нки храмов. От Византии - мозаики, равные которым есть только в Равенне и Риме. В согласии с законами Юга, мозаики норманнского дворца в Палермо и соседнего Монреале отличаются от северных пышностью и избыточностью. Это византийский китч, огорчавший лучшего русского знатока Италии Павла Муратова: "Почему-то именно этим худшим образцам... суждено было не раз привлекать внимание русских людей, занятых мыслью о национальном искусстве и не имевших понятия о его подлинных и великих примерах. Эти мозаики понравились императору Николаю Павловичу, и они же объясняют многое в варварски пестрых и громоздких композициях Васнецова". А еще - объясняют многое в любви к картинам Глазунова или латиноамериканским телесериалам. Золотой век Палермо был при Рожере II, при норманнах, завоевавших этот город на шесть лет позже Британии. Викинги вытеснили арабов из власти, но не из культуры, и смесь тут такова, что искусствоведы сбиваются, пользуясь разными терминами для обозначения одного стиля - сицилийско-норманнский, сицилийско-арабский. В общем, тот стиль, в котором выстроен из местного золотистого песчаника храм в Чефалу (возле него заигрывал со Стефанией Сандрелли в "Разводе по-итальянски" Марчелло Мастроянни) - самый величественный собор в Италии южнее Рима, а уж южнее Чефалу ничего подобного нет до Южного полюса. Арабы отметились здесь так основательно, что огромные усатые мавры на арке Порта Нуова стали туристским гербом города, а палермские церкви Сан-Катальдо или Марторана выглядели бы уместно в Марокко или даже в Бухаре. Второй золотой век Палермо наступил при швабских Гогенштауфенах, которые принесли сюда готику, продолженную анжуйцами. Испанские Бурбоны насадили барокко. А еще были арагонцы, Савойя, австрийские Габсбурги... История кувыркалась по Сицилии, оставляя следы, которых так много, что они не воспринимаются здесь памятниками. Излюбленные персонажи кукольного театра - обязательной части сегодняшних праздников - норманнские вожди и сарацинские принцы. Школьники, играя в футбол, ставят портфель вместо штанги - так делали и мы, но вторая штанга у них - древнеримская колонна. Я что-то начал понимать в этом ощущении повседневности истории, когда мы устроили пикник в руинах греческого храма Кастора и Полидевка, разложив сыр, помидоры, вино под кактусами на бледно-желтых камнях, которым было две с половиной тысячи лет. В романе Пьюзо "Сицилиец" герой устраивает свою свадьбу в замке, построенном викингами, и тут примечательнее всего деталь - "полуразрушенный норманнский замок, в котором уже больше двадцати лет никто не жил". Подумать только - целых двадцать лет! У сицилийской культуры свои исторические сроки. Тот же Сальваторе Гильяно последние ночи в жизни проводит в капуцинских катакомбах XVII века на окраине Палермо, а гибнет в древнегреческих развалинах Селинунта. Фатальное свидание назначено у самого подножия храма Аполлона из практических соображений: "Гильяно знал, что услышит, если кто-то пойдет по обломкам, и легко обнаружит противника прежде, чем тот обнаружит его". Все это - не экзотика, а нормальный антураж для сицилийца, и даже макабрические загадки оборачиваются просто приветом из прошлого. Когда отряд Гильяно находит останки невиданного громадного животного, грамотный персонаж поясняет, что это скелет слона, "военной машины, применявшейся Ганнибалом Карфагенским... В этих горах полно призраков, и вы нашли одного из них". Слона в Сицилии я не приметил, но пьюзовских призраков - сколько угодно. И не только в Сицилии. И не только в Италии. Простоватые книги Марио Пьюзо стали культовыми во всем мире, но особенно в Америке, чему есть резон. В начале 90-х журнал "Лайф" опросом историков и социологов определил сотню американцев, оказавших наибольшее влияние на жизнь США XX века. Неожиданностей в списке много: например, больше всего - ученых, а президентов нет вообще. Но главный сюрприз: в стране Голливуда в перечень попал лишь один актер - Марлон Брандо. Место в отборной сотне ему принес "Крестный отец". Роль главы мафиозного клана - попросту говоря, крупного бандита. Популярность и живучесть темы мафии в современной американской культуре объясняется рядом причин. Преступник как преступивший - то есть запредельно расширивший трактовку личной свободы. Родовая память ирландцев, евреев, итальянцев - ярких компонентов этнической мозаики Штатов - которые утверждались в Новом Свете и таким путем. Извечная притягательность образа зла, обладающего властью. Прислушаемся к голосу из прошлого: Ипполит Тэн сравнивает нравы Италии времен Макиавелли с Америкой своих дней - "например, на золотых приисках, куда люди стекаются жадной толпой" и где "каждую минуту приходится оборонять свое имущество и свою жизнь и человеку отовсюду угрожает неожиданная опасность". Тэн пишет о героях итальянского Возрождения: "Эти люди блещут