ор (очень серьезно). Ты, в самом деле, считаешь, что между нами
нету никакой разницы? Ну, хорошо, я не бил, как Сашка, лбом в стенку, но я
ведь порядочный человек! Я не сделал в жизни ни одной гадости. И работа моя
не по безлюдному фонду. По самому золотому фонду! Ты же не будешь отрицать?
Я тебе все совершенно честно говорю -- в такой день и в таком настроении я
бы и под пыткой не стал врать! Я тебе честно говорю: я порядочный человек.
Если бы все люди были как я, -- сегодня же наступил бы рай, коммунизм, я не
знаю что! Почему же я вдруг перед вами такой черный? Украл я? Или убил? Или
пожелал жены ближнего своего? Или как там -- не помню, -- кажется, ближнего
своего?
Пашкин. Ну что ты меня спрашиваешь? Наверно, что еще есть. Тот же
Сашка, тот же Костя. Или этот твой армянин. Они, может, и жену чью-нибудь
пожелают, и убьют кого-нибудь, кто гад, и еще что-нибудь нарушат. Но они
всегда знают за что! Они вроде как шире себя. А мы с тобой тютелька в
тютельку, больше себя ничего не вмещаем.
Виктор. Чьи это слова? Твои, что ли? Шире, понимаешь! Выше! Вмещаем!
Пашкин. Ладно, я пошел. Испортил тебе всю свадьбу... (Выпивает на
дорогу рюмочку, вздохнув, уходит.)
Виктор. Нет, все правильно. Пашкин прав, что угодно можно поднять!
Опустить тоже можно. И все можно петь на любой мотив. Любые слова.
(Делает несколько гимнастических движений гантелями, потом, продолжая
упражнения, начинает петь зло и отчаянно на разухабистый мотив "Имел бы я
златые горы".)
Восстань, пророк,
И виждь и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги-и сердца людей.
(2 раза)
Останавливается на мгновение и вдруг отчаянно и сильно залепляет
гантелей в свой портрет. Звон разбит того Стекла.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Коридор общежития, телефон, над ним несколько плакатов: "Королеву полей
-- на силос!", "В жизни всегда есть место подвигу", "Молния. Привет девятой
комнате -- комнате коммунистического быта", "Позор и стыд шестой комнате и
лично Кузяеву за распитие напитков и грубые пререкания с комендантом".
Девушка с золотым зубом говорит по телефону. Рядом мается Саша, видимо
ожидающий очереди.
Девушка с золотым зубом (зло и жалобно). Я знаю, кто тебе это говорил!
Это тебе Галька Капшунова говорила. Но я пойду до нее и плюну в ее поганые
очи... Что? Не Галька? Но я все равно знаю, кто говорил. Это та, рыжая, из
второй комнаты. Но ты знаешь мой характер. Я прямо подойду...
Саша. Тась, я тебя умоляю, закругляйся...
Девушка с золотым зубом. Сейчас, Сашенька. (В трубку.) Ну, ладно,
Клава, как хочешь. Я все равно узнаю...
Саша. Кого это ты?
Девушка с золотым зубом. Закурить есть?
Саша. А ты куришь?
Девушка с золотым зубом. Закуришь тут... запьешь... Какая это гадина
про меня распустила, что я с Толиком встречаюсь? А этот Гиковатый, Пал
Палыч, моральный вопрос поднял. Что я женатика завлекла, разбиваю советскую
семью. А чего же его жена? Она хорошо живет, как кошка! А я мучаюсь.
Саша. Погоди, Тась, минутку... (Набирает номер.) Квартира товарища
Сухорукова? Доктора Волчкову, пожалуйста... По делу. Это говорит... Иванов
из райздрава! Ушла? Давно? Спасибо.
Девушка с золотым зубом. Тоже бедуешь?
Саша. Да так как-то... Вроде все просто и ясно, а не понимают. Ну,
никак.
Девушка с золотым зубом. Этим, Сашенька, полмира бедуют. Одним горе,
что их не понимают. А другим, наоборот, страх, что их вдруг поймут. Вот
поймут -- и все, и конец им...
Появляется Гиковатый. Он сильно навеселе.
Гиковатый (Тасе). А-а-а, мадемазель! (Поет.)
Любила меня мать и уважала,
Что я ненаглядная дочь,
А я с офицером убежала,
В ту темную ненастную ночь.
Девушка с золотым зубом. Несправедливый вы человек. Вы же знаете,
ничего у меня с Толиком такого нет. Одна любовь.
Гиковатый. Прелюбодеяние есть прелюбопытнейшее деяние. Как говорил мой
папаша. Культурнейший был человек, хотя и простой телеграфист. Про твою
любовь профсоюзу ничего не может быть известно. Аморалка в телефонной будке
была! Целовались. Два человека видели. Так что по заслуге вору и казнь.
Девушка с золотым зубом. Да уйдите вы, злыдень...
Гиковатый. Чего это я вдруг уйду? Здесь пока еще территория нашей
родины, и я пока еще гражданин СССР, имею право находиться! И выпил законно.
У меня сегодня внучечка родилась...
Девушка с золотым зубом. Ох ты, господи... (Убегает.)
Гиковатый. Битте-дритте, дверь дитюр...
Саша. Ну и тип же вы! В оккупации небось полицаем каким-нибудь были.
