Сергей Абрамов. Потому что потому ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Требуется чудо". М., "АСТ", 1999. OCR & spellcheck by HarryFan, 18 October 2000 ----------------------------------------------------------------------- Сказочно правдивая история Сначала, когда Вадим впервые расставил на лесной опушке дюралевую треногу этюдника и только вгляделся, сощурившись, в редкий ельничек впереди, в тропинку, чуть видную в траве, перевитую для крепости жилистыми корнями деревьев, еще во что-то вгляделся - не суть важно! - фотографируя увиденное в памяти, в этот момент они и появились: возможно, передовой их отряд, разведчики-следопыты. Тогда Вадим особо их не рассматривал: мало ли кто интересуется бродячим художником. Привычное дело: по улицам слона водили... Они встали за спиной Вадима, молчали, ждали. Тонким и ломким углем Вадим набрасывал на картон контуры будущего этюда, готовил его под краски. Он любил писать сразу набело - почти набело, потому что потом, если работа удавалась, он еще до-олго возился с ней в мастерской, отглаживал, "обсасывал", как сам говорил. Но именно с ней самой. Хотя, бывало, ему казалось, что картон слаб для этой натуры, и тогда он брал холст или - с недавних пор - лист оргалита, удобный для его подробной и гладкой манеры письма, и писал заново, отталкиваясь и от картона, но больше от памяти. Она и вправду была у него фотографической: гордился ею и не перегружал ненужным. Те, кто стоял позади, были _ненужными_. Вадим не оглядывался, не фиксировал их, только сетовал про себя: неужто полезут с вопросами?.. Однако не полезли. Постояли по-прежнему молча и молча же скрылись, будто растаяли, растворились в зелени - столь же незаметно для Вадима, как и ранее возникли. А работалось, в общем, неплохо: споро. День выдался чуть пасмурный, сероватый, удобный по свету: солнце облаками прикрыто, не режет натуру, не меняет освещения, двигаясь, как и положено, с востока на запад. Поэтому Вадим не очень-то любил солнце, особенно полдневное, непоседливое - не поспевал за ним, и, помнится, кто-то ругнул его в прессе - после персональной выставки в зальчике на Горького: за "мрачноватость палитры, отсутствие радости в природе". Как будто вся радость - в солнце... Седой день хорошо лег в этюд, и Вадим был доволен, заканчивал уже, доводил картон до ума, когда опять появились они. Удобнее, пожалуй, далее именовать их так - Они, с заглавной буквы, ибо для Вадима Они были одним целым, многоруким, многоглазым, вездесущим существом, своего рода излюбленным фантастами сообществом - _клоном_, где отдельные особи не играют большой роли, но вот все вместе, в единении. Впрочем, давно известно: в единении - сила, и фантастика тут ни при чем. Сила встала, как и прежде, позади и на сей раз не умолчала. - Реализм, - сказала она. Вадим заставил себя не обернуться, не увидеть, кто это "вякнул". Продолжал работать, зная прекрасно, что вступать в спор с невеждами бессмысленно и опасно. Да и что ему до невежд?.. А невежды не унимались. - Не скажи... Посмотри, как он цвет чувствует. Только не оборачиваться, не проявлять любопытства, молчать, молчать... - Что цвет! Зализывает... И форма статична... Не выдержал - обернулся. Позади, уставясь в этюд, стояли четверо. Трое парней и девица. Два парня - лет четырнадцати-пятнадцати (Вадим не умел определять детский возраст), третий - куда помладше, пятиклашка какой-нибудь. Те двое, похоже, близнецы: в фирменных джинсах, в адидасовских кроссовках, в адидасовских же синих, с белым трилистником на груди маечках, одинаково стриженные - или нестриженые? - черноволосые, долговязые, худощавые, хотя и широкоплечие. Физкультурники. Третий попроще: в отечественной ковбоечке, в спортивных шароварах, мощно оттянутых на коленях. Через всю щеку - свежая царапина: наткнулся на что-то, на ветку или на проволоку - не от бритвы же... Девица - честно отметил про себя Вадим - выглядела вполне удачно. На четыре с плюсом. Легкий широкий сарафан-размахайка, шлепки-вьетнамки. Ноги длинные, от ушей растут, как в народе молвится. Загорелая. А волосы, волосы - мама родная! - царские волосы: тяжелые, огненно-рыжие, цвета каленой меди, прямые, не заплетенные в косу, но, зажатые, аптечной резиночкой, небрежно переброшены на грудь, чуть не до колен достают. А почему на пятерку не потянула? Цепкий взгляд художника, мгновенно ухватив - и оценив! - все детали, не прошел и мимо этой: томности в ней, в девице длинноволосой, было многовато, ленивой волоокости, взгляд больно отрешенный, этакий неземной. Как правило, самоуверенно считал Вадим, такой взгляд должен прикрывать всякое отсутствие мыслительной деятельности. Да и откуда бы взяться подобной деятельности у сей юной и - честно! - весьма привлекательной особы, еще, как кажется, и школы-то не окончившей? А может, и окончившей - кто ее, дылду, разберет... Хотя что она в таком случае делает в компании