образованием, ученостью, красноречием, учтивостью, светскостью, и в то же время это разбойники, убийцы, насильники. Они поступают как дикари, а мыслят, как цивилизованные люди; это разумные волки". Теоретиком вседозволенности и оказался Макиавелли. Практически образец такой жизни на индивидуальном уровне являл Бенвенуто Челлини, на государственном - Чезаре Борджиа, вдохновляясь которым, глядя на которого, как зубрила-очкарик смотрит на двоечника-хулигана, писал Макиавелли своего "Государя". Человеку новейшего времени теоретические посредники не нужны, у него есть источники непосредственного убедительного воздействия - киноэкран и телевизор. Сублимация зла, обладающего властью над человеком, совершается безболезненно. Однако есть еще один поворот проблемы, возводящий мафию в статус символа и ориентира. "Крестный отец" вышел в начале 70-х - после затяжной смуты контркультуры, сексуальной революции, вьетнамского синдрома, бездомных хиппи. На страницах Пьюзо и на экране Копполы - занимая места согласно патриархальному ранжиру - разместилась семья. В семье каждый знает круг обязанностей, предел возможностей, освященный обычаями этикет. Первенец назначается в преемники, младший идет в люди, дочь испрашивает согласия на привязанности. Во главе стоит отец, начальник, судья, вершитель. Конкретно - классический американский self-made man, "сделавший себя" эмигрант, прошедший путь от оборванца-работяги до всесильного властелина,- Вито Корлеоне. "Крестный отец" захватывает не гангстерским колоритом, а добротной основательностью семейной эпопеи - как "Сага о Форсайтах", "Семья Тибо", "Война и мир". Переводы, тиражи, "Оскары", канонизирование профиля Брандо, всенародная любовь - такое дается не кровопролитием и погонями, а прямым и ощутимым обращением к каждому, потому что у каждого есть или была семья. Идея семьи проходит в "Крестном отце" целый ряд испытаний. Не только сюжетных, но и жанровых. Начавшийся с бытописания, этнографии (сицилийской и нью-йоркско-итальянской), почти физиологического очерка, "Крестный отец" перерастает затем в трагедию высокого стиля. Семья Корлеоне предстает мощным традиционным явлением - почти как семья Кеннеди: тоже из эмигрантов, католики, слава, власть, деньги, тоже чересполосица радости и горя, тоже гибнут лучшие. Они с гордостью несут звучное имя, храня связи с родиной предков, и не случайно Майкл умирает в своем обветшалом сицилийском дворце. В "Крестном отце" - драматический семейный конфликт, достойный эпопеи: разрыв между запутанным настоящим, амбициозным будущим и преступным прошлым. Трагедия взвивается все выше, в фильме завершаясь оперой, на фоне которой идет финал последней серии. В палермском "Театро Массимо" - точно выбранная "Сельская честь". Главный предатель гибнет в ложе с отравленным пирожным во рту - любимой сластью жителей сицилийской столицы. Это канолли - цилиндр из слоеного теста с начинкой из сладкой творожной массы; лучшие подают в кафе "Мадзара", где в 1950-е за угловым столиком писал своего "Леопарда" Лампедуза. Канолли из "Мадзары" стоит попробовать даже отравленные. На сцене и в фильме рвутся в клочки шекспировские страсти, и прототип не скрывается: Майкл Корлеоне - современный король Лир. Финал "Крестного отца", конец эпопеи - это конец семьи. (Совсем другая интонация в фильмах про мафию Мартина Скорсезе: не пышная трагедия, а мещанская драма. Персонажи его "Злых улиц" и "Хороших парней" - плебеи, которых не назвать героями даже кинокартин. У Скорсезе градус снижен до правды, а значит - поднят до высот мастерства. Но и у него тоже все - в семье.) Сицилийская семья - основа и опора власти. Принцип семьи как сплоченного отряда в тылу врага распространен на вселенную. Своих мало, а чужие - все. Насущная, первостатейная потребность человека - желание приобщения. Так было всегда, и "ядра конденсации" существовали во все времена - приход, цех, полк, сословие. Цивилизация, ставящая во главу угла личность, достигла вершин к концу XX века. Но оказалось, личность не очень знает, что ей делать со своей свободой. Материальный аспект дела опередил моралъный. Освобожденный человек, не доверяющий больше агрессивному гибельному государству, не освободился от решения проблемы "своего". "Свое" - это компания, родня, любимая команда, излюбленный сорт пива. А ад, как сказал Сартр, - это другие. Общественные цели сомнительны, идеалы лживы, ценности скомпрометированы. От всего этого так соблазнительно отгородиться бастионами привычек, вещей, мнений. И чем дальше, тем ближе, тем лучше становится "свое". Человека массы Ортега-и-Гассет, выделив основной психологический мотив, назвал "самодовольным человеком". Он гордится своим стандартным домом, он убежден в правильности своего образа жизни, он в восторге от своего окружения - прежде всего потому, что свои живут так же и тем подтверждают правильность его