Гиковатый. Не-ет, голубь, нет! Ни в чем я таком не был. Ни в оккупации,
ни в полиции, ни в оппозиции. Напротив -- одни грамоты и благодарности. И
орден на заслугу лет. (Снисходительно.) И если желаешь знать, мне тебя
жалко. Вот тебя отовсюду выгнали. Так? Поганой метлой, можно сказать. А мне
всегда будет почет и предпочтение. Хотя ты какой благородный и
разблагородный, а я -- правильно -- подлый человек без малейшей святости в
душе. Но тем не мене-е... Я это тебе вот как сыну объясню, по-доброму... И
зря ты на Як Лалча полез. Напрасно! Это только в сказочках, в сомнениях вот
такусенький Давид вот такого Голиафа -- наповал. Ха-ха.
Саша. Слушай, папаша, катись отсюда к чертовой матери...
Гиковатый. Не-ет, ты послушай, послушай. Ты воспользуйся, что я сейчас
душевный, выпивший. Я тебе, как сыну...
Входит Фархутдинов с большим портфелем.
Гиковатый (неуловимо перестроившись). Здравствуй, Ахат Фархутдинович.
Саша. Здрасьте.
Фархутдинов. Здравствуй... Здоров,
Саша. (Гиковатому.) Слушай, Павлович, ты что же это в партгосконтроль
совсем не ходишь? Твоя же нагрузка.
Гиковатый (вроде бы отчаянно)... Моя. Все нагрузки мои, И постройком, и
культкомиссия. И то, и се. У нас же всегда так: видят, что, человек --
дурак, болеет за общественность, так давай еще, еще давай грузить... (Словно
опомнившись) Ты извини, я грубо, попросту... И выпил, я тут еще (С
застенчивой усмешкой.) Внучечка у меня сегодня родилась.
Фархутдинов. Поздравляю, Павлович...
Гиковатый. Валентиной назвал. Валечкой. В честь Чайки космоса.
Фархутдинов. Ну, поздравляю, поздравляю...
Саша. Ах и сволочь же вы! Ну и сволочь! Дал бы я вам в морду!
Гиковатый. (добродушно). Не дашь... Моральный кодекс не позволит.
Старому человеку -- и в морду. Да ни в жисть.
Саша. А вот я просто сейчас пойду и расскажу.
Гиковатый. Нет, и доносить ты не пойдешь, побрезгуешь. Вас же,
благородных, можно голыми руками брать. Вам то низко, а то недостойно, а это
неблагородно... А мы люди темные, нам все годится.
Саша. А я встану на собрании, и расскажу...
Гиковатый. И на собрании ты мне не страшный. Ты ж будешь горячиться,
будешь все говорить, что у тебя тут (трет лоб) и вот тут (прикладывает руку
к сердцу). А я скажу только то, что требуется -- и все, каюк тебе. Я все
правильные слева наизусть выучил. Ты меня разбуди посреди ночи -- и я тебе
скажу, какое куда сунуть, чтоб надежно, чтоб без осечки.
Саша, сделал мучейический жест.
Гиковатый. Да ты не кривись. Ты вникай. Я по жизни говорю... Ведь они
же товарищи такие... Они слова вперед дела ценют. Ты делай, что хочешь, лишь
бы только слова были правильные... И все было как положено. Я, например,
замечаешь? Усы не брею! Чтоб вид иметь какой положено: старый ветеран,
славные традиции рабочего класса, (Доверительно.) Я, брат, умный... Я
несгораемый. Меня без танка взять невозможно.
Саша (вдруг весело). Так будет танк! Считай себя покойником, папаша.
Гиковатый. Ничего, ты говори, говори... Я сегодня добродушный. У меня
сегодня внучечка родилась. Вот така махонька. Валентиной назвали: Как жинку
мою, покойницу. (Уходит.)
Саша решительно идет к телефону.
Саша (в трубку). Девять-один. Здравпункт?.. Там у вас доктора Волчковой
нет? Неважно... Нет, знать не надо. Спасибо... (Садится на стул; читает
вслух плакат, висящий над телефоном.) "Королеву полей -- на силос!"
В коридоре появляется Пашкин.
Пашкин. О, Саша! А я уже с именин иду.
Саша. С легким паром!
Пашкин (проходит, но потом вдруг возвращается). Я хочу тебе задать один
вопрос. Только ты отвечай серьезно. Может, от этого вопроса жизнь человека
зависит. Вот скажи: тебе сейчас хорошо? Вот при всем этом?
Саша. Нет, Шура, мне нехорошо.
Пашкин. Нет, я спрашиваю в смысле души. Вот ты сделал по совести, и все
такое. Ну, и хорошо тебе?.. Ты мне честно скажи, я для дела спрашиваю.
Саша (почти кричит). Ну, пожалуйста, я тебе дам слово. Честное
пионерское под салютом всех вождей! Мне плохо! Вполне!
Пашкин. И что? Что ты будешь делать? Признаешь ошибки?
Саша отрицательно мотает головой, говорит медленно.
Саша. Нет, ошибки я не признаю.
Пашкин. М-гу... понятно... (После паузы), Слушай, ты знаешь анекдот --
про смешанные чувства? (Саша пожимает плечами.) Смешанные чувства -- это
когда твоя теща в твоем "Москвиче" летит в пропасть!... Ну ладно, будь!
(Уходит.)
Саша решительно поднимается и снова берет телефонную трубку.
Саша Девять-один... Здравпункт? Позовите доктора Волчкову. Откуда я
знаю? Наверно, кто-то другой звонил... Только что ушла? (Кладет трубку и
лишь потом говорит.) Спасибо...
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Комната в квартире Малышевых, та же, в которой был званый ужин. На
столе детский бильярд. Саша ходит вокруг с кием и сосредоточенно играет сам
с собой. Раймонда стоит рядом в какой-то странной, торжественной позе.