всезнающих молокососов, серийно выпущенных известной фирмой "Адидас"? Подробный - пусть и занявший всего секунд двадцать - осмотр неопознанных объектов не мешал Вадиму злиться, прямо-таки наливаться злостью. Терпеть он не мог знатоков липовых, лезущих во все дыры со своим оригинальным мнением, вообще соглядатаев не любил. - Слушайте, - сказал он, стараясь быть миролюбивым и терпимым, - шли бы вы... - Куда? - вежливо осведомился "адидас" номер один. И все посмотрели на Вадима, будто только-только заметили его рядом с этюдником, будто он до сих пор оставался невидимым. Этакий фантом, внезапно материализовавшийся из Ничего. Удивительно, конечно, но случается, судя по спокойному любопытству пришельцев. - Сказать куда? - зверея, спросил Вадим. - Не стоит, - быстро отреагировал "адидас" номер два. У них с братцем и голоса похожими оказались. - Здесь дама и, заметьте, ребенок. Дама на диалог не реагировала, разглядывала Вадима с томным интересом, перебирала пальцами волосы, скручивала их в золотые колечки. А ребенок обиженно глянул на фирменного друга: он-то сам себя ребенком явно не числил. - Заметил, - сказал Вадим. - Быстро забирайте свою даму и ребенка и дуйте отсюда пулей. И чтобы я вас больше не видел. Понятно объясняю? - Куда как! - усмехнулся "адидас"-один. - Мы, конечно, уйдем. Сейчас. Мы уважаем творчество. В данный момент. Но момент, как вам должно быть известно, течет. А нас много. И мы разные. Вообще. Это была угроза, а угроз Вадим не боялся. Он себя слабаком не считал: рост - метр восемьдесят, руки-ноги на месте, в юности самбо всерьез занимался, да и сейчас в форме. Угрозы ему - семечки, он от них еще больше зверел, бывало - давным-давно, в дворовых драках - даже контроль над собой терял, если кто ненароком вмазывал ему по-больному... Он резко шагнул к парням, сжимая в кулаке бесполезную, бессмысленную сейчас кисть. - А ну... "Адидас"-один поднял руки, словно сдаваясь: - Уходим. Творите, товарищ Айвазовский... Они пошли прочь, не оборачиваясь, ни черта не боясь, конечно, а только не желая драки с пожилым - для них! - психопатом, шли, покачиваясь на длинных ломких ногах, выпрямив плоские спины, и соплячок в ковбойке в меру сил подражал их походке, а девица плыла впереди, волосы на спину вернула, и они мотались конским хвостом в такт шагам, и Вадим, остывая, невольно залюбовался "великолепной четверкой", улыбнулся даже. И зря. Потому что "адидас"-один - самый, видать, разговорчивый у них - все-таки оглянулся, бросил на ходу: - Я сказал: нас много, Куинджи... Но злость у Вадима уже прошла. И не гнаться же за ними в конце концов, не ронять достоинство, с годами утвержденное. Однако, грамотные, негодяи... Пальца в рот не клади: оттяпают без стеснения. Вадим собирал краски, кисти, складывал этюдник, вспоминал: а он каким был в их годы? Ходил во Дворец пионеров, в студию живописи, мечтал о лаврах Куинджи, к примеру. Или Айвазовского. Незаменимо рисовал школьную стенгазету. Что еще? Ну учился вроде ничего себе: без троек. А еще? А еще гонял на дворовом пустыре мяч, пугал улюлюканьем влюбленных - вечерами, на обрывистом склоне к Москве-реке, поросшем лебедой и вонючим пиретрумом, дрался "до первой кровянки", или, как тогда называлось, "стыкался". Нет, не сахар был, не конфетка "Счастливое детство" - давняя, забытая, сладкая-пресладкая, с белой тянучей начинкой... Или вот еще: привязывали кошелек на ниточку, выбрасывали на тротуар, прятались в арке ворот: кто купится?.. Или прибили калоши математика к паркетному полу в раздевалке... Ах, сколько всего было!.. Улыбался умиротворенно, шагал к даче, перебросив этюдник через плечо. Вспоминал разнеженно... Вот только джинсов у него не было, и ни у кого из приятелей - тоже, а имелись сатиновые шаровары, схваченные резинкой у щиколотки, а позже - предел мечтаний! - узкие штаны на штрипках из бумажного непрочного трикотажа, желательно черные. И кеды. И что с того? Джинсы, что ли, портят человека? Чушь! Джинсы ни при чем. Вещь удобная, красивая, крепкая. Родители у этих близнят, вероятно, в загранку ездят, одевают чадушек по мере возможностей. Другое время - другие возможности: диалектика... Нащупал щеколду у калитки, звякнул ею, пошел по тропинке к террасе. Добравшись до тридцати лет, Вадим оставался холостяком, вовсе не принципиальным, как некоторые любят себя величать, но случайным. Буквально: случай не приспел. Вадим умел работать и работал истово, сутками иной раз не выбираясь из своей мастерской около Маяковки, в тишайшем переулочке, в кособоком, но крепком двухэтажном купеческом строеньице, где еще хранился стойкий аромат московской старины, но не затхлый и гниловатый, кошками подпорченный, а терпкий, густой, едва ли не веком выдержанный, любезный Вадиму и сладкий для него. В немалые, но и не великие свои годы Вадим имел кое-какую известность - ну, к слову, потому, что писал он на нынешний день - как