собственного бытия. Круг замыкается: свои хороши потому, что они свои. К мафии примыкают, как входят в семью: не ради поиска острых ощущений, а ровно наоборот - ради избавления от риска личной ответственности, в поисках покоя и тепла. Домашним уютом веет от округлых итальянцев, вечно перепачканных чем-то красным: томатным соусом, конечно. Давить - помидоры, резать - чеснок, бить - телятину. Из-за стены - жуткий крик: "Вернись в Сорренто!" Прибежище, убежище, семья. По-русски само слово убедительно. Начало всех начал - семя. Магическое число - семь, ободряющее гарантией численного перевеса: нас уже семеро, и все одинаковые - семь-я. Торжество простейшего арифметического действия - сложения. Спокойствие в сплочении: в тесноте да не в обиде, сор из избы не выносить, в коммуналке как-то привычнее. Близость до диффузии, до взаиморастворения, до неразличения, как в пьесах сицилийца Пиранделло. Все семь - я. Поэт сказал: "Сотри случайные черты, и ты увидишь - мир прекрасен". Как же прекрасен он станет, если стереть не только случайные, но и любые черты. Сколько в этом умиротворения: смена сезонов, ритм дня-ночи, естественные вехи временного потока - первый снег, седьмое ноября, тринадцатая зарплата. Ничего не страшно, меры приняты: спина к спине у мачты в кольце врагов. Теплота отношений. Имена уменьшительные: Сонни, Фредди, Тури. Обкатанные шутки, знакомые жесты, привычные словечки: "добре", "лады". Необременительный, без неожиданностей досуг: телевизор, карты - партнеры одни и те же, ни проиграть, ни выиграть невозможно. Отпуск где поближе: нечего бабки тратить, тут пляж как в Аркадии. Богобоязненность, конечно: как у отцов и дедов. Буркхардт пишет о полутысячелетней давности: "Случалось, что пастух в ужасе являлся к исповеднику, дабы признаться, что при выделке сыра во время поста ему попало в рот несколько капель молока. Конечно, искушенный в местных нравах духовник по такому случаю выуживал у крестьянина и признание в том, что он с товарищами часто грабил и убивал путешественников, но только это, как дело обычное, не вызывало никаких угрызений совести". Говорят, сейчас по обе стороны Карпат чаще всего упоминаемый на исповеди грех - увлечение телесериалами. Есть и работа. Обычная, не очень интересная, отнимающая массу времени и сил. Насилие - суровая неизбежность, вид производственного травматизма. Иногда даже жест отчаяния, скорее досады: человеческого языка не понимают. Выстрел в живот, как рефлекторное движение, как удар кулаком по столу, об угол которого ушибся. Комплекс капризного ребенка, в истерике опрокидывающего чашку киселя. Красное пятно расплывается по скатерти, по стене, по стране. Все, конечно, уладится: все свои. В единении со своими - подчиняешься не логике, а этикету, не разуму, а ритуалу. За тобой и за тебя - традиция. В Сицилии, в Палермо, в Корлеоне убеждаешься в том, что ощущается в этнографических книгах Пьюзо и в эпических фильмах Копполы. Культура преступления - такая же часть мировой цивилизации, как и культура правосудия или культура одежды. Тем и страшна, оттого и непобедима мафия, что уходит корнями в пласты истории, что за ней стоят колонизации греков, набеги викингов, походы римлян, нашествия арабов, завоевания французов, высадки американцев. Опыт войны всеми средствами - от выстрела из лупары до закона омерты - это опыт выживания. Строительство своих законов, своего этикета, своей иерархии, своего языка. Основанное на многовековом опыте изучения душевных и физических потребностей, претензий, порывов, пороков - тонкое и точное знание силы и слабости человека как вида. В Сицилии - живом учебном пособии по всемирной истории - это понимаешь лучше, чем в других местах. Хотя принципы универсальны: культура преступления старше иных культур, и Каин убил Авеля не в Корлеоне. - 154 - ПОРТРЕТ КИРПИЧА АМСТЕРДАМ - ДЕ ХООХ, ХАРЛЕМ - ХАЛЬС ЦВЕТА СВОБОДЫ "В этом большом городе, где я сейчас нахожусь, где нет никого, кроме меня, кто бы не занимался торговлей, все так озабочены прибылью, что я мог бы прожить до конца своих дней, не будучи замеченным никем. Почти каждый день я брожу среди шума и суеты великого народа, наслаждаясь той же свободой и покоем, как ты среди своих аллей, и обращаю столько же внимания на окружающих, сколько ты на деревья в лесу и на зверей, которые там пасутся... Где еще в мире все удобства жизни и все мыслимые диковины могут быть достижимы так легко, как здесь? В какой еще стране можно найти такую полную свободу?.." В наши дни есть только один город, к которому относятся такие слова - Нью-Йорк. Но это написано в 1631 году. Автор письма к другу - Рене Декарт. Город - Амстердам. Язык не обманывает. Не обманывают слова и названия. Первое имя Нью-Йорка - Новый Амстердам. Как давно было сформулировано нынешнее понятие свободы: если тебе нет дела до общества, то обществу нет дела до тебя. Паритетные