Надо точно определить нужный для дела круг обязанностей каждого работника. Всегда свято уважать его достоинство -- вот о чем идет речь. Секретарь директора вовсе не обязан выполнять поручения директорской супруги. Шофер фабрики вовсе не обязан возить своего начальника на рыбалку, фотолаборант не должен проявлять и печатать снимки для семейного альбома своего заведующего, а радиотехник -- чинить телевизор у начальниковых знакомых. И если сам начальник "не догадывается", что личный телевизор он, как и любой другой гражданин, должен чинить в ателье, что проявлять фотопленку он должен сам или с помощью фотоартели, принимающей подобные заказы, что на рыбалку можно поехать на электричке или в такси (если уж он так любит быструю езду), то ему необходимо об этом напомнить. Право же, не стоит взрослым, ответственным вроде бы людям притворяться наивными несмышленышами: "А что тут такого? Это же между своими, по-товарищески..." Понятие "свой человек" как-то плавно переходит у них в "мой человек". А хозяйское чувство, как бы сказать, приобретает новый характер... Посмотрите, как приезжает на подведомственные предприятия иной начальник главка. Цеховые работники по многолюдности "хвоста" определяют ранг гостя. А разве не легче вникнуть в дела, поговорить с людьми "без парадной свиты"? Многие даже собственные речи не готовят сами. Сегодня иной директор или управляющий трестом полагает зазорным для себя такое занятие. Он это поручает людям, состоящим "при нем". Принято специальное постановление, ограничивающее "персональное прикрепление" машин -- особый род автотранспорта, столь обременительный для государства. И дело тут не только в "персональных" машинах, но и в, "персональных" шоферах. Пройдитесь и сегодня в разгар трудового дня по большому столичному городу, загляните в межминистерские и межкомитетские тупики и закоулки, где разрешена стоянка автомашин. Вы увидите: на мягких подушках автомобилей сидят, а чаще лежат шоферы. Одни спят, подложив кепку под щеку, другие читают, третьи беседуют с коллегами о политике... Шофер метростроевского грузовичка, с которым мы как-то проезжали мимо такой стоянки, назвал тамошних завсегдатаев; -- Наши полубезработные. К сожалению, это определение точно (не в смысле оклада -- оклад идет полный, а в смысле работы). Разок съездит такой шофер с "хозяином", отвезет его в министерство, разок съездит с его супругой в ателье мод, потом привезет домой -- вот и весь рабочий день. Безусловно, -- и об этом надо говорить сейчас -- в некоторых учреждениях упразднение "персональных" машин вылилось в мероприятие чисто формальное. Машина, считавшаяся прежде закрепленной за Петром Ивановичем, теперь называется "разгонной", "дежурной", "оперативной", но ездит на ней все тот же Петр Иванович. Хорошо, что сейчас число "персональных" шоферов сокращается. Но это еще не значит, что вопрос о "персональных" работниках вообще может быть снят с повестки дня. Напротив, сегодня стоит повнимательнее приглядеться: не слишком ли много у нас секретарей, помощников, референтов и т. п. И главное, как понимаются их функции. Очень любят некоторые ответственные работники иметь свой, так сказать личный, штат. Ради этого подчас идут на прямой обман, на подлог, на любое свинство. В Т. мне рассказали весьма любопытные вещи. Управление городского трамвая незаконно содержит для своего начальника "персонального" шофера, который по ведомостям числится слесарем. Фабрика велосипедов, не желая отставать от "больших", обзавелась вторым секретарем-машинисткой (ее приняли на штатную должность браковщицы). Расширение прав директоров -- дело, конечно, хорошее. Но думается, что с этим, естественно, должно быть связано и расширение прав коллектива, его общественных организаций. Общественность должна знать, как пользуются директора своими широкими правами, и бороться с любым самоуправством и превышением власти. Н-ский металлургический завод прежде превосходно обходился без четырех дополнительных секретарш. А едва расширили права -- попросил именно четырех, словно нет у завода более острых производственных потребностей. Один крупный московский завод пожелал иметь вместо семи секретарей-машинисток восемь, вместо четырех секретарей дирекции -- пять, вместо одного помощника директора -- двоих. Для престижа -- так и объяснили... Важен, конечно, труд секретаря, но как где. Сколько у нас, так сказать, "декоративных" секретарш, учрежденных потому, что главному инженеру не хочется отстать от директора, а начальникам отделов -- от главного инженера. Сколько таких штатных и сверхштатных девиц скучают в приемных, беседуют по телефону с подружками, читают, выдвинув до половины ящик стола, роман "Сержант милиции". Суммы, которые тратятся на содержание таких, по сути бесполезных, людей, велики. Но главный, самый тяжкий ущерб, наносимый практикой персонального