щё двое за пустым делом, разговаривая:
-- Он только и смотрит, как на чужом ... в рай ехать.
-- А ты проверяй на осциллографе -- и бабец кооперации!
Ушли. Но сразу пришёл кто-то и заперся.
Сологдин стоял, унизительно затаясь. Вдруг сообразил посмотреть -- что
на оставшихся листах. Один был угловой и захватывал чертёж только краешком.
Оторвав деловое, Сологдин выбросил остальное в корзину. Второй же листик
захватывал самое сердце узла. Сологдин стал очень терпеливо изрывать его на
мельчайшие кусочки, еле удерживаемые в ногтях.
Спустил воду -- и в её рёве порывисто вышел в коридор.
Никто не заметил его.
В большом коридоре он пошёл медленно. И тут по- {209} думал: сжигаешь
фрегат надежды, а боишься только, чтоб не лопнул унитаз, да не заметили
гари.
Он вернулся в бюро, рассеянно выслушал от Еминой насчёт крепёжных
болтиков и попросил её ускорить копирование.
Она не понимала.
И не могла бы понять.
Он сам ещё не понял. Тут ещё многое было неясно. Ничуть не заботясь о
показном "рабочем виде", не раскрывая ни готовальни, ни книг, ни чертежей,
Сологдин подпер голову и с невидящими открытыми глазами сидел.
Вот-вот должны были подойти к нему и позвать к инженер-полковнику.
И действительно позвали -- но к подполковнику.
Пришли жаловаться из фильтровой лаборатории, что до сих пор не выдали
им заказанного чертежа двух кронштейнов. Подполковник не был грубый человек
и, поморщась, только сказал:
-- Дмитрий Алексаныч, неужели такая сложность? Заказано было в четверг.
Сологдин подтянулся:
-- Виноват. Я уже кончаю их. Через час будут готовы.
Он ещё их не начинал, но нельзя же было признаться, что там всей работы
ему на час.
--------
78
Поначалу в жизни марфинских вольных имел большое принципиальное
значение профсоюз.
Кому неизвестен этот рычаг социалистического производства? Кто
благороднее профсоюзов мог попросить правительство об удлинении рабочего дня
и недели? о повышении норм выработки и снижении оплаты за труд? Не было у
горожан пищи или не было у них жилищ (часто -- ни того, ни другого) -- кто
приходил на помощь, как не профсоюз, разрешая своим членам по выходным дням
копать коллективные огороды и в часы досуга строить государственные дома? И
все завоевания револю- {210} ции и всё прочнеющее положение начальства
зиждилось тоже на профсоюзах. Никто лучше общего профсоюзного собрания не
мог потребовать от администрации изгнания своего сослуживца, жалобщика и
искателя справедливости, которого администрация не смела уволить в иной
форме. Ничья подпись на актах о списании имущества, негодного для
государственного использования, но ещё годного в домашнем быту директора, не
была так кристально-наивна, как подпись председателя месткома. А жили
профсоюзы на свои средства -- на тот тридцатый процент из зарплаты
трудящихся, который государство всё равно не могло удержать сверх двадцати
девяти процентов займовых и налоговых удержаний.
И в большом и в малом профсоюзы воистину становились повседневной
школой коммунизма.
И тем не менее в Марфино профсоюз отменили. Это так случилось: один
высокопоставленный товарищ из московского горкома партии узнал и только
ахнул: "Да вы что? -- и даже не добавил "товарищи". -- Да это троцкизмом
пахнет! Марфино -- воинская часть, какой такой профсоюз?"
И в тот же день профсоюз в Марфине был упразднён. Но это нисколько не
потрясло основ марфинской жизни! Только ещё возросло и возросло значение
организации партийной, бывшее немалым и прежде. И в обкоме партии признали
необходимым иметь в Марфине освобождённого секретаря. Просмотрев несколько
анкет, представленных отделом кадров, бюро обкома постановило рекомендовать
на эту должность
Степанова Бориса Сергеевича, 1900 года рождения, уроженца села Лупачи,
Бобровского уезда, социальное происхождение -- из батраков, после революции
-- сельский милиционер, профессии не имеет, социальное положение --
служащий, образование -- 4 класса и двухгодичная партшкола, член партии с
1921 года, на партийной работе -- с 1923 года, колебаний в проведении линии
партии не было, в оппозициях не участвовал, в войсках и учреждениях белых
правительств не служил, в революционном и партизанском движении участия не
принимал, под оккупацией не был, за границей не {211} был, иностранных
языков не знает, языков народностей СССР не знает, имеет контузию в голову,
орден "Красной Звезды" и медаль "За победу в Отечественной войне над
Германией".
В те дни, когда обком рекомендовал Степанова, сам он находился в
Волоколамском районе агитатором на уборочной. Используя каждую минуту отдыха
колхозников на полевом стане, садились ли они обедать или просто покурить,
он тотчас собирал их (а вечерами ещё созывал и в правление) и неустанно
разъяснял им в свете всепобеждающего учения Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина
важность того, чтобы земля каждый год засевалась и притом доброкачественным
зерном; чтобы посеянное зерно было выращено в количестве, желательно
большем, чем посеяно; чтобы затем оно было убрано без потерь и хищений и как
можно быстрее сдано государству. Не зная отдыху, он тут же переходил к
трактористам и объяснял им в свете всё того же бессмертного учения важность
экономии горючего, бережного отношения к материальной части, совершенную
недопустимость простоев, а также нехотя отвечал на их вопросы о плохом
качестве ремонта и отсутствии спецодежды.