это ни странно звучит! - оригинально: не искал модного самовыражения, не поражал публику лишь себе присущим - и никому боле! - видением мира, а работал по старинке. И лес на его холстах был только лесом, а поле, к примеру, всего лишь полем, но чувствовались в них и мощь, и беззащитность, и грусть пополам с радостью, то есть всем знакомое "очей очарованье", что извека живо в русской природе, что так зыбко и непознаваемо подчас и что уловить и тем более удержать под силу только очень зоркому глазу и точной руке. Короче, Вадим писал пейзажи в основном, хотя и портретами иной раз не пренебрегал, но редко-редко, не верил он в себя, портретиста. И, возвращаясь к холостому положению Вадима, заметим, что создание пейзажей требовало долгих отлучек из милой его сердцу Москвы, утомительных хождений с этюдником по весям, и где уж тут остепениться - времени не сыщешь, не наберешь. Этим июлем собрался было в Мещеру - давно туда нацеливался! - но заболел каким-то импортным гриппом, долго валялся в постели, врачи осложнениями напугали, а тут друг и предложи поехать к нему на дачу, совсем близко от Москвы, от поликлиники - по Ярославской дороге, на полпути к знаменитой Лавре. То есть даже не к нему, приятелю, на дачу, к его деду, вернее - вообще ни к кому: дед умер год назад, дача пустая стоит, без хозяина, и глаз за ней лишним не станет. В дачном поселке, выросшем здесь еще в тридцатые годы, прилепившемся одним боком к железнодорожной насыпи, а другим - куда и выходила дачка покойного деда - к довольно болотистому, с высокой колкой травой и дивными лиловыми цветами полю, к речке, бегущей через поле, укрытой с глаз долой ивняком, орешником, к негустому и светлому лесу, где не то что заблудиться - аукаться глупо: весь просвеченный он, солнцем прошитый, соловьями и малиновками просвистанный... - так вот в подмосковном этом поселке коротали лето только старики пенсионеры с малолетними внуками и внучками. Вот и обещал друг тишину - чуть ли не мертвую, знал, чем купить Вадима: в постоянных своих дальних путешествиях он привык быть один на один с этюдником, не терпел в работе постороннего глазу, сторонился людей. Ну и купился на дружеские посулы, собрал чемодан, видавший виды этюдник через плечо повесил, сел в утреннюю электричку, отмахал тридцать шесть километров в предвкушении тишины и работы. Или иначе: работы в тишине. И вот на тебе: с первого дня - ни того, ни другого... Однако пришла пора обедать, пора варить пакетный суп и вермишель, пора запить все это бутылочкой холодного пива. В еде Вадим был неприхотлив, смотрел на нее как на скучный, но обязательный процесс: лишь бы скорее отделаться. И совсем забыл об угрозе, даже не забыл - внимания не обратил. Как впоследствии выяснилось - зря: война была объявлена. Наутро - второе утро на даче - Вадим обнаружил на пороге кирпич. Кирпич как кирпич, ничего особенного. Одно странно: вчера его не заметил. Поднял, швырнул в кусты и тут же (история литературы диктует правило: в подобных случаях ставить отточие)... на ничего не подозревающего, еще до конца не проснувшегося Вадима обрушился поток ледяной воды, потом загремело, просвистело вниз с плоской крыши крыльца звонкое цинковое ведро, и только многими тренировками отработанная реакция отбросила Вадима назад, прижала к дверному косяку. Опорожненное ведро брякнулось на крыльцо, гремя, скатилось по ступенькам, притормозило в траве. Вадим машинально отметил: ведро хозяйское, ранее стояло возле сарая, сам видел. Встряхнулся, как пес, - хорошо, что жара, июль! - прислушался: кругом тишина. Враг себя не выдавал, даже если и видел случившееся. Вадим сбежал с крыльца, осмотрел кирпич и ведро. Они были связаны тонкой леской, которую не сразу и заметишь: вглядеться надо. Древний трюк. Но, как видно, неумирающий: дураков в каждом поколении хватает. Дураком в данном случае Вадим самокритично назвал себя. Он вновь бросил кирпич, огляделся по сторонам. Тишина на белом свете, покой. Утро раннее-раннее, росистое, знобкое, обещающее жаркий и полный солнца день. Кругом никого. - Эге-гей! - крикнул Вадим, не надеясь, впрочем, что Они тут же появятся. Они и не появились. Не исключено, что Они еще безвинно спали на своих кроватях, топчанах, диванах и раскладушках, смотрели цветные и черно-белые сны, сушили теплыми щеками мокрые пятнышки слюны на подушках - извечной спутницы сладких детских снов. А ведро с кирпичом Они накрепко увязали поздно вечером или ночью, дождавшись, пока Вадим ляжет спать. Пожалуй, именно в этот момент Вадим и назвал их - Они, с прописной буквы, в чем виделось и определенное уважение к противнику, и признание весомости его обещаний, и предельная его обезличенность. Сказал же один из клона: нас много. Жить становилось беспокойно, но пока вполне любопытно. Не скучно. Бог с ней, с водой: холодный душ утром еще никому не вредил. Лишь бы работать не мешали. Но ведром с водой