Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Тень императора". М., "Детская литература", 1967.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                      - Что такое гамма, маэстро?
                                      - Это лесенка, по которой взбирается
                                   звук-хамелеон, на каждой  ступени меняя
                                   свою окраску.
                                      - Разве только звук?




   Мы возвращались с вечернего заседания Совета Безопасности вместе с моим
московским коллегой Ордынским, которого, должно быть, из-за  его  фамилии,
как и меня, все в пресс-центре ООН считали поляком: Ордынский  -  Глинский
не столь уж большая разница для  американского  уха.  По  дороге  домой  я
предложил ему провести где-нибудь оставшиеся  до  ночи  часы,  но  он  был
занят, и мне пришлось удовлетвориться ужином в  одиночестве.  Я  остановил
такси у третьесортного бара "Олимпия" и  вышел.  До  моей  гостиницы  было
всего несколько кварталов, и в любом случае отсюда я мог добраться пешком.
   В баре меня уже знали, и обычно неторопливый бармен Энтони, ни о чем не
спрашивая, молниеносно подал мне пиво и горячие сосиски с какой-то  острой
приправой. Вокруг было пусто или почти пусто, только в углу  за  портьерой
ужинали две незнакомые девушки да у самой стойки  лениво  потягивал  виски
сухощавый старик в коротком дождевике. Он  мельком  взглянул  на  меня,  о
чем-то спросил у Энтони и снова оглянулся с нескрываемым  любопытством.  А
когда я покончил с сосисками, он, не спрашивая разрешения, подсел к  моему
столику. Я поморщился.
   - Непринужденно и откровенно, - засмеялся он.  -  Не  любите  случайных
знакомств?
   - Честно говоря, не очень.
   Он и тут не ушел, а перенес ко мне свое виски.
   - Довольно странно для журналиста, -  сказал  он.  -  Любое  знакомство
может оказаться источником информации.
   - Предпочитаю для информации другие источники.
   - Знаю от Энтони. Толчетесь в  кулуарах  ООН  и  воображаете,  что  это
журналистика?
   Я молча пожал плечами: не  спорить  же  с  чудаком,  а  может  быть,  с
чужаком.
   - Ведь вы поляк, - заговорил он по-польски, с той  элегантно  небрежной
манерой, присущей лишь варшавянину. - К сожалению, не могу  оценить  ваших
корреспонденции: не знаю нынешних польских газет.  "Глос  поранны"  помню.
"Курьер цодзенны" тоже. А  с  сорок  четвертого  вообще  ничего  не  читаю
по-польски.
   - В сорок четвертом мне было четыре года, - сказал я.
   - А мне сорок. Чтобы не было недоразумений, определюсь  политически.  -
Он поклонился сухо, по-военному. - Бывший майор  Армии  крайовой  Лещицкий
Казимир-Анджей.  Здесь  любят  два  имени,  а  тогда  в  Польше  мне  было
достаточно  и  прозвища.  Какого?  Неважно.  Важно  было  только  долбить:
вольность, рувность и неподгледлость. И мы долбили, пока  не  послали  все
это к чертям собачьим. И я послал, когда меня в сорок четвертом  англичане
вывезли в Лондон и тут же... продали в Штаты.
   Я не понял.
   - Как - продали?
   - Ну, скажем мягче: переуступили. Подбросили кое-что мне и моему  шефу,
доктору Холдингу, погрузили в подводную лодку  и  перевезли  через  океан.
Теперь могу представиться  уже  как  бывший  сотрудник  Эйнштейна,  бывший
профессор Принстонского университета и  бывший  автор  отвергнутой  наукой
теории дискретного времени. Печальный итог множества множеств.
   - А сейчас? - спросил я осторожно. - Что же вы делаете сейчас?
   - Пью.
   Он пригладил свои седые, подстриженные ежиком волосы над высоким лбом и
носом с горбинкой. Не то Шерлок Холмс, постаревший лет на двадцать, не  то
Дон-Кихот, сбривший усы и бородку.
