рублей. Так что ясно... Оставалась еще пятерка и трешка. Но на углу улицы Красных текстильщиков на него налетел Витька Команов. -- А, -- сказал он, -- студпривет рабочему классу! И что-то дернуло Диму сказать, что он вот получил огромную зарплату и томится желанием д е р б а л ы з н у т ь по этому случаю. -- Это можно, -- сказал Витька, -- а то моя стипешка уже фьюить. -- И добавил важно: -- Так у нас называется стипендия. Дима хотел повести его в "Каму". Но тот сказал, что "Кама" забегаловка, куда уважающий себя человек и ногой не ступит. И если уж идти, то в "Националь". Пожалуйста, еще лучше. Это здорово, что Дима; может угостить бедного студента в "Национале". Очень долго никто не обращал на них внимания. Хотя Витька дважды поздоровался с самым главным официантом. -- Иван Данилыч, "мэтр", -- сказал он. И объяснил: -- Ты не понимаешь: чем разрядней ресторан, тем больше полагается ждать! Потом им все же подали триста граммов водки и салат. Дима сразу захмелел, и ему стало весело. -- Представляешь, Комашка, -- кричал он, -- приносят мне незнакомую бритву. Смотрю, написано "Днипро". Открываю -- и ни бум-бум. Какая-то новая. И ни схемы, ни инструкции. -- Ну-ну, -- сказал Витька и пустил красивый клуб дыма. Сперва все было плохо. Он вместо двух винтов снял все четыре. И катушку закрепил не той стороной -- она на одно напряжение не работала. Но потом разобрался, и порядок был железный. Но как он волновался, можно себе представить! -- Да, -- сказал Витька и усмехнулся: -- Помнишь, это, кажется, у Ильфа, человек, который переворачивает ноты пианисту, всю жизнь волнуется... Ага, значит, Дима переворачивает ноты, а Витька пианист, потому что учится в каком-то инженерно-механическом... "У нас все работы равны, -- благородно думал Дима. -- Не важно, где работаешь, важно, как работаешь" (хотя, честно говоря, в официанты он бы не пошел. Ишь как гнется вот тот, прилизанный). Принесли второе -- золотистую котлетку по-киевски с торчащей, как зенитка, костью и шипящий кусок мяса. -- Дайте сразу счет, -- сказал Дима. -- Мы очень спешим. Конечно, он не бросил бифштекс из-за глупых сравнений Витьки. Но ел как-то без удовольствия. Хотя это был его первый бифштекс. Прилизанный официант долго считал, воздевая к потолку глаза, потом написал что-то в маленьком блокноте и с треском оторвал листок: -- С вас четыре семьдесят восемь. Опять убедительно: 78! Дима дал ему пятерку. Официант потоптался у стола, потом достал кошелочек, долг то рылся в нем и швырнул на стол три монетки, презрительно сказав: -- Копейка за вами. -- Что вы, -- покраснел Дима. -- Не надо сдачи! Неуловимым движением официант слизнул монетки и исчез. -- Не обижайся, старик, -- сказал Витька. -- Ты ж знаешь. Я для красного словца продам мать-отца. "Ладно, иди, иди, продавай мать-отца", -- подумал Дима. Но ему стало легче: конечно, настоящий человек не сказал бы насчет пианиста. Дома тоже все получилось не так, как он ждал. Дима выложил подарки и произнес перед мамой и Катькой речь: -- Теперь, дорогие женщины, мы увидим небо в алмазах. Катька убежала к соседям хвастаться своим "Юным химиком", а мама заплакала и сказала: -- Димчик, я прощу тебя, больше никогда не пей. Вечером Дима выпиливал ящичек для "Книги жалоб". Он хотел, чтоб она висела на видном месте, доступная всем. Но, разумеется, он рассчитывал на вторую строчку ее заголовка: "...и предложений". В вечерней газете сообщалось о предстоящем приезде в город Германа Титова, и эта заметка многое обещала. Вполне, вероятно, что у героя космоса вдруг сломается электробритва и он придет в мастерскую. Они с Титовым перекинутся несколькими словами и поймут друг друга. Дима, одного только боялся: а вдруг в недавнем своем американском путешествии герой купил себе заграничную бритву, например "Филлипс". И тогда Дима не сможет починить, и опозорится. Но нет, он надеялся, что космонавт-2, как патриот, бреется отечественной бритвой,. Скажем, "Невой", как известно, не уступающей лучшим зарубежным образцам. Он.даже придумал для Германа Титова запись в свою "Жалобную.книгу": "Благодарю отличного мастера -- Вадима Воронкова, который...", или еще лучше: "Такие люди, как Вадим Воронков, помогли мне взлететь в космос!" Вот так отлично, на этом варианте, пожалуй, и остановимся. Но отечественная бритва Германа Титова действительно не уступала лучшим зарубежным образцам: она не сломалась. В "Книге жалоб" появились записи совсем другого свойства: "Возмущен качеством ремонта, на третий день отказала фреза". Как будто фрезу делал Дима, а не завод! И еще одно: "Обращаю внимание дирекции на безобразие с переключателем..." Тут уже была его вина. В конце недели убитый Дима честно отнес "Книгу" в контору. Он ждал заслуженной кары. Но директор бегло посмотрел записи и сказал: -- Народ больно, грамотный стал. -- Потом добавил: -- Главное, остерегайся