отношения личности с народом и государством. Декарт жил на площади Вестермаркт, 6, в хорошем кирпичном доме (к тому времени даже в Новом Амстердаме кирпич сменил дерево как городской строительный материал). Место это достопримечательное: в центре площади - церковь Вестеркерк, где похоронен Рембрандт, на северной стороне - дом Декарта, на восточной, у берега канала Кайзерсграхт, - монумент жертвам гомофобии, огромный лежащий треугольник из розоватого камня. Амстердам и тут, как во многом другом, как в разных социальных, включая сексуальные, свободах - первый. Здесь, в злачном районе на канале Ахтербург, первый музей наркотиков, где среди экспонатов - одежда из марихуаны: износил - выкурил. Несмотря на легальную продажу легких наркотиков, Амстердам не погрузился в клубы марихуанного дыма, как предсказывали противники либерализации. Единственное место города, где устойчив характерный запах, - центральная площадь Дам, с концентрацией свободомыслящей молодежи. Летом полуодетые тела прихотливо - как на пикниках, которые так охотно писал Дирк Хальс, брат прославленного портретиста, - разбросаны по брусчатке, у подножия Королевского дворца. Дворец, возводившийся как ратуша, выглядит великоватым для Амстердама. Бюргерский город развивался по-бюргерски, а не по-монаршьи и не по-аристократически. Редкие дворцы кажутся здесь доставленными извне. Амстердам - это увенчанный фигурным фронтоном дом на берегу канала в три окна шириной и четыре этажа высотой. В Нью-Йорке таких домов осталось полторы коротких улицы в даунтауне. Мысленный возврат к бывшему Новому Амстердаму - не только из-за неслучайной стыковки названий, но, прежде всего, из-за того чувства, которое запечатлено в декартовском пассаже. По колористической гамме, по многообразию противоположных эмоций, по ощущению неслыханной и невиданной (буквально - ушами и глазами) свободы к Нью-Йорку ближе всех других городов - Амстердам. Парабола эта, перекинутая через четыре столетия, стала явной в последнее время. Любовь к "малым голландцам", длящаяся с ранней юности по сей день и заочно распространенная на всю страну и весь народ, побудила меня свой первый авиабилет из Нью-Йорка в свой первый отпуск купить именно до Амстердама. Тогда, в 79-м, я увидел то, что хотел и что ждал увидеть. Теперь изменилось так много, что совсем прежними остались только картины. С возрастом устанавливаешь некий баланс - пристально вглядываясь в холсты и в человеческие лица, внимательно вслушиваясь в звуки музыки и в людские голоса, вдумчиво погружаясь в печатные буквы и в произнесенные слова. Равновесие, в общем, достигается: жизнь неизмеримо увлекательнее, искусство безмерно надежнее. Веласкес, Малер, Аристофан - не подводят. Не подводят голландцы. Казалось, так же не могут подвести и дома - из того же кирпича, который изображали голландские гении, зачисленные в какой-то низший разряд эпитетом "малые", хотя за потешную сценку Терборха, или церковный интерьер Санредама, или зимний пейзаж Аверкампа с конькобежцами, где на переднем плане вмерзшая в лед лодка, не жалко отдать всего... (имя проставить). Кирпич - главное в голландском городском пейзаже. Это четко осознавали Ян Вермеер и Питер де Хоох - настолько не "малые", что великие живописцы. Они вырисовывали кирпичную кладку, как Репин - лица членов Государственного совета. Тщательность голландцев тут настолько дотошна и артистична, что одной верностью детали ее не объяснить. Похоже, они видели в кирпиче многослойную метафору, к чему этот рукотворный камень, во множестве сложенный в твердь, - располагает. Особенно, когда он красный - как в Амстердаме, как в Стокгольме, как в похожей на старый Амстердам и старый Стокгольм старой Риге. В ратуше шведской столицы есть зал, который именуется Голубым, хотя он красный. Именно в нем расставляются столы для нобелевских банкетов, и это, разумеется, важнее названия. Но элементарный здравый смысл побуждает поинтересоваться, и в ответ узнаешь, что архитектор задумал здесь оштукатурить и покрасить стены в голубой цвет, но его смутило совершенство полуфабриката - красной кирпичной кладки. В результате было решено обработать каждый кирпич в отдельности - оббить индивидуально. Таким образом, банкетный зал стокгольмской ратуши - портретная галерея кирпичей. Как та, созданная сотнями "малых голландцев", которые даже не прикидывались, что на самом-то деле творят духовку и нетленку: для них кирпич был не фоном, но объектом. Выражение "морда кирпича просит" в Голландии возникнуть не могло - здесь оно звучит тавтологией. Я возвращаюсь к своей первоначальной порочной мысли: дома не могут подвести. Оказалось, что требуется уточнение - не подвели стены. Зато изменились амстердамские окна. Попросту говоря, их не стало. Помню, как поразили меня в голландских городах промытые - без новомодных фокусов, одним надежным раствором