   - Не думайте: не опустился и не спился. Просто реакция на  десятилетнюю
изоляцию. Нигде не бывал, никого не видал, ничего не читал. Только работал
до тридцать седьмого пота над одной  рискованной  научной  проблемой.  Вот
так.
   - Неудача? - посочувствовал я.
   - Бывают удачи обиднее неудач.  От  обиды  и  рассеиваюсь.  Тянет,  как
Горького, на дно большого города. А на дне - к соотечественникам.
   - Не так уж их здесь много, - сказал я.
   Он скривился, даже щека дернулась.
   - А что вы видите из коридоров ООН? Или из окна  гостиницы?  Сядьте  на
автобус и поезжайте куда глаза глядят. А потом  сверните  на  какую-нибудь
вонючую улицу. Поищите не драг-соду, а кавиарню с  домашним  тестом.  Кого
только не встретите - от бывших андерсовцев до вчерашних бандеровцев.
   Я опять поморщился: разговор принимал не интересующее меня направление.
Но Лещицкий этого не заметил, на него или действовал алкоголь, или  просто
желание выговориться перед благоприобретенным слушателем.
   - Они многое умеют, - продолжал он, - плакать о  прошлом  и  проклинать
настоящее, метать банк до утра и  стрелять  не  хуже  итальянцев  из  Коза
ностра. Одного только не знают: как нажить капитал или вернуться к пенатам
за Вислу. Их не волнует встреча Гомулки с Яношем  Кадаром,  но  о  письмах
моего однофамильца Лещицкого проговорят всю ночь или убьют вас  только  за
то, что вы знаете, где эти письма спрятаны.
   - Что за письма? - поинтересовался я.
   - Не знаю. Лещицкий был агентом каких-то  подпольных  боссов.  Говорят,
что  его  письма  могут  отправить  одних  на  родину,  а  других   -   на
электрический стул. Кажется, в городе нет ни одного поляка, который бы  не
мечтал найти эти письма.
   - Один есть, - засмеялся я.
   - Вас как зовут? - вдруг спросил он.
   - Вацлав.
   - Значит, Вацек. Мне можно, я тебе в отцы гожусь. Так  вот,  Вацек,  ты
телок, поросенок, кутенок, чиж. Ты даже не жил, ты прорастал. Ты не  тонул
в варшавских катакомбах и не отсиживался в лесах и болотах после войны. Ты
сосал молочко и топал в школу. Потом в университет.  Потом  кто-то  научил
тебя писать заметки в газету, а кто-то устроил заманчивую  командировку  в
Америку.
   - Не так уж мало, - заметил я.
   - Ничтожно мало. Ты даже в этом страшном городе  рассчитываешь,  как  в
коконе, прожить. Думаешь, что ничего с  тобой  не  случится,  если  будешь
возвращаться домой до двенадцати и не заводить  случайных  знакомств.  Дай
руку.
   Он согнул мою руку и пощупал бицепсы.
   - Кое-что есть. Спортом занимался?
   - Занимался.
   - Чем именно?
   - Боксом немножко. Потом бросил.
   - Почему?
   - Бесперспективно, - сказал я равнодушно. - Чемпионом не станешь,  а  в
жизни не понадобится.
   - Как знать? А вдруг понадобится?..
   - А вы не беспокойтесь о моем будущем, - оборвал я его и тут же пожалел
о своей резкости. Глупо откровенничать с посторонним человеком, еще глупее
раздражаться.
   Впрочем, он, казалось, совсем не обиделся.
   - Почему? - спросил он. - Почему бы мне и не побеспокоиться?
   - Хотя бы потому, что не всякое будущее меня устроит.
   - Ты выберешь сам. Я только подскажу.
   Это было уже совсем невежливо, но я не выдержал: рассмеялся.  Он  опять
не обиделся.
   - Как подскажу? А вот так... - Он  подбросил  на  ладони  что-то  вроде
портсигара со странным сиреневым отливом металла и какими-то  кнопками  на
боку.