пенсионеров. Наконец настал и Димин день. После выходного, во вторник, когда, по обыкновению, накопилась уйма, работы, в мастерскую пришел пожилой дядя в полотняном костюме. Это был талантливый человек. Потому что, не каждому удалось бы так основательно искалечить бритву, как сумел этот, Но Дима обещал все сделать к субботе. -- А "в присутствии" нельзя? -- взмолился талантливый человек. Дело в том, что он приехал из Дальне-Двориковского района всего на один день. И бритва ему очень нужна, так как лезвий для безопасной в продаже нет, а он должен ходить на уроки бритым. Собственно, сжег он эту машинку потому, что он словесник -- учитель русского языка и литературы -- и с детства боится всякой техники. Можно сказать, что он технический кретин: даже перегоревшие пробки починяет жена. -- А что, очень серьезные разрушения? -- спросил учитель и искательно посмотрел на мастера, как смотрела когда-то мама на доктора, когда Дима болел азиатским гриппом. Словом, Дима починил ему бритву "в присутствии", И даже задержался на двадцать минут в мастерской. Учитель все это время рассказывал ему разные чудные истории. В частности, про то, как искали "Дневник" Пушкина, главную часть которого так и не нашли... Перед тем как уйти, учитель сделал запись в "Книгу": "Считаю своим приятным долгом поблагодарить прекрасного мастера, душевного человека В.Д.Воронкова, Если бы каждый наш работник на своем месте проявлял такое умение и сердечность..." Более лестной записи и сам Дима для себя бы не сочинил. "Все-таки мы все старые сентиментальные черти и безнадежные романтики", -- подумал Дима. ("Мы все", -- он сказал вместо "я", потому что ненавидел нескромность.) И тут ему пришло в голову, что электробритва "Харьков" похожа на атомную подводную лодку -- белоснежную, с никелированной рубкой. Вот так, дорогие товарищи, вот так! Мы безнадежные романтики! Кто-то там сказал, что признание нужно таланту, как виолончелисту канифоль. И Дима заиграл вовсю. Он, под стенания мамы, утащил из дома картину "Девятый вал" и повесил ее в мастерской. Обошел всех соседей, собирая старые журналы. Набрал кипу "Огоньков", "Крокодилов", "Работниц". А отставной полковник госбезопасности, ныне дачевладелец, Черножук подарил ему комплект журналов "Пчеловодство" за пятьдесят седьмой год. Впрочем, посетители, дожидавшиеся ремонта "в присутствии", принимали все это как должное, как какой-нибудь инвентарь. А один дядька даже спросил: -- Что за идиот выписал сюда "Пчеловодство"? Но все это ерунда, Дима даже смеялся. Как раз в это время он познакомился с Тасей. Это была широкоплечая суровая девушка, ходившая в самую июльскую жарынь в синем шевиотовом костюме. -- И не жарко? -- сочувственно спросил Дима. Но она только гордо посмотрела на него. "Неприступная", -- подумал он и почему-то вспомнил Блока: "Всегда без спутников, одна..." Ничего таинственного в широкоплечей девушке не было. Но ситуация отчасти напоминала "Незнакомку". Только это происходило не в ресторане, а в столовой самообслуживания, без всяких там "пьяных с глазами кроликов". Когда очередь продвинулась к витринам, огороженным мощными стадионными перилами, Дима принес два подноса -- себе и ей. (Подносы почему-то хранились в противоположном конце зала). -- Благодарю, -- сказала она удивленно. -- Редко встретишь воспитанного мужчину. Этим она окончательно покорила нашего героя, поскольку никто никогда еще не называл его мужчиной. Все -- "мальчик", "парень", "юноша", "хлопец". Когда они познакомились поближе, она велела звать себя Таисией и Отказалась звать Диму Димой: Вадим -- другое дело. "Она серьезная девушка", -- подумал он. Дружба с ней многое ему даст и поможет избавиться от этого щенячьего легкомыслия. Он боялся, что она не скоро разрешит себя поцеловать. Но все получилось замечательно. Уже на второй вечер он взял ее руку, и она не отняла. А когда прощались, он смело поцеловал ее, и она ответила. -- Какие у тебя губы мягкие, -- сказала Таисия. Из чего он с горечью заключил, что ей уже случалось целоваться. И потом, хорошо ли, что у мужчины мягкие губы? Может быть, ему полагается иметь твердые? Но скоро все пошло так, что Дима уже не задавался подобными мелкими вопросами и даже зауважал себя. И на работе тоже возникло ощущение совершеннейшего могущества. Он теперь брал в руки бритву и, послушав минутку, ставил диагноз. Прямо по звуку. Вот "Нева" поет тише и глуше, чем всегда, -- ясно, вилковое замыкание. А этот "Харьков" то взвоет, то замолкнет, -- тоже ясно: надо поджать шнур. И посетители (слово "клиенты" Диме не нравилось) попадались интересные. Один -- техник-приехал из Якутии и рассказывал, как ищут алмазы. Другой -- непонятно кто -- объяснял, как строят в Ашхабаде, где землетрясения. Есть, оказывается, идея строить круглые дома, они устойчивее. Но случилась одна неприятная сцена. Диму