нашатыря - до отсутствия материальности стекла, сквозь которые видны были квартиры: насквозь. То есть ты шел вдоль канала с одной стороны, а с другой - вдоль чужих частных жизней, распахнутых к тебе. За большими окнами пристойно одетые люди заняты незатейливыми домашними делами, сквозь раскрытые двери комнаты виден коридор, угол кухни и дальше, за задним окном, - дворик. Все это осталось - но в Харлеме, Лейдене, Дельфте. Или почти в Амстердаме - но все же почти: в пригородах. Возле домов гуси, стриженые овцы, лошади - на дальнем фоне огромного крытого стадиона "Аякс". Не декоративные, а работающие ветряные мельницы. Мельница в голландских пейзажах - вероятно, и аллегория таинства евхаристии, и напоминание о многоступенчатом освоении мира. Но еще вероятнее - недостающая плоской стране вертикаль. Дерево растет само, а мельница посажена и выращена человеческими руками - как и вертикаль собора, которую тоже так любили эти художники. В сумерках детали стираются, асфальтированная дорога становится дорогой просто, исчезают антенны и притулившиеся у домов автомобили - и делается ясно, что все это ты уже видел на холстах Рейсдаля или Гоббемы. Потом фары твоей машины выхватывают фасад дома на повороте, и убеждаешься окончательно: под крышей выложенная кирпичной кладкой дата - 1646. Никакой штукатурки. Каждый кирпич каждые два года тщательно вычищается пескоструем. За стеклом мелькают телеблики, спиной к улице сидят персонажи картин XVII века, так же читают, только газеты и пестрые журналы, а не толстые богослужебные книги. В этих домах - те самые окна, которые писал де Хоох, которые сейчас занавесились в центре Амстердама, а в других странах таких никогда и не было. В столице эта жизнь спряталась. Расход на тюль сравнялся с расходом на нашатырь, который старожилам впору теперь нюхать, глядя на улицы и площади города. Тюлевые занавеси задергивались по мере того, как раздвигался занавес, за которым таились иные миры. России и Восточной Европы в северном королевстве еще сравнительно немного. Но наступление "третьего мира" идет широким потоком. Сеявшие победы державы расползались империями по всему свету и теперь пожинают свое колониальное прошлое. Это ощущается и в маленькой Голландии, хотя от прежних огромных владений не осталось ничего, а от владычества над Индонезией - Нидерландской Индией (у меня в детстве была такая марка) - только обилие ресторанов с рийстафелем, который произвел на меня сильное впечатление много лет назад. Сейчас два десятка плошек с разными продуктами примерно одинакового вкуса, со схожими пряностями, скорее утомили. Здесь утешение гурмана - селедка, первый бочонок которой каждый новый сезон торжественно подносят королеве. Селедка продается в ларьках на улице, словно хот-дог, и настоящий любитель ест ее без хлеба и лука, просто поднимая двойное очищенное филе за хвост и запрокидывая голову, как горнист. "Откуда такая нежность?" - не о том ли спросил поэт. Будучи коренным рижанином, я кое-что понимаю в этом продукте и могу сказать, что из всех морских богатств - и шире: достижений цивилизации - по изысканности вкуса только норвежская малосольная лососина и каспийская севрюга горячего копчения могут встать рядом с голландской молодой селедкой. Это тема для отдельной большой статьи, может быть, книги, хорошо бы - многотомной, и я еще напишу ее, когда вырасту. Но поскольку ларьки с молодой селедкой и угрем функционируют только до шести, то вечерами можно без помех предаваться созерцанию. И - сравнивать. Амстердам преобразился колористически. Например, квартал "красных фонарей". Вернее сказать - "розовых витрин": девушки стоят в больших по-голландски окнах с ядовитой подсветкой. Все домовито: у каждой свой вход, и переговоры с клиентом ведутся через полуоткрытую дверь, а когда он заходит, задергивается занавес. Здесь прежде господствовали блондинки, но сейчас - явный перевес афро-азиаток. На площади Дам - близкая пропорция. Много красивых темнокожих людей с косичками - это суринамцы. Страна в Южной Америке, в четыре раза больше Нидерландов по территории, что нетрудно, и в тридцать семь раз меньше по населению, что сложно, Суринам достался голландцам от англичан в обмен на Новый Амстердам - по соглашению 1667 года в Бреде. Соглашение действительно бредовое - но в XVII веке было еще неясно, что чего стоит. Однако покоряет стройность исторической логики. Рассмотрим цепочку. В итоге обмена Новый Амстердам получил имя Нью-Йорк и стал тем, чем стал. Голландия завладела Суринамом и через триста с лишним лет предоставила ему независимость, а с ней - право для суринамцев жить и работать в Нидерландах. В результате Амстердам все больше становится похож на Нью-Йорк, делаясь своего рода Нью-Нью-Йорком. Или, учитывая прежнее имя американского города, - Нью-Нью-Амстердамом. Цепочка замыкается. Затруднительно определить свое