Тем временем общее собрание парторганизации Марфина горячо
присоединилось к рекомендации обкома и единодушно избрало Степанова своим
освобождённым секретарём, так и не повидав его. В те же дни агитатором в
Волоколамский район был послан некий кооперативный работник, снятый за
воровство в Егорьевском районе, а в Марфине Степанову обставили кабинет
рядом с кабинетом оперуполномоченного -- и он приступил к руководству.
Руководство он начал с принятия дел от прежнего, не освобождённого
секретаря. Прежним секретарём был лейтенант Клыкачёв. Клыкачёв был сухопар,
как борзая, очень подвижен и не знал отдыха. Он успевал и руководить в
лаборатории дешифрирования, и контролировать криптографическую и
статистическую группы, и вести комсомольский семинар, и быть душой "группы
молодых", и сверх всего быть секретарём парткома. И хотя начальство называло
его требовательным, а подчинённые -- въедливым, новый секретарь сразу
заподозрил, что {212} партийные дела в марфинском институте окажутся
запущенными. Ибо партийная работа требует всего человека без остатка.
Так и оказалось. Начался приём дел. Он длился неделю. Не выйдя ни разу
из кабинета, Степанов просмотрел все до единой бумаги, каждого партийца
узнав сперва по личному делу, а лишь позже -- в натуре. Клыкачёв
почувствовал на себе нелёгкую руку нового секретаря.
Упущение вскрывалось за упущением. Не говоря уже о неполноте анкетных
данных, неполноте подбора справок в личных делах, не говоря уже об
отсутствии развёрнутых характеристик на каждого члена и кандидата, --
наблюдалось по отношению ко всем мероприятиям общее порочное направление:
проводить их, но не фиксировать документально, отчего сами мероприятия
становились как бы призрачными.
-- Но кто же поверит? Кто же поверит вам теперь, что мероприятия эти
действительно проводились?! -- возглашал Степанов, держа руку с дымящейся
папиросой над лысой головой.
И он терпеливо разъяснял Клыкачёву, что всё это сделано на бумаге
(потому что -- только на словесных уверениях), а не на деле (то есть не на
бумаге, не в виде протоколов).
Например, что толку, что физкультурники института (речь шла,
разумеется, не о заключённых) каждый обеденный перерыв режутся в волейбол
(даже имея манеру прихватывать часть рабочего времени)? Может быть это и
так. Может быть они действительно играют. Но ни мы с вами, ни любые
поверяющие не станут же выходить во двор и смотреть, прыгает ли там мяч. А
почему бы тем же волейболистам, сыграв столько игр, приобретя столько опыта,
-- почему не поделиться этим опытом в специальной физкультурной стенгазете
"Красный мяч" или, скажем, "Честь динамовца"? Если бы затем Клыкачёв такую
стенгазетку аккуратненько снял бы со стеночки и приобщил к партийной
документации -- ни у какой инспекции никогда не закралось бы сомнение в том,
что мероприятие "игра в волейбол" реально проводилась и руководила им
партия. А в настоящее время кто же поверит Клыкачёву на слово? {213}
И так во всём, так во всём. "Слова к делу не подошьёшь!" -- с этой
глубокомысленной пословицей Степанов вступил в должность.
Как ксёндз бы не поверил, что можно солгать в исповедальне, -- так
Степанову не приходило в голову, что можно солгать и в письменной
документации.
Однако, сухопарый Клыкачёв с постоянною запышкою боков не стал спорить
со Степановым, но открыто благодарно соглашался с ним и учился у него. И
Степанов быстро помягчел к Клыкачёву, проявляя тем самым, что он человек не
злой. Он со вниманием выслушал опасения Клыкачёва о том, что во главе такого
важного секретного института стоит инженер-полковник Яконов, человек не
только с шаткими анкетными данными, но попросту не наш человек. Степанов и
сам предельно насторожился. Клыкачёва же он сделал своей правой рукой, велел
заходить в партком почаще и благодушно поучал его из сокровищницы своего
партийного опыта.
Так Клыкачёв скорее и ближе всех узнал нового парторга. С его
язвительного языка "молодые" стали звать парторга "Пастух". Но именно
благодаря Клыкачёву отношения с Пастухом у "молодых" сложились неплохие. Они
быстро поняли, что им гораздо удобнее иметь парторгом не открыто своего
человека, а постороннего беспристрастного законника.
А Степанов был законник! Если ему говорили, что кого-то жаль, что к
кому-то не надо проявлять всей строгости закона, но проявить снисхождение,
-- борозда боли прорезала лоб Степанова, увышенный отсутствием волос на
темени, плечи же Степанова сутулились, как бы ещё под новой тяжестью. Но,
сжигаемый пламенным убеждением, он находил в себе силы распрямиться и резко
повернуться к одному и к другому собеседнику, отчего беленькие квадратики --
отражения окон, метались на свинцовых стёклах его очков:
-- Товарищи! Товарищи! Что я слышу? Да как у вас поворачивается язык?