закрепления работников и начальническим самоуправством, не материльный, а моральный. Именно безнаказанность некоторых самодуров создала у многих рядовых людей неуверенность в своих правах, в незыблемости этих прав, породила холуйство и барство. Борьба за широкое развитие ленинских демократических принципов невозможна без общественной активности. Только всеобщая непримиримость к нарушениям самых насущных норм нашей жизни может изгнать все, что еще осталось от уродств недавнего прошлого. Мы должны выступать против нарушений морали в большом и малом, выступать в полную силу негодования -- с оглаской, общественной критикой. УКСУС ИЗ ВИНА Для начала я просто расскажу две истории. Подлинные. Документированные, как любят говорить бюрократы. Первая -- про красный флаг, вторая -- про мыло туалетное. Притом, как ни странно, история про мыло -- патетическая, а про флаг -- как раз наоборот. Но ознакомимся с документами. Документ первый. Письмо в редакцию "Литературной газеты": "Дорогие товарищи! К вам обращаемся мы, бригада плотников, работающая "на самых дальних наших островах". Мы просим объяснить следующее: В Курильске на возвышенности стоит старое заброшенное здание бывшей японской метеостанции. И вот совсем недавно, месяц тому назад, это здание решили реставрировать для цунами-станции. И работу поручили нашей бригаде. При уборке комнаты мы нашли наше советское знамя, и мы решили водрузить его на смотровой вышке (ведь это даже символично!). И вот на четырехметровой рейке стало гордо развеваться знамя Союза Советских Социалистических Республик. Его было видно далеко окрест. Его видели рыбаки, которые добывают "серебро" Тихого океана -- горбушу; его видели с палуб пароходов люди, которые впервые ехали трудиться на наш суровый, таинственный, но благодатный остров, и нам работалось легче, глядя, как ветерок треплет гордое знамя мира! Но вот сегодня наше настроение с самого утра испортил тов. Барышников -- председатель райисполкома. Он приказал немедленно убрать знамя. Без всякого энтузиазма мы залезли и срубили древко. А флаг мы сложили и спрятали. Конечно, мы не герои рейхстага, но все-таки думаем, что тов. Барышников поступил совершенно неправильно. Что тут предосудительного? Мы задали этот вопрос товарищам с "верху", они говорят, что вывешивать флаги положено по праздникам. С уважением Наумов, Ладошин, Шишкин, Юрич, Толмачев, Григорьев. P.S. Оказывается, мы сделали чуть ли не преступление. Сегодня утром старший мастер сказал: "Меня вызывал Барышников и велел разобраться с флагом и наказать виновных". Разбора еще не было, но будет, и, наверное, накажут кого-нибудь из нас. А за что?" Документ второй. Красно-желтая обертка. Слева, как положено: "80%. Мыло туалетное. Вес 100 г. Цена 30к, РТУ РСФСР 214-57". А справа вдруг: "Дядя Миша" и посвящение, как на томике стихов: "В честь мастера Михаила Васильевича Киселева -- дяди Миши, как его тепло называют, проработавшего на фабрике 40 лет, выпущено это мыло". Теперь попробую объяснить, что меня побудило свести вместе две столь несовместимые истории. В них косвенные, но весьма четкие портреты двух руководящих деятелей. Председатель райисполкома товарищ Барышников ухитрился превратить черт знает во что высокий порыв, душевное движение, возникшее у молодых ребят. Использовал наш флаг, для того чтобы, говоря фигурально, отлупить его древком хороших людей. Директор московской парфюмерной фабрики "Свобода" товарищ Аратов, напротив, даже из такой прозаической штуки, как мыло туалетное, сумел сделать нечто поэтическое, доброе, человечное. Товарища Аратова понять легко (хотя немногие почему-то догадываются поступать в производственной текучке именно таким образом, как он). Но гораздо важнее понять товарища Барышникова. Ведь, надо думать, и он зла не желал, и он, давая свой поразительные указания насчет флага, видел перед собой какую-то благую цель. Какую же? Может быть, он хотел дать понять молодым и горячим плотникам, что не следует "лезть поперед батька в пекло" и проявлять инициативу, где не просят. Это распространенное опасение: если, кол, каждый начнет проявлять инициативу, бог знает что получится. Есть она, безусловно есть -- некая бюрократическая логика. По-своему стройная, круглая, непробиваемая. Как говорил у Шекспира Полоний, "в этом сумасшествии есть своя система", Вот приходит человек в автотранспортный трест и говорит, что не худо бы изменить график движения автобусов. Он все продумал и подсчитал, он хочет привести какие-то веские резоны. Но слушать его не станут. "Вы кто?" -- спросят. Он ответит просто "человек", или "товарищ Ефимов", или "инженер маслозавода", или еще там как-нибудь. И в тресте искренне ужаснутся и возмутятся: подумайте, какое нахальство! Если каждый начнет нам указывать! Автобусы ходить перестанут... Пожилая милая женщина стоит перед "каменным гостем" с