отношение к этому процессу. В плане оптическом американская жизнь приучила к широкому спектру. Но европейское происхождение подсказывает: пусть Америка и будет пестрой, какой была изначально, а Европа, особенно северная, могла бы остаться неким заповедником. Не забудем, однако, что Австралия, куда цветным был запрещен въезд, так и осталась зажиточной провинцией, а Штаты - первая держава мира, непредставимая без джаза, баскетбола и плодотворного комплекса вины за рабовладение. Юг должен был проиграть Северу в кровопролитной гражданской войне, чтобы вся страна извлекла из этого пользу. Суринамцы подняли уровень голландского футбола. Уже неплохо. Стоит Мухаммед Али шпаны с оглушительным магнитофоном? Видимо, тут стоит положиться на здравый смысл и интуицию голландцев, в общем-то их не подводившие - зато приводившие в изумление окрестные народы. Когда Вильгельм Оранский предложил жителям Лейдена за стойкий отпор испанцам награду на выбор - освобождение от налогов или строительство университета, - лейденцы выбрали университет. Было это четыреста лет назад. Чему ж такому научился в Голландии Петр, плотник саардамский, что вывез? Если флот - то где все та же селедка? Про администрацию и говорить страшно. Ну, сыр "гауда", в ухудшенном варианте названный "костромским". Вот "триколор" полощется над Кремлем - только полосы переставлены. Оригинальный "триколор" в петровские времена вился уже больше над рыболовными и китобойными судами. Англичане выдавили голландцев с морских торговых путей, голландцами проложенных. Уникальное явление - имперская система без имперского государства - Амстердам XVII века занял срединное место в исторической череде великих городов, на протяжении полутысячи лет диктовавших миропорядок западной цивилизации: Венеция - Антверпен - Амстердам - Лондон - Нью-Йорк. Империя рухнула, но ощущение города в центре событий дивным образом вернулось в конце XX века. Именно вернулось - потому что и у самих голландцев, и у иностранцев это ощущение было чрезвычайно острым. Сюда, в небывалую для той эпохи веротерпимость, как потом в Штаты, стекались протестанты и евреи. Современный историк Фернан Бродель предложил формулу: "Если евреи прибывали в ту или иную страну, то это означало, что дела там идут хорошо или пойдут лучше. Если они уезжали, то это означало, что дела тут идут плохо или пойдут хуже". Сделаем паузу. Задумаемся. ВЗГЛЯД В ОКНО Взрыв мощной энергии и разнообразной инициативы голландцев, выгнавших Испанию, - одно из чудес истории. Голландский флот был равен флотам всей Европы, вместе взятой. Жители крохотной страны заняли ключевые пункты планеты. В амстердамском Историческом музее висят портреты братьев Бикер - бизнесменов, поделивших мир: за Якобом числилась Балтика и север, за Яном - Средиземноморье, за Корнелисом - Америка и Вест-Индия, за Андресом - Россия и Ост-Индия. Тяжелые широкие лица. Андрес сумрачнее других: восток - дело тонкое. Амстердам стал первым, задолго до Интернета, провозвестником проницаемости мира. В одной только Ост-Индской компании было около ста пятидесяти тысяч постоянных служащих, плюс сменные экипажи кораблей, торговцы, пассажиры. Какое же множество людей видели мир! Вот почему так часты и важны географические карты в голландских интерьерах. У Вермеера в нью-йоркской галерее Фрик военный под картой охмуряет красавицу, как Отелло Дездемону. Понятно, какой у них разговор: "Это иду я на Цейлоне, во-о-он там, двое подходят, здоровые такие малайцы..." Над вермееровской девушкой с кувшином в Метрополитен-музее - карта. У де Хооха в Лондоне - женщина выпивает с двумя кавалерами, в Лувре - девушка с бокалом: всюду под картами. Карты висят на стенах как картины - это украшение или наглядное пособие для персонажей. Для художников - метафора империи, окно в мир, источник света. Высовываешь голову - там обе Америки, Япония, Кантон, Макао, Сиам, Цейлон, Молуккские острова, Тайвань, Кейптаун. Создание виртуальной реальности, скажем мы в наше время. За десять лет до рождения де Хооха основана легендарная Батавия - нынешняя Джакарта. "Есть в Батавии маленький дом..." - перевод с голландского? Внешний мир, как в бреду сумасшедшего, становился частью мира внутреннего. Судя по свидетельствам современников, это ощущалось в повседневной уличной жизни: немудрено, если учесть, что в середине XVII века треть амстердамского населения была иностранного происхождения (сравним: в сегодняшнем Нью-Йорке - половина). Сейчас дута замкнулась на разноцветной толпе, уютно разместившейся на площади Дам, у несоразмерного городу дворца. В пору расцвета, можно представить, голова шла кругом от внезапно - именно взрывом - расширившегося горизонта и собственного всесилия. Строительство главного здания воспринималось как акт включения Амстердама в число мировых столиц, так легла карта города - об этом написал оду Йост ван