дело не ограничилось. Когда Вадим пристроил этюдник на поляне, стараясь, чтобы в поле зрения оказались незнакомые ему лиловые, на длинных толстых стеблях цветы, похожие по форме на колокольчики, росшие кучно и густо, и еще купы низкорослых деревьев вдоль речушки - поодаль, и еще линия высоковольтной передачи - там, дальше, "и какие-то строения - совсем у горизонта; когда он умостился с карандашом в руке на складном брезентовом стульчике и, по привычке сощурившись, "фотографировал" видимое (цветы, чудо-колокольцы - вот главное, вот центр!..). в "кадр" вошли двое пацанят - лет семи и лет пяти. В ситцевых цветастых трусах-плавках и мокрые: речная вода, как на утках, каплями держалась на них, и в каждой капле дрожали маленькие солнца. Пацаны-утята вошли в "кадр", плавно прошествовали через него, заглянули в ящик этюдника: что там дядя прячет? - и встали позади, как вчерашние всеведы. Вадим развернулся к ним на своем стульчике. - Чего вам? - сердито спросил он. - Дядя, - сказал тот, что постарше, - вы художник. Это был не вопрос, а скорее утверждение, произнесенное к тому же с некой ноткой обвинения. - Ну художник, - нелюбезно сознался Вадим, уже смутно подозревая тайную связь между вчерашней четверкой, сегодняшним ведром и этими малолетними ихтиандрами. - Нарисуйте с нас картину, - проникновенным голосом попросил старший, а младший, уцепившись ручонкой тому за трусы, все время шумно шмыгал кнопочным носом и, не жалея нежный орган обоняния, нещадно его сминая, утирал свободной ладонью. - Легко сказать... - усмехнулся Вадим. Ему неожиданно понравилась просьба. Собственно, не сама просьба, а та изящная форма, в которую облек ее семилетний проситель. - Я, понимаешь ли, пейзажист, а не портретист... - сказал и спохватился: не поймут. Объяснил: - Я пишу - ну рисую - природу. Лес там, речку, домики всякие, коровок, - он слышал где-то, что уменьшительно-ласкательные суффиксы в разговоре с детьми способствуют взаимопониманию. - А людей, брат ты мой, не люблю... - Поправился: - В смысле: рисовать не люблю. - Не умеете? Откровенное презрение в голосе собеседника немало уязвило Вадима. - Почему не умею? Еще как умею! Я же ясно сказал: не люблю. Ну как тебе объяснить?.. Ты в школе учишься? - Во второй перешел. - Ага. Молодец. Вот, например, писать палочки - или чего вы там пишете? - ты любишь? - Не-а... - Понимаю тебя, брат. - Вадим входил во вкус, сам себе нравился: этакий Песталоцци. - А считать? Арифметику? - Не-а... Вадим несколько растерялся. - А географию? - он не помнил, что изучают в первом классе, да и не знал: с тех реликтовых пор, как он сам перебрался во второй и пошагал дале. Министерство просвещения не дремало; программы, говорят, чуть не ежегодно меняются. Новоиспеченный второклашка был, однако, упорен: - Не-а... Вадима осенило: - Ну а физкультуру?! Оказалось - попал. - Еще как! - оживился мальчик. - Отлично! - Вадим вновь почувствовал себя Песталоцци. - Писать и считать не любишь. Но умеешь: приходится. А любишь физкультуру. Так и я. Природу рисую с удовольствием, а людей не хочу. - Бывает, - по-взрослому согласился мальчик, сочувственно вздохнул. - Значит, не нарисуете? - Извини, брат. - Тогда мы почапали, - старший не без усилия отцепил ладонь молчаливого соплячка от собственных трусов и бережно сжал ее в своей. - Ладно?.. - Чапайте, чапайте, - с облегчением сказал Вадим. Он еще малость поглядел, как бегут они по высокой густой траве: у младшего только голова торчит из-за зеленой стены, качается из стороны в сторону, а старший на бегу склонился над ним, шепчет чего-то: может, про неумелого дядю-художника, не любящего людей рисовать. А дядя-художник уже забыл о собеседниках, развернулся к этюднику, карандашом на картон замахнулся... И вдруг обмер. Натуры не было. То есть, натура, конечно, была, но не вся. Поле имелось. Кусты и деревья, намечающие извилистую ленту реки, росли по-прежнему. Линия электропередачи исправно гнала ток по проводам откуда-то куда-то. Строения на горизонте виднелись. А вот цветы - центр этюда! - исчезли. Напрочь. Как не цвели. Запахло мистикой. Как и положено в таких случаях, Вадим потянулся кулаком глаза потереть - скорее машинально, чем по необходимости: на зрение не жаловался. Но вовремя опомнился, крутанул голову назад: где эти двое? А двоих-и след простыл. Исчезли в траве по всем законам диверсионных действий. Было ясно: налицо диверсия. Теракт. Двое малолеток, юные разведчики или - что понятнее и удобнее Вадиму - мерзкие шпионы-провокаторы отвлекли его внимание, затеяли глупый и долгий разговор, а основные силы врага втихую оборвали цветы. Мистикой уже не пахло. Вадим подивился: как же он ничего не слышал? Индейцев Они, что ли; наняли? Ирокезов, делаваров, сиу? Вожди краснокожих, черт бы их побрал... Нет, но какая изобретательность! Это вам не ведро с водой, тут видна рука (вернее - голова!) талантливого