прямо знобит, когда он вспоминает. Пришли вместе трое ребят с "Невой", судя по всему энергомашевские. Ну сидят, ждут, разговаривают, как какой-то Еремин запорол большой вал и почему под угрозой заказ Кубы. Говорят, что турбина пойдет в Сьерра-Маэстра. Интересно, на какой завод? -- В Сьерра-Маэстра нет заводов. Это горный район, -- сказал Дима. А они посмотрели на него удивленно, как будто заговорил стол или железный шкаф. И не удостоили ответом. Можно подумать, что это только их Куба, а не его Куба. Он, в конце концов, такой же рабочий! Или они считают, что не такой? И с Таисией у него было столкновение на эту тему. Она у себя в цехе комсорг и потому считает необходимым и его воспитывать. -- Ты стоишь на обочине, когда вся молодежь в большом походе, -- сказала она однажды. И Дима, при всем своем благоговении к ней, заподозрил, что Тася где-то вычитала эти красивые слова. Но дело не в этом. Почему он стоит на обочине? Он не стоит, он работает и приносит пользу. Он не может утверждать, что это его призвание, но ему нравится. -- Ты не крути! -- строго сказала Таисия. -- Не может быть такого призвания -- чинить бритвы или там кастрюли. Я читаю материалы и знаю. Во-первых, бритвы не кастрюли. Это маленькие электрические машины. Во-вторых, почему не может быть? Вечером Дима спросил об этом у соседа -- однорукого прокурора Савицкого, у которого пять орденов. -- Ну, -- нажимал Дима. -- А может быть у человека призвание печь вкусные булочки? -- Конечно, -- сказал прокурор и вдруг сладко зажмурился. -- Какие рогалики пекли у нас в Каменец-Подольске до войны. Таких теперь уже нет... -- Вот видите. И Савицкий торжественно сказал, что лично считает всякое призвание достойным. Он еще в войну спорил на эту тему с командиром дивизии подполковником Приходько. Так вышло, что всех кашеваров забрали в строй; а на их место поставили каких-то выздоравливающих, которые ни черта не умели. И большое было недовольство. -- Я считаю, -- сказал Савицкий, -- лучше пусть триста человек сидят в окопах и думают о победе, чем триста один сидят в окопе и думают о каше с маслом. -- Но победят все-таки те триста, -- мрачно ответил Дима. -- А триста первый будет ни при чем. Словом, у Димы основательно испортилось настроение. И разные мелкие неприятности, которые случались и в первые недели, он теперь принимал как катастрофы. Некий старый олух написал каллиграфическим почерком жалобу на три страницы, будто после ремонта "Киев" стал хуже брить и даже "выдирать отдельные волоски". Но Дима же не ремонтировал его бритву! Он только смазал ее! Смазал! От этого хуже не бывает, черт побери! Какой-то парень, когда Дима починил ему бритву, похлопал рукой по барьеру и сказал: -- Что же ты, малый, тут в хитрой артели отираешься? С такой ряшкой надо камень дробить. И Дима страшно расстроился, хотя парень сам вряд ли был герой социалистического труда. Потом пришел один, с немецким портфелем на молниях. -- Ты почини мне быстренько, -- говорит. Многие так говорили -- и ничего. Но этот, с молниями, был еще слишком молод, чтобы обращаться к Диме по-отечески на "ты". И уже не настолько молод, чтобы держаться с ним как со сверстником. . -- Ладно, -- сказал Дима. -- Я починю тебе завтра. Тот взвился: -- Я с вами свиней не пас! -- И я, -- прочувствованно сказал Дима. -- И я с вами не пас свиней и не стал бы с вами пасти. В результате -- запись в книге: "Возмущен грубостью и развязной наглостью вашего работника Воронкова, который дошел до того, что позволил себе..." Этот гад считал себя выше Димы только потому, что тот его обслуживает! И разве он один! Дима вдруг вспомнил, как робкая мама сказала инженерше Пановой: "Анна Семенна, сорок лет, как лакеев нет!" (Мама частным образом стирала инженерше белье, и та все придиралась.) Да, а Панова называла маму "Полей", хотя была вдвое моложе. А Витька Команов говорил старичку таксисту: "Эй, шеф, давай на вокзал". Как это может быть такое! Обиды накапливались. Пришел губастый дядька. Дима посмотрел его бритву и решил: -- Надо менять катушку. -- Ты мне баки не заливай, -- сказал дядька. -- Я сам электрик, катушка хорошая. Жулье! Дима откинул барьер: -- А ну, идите сюда! Вот сюда, к столу! Дрожащими руками снял катушку и по очереди приткнул в ее полям панели тестера. Стрелки на шкале прибора не шелохнулись: катушка была мертва. -- Теперь извинитесь! -- Чего это я стану извиняться? -- Тогда забирайте вашу бритву. Починять не буду. Санька хотел пристрелить губастого из рогатки. Но Дима не дал. Санька был друг. Он когда-то давно забежал в мастерскую попросить "каких-нибудь электрических штучек". И прижился. Дима прятал для него треснувшие пластмассовые корпуса и сгоревшие катушки. А Санька мог часами стоять у Димы за спиной и, почтительно дыша ему в затылок, наблюдать за работой. Было утешительно, что есть человек, который