Запомните: поддерживай закон всегда! поддерживай закон, как бы тебе ни было
тяжело!! поддерживай закон из последних сил!! -- и только так, и только этим
ты в действительности поможешь тому, ради кого собирался закон нарушить!
Потому что {214} закон именно так составлен, чтобы служить обществу и
человеку, а мы этого часто не понимаем и по слепости хотим закон обойти!
Со своей стороны и Степанов был доволен "молодыми" с их тяготением к
партийным собраниям и партийной критике. В них он видел ядро того здорового
коллектива, который он старался создавать на каждом новом месте своей
работы. Если коллектив не открывал руководству нарушителей закона из своей
среды, если коллектив отмалчивался на собраниях -- такой коллектив Степанов
с полным основанием считал нездоровым. Если же коллектив всем скопом
набрасывался на одного своего члена и именно на того, на кого указывал
партком, -- такой коллектив по понятиям людей и выше Степанова был здоровый.
У Степанова много было таких установившихся понятий, с которых сойти
ему было невозможно. Например, он не представлял себе собрания без принятия
в его конце громовой резолюции, бичующей отдельных членов коллектива и
мобилизующей весь коллектив на новые производственные победы. Особенно он
любил за это "открытые" партсобрания, куда в добровольно-обязательном
порядке являлись и все беспартийные, и где можно было вдребезги разносить
их, они же не имели права защищаться и голосовать. Если же перед
голосованием раздавались обиженные или даже возмущённые голоса: "Что это?
Собрание? Или суд?",
-- Позвольте, товарищи, позвольте! -- властно прерывал Степанов любого
выступавшего или даже председателя собрания. Дрожащей рукой наскоро высыпав
в рот порошок (после контузии у него жестоко разбаливалась голова от всякого
волнения, а волновался он всегда, если нападали на партийную истину), он
выходил на середину комнаты под самый свет верхних ламп, так что видны были
крупные капли пота на его высоком лысом темени, -- вы что же, получается,
против критики и самокритики? -- И решительно размахивая кулаком, как бы
заколачивая свои мысли в головы слушателям, разъяснял: -- Самокритика есть
высший движущий закон советского общества, главный двигатель его прогресса!
Пора понять, что когда мы критикуем наших членов {215} коллектива, то не для
того, чтобы отдать их под суд, но чтобы держать каждого работника каждую
минуту в постоянном творческом напряжении! И тут не может быть двух мнений,
товарищи! Конечно, не всякая критика нам нужна, это верно! Нам нужна деловая
критика, то есть, критика, не затрагивающая испытанных руководящих кадров!
Не будем смешивать свободу критики со свободой мелкобуржуазного анархизма!
И отойдя к графину с водой, глотал ещё один порошок.
Так торжествовала генеральная линия партии. И всегда случалось, что
весь здоровый коллектив, включая и тех членов, кого бичевала и уничтожала
резолюция ("преступно-халатное отношение к работе", "граничащее с саботажем
невыполнение сроков") -- единогласно голосовал за резолюцию.
Иногда даже сходилось так, что Степанов, любящий резолюции
разработанные, развёрнутые, Степанов, счастливым образом всегда заранее
знающий смысл ожидаемых выступлений и окончательное мнение собрания, не
успевал, однако, впопыхах, целиком составить резолюцию до собрания. Тогда
после объявления председательствующего:
-- Слово для оглашения проекта резолюции имеет товарищ Степанов! --
освобождённый секретарь вытирал пот со лба и с лысины и говорил так:
-- Товарищи! Я был очень занят, и поэтому в проекте резолюции не успел
уточнить некоторых обстоятельств, фамилий и фактов,
или:
-- Товарищи! Меня вызывали в Управление, и сегодня проекта резолюции я
ещё не написал, и в обоих случаях:
-- Прошу поэтому голосовать резолюцию е целом, а завтра на досуге я её
подработаю.
И марфинский коллектив оказывался настолько здоровым, что без ропота
поднимал руки, так и не зная (и не узная), кого именно будут в этой
резолюции поносить, кого превозносить.
Очень укрепляло положение нового парторга ещё и то, что он не ведал
слабостей интимных отношений. Все {216} уважительно звали его "Борис
Сергеич". Принимая это как должное, он, однако, никого на всём объекте по
имени-отчеству не звал, и даже в азарте настольного биллиарда, сукно
которого неизменно зеленело в комнате парткома, восклицал:
-- Выставляй шара, товарищ Шикин!
-- От борта, товарищ Клыкачёв!
Вообще, Степанов не любил, чтобы люди взывали к его высшим и лучшим
побуждениям. Одновременно и сам он к подобным побуждениям в людях не взывал.
Поэтому, едва почувствовав в коллективе какое-то неудовольствие или
сопротивление своим мероприятиям, он не разглагольствовал, не убеждал, но
брал большой чистый лист бумаги, крупно писал вверху: "Предлагается
нижепоименованным товарищам к такому-то сроку выполнить то-то и то-то",
затем графил по форме: ╧ по порядку, фамилия, расписка в извещении -- и
давал секретарше обойти с листом. Указанные товарищи читали, как угодно
расплескивали своё ожесточение над белым равнодушным листом, но не могли не
расписаться -- а расписавшись, не могли не выполнить.