контролерским значком на пиджачке. Она краснеет и бледнеет и растерянно роется в сумочке: "Только что у меня был билет, я брала, вот гражданин мне отрывал". И я -- тот самый гражданин, который отрывал билет, -- подтверждаю, и прочие соседи подтверждают, что да, передавала пятачок и билет брала. А контролер ужасается: "Если мы каждое свидетельство будем принимать во внимание, так что же будет?" Жена моего приятеля, харьковчанка, несколько лет назад нечаянно задержавшись в Москве, вынуждена была посетить женскую консультацию в столице. Ее почему-то не приняли, сказали, что это полагается делать непременно в своем районе. Но, отказывая, медицинские начальники даже как будто гневались: это что же, мол, будет, если каждый вдруг попрется к нам в консультацию... Да не пугайтесь, дорогие деятели. Ничего страшного не будет. И в женскую консультацию, в частности, "попрется" безусловно не каждый, а только женщины, да и то, очевидно, не все, а только беременные да кормящие матери. И право голоса в любом деле, включая даже автобусное движение, имеет каждый. Пусть не решающего голоса, а хоть совещательного, но безусловно имеет. Ей-богу, миллионные толпы, узнав об этом, не станут брать приступом начальника автотреста. Очевидно, придут только те, кому есть что сказать. И пусть приходят. Не бойтесь. И вы, товарищ Барышников, не ужасайтесь тому, довольно естественному, на мой взгляд, факту, что плотники в хорошую минуту вывесили красный флаг над своей стройкой. И не дождались при этом установленного табельного дня, и не спросили согласия райисполкома, и вашего лично. Это совсем не значит, что каждый где попало начнет вывешивать флаги, и тем более не значит, что, выйдя из-под контроля, начнут кроме красного вывешивать еще и, скажем, андреевский флаг, как на крейсере "Варяг", или австро-венгерский, или, не приведи господи, черный, пиратский флаг с острова Сокровищ. Но, успокаивая таким образом носителей бюрократической логики, так страстно болеющих за дело, мы, со своей стороны, успокаиваться не должны. Потому что логика эта жива и состоит, так сказать, на вооружении во множестве наших присутственных мест. И сколько, думается мне, было погашено добрых порывов железным сапогом этой железной логики. Пожалуйста, я вам продемонстрирую, как это делается. Проще простого. Ведь и тому же товарищу Аратову с фабрики "Свобода" можно было сказать благородным голосом блюстителя общественных интересов: "Почему вдруг мыло "Дядя Миша"? Один, что ли, у нас знатный труженик? Да это даже политически неправильно поднимать одного товарища, не героя, не депутата, не лауреата. Это даже обидно для остальных тружеников, столь же добросовестных, которых мы не сможем отметить подобным образом. Что же будет, если каждому, кто хорошо поработал сорок лет, посвящать туалетное мыло? Ведь это даже смешно!" Вот и все. И не было бы мыла, за которым, свидетельствую, стояла очередь в парфюмерном магазине на улице Горького. И не потому, что у него какие-нибудь особенные туалетные свойства -- этого просто никто знать не мог. Мы с удовольствием покупали это мыло, потому что оно ко всем своим законным свойствам, стандартизованным тем самым "РТУ РСФСР 214-57", несло в себе некий заряд теплоты, и радости, и братства, и благодарности, которые невозможно не оценить. Вот ведь в чем штука. Бюрократическая логика принята нашими "мастерами делать из вина уксус". Это точное выражение я услышал от одного умного парня, работника комсомольского штаба на Украине. Он тоже мне кое-что рассказал об этой логике. В прошлом году ребята решили в дни студенческих каникул кроме целинных отрядов послать еще несколько студенческих групп на стройки собственной области. Это было одобрено в разных инстанциях, воспето духовыми оркестрами, увековечено в разных плакатах и обязательствах. В одном, подаренном мне на память, даже было сказано, что каждый, кто едет на стройку, обязан: "овладевать", "служить примером", "совершенствовать", "неустанно повышать", "принимать участие", "воспитывать", снова "овладевать", а с другой стороны, "проявлять нетерпимость к пьянству, хулиганству, сквернословию, нетоварищескому отношению к женщине" и вообще ко всему, что "мешает нам двигаться вперед". И вот потенциальные носители всех этих совершенств -- кстати сказать, без пяти минут инженеры -- прибыли на стройку и получили назначение землекопами и подносчиками. Когда ребята законно разозлились и стали требовать более осмысленную работу, на которой они могли бы принести какую-то действительную пользу, в ход пошла та самая железобетонная логика: что? Ручки боитесь испачкать? Трудовых мозолей чураетесь? А как Павка Корчагин до крови сжимал лопату, строя узкоколейку? Действительно, рыли руками, действительно, были кровавые мозоли. Но ведь тут дело происходило в мирной южной области летом 1964 года, и на любой из строек остро