Раймонда (вдруг удивительно торжественным голосом). Сашка, я тебя
уважаю!
Саша. Спасибо!
Раймонда. Это ужасно, Саш, что в нашем поколении уже нет таких ребят,
как ты или Костя... Таких, которые готовы... ради убеждений... Все какие-то
школьнички, маленькие, одноклеточные...
Саша. Это вам кажется, Раймонда Алексеевна. Оглянитесь вокруг себя, как
пишут в газетах.
Раймонда. Почему никто не разговаривает со мной серьезно?! Я же
взрослая! Я же мыслю!
Саша. Этого еще успеешь похлебать. (Забивает шар в лузу.) Вот со мной
все уже разговаривают серьезно -- и это совсем не мед. (Забивает еще один
шар.) Видишь, как точно получается. Когда сам с собой играешь...
Раймонда. Это ты из-за своей Иры прекрасной!... Если хочешь знать, я ее
презираю...
Саша. А ну! Иди готовь уроки!
Раймонда. Пожалуйста, я уйду. Счастливо оставаться. (Чуть не плача). Ты
уже всех своих друзей выгнал... Всех, всех... (Убегает.)
Саша. От двух бортов в лузу...
Катя (входит с тарелкой.) Поешь, дурачок...
Саша. Я еще не доиграл! Смотри: "бац" (бьет по шару) -- тама...
Катя. Да, конечно, есть с чего переживать. Старался человек, чтоб
лучше, и не для себя. Можно сказать, подставился под удар. И вот награда!
Отплатили за все.
Саша (сердито). Что значит отплатили? Платной принципиальности не
бывает, Катерина Ивановна... И не должно быть! (Забивает еще один шар и
добавляет как бы про себя.) И бесплатной беспринципности тоже не бывает...
Катя (жалобно кричит мужу, видимо находящемуся в кухне). Леш, иди
сюда... он спятил...
Алексей. Ну, так что такого страшного? Ну, набили тебе морду -- сам
нарывался. Пойдем с тобой сегодня еще повоюем. Может, еще раз набьют при
всем собрании. Но такого уж чего-нибудь страшного ведь нету. Не посадили
тебя в тюрьму, как раньше полагалось! Не объявили борьбу с гнилой
малышевщиной! Ну, так будешь не бригадиром -- просто монтажником. Домой
будешь раньше приходить, башка трещать не будет, быстрее учебу кончишь --
диплом. И ромбик вот сюда! (Показывает на свой инженерский значок.)
Саша (подымает кий, как некое копье). Ромбик? Ромбик! У-гу... По-моему,
многие товарищи должны скинуться по трешке. На памятник тому, который
изобрел эти ромбики, эти прекрасные вузовские значки. С разными молниями,
кирками и лирами. Это будет правильный памятник! Потому что без вот таких
значков никто бы ни за что бы на свете не угадал, что вот они интеллигентные
люди! Образованные! Овладевшие всей суммой знаний, как говорится.
Алексей (смеется). Это ты здорово!
Саша. Очень здорово. Без ромбиков на многих думали бы, что это просто
обыкновенные дубы ходят, серые, у которых один товар разъединственный --
исполнительность. Все время держит руки по швам -- вот так, что уже работать
нечем! Едят глазами начальстт-во -- вот так, что уже смотреть вокруг нечем!
Очень нужна для этого образованность! Виктору нашему, например...
Алексей. Выговорился?
Саша. Выговорился. Давай лучше, Леша, сыграем пирамидку. Традиционная
партия: брат против брата.
Алексей. Этой партии не будет. Давай ешь, и пошли.
Саша. Я не пойду!..
Алексей. Учти, на собрании за тебя будут многие!
Саша. Я уже выступал на одном! И многие были за меня... Но голосовали
за Як Палча. Так чего ж я буду зря воздух трясти? Раз людям охота всю жизнь
одной половинкой сидеть -- пусть сидят. Хай сидят, как наша, мама говорила!
Мы вполне заслуживаем своего Сухорукова. И никого мне не убедить.
Алексей. Ну, скажем, меня убедил!
Саша, Спасибо, Это очень мило с вашей стороны.
Катя. Ну, будете вы обедать?
Саша. Ни обедать, ни каяться, ни бить лбом стенку, ни ходить на
собрание -- ничего этого я не буду!
Алексей. Ладно, так я буду...
Саша. Обедать или бить стенку?
Алексей, И то и другое... Вместо тебя...
Катя. Леш, ты серьезно?.
Алексей (зло). Нет, я шучу!
Катя. Но тебе, наверно, неудобно, как брату.
Алексей. Ничего... Помнишь, Кать, были стишки, до войны: "Товарищ
Ворошилов, я быстро подрасту и встану вместо брата с винтовкой на посту!"
Саша. Пожалуйста... А лично я уеду. Уволюсь по собственному желанию,
предупредив, как положено, администрацию за неделю.
Катя. Ты серьезно?
Саша. Нет, я шучу!... И поеду обратно в Якутию, в Мирный. Или, может, в
Чурбай-Нуру. Туда, где романтика, и все такое, и руки примерзают к железу.
Алексей. А ну-ка давай обедать.
Катя. Уберите вашу игрушку. Я сюда поставлю.
В коридоре звонок. Слышны голоса Раймонды и Суворова.
Суворов (входя). Здравствуйте и до свидания!... Вдруг чего-то решил
ехать. В девять двадцать пять проходит курьерский. Авось попаду? А?
Саша. С вашей красной книжечкой безусловно попадете. Депутатам вне
очереди...
Суворов (насмешливо). Спасибо, а я не знал. Вот, оказывается, какая
льгота...
