ли бы не отступление наших вождей, если
бы на Новый 1974 год вся Америка читала бы реально книгу, а
в Кремле только и умели сплести, что она воспевает
гитлеровцев...)
Я понял тогда так: если первый месяц решалось, что будет
со мной, - от нынешнего момента сражение расходится шире и
глубже: теперь о том ид╦т, проглотит ли Россию
пропагандистская машина ещ╦ раз - или поперхн╦тся? газетная
ложь - опять и опять разоль╦тся свободно или наконец
встретит сопротивление? Я верил, что благоприятный перелом
возможен, и тем более понимал смысл положения своего: делать
следующие заявления не к Западу, а по внутренним адресам.
В конце января газетная брань ещ╦ ожесточилась,
умножилась, гроздьями и гроздьями набирали подписи, теперь
уже и известных, для толпы выставляли афишу на улице
Горького: моя книга с ж╦лтым черепом и ч╦рными костями, - но
и молодые бестрепетные выступали по одному как на смерть,
выходили в полный рост, беззащитные, под свинец - Боря
Михайлов, Дима Борисов, Женя Барабанов, по совпадению у
каждого - неработающая жена и по двое малых детей. И Лидия
Корнеевна назвала, кто кого предал [33]. Газетная брань
гремела выгибанием жестяных полотнищ, но с Запада издали
чутко заметили: что мои заявления были "явно-наступательного
характера", а власти - как будто бы отступают, тратя усилия
многие и вс╦ равно беспомощно.
Утки в дудки, тараканы в барабаны, на своем месте каждый
посильно толкал. Пока газеты бранились - в госбезопасности
обряжали Виткевича на интервью кому-нибудь западному. Такой
поворот поразительный: обвиняла меня госбезопасность, что я
был против не╦ недостаточно стоек, не с первого знакомства
по морде бил, как сегодня. Хоть и сам я ожидал вероятнее
всего дискредитации личной, но ждал, что это будут вести
через первую жену, не предполагал через друга юности. Кем я
у них уже не был - полицаем, гестаповцем - теперь доносчиком
в ГБ. Предпоч╦л бы я вовсе не отвечать, слишком часто. Да
влезши в сечь, не клонись прилечь. Ну, а раз отвечать - так
во весь колокол. [34]
И снова мировое радио и пресса подхватили. "Против
вооруж╦нных повстанцев можно послать танки, но - против
книги?" ("К╦льнише Рундшау"). "Расстрел, Сибирь, сумасшедший
дом только подтвердили бы, как прав Солженицын" ("Монитор").
"Пропаганда оказалась бумерангом...". И уже не впервые
поддержал меня звучно Гюнтер Грасс.
И мне показалось: я выиграл ещ╦ одну фазу сражения. Дал
новый залп, а их атаки как будто замирают или кончились (как
уже было в сентябре)? Я - ещ╦ и ещ╦ укрепился? 7 февраля
записал: "Прогноз на февраль: кроме дискредитации от них
вряд ли что будет, а скорей передышка". Неразумно так я
писал, сам же и не забывая, что конец января-начало февраля
всю жизнь у меня роковые, многие в эти дни сгущались
опасности, окруженье, арест, этап, операция, и помельче, а
как пережив╦шь - так сразу и спадало. Я больше хотел так,
передышку: замолчать, убраться в берлогу, как много уже раз
после столкновений - уцелевал и замолкал. Хотя по ходу
сражения даже жалко было - в передышку.
Особенность человека, что он и грозные, и
катастрофические периоды жизни переживает схоже с рядовыми,
занят и простым вседневным, и только издали потом оглядясь:
ба, да земля под ногами крошилась, ба, да при свете молний!
Сам я никакого перелома не заметил. А жена в начале
февраля почуяла зловещий перелом: в том, что телефонная
атака на нашу квартиру прекратилась, да даже и газетная
кампания увяла как-то - вс╦, чем прикрывали до сих пор
нерешительность власти. (Брежнев вернулся с Кубы, я значения
не придал. А его и ждали - принять обо мне решение.)
Среди множества, прозвучавшего за этот месяц, было и
вещее, да не замеченное, как всегда это бывает, могущее и
впусте пройти, пока возможность не стала выбором. Сейчас,
пересматривая радиобюллетень за тот месяц, нахожу с
удивлением для себя: 18 января, корреспондент Би-Би-Си из
Москвы: "Есть нам╦ки, что склоняются к высылке". 20 января,
Г. Свирский, эмигрант: "Солженицына физически заставят войти
в самол╦т". Как по печатному! И ведь я допускал возможность
высылки, а вот этой формы простейшей - силою, в самол╦т, да
меня одного, без семьи - как-то не видел, упустил. (Да что!