нужны были плотники, каменщики, монтажники -- люди, могущие сделать вдесятеро больше человека с лопатой. Так что грош цена железобетонной логике, которая, если присмотреться, и не логика вовсе, а обыкновеннейшая демагогия. Просто испортили ребятам настроение, погасили самый неподдельный запал, действительно, из настоящего вина сделали уксус. Простите мне длинный перечень "историй из жизни", но просто зло берет и хочется все помянуть. Так вот еще одна, последняя. В том же украинском городе на гигантском машиностроительном заводе начали доброе дело. Решили вывести из самых трудных цехов -- горячих и газовых -- всех женщин. Дело было поставлено как следует. Установили график: кого, в какой срок, куда перевести, какой профессии обучить, каким заработком компенсировать. Облпрофсовет горячо поддержал, пресса откликнулась... И вот я знакомлюсь с отчетом об исполнении графика, с этой убедительной поэзией цифр ("вывести по плану 126 женщин, итого выведено -- 126, из них обучено другим профессиям -- 99, ушло на пенсию -- 20, увол. по семейн. обет. -- 7"). Но мой печальный жизненный опыт повелевает выяснить, а сколько за это время принято женщин в те самые горячие цехи. Я не хочу ему поддаваться, но все-таки спрашиваю. -- Сейчас посмотрим... -- следует спокойный ответ. -- Как же, приняты: в литейную, например, сорок восемь женщин... Что же это за дичь? Очковтирательство? Обман? Отнюдь нет, это все та же железобетонная логика. Было указание "вывести" -- и вывели. Но указания "не принимать" не было же. Вот и приняли. Теперь и выводить можно будет. Нет, нам тесно жить на одной земле с мастерами, делать из хорошего вина уксус и употреблять хороший строительный материал -- железобетон для разрушительной логики. ЛИТЕРАТУРА КАК ПРЕДМЕТ Года полтора назад случай привел меня в литературный клуб знаменитого Дворца пионеров на Ленинских горах. Там должен был выступать мой товарищ, детский писатель, но он заболел, и пришлось мне по дружбе "подменять". Тогда клуб только формировался. В зале собралось человек пятьдесят -- все старшеклассники. В большинстве народ остро думающий, увлекающийся, но в чем-то и иронический, как положено шестнадцатилетним, Одна девочка прочитала для начала умилительный рассказик про то, как школьники пришли на практику в цех швейной фабрики и "как сияли наши глаза радостным сознанием своего трудового вклада". "Немного усталые, но счастливые расходились мы после того, как мастер с доброй усмешкой из-под усов по-отечески сказал нам: "Молодцы вы, юная смена наша, помощники"..." Все было вроде правильно: и практика на швей-фабрике -- прекрасное дело, и суровый, но ласковый мастер, глаза которого смеялись, -- наверное, отличный производственник. Но все-таки ощущалась легкая тошнота, неизменная при встрече с фальшивкой. Видимо, все дело было в том, как написано. Ребята, как молодые коршуны, кинулись на бедную сочинительницу. Они говорили (если нужно точно: кричали), что так нельзя, что написано не по жизни, не "от себя". -- Написано, все как полагается, -- сказал один умный человек, ученик седьмого класса. -- Где, собственно, полагается? -- В школе, -- последовал ответ (уже хором). -- Тут еще из нас надо школу вышибить. Эти страшные слова, сказанные -- повторяю -- хором, ни у кого из пятидесяти учредителей клуба не вызвали возражений. Это было поразительно, но ничего не поделаешь, было, "имело место", как любят выражаться бюрократы. Я потом подружился с этими ребятами и стал постоянным участником (руководителем -- это будет не точная формулировка) острого и бескомпромиссного их клуба. И много еще раз приходили новички и неизменно читали что-то стилистически похожее на ту "швейпромовскую идиллию". И каждый раз, будучи дружно атакован критиками, новичок говорил: -- Ну конечно, все было не так, но ведь это сочинение... И, в конце концов, потрясенным голосом человека, столкнувшегося с великим открытием и не смеющего в него поверить, переспрашивал: -- Значит, писать как есть? -- Писать как есть... Естественно, пятнадцати -- шестнадцатилетние литераторы из Дворца пионеров предпочитали для своих рассказов школьные сюжеты. И вскоре у меня составилось довольно широкое и чрезвычайно грустное представление о том, что такое в некоторых школах "литература как предмет". На правах старшего меня иногда так и подмывало прекратить внезапно хлынувший поток обличений, объяснить юным авторам, что их писания нетипичны или, скажем, имеют очернительский характер. Но в зале клуба сидели десятки слушателей, намного более компетентных, чем я, и мои возражения прозвучали бы просто глупо. Авторы рассказов не состояли в Союзе писателей, не изучали жизнь, выбирая светлые или же, напротив, теневые стороны... Они просто учились в седьмых, восьмых, девятых классах и были сами собственными героями, участниками (иногда жертвами) конфликтов, ими