   - Спасибо, - сказал я, - но я только что курил.
   - Это не портсигар, - назидательно поправил Лещицкий,  тут  же  спрятав
его в карман, словно боялся, что я захочу посмотреть поближе.  -  Если  уж
сравнивать его с чем-нибудь, то, пожалуй, с часами.
   - Я что-то не видел циферблата на этих часах, - съязвил я.
   - Они не измеряют время, они его создают.
   Его  странная  торжественность   не   переубедила   меня.   Все   ясно:
гений-одиночка,   изобретатель    перпетуум-мобиле,    ученый-маньяк    из
фантастических романов Тейна. Встречался я и с такими у себя в  варшавской
редакции.  Но  Лещицкий  даже  не  обратил  внимания  на   мою   невольную
скептическую улыбку. Глядя куда-то сквозь  меня,  он  негромко  продолжал,
словно размышляя вслух:
   - А что мы знаем о времени?  Одни  считают  его  четвертым  измерением,
другие -  материальной  субстанцией.  Смешно!  Эйнштейновский  парадокс  и
звонок будильника по утрам несовместимы. И долго еще  будут  несовместимы,
пока время не откроет нам своих тайн:  произвольно  оно  или  упорядочено,
непрерывно или скачкообразно, конечно или бесконечно. И  есть  ли  у  него
начало или наше прошлое так же безгранично,  как  и  будущее?  И  есть  ли
кванты времени, как уже есть кванты света? Здесь мы и разошлись с  великим
Эйнштейном, здесь споткнулся даже  смелейший  из  смелых  -  Гордон:  "Это
слишком  безумно,  Лещицкий,  слишком  безумно  для   того,   чтобы   быть
правильным".
   - А не кажется ли вам, пан Казимир... - попробовал  было  я  остановить
этот малопонятный мне монолог.
   Но Лещицкий тут же  перебил  меня,  вздрогнув,  как  внезапно  и  грубо
разбуженный:
   - Прости, Вацек. Я забыл о тебе. Ты изучал когда-нибудь математику?
   Я пролепетал что-то о логарифмах.
   - Я так и думал. Ну что ж,  попробую  объяснить  в  этих  пределах.  Мы
слишком упрощенно представляем себе  физическую  сущность  пространства  -
времени. Оно более многообразно, чем нам кажется.  Если  цепь  событий  во
времени не только в мире, но и  в  жизни  каждого  индивидуума  изобразить
некоей условной линией в четырехмерном пространстве, то в каждой ее  точке
будут ветвиться и события, и время, изменяясь и варьируясь  по  бесконечно
разнообразным путям, и в каждой точке этих ветвей будут ветвиться иначе, и
так далее без конца. Это как дерево,  Вацек:  кто  знает,  в  какую  ветку
придет капля сока, подымающаяся из земли?
   - Значит, жертва может уйти от убийцы, а полководец от поражения,  если
вовремя свернуть по другой ветке времени? Вы шутите, пан Лещицкий.
   Я все еще не мог подобрать нужный тон для этого разговора. Но  Лещицкий
не шутил.
   - Бесспорно, - подтвердил он. - Надо только найти точку поворота.
   - А кто ж это может?
   - Немножко я. Интересуешься, почему я?
   - Нет. Почему немножко?
   - Перестройка времени даже  в  масштабе  года  сложный  процесс.  Нужны
большие мощности. Миллиарды киловатт. А я работал  как  алхимик,  как  тот
ученый псих-одиночка, о котором ты, вероятно, подумал. Вот и  создал  пока
только  селектор.  Название,  конечно,  приблизительное.  Но   у   прибора
избирательная направленность: он выбирает вектор, тот поворот времени, где
уже другая система отсчета.  Мощность  его  не  более  часа,  иногда  даже
меньше,  в  зависимости  от   напряженности   твоего   времени.   На   эту
напряженность рассчитана и  настройка:  селектор  может  выбрать  из  всех
вариантов твоего ближайшего будущего самые напряженные четверть часа.  Или
полчаса, даже час...