ден Вондел, поэт, которого в Голландии, за неимением других, называют великим. Занятно обдумывать, как в тех или иных странах и народах развивается и приобретает мировой авторитет тот или иной вид искусства. Незыблемый престиж русской литературы XIX столетия сочетается с полным отсутствием в мире русской живописи до Малевича и Кандинского (мне попадался лишь один Репин и один Куинджи - в Метрополитен). Что до музыки, то не будь Чайковского, столетие было бы представлено лишь "Картинками с выставки" и, может быть, квартетами Бородина. Выразительный разнобой у англичан и голландцев - соперников, врагов, морских соседей. Англия - величайшая словесность; в музыке неприличный пропуск между Перселлом и Бриттеном; недолгий период не самой выдающейся живописи. Голландия - Свеелинк, дававший органные концерты в Оудекерк, ныне плотно окруженной розовыми витринами; литература, известная только местным профессорам; живопись, уступающая только итальянской. Плотность же "золотого" XVII века поспорит с венецианским и флорентийским ренессансным концентратом. Сейчас все посчитано и каталогизировано. Выходит, что в течение столетия в маленькой стране каждые три дня производилась картина музейного качества. Это только то, что сохранилось, - с учетом войн, стихийных бедствий и глупости показатель можно смело удваивать. Получится пять картин каждую неделю. Выходные - выходные. Все это при том, что, в отличие от других европейских рынков искусства, в Голландии - полное отсутствие церковного патронажа. Кальвинизм не дозволял изображений в церквах. Оттого так светлы и просторны голландские церкви, светлее и просторнее, чем на самом деле. Картины заказывал обыватель. Ипполит Тэн цитирует свидетельство: "Нет такого бедного горожанина, который не желал бы обладать многими произведениями живописи... Они не жалеют на это денег, предпочитая сокращать расходы на еду". Либо мы имеем дело с явным преувеличением, что нормально, либо с правдой - и тогда это нормально исторически: истерическая и самоотверженная любовь к искусству возвращает чересчур уж здравосмысленных голландцев к человеческой норме. Они оказываются так же подвержены искаженным потребностям моды, как все народы во все времена. Можно не испытывать комплексов по отношению к голландскому коллективному разуму, если вместо хлеба голландец действительно покупает картину. Так или иначе, ясно, что иметь в доме живопись считалось престижным. Так в зрелые советские времена престижной стала домашняя библиотека, и надо было видеть, как эмигранты из СССР, оказавшись в Америке, радостно освобождались от химеры интеллигентности, продавая зачем-то привезенные с собой книги. В порыве увлечения, когда повышенный спрос рождает активное предложение, преуспевали, как всегда, не столько одаренные, сколько предприимчивые, цены взвинчивались, и в середине века за картину могли заплатить пятьсот и даже тысячу гульденов. Впрочем, в разгар тогдашней тюльпанной лихорадки столько же могли дать и за цветочную луковицу. Но средняя, обычная цена была - двадцать-тридцать гульденов за картину. С чем бы сравнить? Сохранились долговые записи Хальса, в одной числится долг мяснику за забой быка - сорок два гульдена. Вероятно, не только забой, но и разделка туши - в общем, полдня работы. Пусть полный день - бык большой, мясник пьяный. Но это две картины! На гравюре тех времен живописец испражняется на кисть и палитру, не сумев заработать ими на жизнь. Художники прирабатывали: ван Гойен торговал тюльпанами, Гоббема служил сборщиком налогов, Стен держал постоялый двор. Вермеер в последние годы жизни был арт-дилером. Хальс - всю жизнь. То же - де Хоох. Рыночная стоимость произведения живописи определялась не тематикой, не жанром и стилем, а техникой исполнения. То есть затраченным на работу временем. Плата скорее почасовая, чем аккордная, - совершенно иной принцип, чем сейчас. То-то Питер де Хоох, со своими семью детьми, перебравшись из Дельфта в Амстердам, где прожил двадцать два года, до смерти, стал работать заметно быстрее, чем раньше. Достоверно известны сто шестьдесят три его работы, семьдесят пять из них написаны в последние четырнадцать лет. Понятное явление: добившись репутации мастера, разрешил себе небрежность. Зато улучшил жилищные условия: первые свои амстердамские годы де Хоох жил где-то на окраине, потом пepeбpaлcя на Конийненстрат, в нескольких минутах ходьбы от дома Декарта, могилы Рембрандта, памятника мученикам гомосексуализма. Это и сейчас очень хороший район, хотя улицу де Хооха начисто перестроили, осталось лишь одно старое здание - может, как раз его дом? За производительность надо расплачиваться, и его поздние вещи - проще, грубее, даже вульгарнее. Пышнее интерьеры и костюмы. Появляются колонны, порталы, пилястры, террасы. Так менялся и сам Амстердам. Эволюция де Хооха - эволюция всей голландской живописи