Катя. Не обращайте на него внимания, он сегодня малохольный.
Суворов. Опять серьезно? Или уже мелочи?
Саша (небрежно). Мелочи... Роман "Тишина" не читал! (Уходит.)
Катя. Что-о?
Алексей. Ухайдакали парня. Черт те что, на ящиках, на разных коробках
малюем бокал и пишем: "Осторожно! Не кантовать!", а друг друга вот именно
кантуем...
Суворов. А что случилось?
Алексей. Да он полез тут против одной липы... То есть даже не одной, а
вообще, в принципе: Ну и получил свое. А сейчас будет собрание...
Заключительный аккорд.
Суворов. А конкретнее?
За стеной, видимо на кухне, адский грохот и звон, все кидаются к двери,
оттуда появляется смущенный Саша.
Саша. Сервиз... Я нечаянно... Он плохо стоял...
Алексей. Давай! Чего уж там!..
Катя. Он все равно уже был неполный.
Алексей. Тогда тем более прекрасно! (Суворову.) Пусть вот он и
расскажет вам конкретной
Саша. Да нет, не стоит...
Суворов. А вдруг я смогу помочь? Депутаты же вне очереди...
Саша. Не стоит... Будет как в пьесе какой-нибудь: под занавес приехал
из Москвы большой начальник и все решил. Отрицательного заведующего снимут,
положительного зама выдвинув. Неужели ж вы не понимаете, что дело не в
"сняли-выдвинули"? Тут дело в идеях, в том, как вообще жить, Как вообще
работать. В философии, я не знаю, в чем еще!
Суворов. Тогда, конечно... Где нам...
Саша. Не обижайтесь! Но, правда; это ни к чему.
Суворов. Ладно, не обижусь, Будь здоров! Счастливо, Катюша Ивановна.
(Обнимает ее). И ты. (Обнимает Алексея, уходит.)
Алексей. Ей-богу, мало я тебя, дурака, порол!
Саша. Ничего, теперь это возьмет в свои руки коллектив... Дружная
рабочая семья. (Алексею.) Чего ты смотришь? Пошли! Пофилософствуем еще раз.
Алексей. Пофилософствуем! (Оба уходят.)
Катя. Уж лучше б он не ходил; Он там им наговорит!
Входит Раймонда с двумя обломками чашек;
Раймонда. Посуда бьется -- это к счастью!
Катя. Насчет счастья -- не замечала. А к расходам -- это точно...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Рабочее собрание. Может быть, в той же клубной комнате, может быть, в
зале, во всяком случае -- народу много, множество незнакомых лиц. Дело идет
к концу. Среди сидящих -- хотя и не вся аудитория, видна зрителю --
Фархутдинов, Сурен, Красюк, Пашкин, Сухоруков, Саша, Алексей, девушка
активистка, Чуканов, старый рабочий.
Фархутдинов. Товарищи! Повестка дня исчерпана. В прениях выступило
одиннадцать товарищей. Есть предложение подвести черту.
Сурен (с места). Продолжать.
Красюк. Ну, хватит... про канаву эту! Выеденного яйца не стоит!
Голоса: Пускай говорят... Чего там... Ладно... Продолжать...
Пашкин. Дайте слово. Прошу слово!
Фархутдинов. Ну, пожалуйста, товарищи. Воля членов профсоюза -- закон!
Слово имеет товарищ Пашкин.
Пашкин. У меня не слово! У меня крик! Это ж убийство среди бела дня!
Вот Малышеву спину перебили, Галанин сам в дерьмо окунулся. Из-за этой
канавы. Значит, она стоит не выеденного яйца. Товарищи! Как раз я все знаю!
Я же перед этим воскресником Як Палычу сказал: для чего копать? Экскаватором
же можно? А он сказал; надо. А я сказал: раз обязательно надо, лучше уж
что-нибудь другое, мусор убирать... А он сказал: ничего, и еще сказал:
сойдет с горчичкой. Мусор -- это, Пашкин, не так смотрится.
Чуканов. Ого!
Сухоруков. Черт знает что творится. Перевернул вдруг мои слова... Не
знаю, с какой целью. Интересно бы узнать с какой? Может, ради дружбы!
Старый рабочий (Пашкину). Что ж ты раньше молчал?
Пашкин. Ну, не знаю... Как-то не мог против себя... Это ж мой такой
хлеб -- изображать что-нибудь такое, чего нету на самом деле. Вы же
знаете...
Красюк. А может, ты и сейчас изображаешь... чего нету? (Кое-кто
усмехается.)
Пашкин. Нет. Не изображаю. Честное слово... То есть вы можете мне не
верить. Конечно. Потому что так оно вдруг осточертело...
Фархутдинов. Кто оно? Давай по существу.
Пашкин. Я по существу.
Голоса. Пусть говорит. Давай, Пашкин.
Пашкин. Ну, правда, что ж это одни будут люди и ходить вот так
(поднимает голову). А я буду дерьмо, да? Я не буду дерьмо. Все.
Сухорукое. Из дерьма пулю не сделаешь.
Фархутдинов. Яков Павлович, тебе бы лучше ответить по существу.
Сухорукое. Что же отвечать? Он очередной раз лишь солжет -- недорого
возьмет, такое его занятие. Сам же сказал.
Саша. Я лгу, он лжет, вы -- правду говорите!
Фархутдинов. Помолчи, Малышев. Тебе дадут слово.
Чуканов. А ну дай я скажу. Он не говорит правду (жест в сторону
Сухорукова). Я тоже считал: канава цэ такэ... Выеденного яйца не стоит.