Был Степанов секретарём освобождённым также и от сомнений и блужданий
во тьме. Довольно было объявить по радио, что нет больше героической
Югославии, а есть клика Тито, как уже через пять минут Степанов разъяснял
решение Коминформа с таким настоянием, с такой убеждённостью, будто годами
вынашивал его в себе сам. Если же кто-нибудь робко обращал внимание
Степанова на противуречие инструкций сегодняшних и вчерашних, на плохое
снабжение института, на низкое качество отечественной аппаратуры или
трудности с жильём, -- освобождённый секретарь даже улыбался, и очки его
светлели, ибо знали то словечко, которое он скажет сейчас:
-- Ну, что ж поделать, товарищи. Это -- ведомственная неразбериха. Но
прогресс и в этом вопросе несомненен, вы не станете спорить!
Всё же некоторые человеческие слабости были присущи и Степанову, но в
очень ограниченных размерах. Так, ему нравилось, когда высшее начальство
хвалило его и когда рядовые партийцы восхищались его опытностью. Нравилось
потому, что это было справедливо. {217}
Ещё он пил водку -- но только если его угощали или выставляли на столы,
и всякий раз жаловался при этом, что водка смертельна вредна его здоровью.
По этой причине сам он её никогда не покупал и никого не угощал. Вот,
пожалуй, были и все его недостатки.
"Молодые" между собой иногда спорили, что такое Пастух. Ройтман
говорил:
-- Друзья мои! Он -- пророк глубокой чернильницы. Он -- душа
отпечатанной бумажки. Такие люди неизбежны в переходный период.
Но Клыкачёв улыбался с оскалом:
-- Желторотые! Попадись мы ему между зубами -- он нас с дерьмом
схамает. Не думайте, что он глуп. Он за пятьдесят лет тоже жить научился.
По-вашему, это зря: каждое собрание -- разносную резолюцию? Он историю
Марфина этим пишет! Он пре-ду-смо-три-тельно материальчики накопляет: при
любом обороте любая инспекция пусть убедится, что освобождённый секретарь
сигнализировал, внимание общественности -- приковывал.
В недобросовестном освещении Клыкачёва Степанов представал человеком
кляузным, скрытным, всеми правдами и неправдами выращивающим трёх сыновей.
Три сына у Степанова действительно были и непрерывно требовали с отца
денег. Всех трёх он определил на исторический факультет, зная, что история
для марксиста наука не трудная. Расчёт у него был как будто и верен, но не
учёл он (как и единый государственный план просвещения), что внезапно
наступит полное насыщение историками-марксистами всех школ, техникумов и
кратковременных курсов сперва Москвы, потом Московской области, а потом и до
Урала. Первый сын закончил и не остался кормить родителей, а поехал в
Ханты-Мансийск. Второму предлагали при распределении Улан-Удэ, когда же
окончит третий -- вряд ли он сумеет найти что-нибудь ближе острова Борнео.
Тем более цепко отец держался за свою работу и за маленький домик на
окраине Москвы с двенадцатью сотками огорода, бочками квашеной капусты и
откормом двух-трёх свиней. Жена Степанова, женщина трезвая и может быть даже
несколько отсталая, видела в выращивании свиней основной интерес жизни и
опору семейного {218} бюджета. У неё неуклонно было намечено на минувшее
воскресенье ехать с мужем в район и там покупать поросёнка. Из-за этой
(удавшейся) операции Степанов и не приходил вчера, в воскресенье, на работу,
хотя у него сердце было не на месте после субботнего разговора и рвалось в
Марфино.
В субботу в Политуправлении Степанова постиг удар. Один работник, очень
ответственный, но, несмотря на свои ответственные тревоги, и очень
упитанный, так примерно пудиков на шесть-на семь, посмотрел на худой
заезженный очками нос Степанова и спросил ленивым баритоном:
-- Да, Степанов, -- а как у тебя с иудеями?
-- С иу... кем? -- навострился дослышать Степанов.
-- С иудеями. -- И видя непонимание собеседника, пояснил: -- Ну, с
жидами, значит.
Захваченный врасплох и боясь повторить это обоюдоострое слово, за
которое так недавно давали десять лет как за антисоветскую агитацию, а
когда-то и к стенке ставили, Степанов неопределённо пробормотал:
-- Е-есть...
-- Ну, и что ты там с ними думаешь?..
Но зазвонил телефон, ответственный товарищ взял трубку и больше не
разговаривал со Степановым.
В смятеньи Степанов перечёл в Управлении всю пачку директив, инструкций
и указаний -- но чёрные буквы на белой бумаге лукаво обходили иудейский
вопрос.
Весь воскресный день, в езде за поросёнком, он думал, думал и в
отчаянии скрёб грудь. Видно, от старости притупела его догадливость! А
теперь -- позор! -- испытанный работник, Степанов прохлопывал какую-то
важную новую кампанию и даже косвенно сам оказался замешан в интригах
врагов, потому что вся эта группа Ройтмана-Клыкачёва...