золотого века, и более того - культуры и стиля Голландии. Демократический порыв, когда бургомистры и адмиралы ничем не отличались от купцов и ремесленников, закончился. Революция уравнительна, декаданс всегда иерархичен. Де Хоох - быть может, выразительнее других - и запечатлел в своих жанрах и интерьерах этот переход. В развитом рыночном хозяйстве Голландии разделение труда существовало - то есть стремительно, как все, возникло! - и на рынке изобразительного искусства. Специализация по жанрам: пейзажи, ведуты, портреты, анималистские изображения, натюрморты, сцены повседневной жизни. Именно самая многочисленная последняя категория неверно, но уже неисправимо получила наименование "жанровой живописи". Такого "жанрового" жанра было столько, что и в нем выработались специалисты - по "веселой компании", "крестьянскому празднику", "карнавалу", "курильщикам" и т.д. Изощрялись в названиях, чтоб был ясен поучительный смысл: "Вслед за песней стариков молодежь щебечет" - такая есть картина у Яна Стена. Хоть публикуй отдельно. Один из переоткрывателей и пропагандистов этого искусства француз Фромантен все же изумляется незначительности сюжетов - "пестрому сору", по слову Пушкина. И вправду, поразительно, как сумел целый народ создать массовый бытовой автопортрет, самовыразиться не через отождествление со славными событиями, а через свой и только конкретно свой - без отсылок к мифическим архетипам и историческим образцам - образ и обиход. Такой демократизм есть результат глубокого самоуважения, величайшей гордыни. Для золотого века голландской живописи история словно прошла мимо - ни войны, ни страдания. "Больной ребенок" Габриэля Метсю вошел во все хрестоматии не потому, что так хорош, а потому что - единственный. Кажется, что определение "золотой век" придумали они сами, современники, хотя так не бывает. Голландские жанристы рисуют безмятежную жизнь, а ведь страна только выкарабкивалась из-под испанского господства, воевала с Англией, была подвержена, как и все в те времена, чуме и прочим эпидемиям. У них же максимальная неприятность - трактирная драка. Да и "Больной ребенок" - в ярких тонах: синий, алый, охристый. Заказчик не хотел чернухи. Лакировка? Или мудрость самого разумного из европейских народов, понимавшего (даже неартикулированно) ценность и драматизм экзистенциального самостояния: человек - и его жизнь. "Голландцы были люди женатые, делающие детей, - прекрасное, отличное ремесло, соответствующее природе... Их произведения - такие мужественные, сильные и здоровые". Это пишет Ван Гог - голландец совсем другой эпохи и закваски - через двести с лишним лет, на юге Франции, на грани безумия и самоубийства. Целые альбомы XVII века исписаны типами - это перечни, классификации: знак позитивистского мышления, ощупывания мира, наименования явлений и предметов. У голландцев много рынков, кухонь, еды. Но не таких, как у их современников, ближайших соседей, братьев по языку - фламандцев (Снейдерса, например, годами смущавшего советских людей в Эрмитаже). Никакой роскоши. Разница между фламандскими лавками и голландскими кухнями - как между "Арагви" и Пиросмани. Кухня - коловращение бытия, перекресток жизни, не более. Но и не менее! "У голландских художников почти не было ни воображения, ни фантазии, но бездна вкуса и знания композиции" - это снова Ван Гог. Античная традиция зафиксировала спор между Зевксисом и Паррасием о степени правдоподобия живописи. Зевксис нарисовал виноградную гроздь, на которую слетелись птицы. Паррасий предложил сопернику взглянуть на один из своих холстов, покрытый тряпкой, которая при попытке ее снять оказалась нарисованной. Голландская живопись - картина Паррасия: полная иллюзия приземленной реальности. Портрет кирпича. В этом смысле Рембрандт и Хальс - не характерные голландцы: у них человек господствует над средой. Торжествует знакомый ренессансный принцип. Совершенно иное у массы "малых голландцев", и прежде всего у самых больших из них - Вермеера и де Хооха. Одушевленное и неодушевленное уравнены в правах. Более того - интерьер поглощает человека. Жанр сводится до натюрморта. В амстердамском Рийксмузеуме есть сдвоенный зал 221А-222А. Из него можно не уходить никогда: шесть Терборхов, пять Метсю, четыре Вермеера, четыре де Хооха. Общеизвестно, что голландские жанристы XVII века обладали виртуозной живописной техникой. Тут важно подчеркнуть различие между техникой блистательной, когда ею восхищаешься, и техникой выдающейся, когда ее не замечаешь. Ко второй категории относятся очень и очень немногие картины. Прежде всего - Вермеера и де Хооха. У них написан воздух - и это не артистически пошлое выражение ("побольше воздуха!"), а реальное художественное событие. Тяжела посмертная судьба Питера де Хооха. Слишком близок он к Вермееру, по крайней мере внешне. Но тот - культовый художник, которого конец