уважает Диму больше всех на свете. Но было и горько, что этому единственному человеку всего двенадцать лет и он ничего еще не смыслит... Как-то вечером, перед самым закрытием, в мастерскую зашел знаменитый писатель. Дима сразу узнал его. Этот большущий лоб, эти брови, как беличьи хвосты, этот длинный, чуть свернутый набок нос. Конечно, это он. Вот наконец Димин час. Он все расскажет писателю, и тот все поймет. В его книгах не зря описаны красивые и добрые люди. Например, мальчик, который бежит за двадцать километров, чтобы сообщить путевому обходчику, что у него родился внук. Или та женщина, которая приютила инвалида, обиженного женой. Но знаменитый писатель, отдав бритву, присел на краешек стула и погрузился в книгу. Он читал, мурлыкая от удовольствия, притопывая ногой, словно бы в такт одному ему слышной музыке. И Дима просто не смел его отвлечь. Наконец решился, кашлянул. -- Что, уже готово? -- спросил писатель. -- Нет еще. Я вот хотел о чем поговорить, -- сказал Дима и ужаснулся своему косноязычию. -- Как все-таки люди смотрят на нас... на тех, кто работает по обслуживанию. Как на каких-то слуг... Писатель с тоской посмотрел на недочитанную книгу и мягко сказал: -- Конечно, вы неправы. Каждый, кто хорошо делает свое дело, уважаем -- будь он парикмахер или атомщик. Не важно, какую работу он делает, важно -- как! И, рассеянно обласкав Диму синими своими глазами, писатель вновь углубился в книгу и замурлыкал. Э, Дима уже тысячу раз слышал эти слова, эти самые... Звонко упала отвертка, писатель вздрогнул, но головы не поднял. -- Все готово, -- сказал наконец Дима. -- Пожалуйста, семьдесят копеек... Писатель вручил ему новенький рубль, сказал: "Вот спасибо, дружище" -- и направился к выходу. -- Сдача, -- сказал Дима. Писатель махнул рукой, -- дескать, какие пустяки. -- Возьмите сдачу! -- заорал Дима. "... Прошу дать расчет", -- написал Дима в заявлении, потом зачеркнул. "Прошу уволить по собственному желанию", ... Когда Дима пришел в мастерскую за картиной "Девятый вал", там уже хозяйничал Паша. Он был страшно зол. Наверное, в другой мастерской было лучше. Дима снял со стены картину, сунул в карман чешские кусачки, которые купил когда-то на свои деньги, уложил спецовку и стал застегивать чемодан. Но замок почему-то не срабатывал и крышка отскакивала, едва Дима убирал руки. -- Ты не нервничай, -- сказал Паша снисходительно. -- Я еще тогда понял -- не жить тебе в нашей шараге. С твоими голубыми глазами. И, вздохнув, он принялся за главную реформу -- стал толкать шкаф на давнее его место, к самому барьеру. Паша был в своем хозяйском праве. Но Дима вдруг бросил несчастный чемоданчик и закричал петушиным голосом: -- Ты от кого загораживаешься?! А ну, поставь на место! Паша только засмеялся: -- А тебе что? Ты ж уже ушел! И тогда Дима, схватившись обеими руками за угол шкафа, изо всех сил потянул назад, к стене. Дубовая громадина немного подалась, но Паша нажал, и шкаф вместе с отчаянно упирающимся Димой медленно и неотвратимо поехал к барьеру. И тут, отчаявшись остановить уползающий шкаф, нарушить этот нахальный праздник врага, Дима вдруг заорал: -- Никуда я не ухожу! А ну, давай отсюда! ПИСЬМА ТРУДЯЩИХСЯ Квадратное, бугристое лицо Ивана Прокофьевича казалось неживым, грубо вытесанным из какого-то бедного, бросового камня, может из песчаника. Только нижняя челюсть его иногда двигалась. Это когда он писал, или говорил, или думал о чем-нибудь -- словом, работал... -- Ну, ознакомились? -- спросил он Тому. -- Можете приступать? Вот обработайте письма из той папки... Девятый номер. И, беззвучно пошевелив челюстью, бросил шутку, тоже вытесанную из какого-то бедного камня: -- Вот мы уж поглядим, поглядим, какое к нам пришло боевое пополнение... Хе-хе. Кира, сидевшая за соседним столом, закрылась газетой и прыснула. И еще подмигнула Томке: мол, видишь, какой долдон! Вот с кем мне, бедняжке, приходится работать. Теперь и Томке придется. С сегодняшнего дня (и неизвестно до какого) она тоже работает здесь... В "Отделе писем трудящихся", как написано на табличке, косо приколоченной к двери. Причин перевода было две: первая -- ушла в декрет Рита, здешняя литсотрудница. Вторая -- неделю назад напечатали очерк Вал.