организатора. Мыслителя. Кто он? Один из "адидасов"? Вряд ли... Нахальны, самоуверенны, балованны. Девица и мальки отпадают, очевидно. Значит, есть еще кто-то. Мозг клона. Посмотреть, бы на него... Впрочем, в том, что посмотреть удастся, а точнее - придется, Вадим не сомневался. Нас много, сказал "адидас". Шестеро известны. Кто еще? И что ждет его через час? вечером? завтра?.. Жизнь обещала быть уже не беспокойной - трудной. Это Вадиму не нравилось. Он не поленился, дошел до места, где десять минут назад росли цветы. Заметно было, что росли. Диверсанты не просто сорвали их - нахально и торопливо, но аккуратно срезали стебли - вон, срезы какие ровные! - и унесли с собой. Поставят дома в вазы с водой на радость бабушкам и дедушкам: дескать, какие внучата заботливые. И не без чувства прекрасного... Пейзаж был испорчен, но Вадим упрямо гнал карандаш по картону. Сам толком не понимая, кому и что он доказывает, писал этюд без цветов, хотя ради них сюда и пришел. Будь он менее зол, подумал бы, проанализировал бы свое дурацкое поведение, пришел бы к ясному и грустному выводу, что его тридцать ничем не отличаются от Их пятнадцати. Или даже семи. Что упрямство сродни глупости и давно следовало бы сменить место, не терять время, не расходовать дефицитные краски. Но злость слепа, и Вадим не желал размышлять, яростно шлепал кистью по картону, писал этюд под названием "Пейзаж без цветов". Злость работе не мешала, и этюд, как ни странно, получался. Вадим остывал и, постепенно обретая способность рассуждать, поначалу думал только о мести. Просто жаждал отмщения. Можно было поймать кого-нибудь (например, "адидасов") и отлупить безжалостно. Или связать и раскрасить гуашью. Можно было пойти к родителям доморощенных ирокезов и нажаловаться. Можно было... Впрочем, единственный вариант - разумный, достойный взрослого и мудрого человека - Вадим скоренько определил: не обращать внимания. Терпеть и быть тем не менее начеку. Пусть их... Наиграются - и надоест. В таком лирическом настроении Вадим собрал свое хозяйство и, неожиданно довольный работой, "почапал" домой. После обеда гулял по окрестностям, искал натуру для будущих этюдов. Все время, однако, был в напряжении: ждал подвоха. Или Они выдохлись, или в Их планы не входили тотальные действия, но во время прогулки ничего не случилось, и Вадим счастливо - он уже так считал! - вернулся на дачу, когда стало смеркаться, попил чаю с клубничным вареньем, найденным в шкафу, посмотрел по старенькому дедовскому "Рекорду" программу "Время" и молодежную передачу "А ну-ка, девушки!" и завалился в постель. Утро вечера не дряннее - старая поговорка, переделанная Вадимом на новый лад, как нельзя лучше подходила к ситуации. Как только он погасил свет, за окном что-то ухнуло - утробно и жутко. Подумалось: закрыта ли дверь? Помнится, запирал на щеколду... Но не полезут же Они в дом в конце концов?.. Тут он Их всех, как котят, переловит и хвосты открутит. Вадим в темноте сладостно улыбнулся, представив, что Они сглупили и посягнули на него - спящего и якобы беззащитного. То-то будет шуму... Но никто никуда не лез, и Вадим уже начал проваливаться в сон (это у него быстро выходило, снотворных не держал), как вдруг услыхал странный, пронзительно-протяжный вой. То есть вой этот Вадиму спросонья показался пронзительным, а когда он, резко поднявшись в постели, прислушался, то понял, что воют не так уж громко и, главное, где-то совсем рядом. - Кто здесь? - хрипло спросил Вадим. Вой не прекратился. Кто-то (или что-то?) тоненько и заунывно тянул одну плачущую протяжную ноту: у-у-у-у-у... Стало страшновато. Вадим, намеренно громко шлепая босыми ногами по крашеным доскам пола, прошел по комнатам, не зажигая света. Внизу их было три, не считая террасы: гостиная, где расположился Вадим, огромная столовая, где обеденный стол напоминал своими размерами хороший бильярдный; и еще одна - пустая, без мебели, совсем крохотная. Наверх, в спальню и мастерскую деда-покойника, вела с террасы крутая лестница, упиравшаяся в дверь, запертую висячим амбарным замком. Туда лезть казалось бессмысленным, тем более что обход владений четко показал: воют внизу. Причем слышнее всего в гостиной. Стыдясь своих внезапных и малообъяснимых страхов, Вадим вернулся к себе и зажег лампу. Вой прекратился почти мгновенно. - Что за черт? - вслух сказал Вадим и вновь погасил свет. Несколько секунд спустя - не дольше - завыло опять. Не зажигая лампы, Вадим сел на кровать и начал рассуждать логически. Он любил рассуждать логически, считая сей метод панацеей от всех бед, мелких неприятностей и дурного настроения. Его ближайший друг - тот, что на дачу его умыкнул, - говорил: коли Вадим не пишет, значит, рассуждает логически, третьего не дано. Итак, вой - противный, надо признать, но вполне терпимый - связан со светом. Горит - молчит. Не горит - воет. Это первое. Второе: вчера в доме никто не выл. И