Пусти вытеребеньки. А Сухоруков этого Сашка зажал, и я почуял -- щось тут е.
Так вот, товарищи! Экскаватор був никому нэ потрибен...
Фархутдинов. Как никому?
Сухоруков. У нас -- никому. Но мы ж не на острове живем. А шахтеры,
Южантрацит? Они ж в аварийном положении были, под угрозой.
Чуканов. Не было там ниякой угрозы, ниякой аварии!
Сухоруков. Так прямо вам и доложат!.. Это закрытые сведения.
Чуканов: Може, и закрытые, а мени вот чогось вдруг открыли. Я объяснил
для чего -- и открыли. Лично управляющий, товарищ Кандыба... Так что брехня!
Брехня и подлость.
Сурен. Ну, Яков Павлович! А трансформатор?! Там же в сто раз хуже липа.
Чуканов. А що там такэ?
Саша. Вот Галанин знал да забыл.
Чуканов, Ничего, разбэрэмось... Во всему разбэрэмось...
Гиковатый (тянет руку). Товарищ председатель!
Фархутдинов. Слово имеет товарищ Гиковатый.
Гиковатый. Не, у меня не слово... Мне уйти надо. У меня внучечка. Надо
в консультацию везти.
Фархутдинов. Как, собрание, разрешим?
Голос. Хай себе идет!
Гиковатый уходит.
Фархутдинов. Ну, так что? Может, Яков Павлович выскажется?
Сухоруков. Да нет, чего тут высказываться. Вы ж по этой чепухе прямо
следствие провели. Прямо как НКВД.
Старый рабочий. Не как НКВД, наоборот...
Девушка активистка. Шкодлив, как кошка, труслив, как заяц.
Сурен. Кто как кошка?
Девушка активистка (не отвечая ему). Объявить выговор. Пусть не
обманывает!
Старый рабочий. Нет, Не выговор. Он нам в душу наплевал... Ахат
Фархутдинович. Есть такая статья в уставе... чтоб исключать из профсоюза?
Фархутдинов. В уставе? Есть. Да что вы?
Старый рабочий. Есть предложение -- исключить.
Костя. Ура! Правильно. Исключить!
Саша. Да Что вы! Зачем исключать? Ну как вы не понимаете? Это ж опять
оргмера. А надо в принципе. Ведь все мы этим запачканы, хоть и не по своей
воле, но...
Чуканов. Так оно и есть в принципе.
Сурен. Кончать липу! Чтоб брехать было опасно!
Старый рабочий. Голосуй, Фархутдинов.
Фархутдинов (убито). Кто за исключение товарища Сухорукова Якова
Павловича из профсоюза?.. Единогласно. Нет, Малышев против. И Киселев... Я
сам тоже против. Я считаю, достаточно строгого выговора. Кто за строгий
выговор? Никто.
Сухоруков (в зал), Спасибо вам! За все! За все мои тридцать лет... По
всем этим стройкам, по дырам, что я объектов понаставил, городов наворотил.
Ба-аль-шое вам спасибо!
Фархутдинов (поспешно). Собрание объявляю закрытым!
Костя (Фархутдинову). Про трансформатор запишите. Разобраться!
Сухорукое (в голосе его уже металл). Начальникам участков, старшим
прорабам и механикам идти ко мне. Кому нужны материалы по СМУ-9, пусть
быстренько захватят. Через десять минут начну. Все! (Твердым шагом выходит.)
Сурен. Эту песню не задушишь, не убьешь!
Все расходятся, оживленно обсуждая происшедшее. Через какое-то время в
зале остается один только Саша. Он бесцельно слоняется между стульями,
думает. Появляется Суворов.
Суворов. Ну вот.
Саша. Вы? Не уехали?
Суворов (не добродушно). Нет, что ты, я уехал. Я уже в Москве. Видишь
же, что я тут, что ты спрашиваешь?
Саша. Неужели не дали билет?
Суворов. Как тебе, сказать... Давали, а я вдруг не взял...
Саша. Решили все же выступить под занавес? Объяснить присутствующим где
добро, а где зло...
Суворов. Да знаешь вот, решил. Проявил "слабость. Но вообще-то зря,
понервничал. Вроде сами разобрались. Без приезжего начальства.
Саша. Да нет. Разве ж все разобрались? (Вздыхает.)
Суворов. Она?
Саша. И она... И, может, еще миллион...
Сувoров. Понятно. Хоть миллион, хоть сколько... А Якову сейчас все
равно худо. Ох, худо. За все труды, за все заслуги -- такое получить под
занавес... Черт знает как это сложно -- прожить правильную жизнь.
Саша. А как будет правильно?
Суворов. Я не знаю... Наверно, стараться, чтобы как можно больше людей
о тебе заплакали, когда помрешь. Но Яков! Якова жалко. Ведь все наше, все,
что в нас есть, -- все от него... Да разве вы поймете...
Саша. Ну, я пойму. Ну, мне тоже жалко. Но, Петр Петрович, как же быть?
Как же иначе?
Суворов (грустно). В том-то и дело...
ПУБЛИЦИСТИКА
ПОЧЕМУ "НЕЛЬЗЯ"!
Давно установлено: стиль -- это человек! Но можно определять по стилю
даже группы лиц и целые ведомства...
Я нарочно возьму пример самый простой, так сказать удоборугаемый, --
бытовое обслуживание...
Сводки по этой части энергическим стилем и фанфарным звучанием
напоминают, пожалуй, суворовские реляции. Что-то вроде: "Слава богу, слава
вам, Туртукай взят и я там". Но, согласитесь, было бы опрометчиво делать
выводы только по сводкам...