Гринева "Любовь! Какая она?" (острый морально-этический материал, как сказал Главный). И поскольку письма повалили валом -- за неделю триста сорок шесть штук, -- Иван Прокофьевич, говорят, запросил подкрепления... Тома подошла к шкафу, где синели корешками толстенные скоросшиватели. На каждом была бумажная нашлепка с цифрой и каким-нибудь заглавием. Ну, скажем, "ПРАВ ЛИ ВОЛОДЯ ВИШНЯК?" (в прошлом месяце проводилась такая дискуссия), или "МЕСТО АГРОНОМА В ПОЛЕ!", или "ОТВЕТЫ НИНЕ С". Это было нашумевшее письмо: какая-то Нина С. спрашивала читателей, правильно ли она поступает, по-товарищески помогая людям в беде или же, наоборот, никому помогать не надо. Между прочим, Тома, хоть она и практикантка, и без году неделя в редакции, выступала на летучке против того, чтоб печатали это письмо. Она кричала, что получится противно и фальшиво ("Пожалуйста, выбирайте выражения, Тамара", -- сказал Главный), что это пустопорожняя и стыдная болтовня и что авторша либо дура, либо просто пройдоха, которая хочет прославиться, ("Все-таки выбирайте выражения", -- попросил Главный.) Вполне возможно, что Тому "перебросили на письма" именно в связи с этой ее речью, а отнюдь не из-за Ритиных семи месяцев и не из-за Колиной статьи "Любовь! Какая она?" Вздохнув, Тома присела на корточки и вытащила с нижней полки тяжеленную папку с красной девяткой на корешке. И еще там была надпись чернильным карандашом: "Люб. как. она". Потом медленно поднялась, опершись рукой о спинку стула, чтобы не потерять равновесия, и сказала: "Ого!" А еще она сказала: -- Счастливый Валя: целый пуд писем! -- Он-то да... -- усмехнулась Кира, не поднимая глаз от бумажного полотнища, вкривь и вкось исписанного короткими строчками, наверно стихами, и украшенного какими-то рисуночками (такие послания приходят в редакцию обычно от графоманов -- отчаянных и стойких сочинителей всякой ерунды). -- Вале-то что? Одна слава... Тома не стала отвечать на эту дворницкую речь старшей литсотрудницы. В самом деле, рассуждает, как дядя Степан, вечно ворчащий в подворотне: "Нарочно ходют, чтоб мусорить мне тут. Им-то удовольствие..." Папка тяжело плюхнулась на чистенький, яичного цвета Томин стол (теперь это ее стол!), и лопнула тесемка, и ворох бумаг радостно разлетелся во все стороны. Словно письма в папке были под давлением в сколько-то атмосфер... -- Ты так запутаешься, -- сказала Кира, по-прежнему не отрываясь от бумаг. -- Очисть правую сторону стола, будешь класть уже обработанное... -- Спасибо, -- сказала Тома и начала обрабатывать письма, как положено. То есть списывать на специальные маленькие бланки необходимые данные: "ФИО (это значит фамилия -- имя -- отчество) отправителя". "Республика, область, край" (нужное подчеркнуть и дописать, какая именно), "Кратк. содерж."... Черт его знает, как его формулировать, это самое "кратк. содерж.". По первому же письму выяснилось, что это самое трудное. Тома несколько раз перечитала его (отличное, умное письмо!) и не смогла ничего придумать, кроме как: "Автор приводит примеры разрушения семьи в связи с различием мировоззрений". Так она в конце концов и написала. Второе письмо -- ни в какие ворота: "Дорогая редакция! Мы, девушки из общежития No 11 по Шлакоблочной ул. гор. Светлограда, просим ответить вас на наш вопрос. Нам по восемнадцать лет, мы работаем и учимся в школе рабочей молодежи. В этом году забрали в ряды Советской Армии наших парней, с которыми мы дружили. Мы обещали их ждать. И вот теперь, когда мы остались одни, нас сильно тревожит один вопрос: "Что значит ждать и как ждать?" Можно ли в эти годы встречаться и дружить с другим парнем? Дорогая редакция! Мы очень просим вас не оставить наше письмо без внимания и дать совет. Девушки: Гусева Е., Гребнева Н., Морозова Н., Шамраевская Т., Харитон Т., Кожина Е. и др., всего 16 чел.". Тома отложила письмо и постаралась представить себе этих "16 чел.". Наверное, авторши -- щекастые, розовые, толстогубые и с толстыми ногами. И все в модных боярских шапках из синтетического меха -- синего, как синька, или желтого, как желток. Ну что им можно написать? -- Вот телки! -- расхохоталась Кира. -- Надо же! Напиши: "Благодарим за внимание к нашей газете. С приветом!" И все... Тут вдруг проявил признаки жизни Иван Прокофьевич. -- А ну, покажи-ка! Что это там у тебя "С приветом -- и все"? Он долго читал коротенькое письмо, даже посмотрел его зачем-то на свет... Потом сказал: -- Ничего тут смешного! Молодые девки... Глупые, здоровые... Конечно, страшно им и томно... -- Он пожевал-пожевал и добавил: -- И на ребят еще можно ли надеяться? Гуляли, может, всего месяц, а ждать три года... -- Но это же подло! -- крикнула Тома, твердо решившая после той роковой летучки все равно говорить всю правду. -- Ребята служат где-нибудь... ну не знаю, в дальнем гарнизоне. Надеются. -- Так ведь жизнь, -- грустно сказал Иван. Прокофьевич. -- Как заглазно рассудишь? -- Он еще пожевал. -- Вы ведь в солдатах не служили? Ждать, наверное, тоже не ждали, а? Три года! И он вернулся к своему столу. К своей папке с цифрой "1" и коротким словом "БЫТ", намалеванным огромными буквами, -- к стопке "редакционных сопроводиловок", требующих принятия немедленных мер: "В Ленгрржилуправление", "В ЦНИИ протезирования", в какой-то "МООП", в "Президиум Верховного Совета" и в "Нарсуд Брухновского р-на". -- У всех беды, -- сказал Иван Прокофьевич. -- Только разные... У кого суп не густ, у кого жемчуг мелок... Он еще минуту посидел