позавчера тоже. Третье: вой, похоже, идет от окна, ведущего на террасу, и чуть сверху. Значит, причина воя - если она реальна, а не из мира "инферно" - на крыше террасы. Четвертое: Они не успокоились. Вывод: вой - Их рук дело! Что это может быть? Ну, к примеру, звуковая мембрана, как-то смонтированная с электромоторчиком. Включаешь - чего-то там соединяется, электроны куда-то бегут, мембрана дрожит и воет. Моторчик на крыше, а провода от него тянутся на соседнюю дачу, где Их наблюдатели следят за действиями Вадима и, соответственно, включают и выключают моторчик. Так это было или иначе - Вадим не знал: с техникой никогда не дружил, чурался ее. Но в том, что причина воя - Они, не сомневался. Можно вылезти на крышу террасы - а Они того и ждут! - и, рискуя сломать в темноте шею, искать прибор-пугалку. Но этот шаг привел бы к тому, что мозг клона - ах, взглянуть бы на него! - заработал бы еще интенсивнее. Нет, изначально принятое решение выглядело куда надежнее: не обращать внимания, не разжигать интерес. Тем более что вой вполне терпим, да и не станут же Они сидеть у розетки всю ночь... Тут Вадим, совсем успокоившись и внутренне даже ликуя от собственного неколебимого хладнокровия, улегся, завернулся с головой в одеяло и уснул сном праведника. Засыпал - слышал: выло. А утром все было тихо. Они явно не любили рано вставать. Вадим с опаской отворил входную дверь: на ступеньках ничего не лежало. Опять же с опаской спустился во двор - все спокойно. Сходил к сараю за лестницей, притащил ее к террасе, влез на крышу: пусто. А чего ожидать? Что Они оставят улику до утра? Размечтался!.. Повыли, притомились, потянули за провода и унесли приборчик-моторчик. Если всерьез играть в сыщиков, то можно поискать около террасы следы падения прибора. Или еще какие-нибудь следы. Вот, например, как Они на крышу попали? Ясно: по той же лестнице. Хороший сыщик немедля обнаружил бы след волочения (так пишут в милицейских протоколах?) и засек бы, как она лежала у сарая _до того_ и _после того_. И уличил бы. А кого уличил бы?.. Вадим оттащил лестницу к сараю и пошел варить кофе. Но - характер нелогичен! - отметил, как умостил лестницу: одним концом в поленницу упер, а у второго - два кирпича валяются. Пил кофе и рассуждал логически. Все усложняющиеся каверзы обещали в будущем нечто совсем малопредсказуемое, что даже склонный к строгой логике Вадим представить не мог. Если кирпич и ведро гляделись ничуть не оригинальнее математических калош, некогда прибитых к полу, то трюк с цветами - нельзя не признать! - весьма остроумен и элегантен. Кроме того, говорит о наличии у клона художественного мышления: надо догадаться - вырезать из натуры главное... Штука с покойницким воем, хоть и отдавала дурным вкусом, все же требовала немалой технической смекалки. Куда там Вадимовым кошелькам на ниточке!.. А между тем стоило обеспокоиться. Если Они не отстанут, Вадим бездарно потеряет дорогое летнее время. Вполне мог бы сидеть в Москве, неподалеку от поликлиники, писать теплые московские переулки, ветхие дворянские особнячки с облупившимися капителями на полуколоннах, горбатые мостики над грязной Яузой, столетние дубы в Нескучном... А в августе, коли врачи отпустят, в Мещеру податься, как и задумано. Ну, Мещера так и так не уйдет... Попил кофе, помыл чашку, несложным логическим рассуждениям конец настал. Пора за дело. Вчера, пока бродил по окрестностям, приметил пару мест - загляденье! Полянку с поваленной сосной, прямо с корнем из земли вывороченной, - буря здесь, что ли, прошла, мглою небо крыла... И еще - мосток через реку, старенький, с мокрыми почерневшими сваями, с двумя кривыми дощатыми колеями, набитыми на бревна-поперечины, с хлипкими перильцами - прямо левитановский мосток. Мост - завтра. Сегодня - поляна с сосной. Если, конечно, эти стервецы за минувшую ночь сосну оттуда не уволокли... И хотя мысль казалась вздорной - откуда бы Им знать про поляну, про желание Вадима писать ее? - заторопился, чуть не бегом припустил к заветному месту. Спешил, вроде бы посмеивался над собой, а все ж верил, что от Них всего ожидать можно. Сосна тяжела? С подъемным краном приедут. С трелевочным трактором. На вертолете с внешней подвеской с неба спустятся. Как в старом анекдоте: _эти_ - могут... Сосна оказалась на месте. Лежала, голубушка, задрав горе ветви, еще не обсыпавшиеся, полные длинных и ломких иголок, еще хранящие теплую липкость смолы и терпкий запах ее. Но уже умирала сосна, глазу заметно умирала: иглы теряли цвет, местами коричневели, кое-где желтели и, когда Вадим провел по сосновой лапе ладонью, посыпались из-под руки. А корни - коричневые, темные сверху и свеже желтеющие на изломах - облепили рыжие муравьи, ползали по корням, суетились: муравейник, что ли, под сосной был?.. Вадим уселся на свой брезентово-алюминиевый шесток; долго-долго смотрел на сосну. Подумал: если получится, стоит