   - А дальше?
   - Ты возвращаешься к исходной точке. На  большее  мощность  прибора  не
рассчитана. Конечно, при наличии средств и возможностей, какими  обладает,
скажем, ядерная физика, я мог бы перестроить время в масштабе столетий. Но
кто даст мне эти  средства?  Пентагон,  пожалуй,  даст.  Гитлер  отдал  бы
половину Европы за эту возможность в  сорок  третьем  году.  А  когда  это
поймут Рокфеллеры, я стану богом. Но тут  я  честно  говорю:  "Нет!"  -  и
закрываю лавочку.  Человечество  еще  не  выросло,  чтобы  получать  такие
подарки.
   - Есть же социалистические страны, - сказал я.
   - Зачем же им перестраивать будущее? Они сами  строят  его,  исходя  из
разумных предпосылок настоящего.
   - Ну, а интересы науки? - Я старался как-то утешить его.
   - Нынче они сродни  интересам  коммерции.  Представь  себе  рекламочку:
"Параллельное время! Все варианты  будущего!  Возвращение  гарантировано".
Нет уж, моделируйте сами. Не для этого я десять  лет  просидел  в  научном
подполье.
   Я молчал. Энтони  за  стойкой  листал  журнал.  Девушки,  ужинавшие  за
портьерой, давно ушли. Какой-то пьяница, заглянувший с улицы,  заиграл  на
губной гармошке - не песенку, не мелодию даже, просто гамму.  Он  повторял
ее опять и опять, пока Энтони не закричал, что здесь не "Карнеги-холл",  а
драг-сода. Гамма умолкла.
   - Как-то великий  Стоковский  сравнил  гамму  с  лесенкой,  по  которой
взбирается  звук-хамелеон,  -  сказал  Лещицкий.   -   Пожалуй,   я   могу
смоделировать ближайшие полчаса по шкале гаммы. Идет?
   - Лучше не надо, - попросил я. - Да и что может случиться  в  ближайшие
полчаса?
   Он не ответил. Мы вышли молча: я - с тайным  намерением  отделаться  от
него поскорее, он - с непонятной суровостью, сомкнувшей его тонкие,  почти
бесцветные  губы.  Мистификатор  или  маньяк?  Скорее   последнее.   Тихое
помешательство, вероятно.
   Дождь настиг нас минут через десять, причем с такой свирепостью, что мы
едва успели добежать до навеса  над  каменной  лестницей,  спускавшейся  в
полуподвальную овощную лавку.
   Лещицкий почему-то держал  в  руке  свой  псевдопортсигар  в  сиреневой
оболочке, потом, словно спохватившись, снова убрал  его.  Мне  показалось,
что в нем что-то щелкнуло, а в пучке света от уличного фонаря косые  струи
дождя вдруг странно удвоились.





   Я взглянул на ручные часы - без пяти десять - и тотчас же  по  привычке
приложил их к уху: идут.
   - И дождь идет, - глухо проговорил Лещицкий, - а такси нет.
   - Что-то есть, - сказал я, вглядываясь в дождливую мглу.
   Два снопа света пронзили ее из-за угла.  Фары  принадлежали  автомобилю
ярко-желтого цвета.
   - Эй! - крикнул я, высовываясь из-под навеса. - Сюда!
   - Это не такси, - сказал Лещицкий.
   Но автомобиль притормозил и медленно двинулся  вдоль  тротуара.  Он  не
остановился, только чуть опустилось дверное  стекло,  и  в  образовавшейся
щели на свету блеснуло черное вороненое дуло.
   - Ложись! - шепнул Лещицкий и рванул меня вниз.