Я не намекаю ни на какие приписки. Боже упаси! Я исхожу из допущения,
что все правильно. Бывает, конечно, пишут: "Втрое расширено обувное
производство", а это означает, что вместо одного холодного сапожника на
стотысячный город учредили трех холодных сапожников. Но ведь и это не
противоречит истине, поскольку три сапожника действительно втрое больше, чем
один.
Тем не менее, стиль определяется не одними цифрами ("открыто столько-то
предприятий", "ассигновано столько-то тысяч", "обслужено столько-то
человеко-заказчиков или клиенто-единиц"). Стиль еще чем-то другим
определяется. Я как раз об этом другом...
... Месяц назад в одном из московских почтовых отделений я увидел
чудное объявление. Министерство связи приглашало граждан посылать
письма-телеграммы. По копейке за слово. Довольно дешево, относительно
быстро, безусловно, надежно (и телеграфу тоже, надо думать, не в убыток). Я
сразу откликнулся на приглашение -- настрочил письмо-телеграмму.
-- Нельзя, -- сказала мне милая девушка в окошко. -- В Москву нельзя.
-- В Сыктывкар можно? В Кушку можно? А в Москву нельзя?
-- Нельзя, -- сказала милая девушка (она в самом деле была очень мила).
-- Пошлите местное письмо.
-- Но почему нельзя?
-- Нельзя, и все, -- подумав, объяснила она. Действительно, никакое
другое объяснение подыскать было невозможно. Но все-таки я не ушел, я
продолжал допытываться почему. Милая девушка, исключительно из любезности,
просто чтобы доказать всю беспочвенность моих домогательств, позвонила
телеграфному начальнику. Услышав ответ, она изумленно подняла бровки, потом
ободряюще улыбнулась мне:
-- Можете давать! Оказывается, можно и в Москву!
Но я почему-то не чувствовал к ней ни малейшей благодарности: Я еще
злее стал допытываться, откуда оно взялось это "нельзя".
-- Я так думала... -- сказала она. -- Если каждый будет посылать в
своем городе... и тут ведь не написано, что можно.
Вот этим двум удивительно емким фразам, "если каждый" и "не написано,
что можно", мы обязаны премногими нашими огорчениями и неприятностями...
Девушка из почтового окошка действовала вроде бы бескорыстно... Но
нет... Она твердо знала, что все, про что прямо не сказано "можно", может
оказаться из категории "нельзя". И еще знала по собственному опыту, что,
отказав человеку в чем бы то ни было, она ничем не рискует. А сделав
что-нибудь неположенное, она может навлечь на себя грозу. Так на кой,
спрашивается, ей делать?
Оказывается, даже самое невинное "нельзя", возникшее на пустом месте,
не так уж бескорыстно.
Я купил справочник; Прекрасный справочник, в котором описаны разные
услуги и услады, которыми может быть осыпан москвич, позвонивший куда
следует по телефону. Я незамедлительно позвонил куда следует и спросил: не
могу ли я приехать и продиктовать машинистке некий текст, литературное
произведение?
-- Нельзя.
Оказывается, нужно, чтобы было переписано каллиграфическим почерком,
отвечающим техническим условиям, -- тогда еще можно; а под диктовку нельзя.
После долгой и унизительной торговли и консультации с какой-то Раей
разрешение все же было дано, В порядке исключения.
Рая (может быть, ее звали как-то иначе) враждебно осмотрела меня и
спросила, сколько страниц. У меня еще была тайная надежда, что тут есть хоть
какое-то оправдание, какие-то объективные причины: отсутствие помещения,
теснота, очередь. Но оказалось, все в порядке: специальная кабина, обтянутая
тканью, и в ней никого. Так почему нельзя под диктовку?
-- Она не любит под диктовку, -- спокойно объяснил мне человек при
телефоне.
Так возьмите, черт подери, такую, которая любит, это же ее должность!
Объясните человеку, зачем он здесь сидит.
Потом я позвонил в мебельную мастерскую. Меня долго и с пристрастием
допрашивали: какая мебель и какие в ней разрушения? Потом сказали: нельзя.
Это блажь (две планки отвалились), из-за какой-то ерунды они не будут гонять
мастера. Оставалось либо поломать тахту до кондиции, либо же тащить ее через
пол-Москвы в мастерскую.
-- Ну, ладно, я позову мастера, договаривайтесь с ним сами, --
смилостивился наконец человек при телефоне.
Дальнейшее ясно: мастер пришел (уже от себя лично) и разрушения (все те
же две планки) нашел ужасными и содрал за труды (пятнадцать минут) десятку.
Выходит, за каждым бессмысленным "нельзя" стоит некий смысл, стоит
непременно какая-нибудь корысть: желание спихнуть с себя сложное дело, не
отвечать или просто поднажиться на дефиците. Давайте поэтому внимательней
разбираться в каждом "нельзя", которое мы слышим (не только ведь в кабинетах
бытового обслуживания). Давайте лишим это слово магической силы.
Конечно, есть вещи, которые, действительно, делать нельзя. Скажем,
задерживать поезд. Но мне вот просто праздник был, просто именины сердца,
когда недавно на станции Кретинга задержался на лишние две минуты
пассажирский поезд No 144. Престо обнаружилось, что с курорта едет сразу
много народу с маленькими детьми, с огромными чемоданами и с неудобными
пакетами, в которые запеленаты нежные копчушки и угри.
И человек в красной фуражке бегал от вагона к вагону и кричал нечто
необычное:
-- Не волнуйтесь, мамаши... спокойненько... честное олово, без вас
поезд не уйдет...