описанных. Оставалось предположить, что и на самом деле что-то по-настоящему не ладно в самом духе, в самом принципе преподавания литературы. В моем рассказе "Второе апреля" один эпизод записан почти буквально со слов участницы литературного клуба Наташи Кузнецовой. На уроке в восьмом классе разбор горьковской "Песни о Буревестнике" был сделан вот таким способом: "Учительница. Запишите, ребята: гагары -- мещане, чайки -- интеллигенты, не знающие к кому примкнуть, волны -- народные массы, жаждущие революции, гром и молния -- силы реакции и т. п." Это кажется злым анекдотом, но, судя по всему, девочка просто констатировала настоящую обстановку. И несколькими месяцами раньше, когда Наташа еще даже не ходила в наш клуб, другая восьмиклассница, Аня Загладышева, ученица другой школы, другого района, рассказала нечто огорчительно похожее "по материалу". Вот ее рассказ, без малейшей правки и сокращений: "Перед восьмым марта нам задали написать сочинение о маме. Чтобы не отклоняться от темы и облегчить себе работу, мы под диктовку учительницы аккуратно записали в тетради следующее: План к сочинению о маме: 1. Глаза. 2. Волосы. 3. Голос. 4. Руки. 5. Рост. 6. Где работает. 7. Чем занимается дома. 8. Мое отношение к маме. Итак, сначала глаза! Мамы дома не было, и я стала вспоминать, какие у нее глаза. Наконец, начала: "У моей мамы есть глаза. Они большие, добрые, ласковые". Цвет я забыла и оставила место. Следующее с красной строки -- волосы. Я вспомнила, что у моей мамы густые жесткие волосы, и она делает укладку. И написала: "Мамины волосы всегда аккуратно причесаны. Изредка непокорная прядка выбьется на лоб..." Ну, голос -- это ерунда! Здесь вышло сразу: "У моей мамы приятный ласковый голос. Я узнаю его из тысячи голосов". Теперь руки. Хотела написать -- руки добрые, но добрыми уже были глаза, и я позвонила Люде: "Здравствуй, какие у тебя руки получились?" Она, взяв с меня слово, что не спишу, прочитала. Руки у нее получились "быстрыми, ловкими", и в них "горела всякая работа". Я изменила порядок слов, и руки были готовы. Сколько в маме сантиметров, я не знала. Шестой пункт самый легкий. Здесь я сразу написала: "Моя мама нигде не работает". И стала придумывать, "чем занимается дома в свободное время". И тут я вспомнила про сочинение моего младшего брата "Зимний вечер дома". Изменив кое-что, я написала: "Часто в свободное время мама смотрит интересные передачи по телевизору, читает увлекательные книги, играет с нами в настольные игры". О! Теперь "мое отношение к маме". Сразу вспомнилась подходящая фраза: "Я хорошо отношусь к своей маме. Помогаю ей, стараюсь ее не огорчать". Вот и кончено! Но получилось только на страничку, а надо на полторы -- две. И я написала вначале: "У меня есть мама", а в конце: "Я очень люблю свою маму". Потом проверила, чтобы слово "мама" не повторялось в одной фразе два раза, и переписала все крупным почерком. Теперь я получу пятерку, а всякий, кто прочтет это сочинение, будет иметь точное представление о моей маме..." Прошло еще несколько месяцев, и снова рассказ "с натуры". Уже третий автор -- Нина Тараторина, восьмиклассница из третьей школы, третьего района. Грустный, бесхитростный рассказ о том, как к автору пришла ее маленькая сестренка, начинающая школьница, и с благоговейным страхом сказала, что имеет задание учительницы сочинить какой-нибудь стишок. Взрослую девочку просто позабавила серьезность, с которой эта неискушенная в жизни малышка восприняла такую пустяковую вещь, как сочинение. -- Так стишок? Пожалуйста. Это можно, как орешки щелкать. Скажем, так: Наша родина прекрасна, Любим мы ее ужасно, Ходим в школу каждый день, Умываться нам не лень. И малышка, так же как и старшая сестра в свое время, смекнула, что не боги горшки обжигают. И мигом сочинила, что требовалось (ей велено было сочинить про дружбу): Дружбу встречают все, как родные, Дружба на свете всем нужна. Славим мы дружбу нашу большую, Она в нашей жизни очень важна. И, представьте себе, на другой день эта самая малышка с усмешкой, исполненной презрения к учительнице, литературе и всем сочинителям на свете, сообщила, что за эту ерунду ее похвалили и поставили всем в пример. Чего ж удивляться, когда другая девочка в шестом классе сказала о пушкинском "Зимнем вечере": "Задали стишок Пушкина про природу". Словом, там был стишок Алочки про дружбу, здесь -- Пушкина про природу... в принципе то же самое. Необходимо приглядеться, что за влияние оказывают наши школьные сочинения на художественный вкус, индивидуальность, искренность наших ребят. Ведь даются они и с воспитательной целью, а не только для упражнения в правописании или для оценки в классном журнале. Одна весьма уважаемая мной шестиклассница (это уже будет четвертая школа и четвертый район) рассказала мне об удивительном опыте своей учительницы. После чтения отрывков из произведений