неподвижно. Наверно, думал про всякие беды, известные ему по должности, может, больше, чем любому другому... И Тома подумала, что, кроме сегодняшней ее девятой папки, есть еще и другие -- вон они стоят -- огромные, заполнив: все девять полок, от стены до стены: "No 2. СОЦ. ЗАКОННОСТЬ", "No 7. БУРБОН ИЗ РАЙИСПОЛКОМА", "No. 11. ТРЕВОГИ МОЛОДОГО СПЕЦИАЛИСТА" No 4 -- опять "СОЦ. ЗАКОННОСТЬ" (видимо, в одну не поместилось), "No 21. ВЫ НЕ НА КУРОРТ ЕХАЛИ!".. -- Да, сегодня имеем производительность! -- сказала Кира, быстро строчившая что-то на бумажке. -- Ей-богу, Томка, ты нас разлагаешь. Даже зава! Итак, краткое содержание: "Стихи о неразделенной любви"... Так, следующее. "Автор ставит вопрос о недостатках полового воспитания". Ничего себе формулировочка! Ну и черт с ней! Кира права: невозможно по пятнадцать минут размышлять над каждой регистрашкой. Да и кто их читает, эти бланки! Кому надо будет -- возьмет письмо... Так, следующее: "Автор анализирует свою ссору с девушкой". Значит, анализирует? А какое хорошее письмо: "Мы с ней поссорились, как правая рука с левой -- и больно, и глупо, и невозможно". В дверь просунулась красивая крупная голова Вали Гринева, увенчанная каштановой шевелюрой. -- Привет письмам трудящихся! А-а-а, ты уже здесь, опальная дева... Это Тома опальная дева. Значит, действительно ее спихнули сюда на перевоспитание. Валя близок к верхам, ему все точно известно... -- Девочки, нет ли чего-нибудь такого?... -- Чудная у Вали улыбка -- открытая, мальчишеская (это Тома не почему-нибудь, а совершенно объективно). -- Вот этакого... Которое просится на полосу... -- Он беспомощно развел руками. -- Кризис жанра... Простаиваю, как агрегат... -- Они посмотрят, Валентин Сергеевич, -- серьезно сказал Прокофьич. -- Я еще утром предупредил... -- Ну, смотрите! Не прозевайте! -- Валя улыбнулся что есть сил, даже нос наморщился и уши зашевелились. -- Помните, что я вас любил. И дверь бесшумно затворилась. -- Ну, положим, меня он не любил, -- сказала Кира почему-то с гордостью и выжидательно посмотрела на Тому; Но та ничего не ответила. И не потому, что ее Валя любил, а просто неизвестно почему. Не захотела, и все. Следующее: "Разрешите с вами поделиться, дорогая редакция, моей неудачной любовью. Мне 18 лет, имени, фамилии, адреса я не назову. И я полюбила молодого человека, Семенова Юрия Н., так нежно и горячо, как пишут в романах. Мы с ним дружили больше 4 лет. Из них 3 года, что он служил в армии, и еще больше года дружила как приехал. Я полюбила его одного, хоть мной многие интересовались, самостоятельные люди. А я же ждала его; и он много раз тоже говорил, что я для него одна. А случилось так, что он уехал по работе в другой город. И вдруг проходит очень большой срок а письма нет. И всего он прожил там полмесяца, а мне -- вдруг стало известно, что он женился. Я так была ошеломлена таким известием, что у меня все чувства любви омрачнели. Я много читала романов и рисовала свою любовь похожей на некоторых героев романов. Но увы! Моя любовь осталась лишь сценой. Товарищ Вал. Гринев, -- где же настоящая любовь и какая она? Этот вопрос меня сильно интересует. Я думаю, что любви настоящей нет. Неужели мой друг мог так быстро влюбиться, в какие-то пять встреч (он таксист, работает сутками и за пятнадцать дней никак больше не мог). Для ребят это, может, так надо, чтобы они нас обманывали. Но как же за это им отомстить? Жаль, что мы не сильны в этом. Я сейчас согласна убить своего друга за измену. Мне ничего не жаль, но хочется знать истинную сущность любви и прошу ответить. Не хочу, чтобы знал такой подлец, что сильно страдаю, а ответ напишите через газету. Клава Ж." Нет, это Вале вряд ли пригодится. А ей, бедняжке, этой Клаве, ну что ей ответить? -- Ой, дуры мы бабы! -- сказала Кира, пробежав письмо. -- Все дуры, и умные -- дуры и глупые... -- Кирка, ты совершенно напрасно смотрела на меня, -- сказала вдруг Тома и сама страшно удивилась. -- Ничего у нас с Валей не было... Просто он принципиально вступился за меня... Ведь действительно же липовая дискуссия. Теперь уж Кира ничего не ответила. Вку-усно промолчала... С ба-альшим удовольствием! Нет, вряд ли Тома с ней сработается по-хорошему, как с прежними своими девочками из сельхозотдела... Так, следующее: "Работать, жить и учиться по-коммунистически -- таков девиз передовой молодежи... Молодежь -- это наша сила. Умные, культурные, любящие свое дело юноши и девушки -- залог успешного выполнения намеченных целей, создания материально-технической базы..." Ну-ну, про что это он все-таки? Ага; просит отменить налог на бездетность. Вот тип! "Я согласен, чего война погубила много людей и, может быть, это потребовало быстрого роста послевоенного населения. Но в данный момент в этом уже нет необходимости, чтоб еще увеличивать многомиллионный коллектив. Этот коллектив в состоянии