Такие праздники доброты и внимания, внезапно возникающие среди
житейских наших хлопот, еще не перестали быть редкостью. Особенно в Москве,
где все это, как нигде, наглядно. Ведь хватает еще, к сожалению, и разных
холоднокровных... Единого стиля пока нет...
А в небольшом городке Клайпеде он уже просматривается, этот стиль.
Слово "нельзя" в Клайпеде не принадлежит к числу любимых. Это замечает
всякий приезжий. А местные, даже уже и не замечают. Как-то так там воспитаны
люди, работающие по обслуживанию, что для них чистая мука произнести это
слово и они почти всегда обходятся без него.
Я бродил по Клайпеде и упивался малознакомым захватывающим чувством.
Захожу в швейную мастерскую и спрашиваю:
-- Можно ли сшить за пять дней костюм?
-- Можно, -- говорят.
-- А из моего материала?
-- Можно, -- говорят.
-- А с вашим прикладом?
-- Можно -- говорят.
Никакого материала у меня нет, костюм мне не нужен, но все равно
приятно...
Я требую в кафе, чтобы мне сделали салат по-особенному, без уксуса и
соли, я спрашиваю, нельзя ли поджарить рыбку не на сливочном, а на постном
масле. Почему нельзя -- можно.
Я делаю заказы в мастерской на реставрацию мебели красного дерева и
спрашиваю, нельзя ли пригласить мастера вставить две планки в тахту. Почему
нельзя -- можно. И душа радуется, хотя в Клайпеде, у меня нет никакой
недвижимости: ни тахты, ни планок, а красного дерева и в Москве нету.
И просто, чтобы разобраться, я отправился на улицу Монтес, 24, в
кабинет бытового обслуживания.
Два часа я беседовал с главным инженером, изобретал самые прихотливые
задачи, капризничал, назначал самые сумасшедшие сроки. А он все говорил;
можно, можно, и это можно, и это -- трудно, но можно.
Технология местной идиллии оказалась простой:
-- Мы сидим здесь специально для того, чтобы людям было легче. Чего ж
тут непонятно? Отказы? Конечно, бывают отказы: мы не боги, а сапожники,
портные и так далее, но стараемся... И работников так воспитываем...
Что значит "стараемся"? Вот однажды пришлось отказать какой-то моднице,
пожелавшей сделать набойку на капроновый каблук. Сказали: нельзя. Но на этом
точку не поставили. Объявили ЧП, выяснили, что такие набойки чинят только в
Вильнюсе (какими-то особыми четырехгранными гвоздями с применением дюраля),
И лучший сапожник поехал в творческую командировку, прошел курс наук и стал
чинить капрон...
Я разговаривал с главным инженером, бывшим солдатом-артиллеристом, и
испытывал постыдное чувство. Умиление, что ли. Меня, честно говоря, всегда
бесило то легкое придыхание, тот излишний восторг, который так часто звучит
у нас в рассказах о простых вещах, о выполнении прямых обязанностей, за
которые деньги платят... Это ведь, в общем-то нормально, что люди,
призванные обслуживать население, в самом деле его обслуживают, что
работники общественного питания действительно питают общество, что работники
торговли воистину торгуют, а не малюют художественные картонки: "пива нет",
"лезвий в продаже нет", "дамские туфли только 47, 48 и 49-го размеров"...
Нормально было мое удивление, когда в той же Клайпеде в окошке
автостанции ко мне повернулась спиной дежурная. А удивляться вежливому
продавцу или обязательному секретарю в начальниковой приемной, напротив,
нелепо, даже дико...
Поймите меня правильно, это не только про бытовое обслуживание, это не
столько про бытовое обслуживание, сколько вообще про отношение
человека-ведомства к человеку-человеку. Можно затратить миллионы новых
рублей на предприятия добрых услуг, на всяческий сервис, и ничего доброго за
эти деньги не получить. Это если не будет воспитано уважение и нежнейшее
внимание к каждому. Именно к каждому! Ей-богу человек тысячу раз заслуживает
такого внимания. "Нельзя" -- это ЧП. Ко всякому "нельзя" обязателен вопрос:
"почему"? И вразумительный ответ обязателен.
ЧТО ЗНАЧИТ "СЛУЖАЩИЙ"!
Я сейчас вспомнил, как на ночной Нарвской улице кричал Володя.
-- Чиновники! -- кричал он. -- Сволочи! Восемь резолюций на одной
бумажке, и никакого шевеления.
Володе лет двадцать пять. Он инженер, начальник комсомольского штаба
Прибалтийской ГРЭС. Представьте себе, взяли человека из нормальных
производственных условий и посадили на работу почти контролерскую, почти
снабженческую. И что же он видит? То одна, то другая деловая бумага --
сверхважная, сверхспешная, просто обжигающая Володины руки, вдруг уходит в
какое-то болото, засасывается.
-- Как вы думаете, почему они это делают: поручают друг другу,
перепоручают, согласовывают, увязывают?
Мы шли с какого-то совещания, и Володя еще чувствовал себя на трибуне.
-- Все потому, что они не хотят отвечать. И они ни за что не отвечают.
Они притворяются ответственными. Симулируют...
Володя ругал их чиновниками. И в его устах оно было удивительно точным,
это слово, про которое, повторяю, в "Толковом словаре" еще двадцать четыре
года назад было сказано: "дореволюц., загр.".
Ох, прав Володя: чиновники у нас еще встречаются нередко, весьма, к
сожалению, нередко. С огромной армией наших служащих, приносящих
действительную, зримую пользу стране, бодро шагают и они...