   Но поздно. Две автоматные очереди оказались быстрее. Меня что-то сильно
ударило в  грудь  и  в  плечо,  опрокинув  на  камень.  Лещицкий,  странно
перегнувшись,  медленно  оседал,   словно   сопротивлялись   несгибавшиеся
суставы. Последнее, что я увидел, было красное пенящееся пятно у  него  на
лице вместо рта.
   Надо мной застучали по камню чьи-то подкованные железом каблуки.
   - Один еще жив, - сказал кто-то.
   - Все равно сдохнет.
   Я услышал звонкий плевок о камень.
   - А ведь это не те.
   - Ты думаешь?
   - Вижу.
   Сапог пнул  меня  ногой  в  голову.  Боли  я  не  почувствовал,  только
оборвалось что-то в мозгу.
   И снова чей-то голос:
   - Опять штучки Эльжбеты.
   - Темнит девчонка.
   - Давно темнит.
   - С нее бы и начать.
   - Поди скажи это Копецкому.
   Больше я ничего не слышал. Все погасло - и голоса, и свет.





   Я открыл глаза и взглянул на часы:  без  пяти  десять.  Мы  по-прежнему
стояли на лестнице под навесом.
   - А дождь идет, - сказал Лещицкий, - и такси нет.
   - Перейдем на угол, - предложил я, - там тоже навес.
   - Зачем?
   - Скорее такси найдем. Там же поворот.
   - Иди. Я здесь останусь, - отказался Лещицкий.
   Я перебежал на противоположный угол улицы. Волосы и плащ сразу намокли.
К тому же навес здесь был короче, и сухая полоска  асфальта  под  ним  еще
меньше: косые струи дождя били уже по ногам. Я  прижался  спиной  к  двери
какого-то магазина или квартиры и вдруг почувствовал,  что  она  подается.
Еще нажим - и я очутился за дверью в полной темноте. Протянул руку, -  она
уперлась во что-то теплое и мягкое. Я вскрикнул.
   - Тише! И осторожнее: вы мне чуть щеку не проткнули, - произнес  кто-то
шепотом, и невидимая рука подтолкнула меня вперед.  -  Дверь  перед  вами.
Увидите свет, коридор. В конце комната. Он пока один. Как войдете...
   - Зачем? - перебил я.
   - Не бойтесь:  он  слепой,  хотя  стреляет  метко,  учтите.  -  Шепоток
принадлежал женщине, лицо которой  находилось  где-то,  рядом  с  моим.  -
Сыграйте с ним в шахматы, он это любит. И подождите меня: я скоро вернусь.
   Дверь на улице приоткрылась и снова захлопнулась, два раза  щелкнув.  Я
потянул ее, она не поддалась, а щеколды я не нащупал. У меня с  собой  был
карманный фонарик - я пользовался им  в  темных  коридорах  гостиницы:  ее
владелица экономила на электролампочках. Фонарик осветил темный  тамбур  и
две двери - на улицу и внутрь помещения. Уличную, видимо, заперли на ключ,
другая же распахнулась легко;  я  увидел  коридор  и  свет  в  конце  его,
падавший из открытой комнаты.
   Стараясь не шуметь, я дошел до нее и остановился  у  входа.  Человек  в
черной бархатной курточке, с длинными  волосами,  небрежно  разбросанными,
как  у  битлсов,  тщательно  вырезывал  в  раскрытой  книге  прямоугольное
углубление. Его можно было принять за юношу, если б  не  тронутая  сединой
шевелюра и лучики морщинок у глаз. Сидел он  против  мощной  электролампы,
должно быть, в пятьсот или в тысячу ватт, и сидел так близко к ней, как не
мог бы сидеть ни один человек с нормальным зрением. Но он был слеп.
   - Я открыл идеальный тайник,  Эльжбета,  -  сказал  он  по-польски,  не
отрываясь от работы. - Все письма укладываются. Сейчас увидишь.
   Он взял пачку писем в продолговатых конвертах и вложил в  искусственное
углубление в книге. Потом смазал клеем соседние, не вырезанные страницы  и
закрыл письма.