- сейчас в печать отдавая, проглядываю эту книгу -
откинулся: в марте 72-го н_а_с ж_е и
п_р_е_д_у_п_р_е_ж_д_а_л_и, что именно так будет: высылка
через временный арест. Совершенно забыли, никогда не
вспомнили!..) И уж меньше всего мог думать, что так
прилипнет ко мне, что канцлер Брандт 1 февраля сказал
молодым социалистам (нисколько тем не довольным, провалился
бы я и сквозь землю): "В Западной Германии Солженицын мог бы
беспрепятственно жить и работать". Сказал - и сказал.
Высылка - могла быть, но она и прежде уже не раз быть
могла, да никогда к ней не подкатывало. А если будет, то,
представляли мы с женой: охватят кольцом нашу квартиру, всех
вместе, отрежут телефон и велят собираться - поспешно или
посвободнее. Если бы продумать медленно, могли бы мы
догадаться, что такая форма властям не подойд╦т. Но медленно
никогда не доставалось нам подумать: всегда мы были в гонке
текущих дел. Уже третий год, как держали мы такую бумажку:
"Землетряс", и варианты: застигло нас вместе, порознь, в
дороге - но так никогда и не собрались детально разработать.
Да перебрать все годы по неделям - каждая была наполнена как
главная из главных: что-то пишу, срочно доделываю, или
исправляю старую редакцию, перепечатываем, фотографируем,
рассредоточиваем (и сколько изменных решений: эту вещь -
лучше дома держать? не дома? и так пробуем, и этак),
отправляем за границу, сопровождаем пояснительным письмом. И
за теми заботами и за свалкой с врагами, так никогда и не
углубились превратить "Землетряс" в график.
8 февраля в Швеции вышел "Архипелаг", поддержка
прибывала. И в Норвегии после выступлений в стортинге
министр иностранных дел передал советскому послу
беспокойство норвежской общественности. Тут и датская с-д
партия - тоже в мою защиту. Спокойно я работал в
Переделкине. И вдруг от Али внеурочный звонок: приносили
повестку из генеральной прокуратуры [35], явиться мне туда и
немедленно, к концу рабочего дня. (Это и невозможно было из
Переделкина, голову сломя, как не рассчитали, зачем написали
так?) Придравшись, что повестка не мотивирована, не указаны
причины вызова, в качестве кого вызываюсь, исходящего номера
нет (придраться непременно надо было, глазами ела эту
повестку), - жена отклонила вызов.
У Чуковских в столовой много лет телефон стоял на одном
и том же месте - на резном овальном столе, противоположно
окну, так что в пасмурный день, да к концу его - серо было.
И взявши трубку, и услышав о генеральной прокуратуре, я
сразу вспомнил, так и прокололо, как на этом самом месте в
такие же полусумерки из этой же трубки в сентябре 65-го, я
услышал от Л. Копелева: "Тво╦ дело передано в генеральную
прокуратуру". Дело мо╦ тогда было - захваченный архив, с
"Пиром победителей" и "Кругом", и передача его в генеральную
прокуратуру означала судебный ход. (Почему они на него не
решились тогда - загадка. Имели бы успех.) Тогда-то - в
генеральной прокуратуре "Круг" мой просто заснул в сейфе. Но
какое-то пророчество было в том: чтобы через 8 лет та же
задремавшая змея на том же месте меня ужалила.
Что ж. Громоглашу я против них уже 7 лет, должны были и
они, наконец, подать команду.
По телефону с женой мы разговаривали всегда условно,
притворно, вс╦ через Лубянку, так и сейчас - будто этот
вызов в прокуратуру не выше прыща (она и звонила не тотчас).
А поняли оба, что дело серь╦зно. Серь╦зно, однако сбивало,
что летом туда же вызывали Сахарова и всего-навсего для
увещательной беседы: прекратить непристойную деятельность.
Правда, и не сбив это вовсе, к нему и ко мне отношение
властей всегда было разное. Номенклатурно мысля: он - три
медали "Золотая звезда", уж от него ли государство не
попользовалось? зачеркнуть даже им не просто. А я, сколько
знают они меня - как спирт нашатырный под нос, другого от
меня не видели. Вызывать меня на увещание - никак не могли.
А тогда - на что? И почему - к концу рабочего дня,
последнего в неделе? Тут бы и вникнуть. Нет, аналогия
отвлекала. (Они на не╦ и рассчитывали, заманить?..) Ясно
было, что своими ногами я не пойду, но и будто - простор ещ╦
оставался, время.
Двух часов не прошло - вдруг топот мужской на крыльце и
сильнейший грозный стук по ст╦клам - именно так стучали, как
ЧКГБ - властно, последним стуком. А Лидия Корнеевна ничего
не знала - чтоб работы е╦ не прерывать, я ей о прокуратуре
ещ╦ и не сказал, и впопыхах объяснять уже некогда. Не готовы
мы оказались, впустили! В чужом доме и не мог я советовать -
не впускать.