и сам справиться с намеченными великими целями. Потому считаю, что можно лишить нас бездетного налога". Лишить, значит? И почерк у него самодовольный, с завитушками, буквы какие-то круглые, обожравшиеся. Вот сволочь!... Но, крат, содерж.: "Автор ставит вопрос об отмене холост, налога" Еще одно письмо. Длинное -- раз, два, три, четыре... семь страниц! Почерк прыгающий, будто этот... Серков Афанасий Дмитриевич писал на бегу, задыхаясь... Ну вот: "Дорогая редакция! Я никогда не писал ничего в газету, если не считать стенгазету, но зато всегда очень любил читать газету "Знамя молодежи" и друг. газеты". Ладно, к делу. Чего он хочет? "Я прошу, не взыщите с меня за неграмотность. До 17 лет я жил в горах, где вместо школы был дом рубленый из 1 комнаты, где занимались сразу 4 класса. 4 парты -- за каждой партой отдельный класс. Представьте себе, каково было нам и единственному учителю, который прилаживал все знания и умение, чтоб мы все-таки его понимали. Окончив 4 классами, по просьбе учителя, был принят в ФЗУ г. Орджоникидзе..." Тома отложила письмо и постаралась представить себе эту школу -- темновато, прохладно, бревенчатые стены, пахнущие смолой, как в лыжном домике в Теберде. Потом она вспомнила свою школу. Знаменитую 367-ю имени Мичурина, где ставили "Хижину дяди Тома" на английском языке и устраивали встречи с маршалами и академиками, и для лучшей усвояемости (Марь Пална -- завуч-обожала это словечко) занятия велись поочередно в разных кабинетах -- в химическом, географическом, литературном... И с портретов строго глядели соответствующие корифеи -- то Лев Толстой со своей длинной бородой, то Тимирязев с бородой покороче, это Лебедев -- с изящной, клинышком... И вот тоже школа -- четыре парты... "В г. Орджоникидзе для меня все без исключения было в диковинку -- и здания, и улицы, и элекрическиЙ свет, и даже милиционеры, которых я очень боялся Учась в училище, я думал стать хорошим специалистом, жениться, иметь свою семью, и обязательно дружную, ладную, и чтоб всегда была любовь. Так наставлял мой отец. А мать у меня была не родная. С отцом они нажили трех дочерей, а я почему-то вне материнской ласки. Моя неродная мать держала верх в семье, и поэтому отец был немного грустный и всегда с печалью и вздохами говорил мне, каким должен быть человек и как надо жить". "У кого суп не густ, у кого жемчуг мелок!" Тома невольно поглядела на Ивана Прокофьевича. Он почувствовал ее взгляд, поднял голову и попросил тихонько: -- Ты прервись на минутку... Я тут хочу вам документик, один показать... Посмотрите с литературной точки, -- он пожевал застенчиво. -- А то я неладно как-то все составил... Со стилем бедую... -- А у меня вот письмо очень хорошее, -- сказала ни к селу ни к городу Тома. -- Прекрасное какое-то письмо... Так, пожалуйста, что у вас... Оказалось, Иван Прокофьевич сочинил бумагу на имя министра здравоохранения. "Конечно, факты из приводимых нами писем не могут испортить картину вашей цифровой отчетности, но они разрушают душевное спокойствие и веру в хорошее и вредят советскому народу. Нельзя, чтобы инспекторы такого высокого учреждения, как ваше, не понимали таких вещей"... -- По-моему, хорошо, -- сказала Тома. -- Только Главный такое резкое не подпишет. -- Подпишет! -- сказал Иван Прокофьевич. -- Он у меня полвойны прослужил ПНШ. Я с ним умею... Тома вернулась к своему письму (оно уже было ее письмо): "В училище я познакомился с девушкой Катей. Вот с этого и начнется история, которая привела к тому, что я пишу вам. Это было в 1959 году, в марте месяце двадцать второго числа. Мы полюбили друг друга, и я не чаял, когда снова увижу ее. После окончания училища (она тоже училась в ФЗУ, только в другом) она уехала работать в г. Прохладный, я же остался в Орджоникидзе. Переписывались мы регулярно, не заставляли ждать друг от друга ответов. В разлуке я стал ощущать, что влюблен я по-настоящему, и она часто просила меня, чтобы я приехал к ней в гости, и после нескольких обещаний я поехал. Встреча была не так, как в кино бывает, мы не целовались, еще стеснялись посторонних, но мы не могли сначала связать своей речи и все смотрели друг на друга и улыбались. Может быть, кто и обращал внимание на нас в недоумении, но я никого не замечал. Я не могу описать всего того, что происходило в моей душе, но знал, что мы нашли друг друга. Мы договорились, что после армии поженимся. Съездил я еще три раза, а в последний раз мы немного поссорились. А через полмесяца меня призвали в армию, я написал ей письмо и уехал. Ответа, разумеется, я не ждал. Из армии я написал письмо, оно возвратилось с надписью: "Адресат выбыл". Все рухнуло! Воспользоваться услугами адресного стола я не имел понятия, а посоветовать мне не могли, потому что никто не знал об этом, и вообще я был нерасторопный и кое в чем совершенно не имел понятия. Прошло три