   - Теперь встряхиваем. - Он тряхнул  книгой,  держа  ее  за  переплетные
крышки. - Ничто не выпадает, смотри. Никакой Пуаро не найдет.
   Я молчал и не двигался, не зная, что делать.
   -  Почему  молчишь?  Эльжбета?  -  насторожился  он   и   крикнул   уже
по-английски: - Кто здесь? Стоять на месте!
   Он швырнул книжку  на  стол  и  схватил,  видимо,  давно  лежавший  там
пистолет, удлиненный глушителем. По тому, как он держал его  и  как  точно
направил в мою сторону, видно-было, что слепота нисколько не мешает ему  в
умении обращаться с оружием.
   - Малейшее движение - и я  стреляю.  Кто  вы?  -  спрашивая,  он  стоял
вполоборота ко мне; не смотрел, а слушал, как все слепые.
   Не отвечая, я тихо переставил ногу назад.  Тотчас  же  щелкнул,  именно
щелкнул, а не прогремел выстрел. Пуля  врезалась  в  штукатурку  где-то  у
моего уха.
   - С ума сошел, - сказал я по-польски. - За что?
   - Поляк? Я так и думал, - ничуть не удивился он и не опустил пистолета.
- Подойдите к столу и сядьте напротив. И не пытайтесь  достать  оружие:  я
услышу. Ну?!
   Проклиная себя за эту идиотскую авантюру, я  подошел  к  столу  и  сел,
развязно вытянув ноги. Дуло пистолета следовало за мной по той же  орбите.
Теперь оно смотрело мне в грудь; я бы мог схватить его, если  бы  не  имел
дело с сумасшедшим - так я мысленно окрестил своего визави.
   - От Копецкого? - спросил он резко.
   - Не знаю такого, - сказал я.
   - Тогда откуда?
   - Из Польши.
   - Давно?
   - С декабря прошлого года.
   Он свистнул.
   - Не врете?
   - Я бы мог показать вам документ,  только  ведь  вы...  -  Я  деликатно
замялся.
   - Значит, коммунист? - перебил он.
   - Значит, - рассердился я.
   Меня уже начинал раздражать этот допрос.
   - Почему вы здесь?
   Я рассказал.
   - Почему-то я вам верю, - задумался он. - Но... вы видели тайник...
   Я мельком взглянул на книжку с барельефом Мицкевича на обложке.
   - И письма, - с угрозой прибавил он.
   - Плевал я на ваши письма! - совсем уже разозлился я.
   - Тогда подождем, когда за ними придут. Они обязательно придут. Должны.
   - Кто это "они"? - спросил я.
   - Тсс... - прошептал он и прислушался, как-то странно  вытянув  голову,
совсем как Человек-Ухо из сказки Гримм.
   Я ничего не слышал: тишина, смешанная с шумом дождя за окном,  окружала
меня.
   - Кто-нибудь вошел? - спросил я.
   - Тсс... - опять остановил он меня. - Они еще не вошли. Они без машины.
Сейчас открывают дверь своим ключом. Прошли тамбур. Идут.
   Все это он проговорил, почти беззвучно шевеля губами. Я услышал  только
слабый стук подкованных каблуков по коридору.
   - Вы останетесь здесь, а я пройду за портьеру.  Ни  в  коем  случае  не
говорите им, где я. И не бойтесь: они не начнут со  стрельбы  -  им  нужны
письма. Скажите, что они в шкатулке на диване. Хорошо?
   Я кивнул.  Он  легко  и  свободно,  как  зрячий,  прошел  за  портьеру,
наполовину перегораживавшую комнату в ее дальнем углу. Я остался сидеть  в
той же позе, ожидая самого худшего.
   Вошли двое в мокрых дождевиках с автоматами. Смятая  фетровая  шляпа  у
одного была надвинута глубоко на глаза, другой был черен,  небрит,  мокрые
вихры его закручивались колечками. Он отряхивался, как  вылезший  из  воды
пес.
   - Где Жига? - спросили оба одновременно.