Растерянный, приехал Степанов в понедельник утром на работу. После
отказа Шикина погонять в биллиард (Степанов имел умысел выведать что-нибудь
от Шикина), задыхающийся от отсутствия инструкций освобождённый секретарь
заперся в парткоме и два часа кряду лихо гонял металлические шары сам с
собой, иногда перебивая и через борт. Громадный настенный бронзированный
барельеф из четырёх голов Основоположников внакладку был сви- {219} детелем
нескольких блестящих ударов, когда в лузу клалось по два и по три шара
зараз. Но силуэты на барельефе оставались бронзово-бесстрастны. Гении
смотрели друг другу в затылок и не подсказывали Степанову решения, как ему
не погубить здоровый коллектив и даже укрепить его в новой обстановке.
Изнурённый, он наконец услышал телефонный звонок и припал к трубке.
Ему звонили, во-первых, чтобы сегодня вечером не проводить обычной
комсомольской и партийной политучёб, но собрать всех людей на лекцию
"Диалектический материализм -- передовое мировоззрение", которую прочтёт
лектор обкома. Во-вторых, что в Марфино уже выехала машина с двумя
товарищами, которые дадут соответствующие установки по вопросу борьбы с
низкопоклонством перед заграницей.
Освобождённый секретарь воспрял, повеселел, загнал дуплет в лузу и
убрал биллиард за шкаф.
Ещё то повышало его настроение, что купленный вчера розовоухий
поросёнок очень охотно, не привередничая, кушал запарку и вечером и утром.
Это давало надежду дёшево и хорошо его откормить.
--------
79
В кабинете инженер-полковника Яконова был майор Шикин.
Они сидели и беседовали как равный с равным, вполне приязненно, хотя
каждый из них презирал и терпеть не мог другого.
Яконов любил говаривать на собраниях: "мы, чекисты". Но для Шикина он
всё равно оставался тем прежним -- врагом народа, ездившим за границу,
отбывавшим срок, прощённым, даже принятым в лоно госбезопасности, но не
невиновным! Неизбежно, неизбежно должен был наступить тот день, когда Органы
разоблачат Яконова и снова арестуют. С наслаждением Шикин сам бы тогда
сорвал с него погоны! Старательного большеголового коротышку-майора задевала
роскошная снисходитель- {220} ность инженер-полковника, та барская
самоуверенность, с которой он нёс бремя власти. Шикин всегда поэтому
старался подчеркнуть значение своё и недооцениваемой инженер-полковником
оперативной работы.
Сейчас он предлагал на следующем развёрнутом совещании о бдительности
поставить доклад Яконова о состоянии бдительности в институте, с жестокой
критикой всех недостатков. Такое совещание хорошо было бы связать с
этапированием недобросовестных зэ-ка и с введением новой формы секретных
журналов.
Инженер-полковник Яконов, после вчерашнего приступа замученный, с
синими подглазными мешками, но всё же сохраняя приятную округлость черт лица
и кивая словам майора, -- там, в глубине, за стенами и рвами, куда не
проникал ничей взгляд, может быть только взгляд жены, думал, какая гадкая
сероволосая поседевшая над анализом доносов вошь этот майор Шикин, как
идиотски ничтожны его занятия, какой кретинизм все его предложения.
Яконову дали единственный месяц. Через месяц могла лечь на плаху его
голова. Надо было вырваться из брони командования, из оскорузлости высокого
положения -- самому сесть за схемы, подумать в тишине.
Но полуторное кожаное кресло, в котором сидел инженер-полковник, в
самом себе уже несло своё отрицание: за всё ответственный, полковник ни к
чему не мог прикоснуться сам, а только поднимать телефонную трубку да
подписывать бумаги.
Ещё эта мелкая бабья война с группой Ройтмана забирала душевные силы.
Войну эту он вёл по нужде. Он не был в состоянии вытеснить их из института,
а только хотел принудить к безусловному подчинению. Они же хотели -- изгнать
его, и способны были -- погубить его.
Шикин говорил. Яконов смотрел чуть мимо Шикина. Физически он не
закрывал глаз, но духовно закрыл их -- и покинул своё рыхлое тело в кителе и
перенёсся к себе домой.
Дом мой! Мой дом -- моя крепость! Как мудры англичане, первые понявшие
эту истину. На твоей маленькой территории существуют только твои законы.
Четыре стены и крыша прочно отделяют тебя от любимой {221} отчизны.
Внимательные, с тихим сиянием глаза жены встречают тебя на пороге твоего
дома. Весело щебечущие девочки (увы, уже и их заглатывает школа, как
казённая задуривающая служба) потешают и освежают тебя, уставшего от травли,
от дёрганий. Жена уже научила обоих тараторить по-английски. Подсев к
пианино, она сыграет приятный вальсик Вальдтейфеля. Коротки часы обеда и
потом самого позднего вечера, уже на пороге ночи -- но нет в твоём доме ни
сановных надутых дураков, ни прицепчивых злых юношей.
То, что составляло работу инженер-полковника, включало в себя столько
мук, унизительных положений, насилий над волей, административной толкотни,
да и настолько уже немолодым чувствовал себя Яконов, что он охотно бы
пожертвовал этой работой, если бы мог -- а оставался бы только в своём
маленьком уютном мирке, в своём доме.