Трое. С глупейшим поводом: для ремонта дачи (какого
делать не будут) уже приходили дважды (осматривать меня и
мою комнату) - так вот, два месяца назад "забыли книгу
сметы" в этом доме, теперь искать пришли. Выедали меня
глазами, с полуслепой Л. К. ходили по комнатам. Вдруг -
телефонный звонок, и - чужой ремонтник, в чужом доме! -
хватнул трубку, выслушал, буркнул - и тут же, книгу
потерянную более не ища, - ушли сразу все. Пошла Л. К. за
ними, успела увидеть за воротами машину и ещ╦ двоих-троих.
Кажется, так явно: приходили за мной. Нет,
безнаказанность стольких уже сошедших эпизодов, а главное -
инерция работы, не давшая мне много лет нигде завязть,
захряснуть, затиниться, - эта самая инерция мешала мне
тотчас же кинуть всю работу, методически собраться и утром
катить в Москву. Кончалась пятница, и двое суток - субботу и
воскресенье, могли мы потратить на самое нетерпящее,
улаживая, обдумывая, признав, что Землетряс уже начался!
Нет, я просидел ещ╦ три ночи и два дня в Переделкине, вяло
продолжая и ничего не докончив, уже как будто невесомо
взвешенный, а вс╦ ещ╦ и на земле, и даже в понедельник
утром, не слишком рано спеша в Москву, оставил на месте свой
быт, поверхность письменного стола, книги.
Утром 11-го, по дороге в Москву, я знал уже, что отвечу
прокуратуре. Но так не рано приехал я, а посыльной
прокуратуры (офицер, конечно, но с застенчивой улыбкой) так
в рани рабочего дня с новою повесткой, что я не успел и с
женой обсудить, как следует, и уже при н╦м, посыльном,
посадивши его в передней, перепечатывал на машинке свой
ответ [36] - и вместо подписи приклеил его к повестке.
Растянулось долго, и посыльной офицер нервничал в передней
(думал ли, что мы ему засаду готовим?), при мо╦м проходе
зачем-то вскакивал и вытягивался. Получив ответ -
благодарил, и так торопился уйти, листа не сложив, что я
ему: "В конверт положите, дождь". Втиснул неловко.
Началась драка - бей побыстрей! Ещ╦ при посыльном стали
мы звонить корреспондентам, звать к себе. Сперва - объявить
мой ответ. Но заскакивало чувство дальше, раззудись рука, -
после э_т_а_к_и_х слов какие ж ещ╦ остались запреты?
Выговаривать - так до дна. И, схвативши третий том
"Архипелага", выпечатывали мы уже отрывок из 7-й части, из
брежневского времени: з_а_к_о_н_а н_е_т. Пришли от "Нью-Йорк
Таймс", от Би-Би-Си, я проч╦л им вслух на микрофон. Вот эти
два ответа за несколько часов - стоили ситуации.
Но собираться, прощаться - мы и не начинали. Бой - так
не первый же раз, не грознее прежних.
Я и сегодня не могу точно понять: почему не взяли меня в
Переделкине на даче? почему дремали субботу и воскресенье? И
после дерзкого моего ответа 11-го утром - почему не шли
взять меня тотчас, если было уже вс╦ решено? Ведь если в
пятницу вечером я приш╦л бы в прокуратуру (а так просто
метнуться по моему характеру, она - рядом, на Пушкинской,
две минуты ходьбы и не какое-нибудь же заклятое ГБ) - вот
попался бы гусь, вот бы в ловушку! - меня бы тут же и взяли,
беззвучно, неглядно. Почему ж не брали в понедельник и во
вторник, давали трубить на весь мир? Может быть, и сробели -
от громкости моего отпора. Если б я явился в прокуратуру -
значит, ещ╦ признавал их власть, значит, ещ╦ была надежда на
меня давить, переговариваться.
К вечеру пошли мы с женой погулять, поговорить на
Страстной бульвар: это было любимое наше место для разговора
подольше - и удивительно, если нас не прослушивали там
никогда (правда, мы старались вс╦ время менять направление
ртов). Тот самый Страстной бульвар - уширенный конец его,
почти кусочек парка - и вообще любимый, и за близость к
"Новому миру", сколько здесь новомирских встреч! В этот раз
следили за нами плотно, явно. Но когда не следили совсем? -
от этого день не становился изрядным.
Перебрали, что в чертах общих мы готовы как никогда, все
главные книги спасены, недосягаемы для ГБ. И что к аресту
надо приготовиться, простые вещи собрать. Но - усталые,
приторможенные мозги: на настоящее обсуждение Землетряса -
он приш╦л, но он ли уже? - не достало ч╦ткости, какая-то
вялость. Я повторил, как и прежде, что два года в тюрьме
выдержу - чтоб дожить до напечатания всех вещей, а дольше -
не берусь. Что в лагере работать не буду ни дня, а при