года. Возвратясь из армии; я нашел друзей, с которыми работал и отдыхал, о Кате стал забывать, стали появляться новые знакомые, девушки, и так два года. Я уехал из Орджоникидзе домой к отцу и еще один год побыл холостым. . А потом встретил девушку, которая мне понравилась больше, чем остальные, и я женился на ней. Через год у нас появилась дочь Галина. Я дочь очень люблю и с женой тоже в ладу. Как говорится, со стороны виднее, и люди говорят, вот, мол, молодцы, живут дружно и хорошо. Стало быть, о Кате не должна быть и речи. Но вот, или уж этому быть, получили мы насос для нефтеразведки, и в документах я увидел роспись Кати. Я как ошеломленный держал эту бумажку и некоторое время не знал, что делать, но потом стал расспрашивать снабженца, откуда, где и как получали насос, и не видел ли он, кто ставил эту подпись. Он ответил, что завтехскладом -- девушка, Я написал в адресный стол г.Нальчика, откуда пришел ответ удовлетворительный. Мысли у меня в голове путались, я не знал, как начать письмо, но все же послал. Я был похож на студента, который с тревогой в сердце ждет результата -- "принят или нет". И ответ пришел полон счастья и любви ко мне, и слез за эту роковую ссору..." ... Зазвонил телефон. Кира поспешно подняла трубку. -- Да... Добрый день... -- это она уже сказала медленнее. -- Я вас слушаю, товарищ... . Выражение лица деловое, сосредоточенное, какое всегда бывает у женщин, обсуждающих в каком-нибудь строгом учреждении личные дела по служебному телефону. -- Да, понимаю вас... Ой, Кать, неужели черные?! -- Тут она покосилась на Прокофьича и махнула рукой на маскировку. -- Я тебя умоляю, одолжи у Петра пятерку... Тома перестала читать: не хотелось, чтоб то письмо монтировалось еще с чем-нибудь, с разговором вот таким... -- На Калиновский немецкие ботинки привезли, -- сказала Кира, положив трубку. -- И есть твой номер. У тебя тридцать седьмой? -- Тридцать пятый, -- сказала Тома, с чуть большим нажимом, чем следовало. И осудила себя за бабскую мелочность, словно бы тот "Афанасий из письма" мог ее слышать. Итак письмо... Они нашли наконец друг друга. "Я стал переписываться с Катей и узнал из письма, что случилось после нашей разлуки. Мать ее жила в г. Нальчике, вскоре умерла, и она уехала домой, адреса я ее матери не знал. Катя не знала мой армейский адрес, и поэтому связь между нами не могла наладиться. Вот что написала она мне в письме за 63 год: "Я ждала от тебя весть, но вестей не было. После смерти матери я одна осталась на хозяйстве и очень часто плакала о том, что все так сложилось. Два года прожила одна, ждала тебя, но потом решила, что это настоящий конец нашей любви и годы мои уходят куда-то, и решила выйти замуж, лишь бы был кто-нибудь. В 1960 году родился сын, с мужем, живу плохо, без никаких чувств. Письма пиши прямо домой, -- пусть хоть и узнает, лишь бы отдал мне твое письмо. Я его все равно не люблю. Тебя одного люблю больше прежнего. Твои письма будут доставлять мне больше радости и счастья, чем мой муж и все на свете". Я написал вкратце про ее письмо. Мог бы приложить ее письмо к этому, но я их сжигаю, чтобы никто и клочка не мог прочитать. С первого ее письма во мне проснулись чувства, которые "спали" все эти 6 лет, я думал, что костер потух, оказывается, осталась искорка, которая от порыва ветра начала разжигать угли и сейчас уже превратилась та искорка в ощутимый мной костер, который еще не разгорелся до полной своей мощи, но, наверно, разгорится. Дело в том, что с. каждым днем все больше и больше я думаю о Кате и также меньше и меньше о своей жене Светлане. Все суше становится мой разговор с женой, и все чаще она слышит от меня: "Отстань, я устал на работе". Я понимаю, что она не виновата в том, что я не радую ее, когда дома нахожусь, не шучу с ней, и всегда невесел, она верит, что устаю на работе. Люди говорят: спаянная семья. Да, спаянная, а вот на мне была ржавчина, которую я сам не мог заметить, а сейчас эта незаметная ржавчина превратилась в видимую, и пайка превращается в негодность, только с дочкой все как было, я ее очень люблю. Если снова запаять, то надо снимать пайку и зачищать вновь, но ведь моя сторона поражена коррозией насквозь почти, пайка держать не будет. Если вещь распаялась, держится на одном только кусочке, где написано "дочь", то будет ли это Добром? Дорогой тов. В.Гринев! Ответьте мне советом, как же быть, чтоб справедливо, и по-человечески, и без убийства лучших чувств". Дочитав письмо, Тома сразу же стала читать его снова: ей показалось, что надо принять все единым духом и что первое чтение было не такое какое-то: отвлечения эти -- документ Ивана Прокофьевича, Кирины покупки -- они отняли и рассеяли что-то важное. Снова она слушала -- словно этот Афанасий говорил, а не писал -- про четыре класса на четырех партах, про складскую накладную, кричавшую о любви