сделать холст - уж больно колоритно все, _живо_. И писать его прямо здесь, не с этюда, а с натуры. А этюд - опять-таки если получится! - врезать в рамочку и повесить на даче в столовой: в благодарность за приют. Или совсем бы славно: подарить его той длинноволосой девице. Пусть знает, что в мире есть нечто более красивое, чем белые трилистники на майках ее приятелей. Оборвал себя: напиши сначала! Нет ничего хуже, чем делить шкуру неубитого медведя: примета скверная, а приметам вопреки мощной атеистической пропаганде все верят. И при чем здесь, интересно знать, девица? Или понравилась, а, Вадимчик, козел старый? Не без того... Но чисто эстетически, как модель. Написал бы ее, хотя и объяснил вчерашним лазутчикам, что людей не пишет. И не просто портрет написал бы, а где-нибудь в поле или - лучше! - среди тех лиловых цветов и с цветами же в руках, с огромной лиловой охапкой. Но цветы со вчерашнего дня украшали столы и буфеты на соседних дачах, а девица... (Сознаемся: слишком много многоточий, но что поделать, если события требуют хоть секундной передышки - из опасений за психику Вадима, не привыкнувшего к мистике.) ...а девица шла к Вадиму из леса, одна шла, в той же цветастой размахайке, только волосы ее были рассыпаны по плечам и по спине, и легкий ветер с веста трепал их, поднимал, путал нещадно и надувал парусом юбку, и так это было красиво, что Вадим не удержался, сказал тихо-тихо: - Стой... И то ли она услыхала (что невозможно, невозможно, невозможно!), то ли сама того пожелала, но встала как раз у поваленной сосны, замерла струночкой, смотрела куда-то поверх Вадима. И он, оглушенный и уж никак не способный рассуждать логически, начал лихорадочно набрасывать ее портрет тонко заточенным угольком - пока она стоит, тюка не ушла! - торопясь, торопясь. А она и не уходила, словно ведала, что он рисует ее сейчас, что она не просто вовремя возникла, но и так, профессионально выражаясь, вписалась в пейзаж, что Вадим уже не мыслил его без этой солнцеволосой русалки или, вернее, ведьмы, ибо, если верить классике, в России даже ведьмы были ослепительно хороши. Она терпеливо, замершей свечечкой стояла у сосны минут уже, наверно, пятнадцать и ни слова не сказала, а Вадим и не мыслил о разговоре, он работал, забыв даже, что она - живая, что она - из Них, врагиня, так сказать. Но уж так он был устроен, художник Вадим, что во время работы напрочь забывал обо всем постороннем, отвлекающем - мирском. Если она шла у него - работа. А тут, кажется, пошла... И в это время, будто режиссерским чутьем угадав момент (именно режиссерским, ибо, как потом рассуждал Вадим, режиссер в сей мизансцене отменным оказался), на сцену вышли два "адидаса". Они вышли из-за спины Вадима, прекрасно видя, что он успел набросать на картоне, а скорее всего давно наблюдая за ним, и, остановившись между ним и сосной, пропели хором: - Ба-а, знакомые все лица! Они, ясное дело, девицу в виду имели. Не Вадима же: того намеренно не замечали. И девица мгновенно ожила от своего столбнячно-портретного коллапса, заулыбалась, легко перешагнула через сосну и произнесла что-то вроде: - Привет, мальчики! Давно жду... Вадим даже не сразу сообразил, что произошло: он не умел быстро перестраиваться, переходить от одной реальности (своей, выстроенной) к другой. К истинной реальности. Именно ей, истинной, и принадлежали "адидасовские" мальчики, в который раз посягавшие на творческие замыслы художника. Только вчера Они изменили реальность сразу, срезав цветы еще до того, как те попали на картон. А сегодня дали побаловаться нежданно выстроенным, полностью вжиться в него, и только тогда безжалостно разрушили - увели Девицу, прямо из-под кисти увели. А результат тот же: испорченный этюд. - Эй! - крикнул Вадим, еще не ведая, что предпринять дальше. Один из "адидасов" обернулся, преувеличенно вежливо спросил: - Вы нам? - Вам, вам... - Я весь - внимание. И второй "адидас" обернулся, тоже - "весь внимание", а девица улыбалась беспечно и радостно. Ей-то что? Она кукла, элемент в клоне. Сказали постоять - постояла... А собственно, в чем Их обвинять? В том, что девицу забрали? Так не сосну же. Даже не цветы. Вадим не спрашивал позволения писать ее, сам начал, без всяких предисловий. А чего она тогда стояла, не уходила?.. Ну уж ты, брат, чересчур, остужал себя Вадим. Захотела - остановилась. Коли мешала, сказал бы - она б и ушла. Пеняй на себя. Другое дело, что все это, конечно, подстроено, и ведь как хитро подстроено, психологически точно - не придерешься. - Вы мне мешаете, - только и сказал Вадим, - не видите, что ли?.. - Все? - осведомился "адидас"-один, и в этом "все" слышалось нечто иезуитски жестокое, ибо он отлично понимал, что уж девица Их распрекрасная ничуть Вадиму не мешала, напротив: зарез ему без нее. Но что он мог ответить? - Все! - отрезал решительно. - Простите, - "адидас"-один театрально приложил руку к