Нет, это не значит, что внешний мир его не интересовал -- интересовал и
очень живо. Даже трудно было найти в мировой истории время, завлекательнее
нашего. Мировая политика была для него род шахмат -- усотерённых Шахмат.
Только Яконов не претендовал играть в них или, того хуже, быть в них пешкой,
головкой пешки, подстилкой под пешку. Яконов претендовал наблюдать игру со
стороны, смаковать её -- в покойной пижаме, в старинной качалке, среди
многих книжных полок.
Все условия для таких занятий у Яконова были. Он владел двумя языками,
и иностранное радио наперебой предлагало ему информацию. Иностранные журналы
первым в Союзе получало МГБ и по своим институтам рассылало без цензуры
технические и военные. А они все любили тиснуть статейку о политике, о
будущей глобальной войне, о будущем политическом устройстве планеты.
Вращаясь среди видных гебистов, Яконов нет-нет да и слышал подробности, не
доступные печати. Не брезговал он и переводными книгами о дипломатии, о
разведке. И ещё у него была собственная голова с отточенными мыслями. Его
игра в Шахматы в том и состояла, что он из качалки следил за партией
Восток-Запад и по делаемым ходам пытался угадать будущие.
За кого же был он? Душою -- за Запад. Но он вер- {222} но знал
победителя и не ставил ни фишки против него: победителем будет Советский
Союз. Яконов понял это ещё после поездки в Европу в 1927 году. Запад был
обречён именно потому, что хорошо жил -- и не имел воли рисковать жизнью,
чтоб эту жизнь отстоять. И виднейшие мыслители и деятели Запада, оправдывая
перед собой эту нерешительность, эту жажду оттяжки боя -- обманывали себя
верою в пустые звуки обещаний Востока, в самоулучшение Востока, в его
светлую идейность. Всё, что не подходило под эту схему, они отметали как
клевету или как черты временные.
Здесь был общий мировой закон: побеждает тот, кто жесточе. В этом, к
сожалению, вся история и все пророки.
Рано в молодости подхватил Антон и усвоил ходячую фразу: "все люди --
сволочи". И сколько жил он потом -- истина эта лишь подтверждалась и
подтверждалась. И чем прочней он в ней укоренялся, тем больше он находил ей
доказательств, и тем легче ему становилось жить. Ибо если все люди --
сволочи, то никогда не надо делать "для людей", а только для себя. И
никакого нет "общественного алтаря", и никто не смеет спрашивать с нас
жертв. И всё это очень давно и очень просто выражено самим народом: "своя
рубаха ближе к телу".
Поэтому блюстители анкет и душ напрасно опасались его прошлого.
Размышляя над жизнью, Яконов понял: в тюрьму попадают лишь те, у которых в
какой-то момент не хватило ума. Настоящие умники предусмотрят, извернутся,
но всегда уцелеют на воле. Зачем же существование наше, данное нам лишь
покуда мы дышим -- проводить за решёткой? Нет! Яконов не для видимости
только, но и внутренне отрёкся от мира зэков. Четырёх просторных комнат с
балконом и семи тысяч в месяц он не получил бы из других рук или получил бы
не сразу. Власть причинила ему зло, она была взбалмошна, бездарна, жестока
-- но в жестокости и была ведь сила, её вернейшее проявление!
И не имея возможности совсем забросить службу, Яконов готовился
вступить в коммунистическую партию, как только (если) примут.
Шикин тем временем протягивал ему список зэков, {223} обречённых на
завтрашний этап. Согласованных ранее кандидатур было шестнадцать, и теперь
Шикин с одобрением дописал туда ещё двоих из настольного блокнота Яконова.
Договорённость же с тюремным управлением была на двадцать. Недостающих двух
надо было срочно "подработать" и не позже пяти часов вечера сообщить
подполковнику Климентьеву.
Однако, кандидатуры сразу на ум не шли. Как-то так всегда получалось,
что лучшие специалисты и работники были ненадёжны по оперативной линии, а
любимчики оперуполномоченного -- шалопаи и бездельники. Из-за этого трудно
было согласовывать списки на этапы.
Яконов развёл пальцами.
-- Оставьте список мне. Я ещё подумаю. И вы подумайте. Созвонимся.
Шикин неторопливо поднялся и (надо было сдержаться, да не сдержался)
человеку недостойному пожаловался на действия министра: в 21-ю комнату
пускали заключённого Рубина, пускали Ройтмана, -- а его, Шикина, да и
полковника Яконова на их собственном объекте не пускают, каково?
Яконов поднял брови и совершенно опустил веки, так что лицо его
сделалось на мгновение слепым. Он выражал немо:
"Да, майор, да, друг мой, мне больно, мне очень больно, но поднимать
глаза на солнце я не смею."
На самом деле отношение к двадцать первой комнате у Яконова было
сложное. Когда в кабинете Абакумова в ночь на воскресенье он услышал от
Рюмина об этом телефонном звонке, Яконова захватила острота этих двух новых
ходов в мировых Шахматах. Потом своя буря заставила забыть всё. Вчера утром,
отходя после сердечного припадка, он охотно поддержал Селивановского в
намерении поручить всё Ройтману (дело хлипкое, мальчик горячий, может и шею
свернёт). Но любопытство к этому дерзкому телефонному звонку осталось у
Яконова, и ему-таки было обидно, что его в 21-ю комнату не пускают.