классиков (гоголевский "Чуден Днепр", толстовский пейзаж из "Отрочества", тургеневские из "Бежина луга" и другие) учительница раздала ребятам открытки -- кому достались березки Левитана, кому -- мишки Шишкина -- и дала задание: -- Вот, опишите это стилем Гоголя, а вы -- стилемТолстого. При всем своем уважении к моей собеседнице из шестого "Б" я не посмел ей поверить. Но она, порывшись в тетрадях, нашла даже запись, сделанную, очевидно, под диктовку: "Стиль Гоголя -- пышн. восхищен...", "Стиль Л. Толстого -- через свое воспр.". Еще чей-то (кажется, Пушкина) "динамич. пейзаж". Моя собеседница даже вызвалась показать, как все это делается. Проще простого! Я дал девочке открытку -- цветную фотографию улицы Горького. -- Пожалуйста, -- сказала она, -- вот можно так: "Чудна Москва при (косой взгляд на открытку) теплой погоде, когда вольно и плавно мчит она автобусы и троллейбусы сквозь шумные и нарядные улицы свои..." Итак, это был стиль Гоголя Николая Васильевича -- "пышн. восхищен.". Так вот откуда мог взяться фельетонный "мальчик из художественного киносовета", придуманный Ильфом и Петровым. Помните, тот важный мальчик, который на обсуждении каждого фильма говорил: "Главное, чтоб не получилось, как у Чаплина". Выходит, он не такой уж придуманный, этот мальчик! Так что надо спешить сказать ему, пока он еще не вознесся: "Не бойся, мальчик, как у Чаплина не получится". Надо отдать должное моей собеседнице: у нее хватило юмора воспринять школьный "урок по овладению стилем титанов" как курьез. -- Она еще ничего, наша А.М., -- сказала девочка. -- Она старается задать какую-нибудь тему поинтереснее... Вот было "Три желания" или еще "Что бы я сделал, если б был волшебником". Можно было бы написать по-настоящему. Но мы же знаем, какой у А.М. вкус... Это она сказала снисходительно, хотя, на мой взгляд, не была ни нахалкой, ни "воображулей". Просто она не уважала вкус и стиль своей учительницы. -- А.М. нужно, чтоб было без ошибок и покрасивее, поторжественнее и еще чтоб без отсебятины, как у всех. Если, скажем, сочинение о мечте, то надо писать обязательно про свое стремление в космос, в тайгу и на целину и еще про мир во всем мире. А когда один мальчик написал, что мечтает увидеть папу здоровым (у него тяжело болен отец), то было сказано, что это очень хорошая мечта, но индивидуальная. Таким образом, выстраданное, кровью написанное сочинение было признано менее стоящим, чем барабанное громкословие других, которые-де заботились не о ком-то конкретно, а о мире во всем мире. -- Пишем просто так, для отметки, -- сказала моя собеседница и вздохнула. -- Вот Ю. для себя сочиняет чудные рассказики, мы все смеемся и переживаем, когда слушаем. А почитали бы ее классные сочинения -- один треск, халтура... Халтура -- это скверно. Но дело не только в ней и не только в нивелировке стиля и взгляда на мир. Ведь так создается какой-то двойной счет мыслей и чувств: "для себя -- одно, для школы -- другое". А это уже большая беда, тягчайший урон не для предмета, а для личности, для юного человека, которому предстоит стать взрослым. Я говорю о вещах, так сказать, побочных, об отношении школы к специально творческой работе ребят. Главное, по всей видимости, "овладеть сокровищницей русской и мировой литературы". Но ведь убиение, приземление, обезличивание творческого начала в ребятах, в конечном счете вызывает перекос и в восприятии большой литературы, приводит к штампу мысли, к стремлению ответить "что положено". Образ Ильи Ильича, образ Рахметова, образ Ленского... Откуда-то из далеких школьных лет приходят ко мне эти словосочетания. И хоть убейте -- нет в них ни малейшей связи с любимыми моими литературными героями, с книгами, потрясавшими мою душу. Предмет был отдельно, а литература отдельно, и это еще, слава богу, потому что, слейся литература с тем обесцвеченным, обезболенным, обезличенным "предметом", и просто она умерла бы для меня, литература; случилось бы величайшее несчастье, которое, быть может, со многими и в самом деле случается. У меня нет ни права, ни желания возводить поклеп на наших педагогов-литераторов, среди которых, конечно, много людей, влюбленных в свой предмет, понимающих само это слово "предмет", как понимали его в прошлом веке, прилагая даже к любимой. Но ведь все, о чем написал я выше, и многое в том же роде, просто оказавшееся за рамками статьи из-за недостатка места, -- симптомы серьезные, тревожные, и уклоняться от их анализа, от честного размышления и выводов -- преступление. Преступление перед литературой, перед ребятами, перед будущим. УВАЖАТЬ! 