сердцу, и брат-близнец точнехонько повторил его жест и сказанное повторил: - Простите! А девица по-прежнему улыбалась в сто своих белейших зубов, явно наслаждаясь ситуацией. И молчала. А вдруг она - немая?.. - Мы немедленно уходим, - сказал "адидас"-два, - немедленно. Еще раз простите нас. Не подумайте, что мы варвары какие-нибудь, не ценим искусства. Еще как ценим! Поверьте, вы об этом еще узнаете... И, подхватив девицу под руки, они легко пробежали по поляне, скрылись в лесу. И надо отдать им должное: сыграли все точно, нигде не сорвались, не прыснули исподтишка в кулачок. Хотя, как понимал Вадим, очень им того хотелось: ситуация и впрямь смешной вышла. Ему тоже стоило уйти. Сейчас, без девицы, пейзаж с сосной выглядел пресно и пусто. Потом, через несколько дней Вадим вернется сюда - когда перегорит, переболеет случайно увиденным, остановленным... Он взял картон с почти готовым рисунком - хоть сейчас под краски! - поднатужился и разорвал его пополам, а половинки бросил в траву. И пусть его обвинят в загрязнении окружающей среды - это он переживет. Но день только начался, и поддаваться хандре не следовало. Вадим верил в собственный профессионализм, в руку свою верил и не хотел, не умел сознаться, что какое-то мелкое - пусть досадное, обидное, но не стоящее боли! - происшествие может выбить его из ровной колеи ремесла, расклеить, расслабить. Не получилось с сосной - сам, глупец, виноват! Купился на _красивое_... Получится с мостом. Времени до обеда навалом, работай - не хочу. Не хотелось. Но выдавил из себя раба - не по капле, а разом - собрал барахлишко и потопал к мостику. Надеялся, что там Они его не ждут, помнил, что пока - пока! - к тотальным действиям не прибегали, вредили редко, но - права поговорка - метко... Странным было: белесое, выцветшее от жары небо не отражалось в воде, и речка чудилась черной и непрозрачной, текла не торопясь, еле-еле, даже будто бы стояла, легко уцепившись длинными размытыми краями за ивняк на берегу, за черные сваи моста, а может статься, за невидные глазу коряги на дне, якорями ушедшие в мягкий ил. И - ни ветерка в полдень, чтобы погнал речку вперед, сорвал с якорей, только плавунцы-водомеры, мгновенно, невесомо даже, перемещаясь по стеклянной этой поверхности, создавали иллюзию движения, позволяли волну. Но на картоне все это выглядело неживым, придуманным, а не писанным с натуры, хотя Вадим-то писал точно, стараясь быть верным и в мелочах, но голубое, зеленое, черное, коричневое не оживало под кистью, чего-то не хватало этюдику - ну, допустим, тех самых плавунцов или какой-нибудь другой крохотной чепухи, но не хватало, и все тут, не оживала картинка, застряла в крышке этюдника раскрашенной фотокарточкой, и Вадим бросил кисти в ящик, лег на траву, ладони, краской вымазанные, под голову уложил, стал смотреть в небо. Он уже понял, что ничего путного здесь не напишет, не сумеет, пора паковать манатки и бежать отсюда, не оглядываясь. Черт с ней, с удобной дачей. Они победили. Быть может, впервые за свои тридцать лет (или, если считать "сознательный" возраст, за пятнадцать-шестнадцать...) он думал о том, что есть в его жизни что-то неверное, искусственное - _неживое_. Выстроил себе дорогу, расставил километровые столбики и идет по ней, по любезной сердцу дорожке, никуда не сворачивая, скорости не превышая. В семнадцать - школа позади, студия во Дворце пионеров. В двадцать три - Строгановку проехали, нигде затора не вышло, экспрессом неслись по "зеленой" улице, диплом с отличием имеем. И дальше - так же. В двадцать шесть - член МОСХа, так сказать, узаконенный профессиональным союзом художник, к тридцати - две персональные выставки, хвалебные - пусть и без громких эпитетов - статьи в газетах, альбом в издательстве на подходе... А ведь есть что вспомнить, точит какой-то вредный червячок с тех пор... Давным-давно, еще в студии, как раз перед вступительными экзаменами в Строгановку его первый учитель - старик сейчас, под восемьдесят, навестить бы, а все недосуг!.. - сказал Вадиму: - Знаешь, что плохо, Вадик? Слишком быстро ты себя нашел... Да что там быстро - с ходу... Одного тебе в напутствие пожелаю: пусть тебя влево-вправо пошвыряет. - Это как? - не понял Вадим. - А как с женщинами... - учитель не выбирал сравнений, не щадил юности, а может, намеренно вгонял в краску любимого ученика: - Одной всю жизнь сыт не будешь. Помнится, покоробила тогда скоромная аналогия семнадцатилетнего юношу, чистого, аки горный хрусталь, но виду не подал, спросил только: - А если будешь? - Тогда не мни себя знатоком, молчи в тряпочку! - Ярости у учителя всегда хоть отбавляй было, он и письму учил так же - только кнутом не порол. - Какой ты художник, если не бросало тебя от любви к любви, пока настоящую не обрел, единственную... А к ней продраться нужно. - Могло и сразу повезти... - Не верю в "сразу"! Откуда ты знаешь, что повезло, если сравнив