Шикин ушёл, Яконов же вспомнил самое приятное из дел, которое его
сегодня ждало -- а вчера он не успел. А между тем, если резко двинуть вперёд
абсолютный {224} шифратор -- это спасёт его перед Абакумовым через месяц.
И, позвонив в конструкторское бюро, он велел прийти Сологдину с его
новым проектом.
Через две минуты, постучав, вошёл с пустыми руками Сологдин --
стройный, с курчавой бородкой, в засаленном комбинезоне.
Яконов и Сологдин почти не разговаривали раньше: вызывать Сологдина в
этот кабинет надобностей не было, в конструкторском же бюро и при встречах в
коридоре инженер-полковник не замечал личности, столь незначительной. Но
сейчас (скосясь на список имён-отчеств под стеклом) со всем радушием
хлебосольного барина Яконов одобрительно посмотрел на вошедшего и широко
пригласил:
-- Садитесь, Дмитрий Александрович, очень рад вас видеть.
Держа руки прикованными к телу, Сологдин подошёл ближе, молча
поклонился и остался стоять неподвижно-прямой.
-- Так вы, значит, тайком приготовили нам сюрприз? -- рокотал Яконов.
-- На днях, да чуть ли не в субботу, я у Владимира Эрастовича видел ваш
чертёж главного узла абсолютного шифратора... Да что же вы не садитесь?..
Просмотрел его бегло, горю желанием поговорить подробнее.
Не опуская глаз перед взглядом Яконова, полным симпатии, стоя
вполоборота, недвижно, как на дуэли, когда ждут выстрела в себя, Сологдин
ответил раздельно:
-- Вы ошибаетесь, Антон Николаевич. Я, действительно, сколько умел,
работал над шифратором. Но то, что мне удалось и что вы видели, есть
создание уродливо несовершенное, в меру моих весьма посредственных
способностей.
Яконов откинулся в кресле и доброжелательно запротестовал:
-- Ну-у, нет, батенька, уж пожалуйста без ложной скромности! Я хоть
смотрел вашу разработку мельком, но составил о ней весьма уважительное
представление. А Владимир Эрастович, который обоим нам с вами высший судия,
высказался с определённой похвалой. Сейчас {225} я велю никого не принимать,
несите ваш лист, ваши соображения -- будем думать. Хотите, позовём Владимира
Эрастовича?
Яконов не был тупым начальником, которого интересует только результат и
выход продукции. Он был -- инженер, когда-то даже азартный, и сейчас
предощущал то тонкое удовольствие, которое нам может доставить
долго-выношенная человеческая мысль. То единственное удовольствие, которое
ещё оставляла ему работа. Он смотрел почти просительно, лакомо улыбался.
Инженером был и Сологдин, уже лет четырнадцать. А арестантом --
двенадцать.
Ощущая на себе приятный холод закрытого забрала, он выговорил чётко:
-- И тем не менее, Антон Николаевич, вы ошиблись. Это был набросок,
недостойный вашего внимания.
Яконов нахмурился и, уже немного сердясь, сказал:
-- Ну, хорошо, посмотрим, посмотрим, несите лист. А на погонах его,
золотых с голубой окаёмкой, было три звезды. Три больших крупных звезды,
расположенных треугольником. У старшего лейтенанта Камышана,
оперуполномоченного Горной Закрытки, в месяцы, когда он избивал Сологдина,
тоже появились вместо кубиков такие -- золотые, с голубой окаёмкой и
треугольником три звезды, только мельче.
-- Наброска этого больше нет, -- дрогнул голос Сологдина. -- Найдя в
нём глубокие, непоправимые ошибки, я его... сжёг.
(Он вонзил шпагу и дважды её повернул.) Полковник побледнел. В зловещей
тишине послышалось его затруднённое дыхание. Сологдин старался дышать
беззвучно.
-- То есть... Как?.. Своими руками?
-- Нет, зачем же. Отдал на сожжение. Законным порядком. У нас сегодня
сжигали. -- Он говорил глухо, неясно. Ни следа не было его обычной звонкой
уверенности.
-- Сегодня? Так может он ещё цел? -- с живой надеждой подвинулся
Яконов.
-- Сожжён. Я наблюдал в окно, -- ответил, как отвесил, Сологдин.
Одной рукой вцепившись в поручень кресла, другой {226} ухватясь за
мраморное пресс-папье, словно собираясь разможжить им голову Сологдина,
полковник трудно поднял своё большое тело и переклонился над столом вперёд.
Чуть-чуть запрокинув голову назад, Сологдин стоял синей статуей.
Между двумя инженерами не нужно было больше ни вопросов, ни
разъяснений. Меж их сцепленными взглядами метались разряды безумной частоты.
"Я уничтожу тебя!" -- налились глаза полковника.
"Хомутай третий срок!" -- кричали глаза арестанта.
Должно было что-то с грохотом разорваться.
Но Яконов, взявшись рукою за лоб и глаза, будто их резало светом,
отвернулся и отошёл к окну.
Крепко держась за спинку ближнего стула, Сологдин измученно опустил
глаза.