1. НИКОМУ ТВОЕ МНЕНИЕ НЕ ИНТЕРЕСНО... Предо мной школьная тетрадка в клеточку. На серой обложке с одной стороны указано, что это "Для сочинения уч-цы 10 "А" класса Пурбо Елены", с другой -- напечатана таблица умножения, тактично напоминающая владелице, что дважды два -- четыре, а девятью девять -- восемьдесят один... В тетрадке, естественно, сочинение. Оно написано синими чернилами, а красными -- комментарий учительницы. Комментарий таков: "Какое самомнение! Чуть дальше: "!!" и жирная черта. Еще две жирные черты, еще одна. Еще восклицательный знак, еще два. Наконец, огромная, в десятую долю страницы, алая двойка и приговор: "Оригинально, но не умно. Вы, во всяком случае, не разобрались в понятии подвиг и не справились с темой". А сочинение вот какое: "Мне очень трудно писать на тему "В жизни всегда есть место подвигам". И не только мне. Я точно знаю, что многие мучились, не зная, как взяться за это... Странная тема для сочинения. По-моему, не только странная, но и ненужная... Философски рассуждать о героизме (о подвигах, о труде) ребятам, которые не совершили ни трудовых, ни военных подвигов, -- может быть, я выражусь несколько резко -- это лицемерие. Можно рассуждать о подвигах и героизме "на пять с плюсом", а в решительный момент струсить. По хорошему сочинению нельзя сказать, что этот человек -- герой, а тот, кто не смог "осветить проблему со всех сторон", -- трус... О героях надо писать. Обязательно надо. Но не в школьных сочинениях с планом, делящим жизнь и характер человека, героя на пункты: а) человечность, б) любовь к народу, в) смелость. Это -- пошло! О героях могут писать люди, заслужившие это, люди, слышавшие грохот бомб, видевшие родную землю, затоптанную грязными сапогами фашистов, перенесшие смерть близких. Они должны написать об этих прекрасных людях. Нельзя забывать о тех, кто отдал свою жизнь борьбе за счастье человека. Нельзя, чтобы у людей переставала клокотать ненависть ко всему, что делает человека рабом. Но нельзя опошлят все это... Если умные и добрые люди говорят о героизме, то рождаются "Мать", "Как закалялась сталь", "Оптимистическая трагедия", "Баллада о солдате", "Судьба человека". А что я могу написать о подвигах? Переписать несколько статей из газет? Некоторые девочки, например, ходили в библиотеку и просили что-нибудь "на эту тему". Но ведь я не скажу больше, чем сказано в газете, я не была там и не видела этого. Я знаю только то, что написано в статье. Так зачем же пересказывать ее содержание, вставляя время от времени возгласы: "Ах, как это прекрасно!", "Хорошо, что в жизни всегда есть место подвигам!" Лучше взять эту статью и подклеить в тетрадь. А еще лучше собрать несколько хороших книг или перечислить их названия и сказать: "Вот это и есть героизм!" Во всяком случае, так честнее... Или: "Чернышевский, Перовская, Ленин, Дзержинский, Чапаев, Николай Островский, Гайдар, Блюхер, Гастелло, Павел Коган, генерал Карбышев, Федор Полетаев, Юрий Гагарин"... Разные времена, совершенно парные люди, но все они -- герои. Не доказывает ли это и без того известное, что в жизни всегда есть место подвигу?" Таково оно, то самое, что, по утверждению учительницы, неумно, самонадеянно, "обло, озорно, стозевно и паяй". А вот мне кажется, стоящее сочинение, искреннее, страстное, написанное "от себя" и в то же время "от всех". Конечно, уважаемая десятиклассница в полемическом запале кое-где хватила через край (скажем, отказав себе и своим сверстникам в праве писать о героизме). Но ведь так понятен этот запал! Эта ярость против обычая превращать высочайшие душевные движения в дежурные темы по пунктам а), б), в) и пр.! И щенячья ее категоричность смягчена же словами: "по-моему". Драгоценными словами, которые мы все так часто забываем добавлять, утверждая свою точку зрения. И ведь знала девочка, на что шла, написав в школьной тетрадке не "как положено", а как думала на самом деле. Не зря предпослала она своему "крамольному" сочинению эпиграф из Гвиччардини (которого, вероятно, "проходила" по истории): "Нельзя пренебрегать исполнением долга из-за одного только страха нажить себе врагов или кому-нибудь не понравиться". Учительница Лены с помощью красных чернил несколькими росчерками пера нарисовала четкий свой автопортрет. Но поразительно, как могла учительница, словесница, не разглядеть, что стояло за ученическим сочинением, пренебречь побуждениями, заставившими девочку написать именно так, а не иначе, повиноваться долгу, заведомо нелегкому (см. ее эпиграф). Я испытываю к Лене подлинное уважение. И чувство некоторого стыда перед ней и ее сверстниками за наше "взрослое население", так часто, без душевных терзаний, почти автоматически бросающее юным: "А ты пока поменьше рассуждай. Рано тебе рассуждать. Никому твое мнение не интересно". Трудно учесть, какой тяжелый и всесторонний урон получается от таких вот привычных, почти ласково выговариваемых фраз. Каким глубоким и невытравимым становится после того, как погаснут первые вспышки протеста, убеждение, что "никому не интересно, как я думаю на самом деле". На диспуте, о котором я только что рассказал, почти все ребята