Иного узнаешь сразу, не спутаешь. Вот резолюция: "Тов. Свинухин.
Немедленно оплатить, если найдете возможным".
Ведь это поистине художественное произведение -- такая резолюция.
Посмотрите, как энергична первая часть и как элегантно, почти неощутимо
перечеркивается она концовкой. Решение как бы принято, а в то же время как
бы и не принято.
Чиновник! Он пишет в анкете: "служащий". Но оставим анкету, бог с
ней...
Пора бы ясно истолковать это не новое, достаточно четко сформированное
жизнью понятие "служащий"... Мы -- плановое государство, поэтому даже
рядовому служащему подчас доверяются вещи огромные, всенародного значения.
Рядовой сотрудник Госплана или ВСНХ может одним росчерком пера, нанести
многотысячный ущерб, парализовать целое производство. Такие случаи, увы,
бывали. Распределят оборудование или металл не туда... И у одних ломятся
склады, у других горит дело, быть может первостатейной важности дело, от
которого зависит урожай в целом крае или выпуск новой машины. Такой молодец
может, торопясь на обед в диетическую столовую, что близ, площади Ногина, по
рассеянности пустить под откос целую фабрику.
И напротив, дельный человек., сидящий на том же посту, может принести
пользу необозримую.
В газету написали о ревизоре Министерства финансов С.М. Сапрыкине. Он,
внес за год двадцать предложений, улучшающих дело во всесоюзном масштабе.
Его коллеги-финансисты, разумеется, подсчитали доход от творчества Сергея
Михайловича. Сумма вышла астрономическая.
Получается, что служащий человек, окажись он творцом, многое может. Ну,
а во всех прочих случаях? Вот порой слышишь о, ком-нибудь из служащих:
"Золотой мужик, исполнительный, будет ему сказано -- разобьется в лепешку,
все исполнит без рассуждений". Все, кажется, на месте в этой характеристике.
Но вот насчет "без рассуждений" хотелось бы порассуждать. Просто даже
необходимо!
Что это значит, "без рассуждений"? Когда начальство указывало, что
нужно сеять больше пшеницы, чиновник вырубал виноградники и сеял злак. Когда
советовали укрупнять колхозы -- прекрасное дело, по сути! -- он размахивал
артель на сорок восемь деревень. Раз укрупнять, -- значит, чем крупнее, тем
лучше. Он радостно внесет свою неумную лепту в любое доброе и правильное
дело и испохабит его. А уж спорное дело доведет до совершенного бреда...
При пресловутом разделении организаций в Ярцеве на Смоленщине какие-то
ретивые исполнители покушались делить мотоклуб и даже общество слепых, чтобы
промышленные слепцы и мотоциклисты были отдельно, а сельские тоже сами по
себе.
Невозможно подсчитать, какой громадный ущерб нанесло стране, народу,
нашей жизни такое кипучее недомыслие (не только в "ярцевских масштабах").
Чиновник бывает таким вот нерассуждающим исполнителем чаще по умыслу,
чем по призванию. Это в ряде случаев просто выгоднее, покойнее и прелестнее.
Ради этого позорного покоя иные умные притворяются дураками, иные ученые
вытягиваются по струнке перед невеждами.
Мне пришла на память дикая история, рассказанная писателем
О.Кургановым. Видные ученые, высшие авторитеты в молдавской консервной
промышленности, приняли к исполнению вопиюще нелепое, мягко выражаясь,
некомпетентное пожелание председателя совнархоза.
-- Будет сделано! -- сказали ученые мужи, полагая, что воля начальства
важнее науки. Ущерб был огромный!
Так-то оно бывает, когда действуют "без рассуждения"
Но не лучше бывает, когда чиновник попросту не исполняет самых прямых
обязанностей!
Группа московских автозаводщев попросила у администрации дополнительный
отпуск. Для этого были все законные основания. Два года людей мурыжили,
гоняли по всяким учреждениям, советовали писать в высокие инстанций. А в
конце концов оказалось, что работникам отдела труда и зарплаты завода имени
Лихачева надо было просто заглянуть в справочник. Там есть прямое указание:
этой категории рабочих дополнительный отпуск положен. Я не знаю, выгнали ли
виновных в этом должностном преступлении. На мой взгляд, это действительно
должностное преступление.
Исполнитель по должности может быть творцом по сути. Должен быть!
Ойстраха, Ростроповича, Рихтера называют музыкантами-исполнителями, но не в
том же смысле, что они, не рассуждая, выполняют указания Баха и Чайковского
и предписания Шопена.
Элеонора Петровна Немлихер, опытный инженер-проектировщик, недавно
оказалась на новой работе. Она стала плановиком, начальником
планово-производственного отдела в большом (пять тысяч работников) проектном
институте.
На новом посту ее взволновала и оскорбила обязанность делать вещи, явно
бессмысленные и даже, по ее разумению, вредные. Вот что она мне написала:
"Я вынуждена по должности делать то, с чем сама не согласна. Я в
планировании человек новый и не могу привыкнуть к этой ненормальности, как
привыкли мои более опытные коллеги. А может, в самом деле, я страдаю
"наивностью, непростительной в вашем возрасте", как мне сказал один очень
известный и очень уважаемый строитель".
Специалисты разберутся, правильны ли предложения Элеоноры Петровны с
точки зрения экономики. Но это письмо, прежде всего, кажется мне важным
человеческим документом.
Нет, нужна, очень нужна вот эта "непростительная наивность", не
погашенная горьким опытом, не скованная никакими опасениями уверенность в
том, что любую нелепость можно протаранить, даж