"Месяц. Один месяц. Неужели я погиб?" -- до мелкой чёрточки прояснилось
полковнику.
"Третий срок. Нет, я его не переживу", -- обмирал Сологдин.
И снова Яконов обернулся на Сологдина.
"Инженер-инженер! Как ты мог?!" -- пытал его взгляд.
Но и глаза Сологдина слепили блеском:
"Арестант-арестант! Ты всё забыл!"
Взглядом ненавистным и зачарованным, взглядом, видящим себя самого,
каким не стал, они смотрели друг на друга и не могли расцепиться.
И призрак желтокрылой Агнии второй раз за эти дни пропорхнул перед
Антоном.
Теперь Яконов мог кричать, стучать, звонить, сажать -- у Сологдина было
заготовлено и на это.
Но Яконов вынул чистый мягкий белый платок и вытер им глаза.
И ясно посмотрел на Сологдина.
Сологдин старался выстоять ровно ещё эти минуты.
Одной рукою инженер-полковник опёрся о подоконник, а другой тихо
поманил к себе заключённого.
В три твёрдых шага Сологдин подошёл к нему близко.
Немного горбясь по-старчески, Яконов спросил:
-- Сологдин, вы -- москвич? {227}
-- Да.
-- Вон, посмотрите, -- сказал ему Яконов. -- Вы видите на шоссе
автобусную остановку?
Её хорошо было видно из этого окна.
Сологдин смотрел туда.
-- Отсюда полчаса езды до центра Москвы, -- тихо рассказывал Яконов. --
На этот автобус вы могли бы садиться в июне-в июле этого года. А вы не
захотели. Я допускаю, что в августе вы получили бы уже первый отпуск -- и
поехали бы к Чёрному морю. Купаться! Сколько лет вы не входили в воду,
Сологдин? Ведь заключённых не пускают никогда!
-- Почему? На лесосплаве, -- возразил Сологдин.
-- Хорошенькое купанье! Но вы попадёте на такой север, где реки никогда
не вскрываются...
Ведь тут как? Жертвуешь будущим, жертвуешь именем -- мало. Отдай им
хлеб, покинь кров, кожу сними, спускайся в каторжный лагерь...
-- Сологди-ин! -- нараспев и с мучением выстонал Яконов и две руки, как
падая, положил на плечи арестанта. -- Вы наверно можете всё восстановить!
Слушайте, я не могу поверить, чтобы жил на свете человек, не желающий блага
самому себе. Зачем вам погибать? Объясните мне: зачем вы сожгли чертёж??
Была всё так же невзмучаема, неподкупна, непорочна голубизна глаз
Дмитрия Сологдина. А в чёрном зрачке его Яконов видел свою дородную голову.
Голубой кружочек, чёрная дырочка посередине -- а за ними целый неожидаемый
мир одного единственного человека.
Хорошо иметь сильную голову. Ты владеешь исходом до последней минуты.
Все пути событий подчинены тебе. Зачем тебе погибать? Для кого? Для
безбожного потерянного развращённого народа?
-- А как вы думаете? -- вопросом ответил Сологдин. Его розовые губы
между усами и бородкой чуть-чуть изогнулись как будто даже в насмешке.
-- Не понимаю, -- Яконов снял руки и пошёл прочь.
-- Самоубийц -- не понимаю.
И услышал из-за спины звонкое, уверенное:
-- Гражданин полковник! Я слишком ничтожен, никому неизвестен. Я не
хотел отдать свою свободу ни за так. {228}
Яконов резко повернулся.
-- ... Если бы я не сжёг чертежа, а положил его перед вами готовым --
наш подполковник, вы, Фома Гурьянович, кто угодно, могли бы завтра же
толкнуть меня на этап, а под чертежом поставить любое имя. Такие примеры
были. А с пересылок, я вам скажу, очень неудобно жаловаться: карандаши
отнимают, бумаги не дают, заявления доходят не туда... Арестант, отосланный
на этап, не может оказаться прав ни в чём.
Яконов дослушивал Сологдина почти с восхищением. (Этот человек сразу
понравился ему, как он вошёл!)
-- Так вы... берётесь восстановить чертёж?! -- Это не инженер-полковник
спросил, а отчаявшийся измученный безвластный человек.
-- То, что было на моём листе -- в три дня! -- сверкнул глазами
Сологдин. -- А за пять недель я сделаю вам полный эскизный проект с
расчётами в объёме технического. Вас устроит?
-- Месяц! Месяц!! Нам месяц и нужен!! -- не ногами по полу, а руками по
столу возвращался Яконов навстречу этому чёртову инженеру.
-- Хорошо, получите в месяц, -- холодно подтвердил Сологдин.
Но тут Яконова отбросило в подозрение.
-- Погодите, -- остановил он. -- Вы только что сказали, что это был
недостойный набросок, что вы нашли в нём глубокие, непоправимые ошибки...
-- О-о! -- открыто засмеялся Сологдин. -- Со мной иногда играет шутки
нехватка фосфора, кислорода и жизненных впечатлений, находит какая-то полоса
мрака. А сейчас я присоединяюсь к профессору Челнову: там всё верно!
Яконов тоже улыбнулся, от облегчения зевнул и сел в кр