независимо от темы выступления, от темперамента и ораторских способностей твердили: -- Пожалуйста, уважайте нас, товарищи взрослые, пожалуйста, считайтесь с нашим мнением или хоть дослушиваете его до конца. Пожалуйста, спорьте с нами, возражайте, убеждайте нас, и мы во всем, что справедливо, убедимся (не ослы же мы, в конце концов!). Но только, пожалуйста, не отмахивайтесь, не обрывайте разговор в начале нашей, даже самой щенячьей речи... И все, как сговорившись, восторгались своей школой, где учителя вот именно уважают ребят. Это просто как остров какой-то! Непохожий на многое другое, что встречается дома, на улице, да и в других школах. Вот такой мотив был почти во всех речах: выступал ли здоровенный молодец, учащийся в аэроклубе, или робкая, поминутно краснеющая девчонка из группы швейниц, или уверенная, чуточку даже задающаяся своей ученостью девушка из группы программистов. Я недавно получил письмо из Одессы от десятиклассницы Клавы Реденской. Мне кажется, оно вполне уместно рядом с сочинением, которым я открыл эти заметки. Ясно, с полным, совершенно взрослым пониманием анализирует Клава "технологию двоедушия". Ведь это как раз самый главный, самый страшный продукт неуважения к ребячьим мнениям и мыслям -- двоедушие. От него совершенно необходима надежная защита. Он может наделать так же много зла, как, скажем, продукт атомного распада, выпущенный на волю. "Отбивают у человека всякую самостоятельность, -- пишет Клава Реденская. -- А будешь настаивать на своем, скажут: "не созрела" -- или просто двойку поставят. Вот учили мы Чернышевского. Не понравилось мне "Что делать?", и сразу же "двойка". Но вот потом пришло время писать сочинение. И что же? Расписала так, что сама удивилась. Конечно, "пять". А ведь это лицемерие в самом гадком его проявлении. Это учит нас жить под маской, под красивыми словами скрывать истинные мысли. Мы не знаем жизни, обо всем мы судим поверхностно. А ведь через год за нами закроются двери школы, не будет опекунов, не будет учебников, по которым мы привыкли "изучать жизнь". А ведь нельзя всю жизнь расписать по пунктам от "а" до "я". Нельзя! И может, это даже лучше, что нельзя!" По-моему, тоже это лучше. И даже как-то неловко начинать на эту тему рассуждения: азбучно ведь. Но сплошь и рядом сталкиваешься с ревнителями противоположной точки зрения. Они считают, что идеи, мысли, оценки надо выдавать ребятам готовыми, комплектными, расфасованными, как вологодское масло. Отсюда отношение ко всяким самостоятельным рассуждениям, ко всякой попытке юных мыслить, спорить, самосильно докапываться до истины. Руководствоваться собственной совестью, решать задачи, а не получать сразу последнюю страницу задачника, где столбцом выписаны готовые ответы. Это же естественнейшее, насущнейшее для человека состояние: рассуждать, искать, мучиться сомнениями... И побеждать их, опираясь на весь добрый и широкий опыт человечества, нашей жизни и борьбы. Ведь только так -- никак же не иначе! Но вот что мне пишет недавний школьник, а теперь младший сержант Н.Безруков: "Помню, в школе я увлекся романом Шолохова "Поднятая целина". Только что прошел XX съезд партии. Надо было разобраться в наступившей сумятице мыслей, отделить правду от дифирамбов во славу "великого". Еще не вышло книг, анализирующих влияние культа на литературу; был момент, когда не параграфом учебника, а убеждением сердца надо было доказывать правоту, И что же? Я готовился к принципиальному спору с учительницей, может быть диспуту, но мне просто возвратили неоцененное сочинение. -- Работу вы проделали большую, -- сказала преподавательница, -- но поставить оценку за нее я не могу. Вы учебник читали? Откуда у вас такие мысли? И лишь позднее, когда я прочел донскую эпопею Шолохова "Тихий Дон" и вторую книгу "Поднятой целины", мне стало ясно, в чем я ошибался, защищая Разметнова. А тогда в школе переписал сочинение, сделал все так, как положено, и получил хорошую оценку, оставаясь при собственном мнении". Вот, так сказать, идеальный клинический случай. Мальчик был неправ, учитель ему на это указал. Вроде бы все правильно. А между тем огромный вред в тысячи крат перекрывает микроскопическую пользу от этого столкновения учителя и ученика. Уйдя от спора, уклонившись от первейшей и священной учительской обязанности объяснить юному человеку свою позицию, классный руководитель посеял семена притворства, неверия, одним махом обесценил работу мысли, душевный поиск, множество великолепных вещей, делающих человека человеком. Счастливая случайность, что в данном случае эти семена не проросли. А в скольких случаях они прорастают! Преступно отбивать у юных желание рассуждать, задаваться вопросами, даже теми, которые человечество уже много веков зовет "проклятыми". Коммунизм помогает людям найти истину, но он не освобождает их от обязанностей ее искать. Никого решитель