   Я понял теперь, почему слепой не удивился тому, что я поляк.  Эти  тоже
были поляками.
   - Я жду его, - сказал я первое, что пришло в голову.
   Небритый оглянулся, скользнул глазами по комнате и вдруг  дал  короткую
очередь из автомата по складкам портьеры. Я ожидал вскрика, стона, падения
тела, но ничего не последовало.
   Тогда оба повернулись ко мне. "Конец", - подумал я и еле выговорил:
   - Вы за письмами? Они в шкатулке.
   - Где?
   Я показал на небольшой ящичек на диване.
   - Подойди и открой, - приказал небритый.
   Я подошел и дрожащими руками, уже не владея ими,  открыл  шкатулку.  На
дне ее белела стопочка продолговатых конвертов.  Небритый  оттолкнул  меня
автоматом и заглянул внутрь.
   - Здесь, - сказал он и ухмыльнулся.
   Больше он ничего не успел. Что-то несколько раз знакомо щелкнуло  из-за
портьеры, и почти одновременно грохнулись  на  пол  и  молчун  в  фетровой
шляпе, и мой небритый собеседник. Я не помню,  что  стукнуло  раньше,  его
затылок или выпавший из рук автомат.
   - Вот и все, - усмехнулся слепой, выходя из-за портьеры.
   Он тронул ногой одного, потом другого и  отдернул  ее,  как  купальщик,
попробовавший, холодна ли вода.
   - А вы хорошо  поработали  и  заслуживаете  награды,  -  продолжал  он,
протягивая мне что-то похожее на большую медную монету.  -  Возьмите.  Эта
медалька при случае может вам  пригодиться.  Жил  для  отчизны,  умер  для
славы, - засмеялся он и умолк, опять к чему-то прислушиваясь.
   И опять я ничего не услышал.
   - Приехали, - сказал он. - Это за  мной.  Вы  мне  не  помогайте  и  не
провожайте: я хожу здесь, как в темноте кошка. Выходите минуты  через  две
после меня. Дверь я оставлю  открытой.  И  не  задерживайтесь.  Встреча  с
полицией в таких случаях далеко не радость. Тем более, что вы иностранец и
коммунист.
   Он взял со стола книгу с вклеенными в  нее  письмами  и,  не  одеваясь,
вышел из комнаты, нигде не замедлив шага. Ничто не скрипнуло в коридоре  -
ни пол, ни дверь. Он действительно ходил бесшумно, как кошка.
   Я подождал две минуты, рассматривая полученную медаль.  Матовый  кружок
из бронзы с барельефом головы в лавровом венке, похожей на головы  римских
императоров. На оборотной стороне  девушка  в  тунике  водружала  урну  на
украшенный постамент. Вокруг царственной головы вилась надпись  латинскими
буквами:
   IOZEF XIAZE PONIATOWSKI
   Вокруг девушки в тунике той же  вязью  завивались  уже  слышанные  мною
слова:
   ZYL DLA OYCZYZNY. UMARL DLA SLAWY
   Понятовский?  Что  я  знал  о  нем?  Наполеоновский  маршал,  племянник
последнего короля, незаурядный военачальник и политический неудачник,  так
и не получивший от Наполеона заветной польской  короны.  Бонапарт  обманул
его,  не  восстановил  Польши,  и  даже  в  наспех  созданном  им  Великом
герцогстве Варшавском Понятовский  получил  только  военное  министерство.
Погиб он доблестно в одной из наполеоновских  битв,  забытый  императором,
трон под которым уже шатался. Не  Бонапарт,  а  польские  патриоты  выбили
тогда эту медаль: "Жил для отчизны, умер для славы". Кому-то  из  нынешних
американских поляков, должно быть, очень нравился этот лозунг. Мне -  нет.
Неточный, без адреса. Почему только для славы? Для какой  славы?  У  кого?
Для славы умирали и недостойные, даже Герострат.  Я  внутренне  усмехнулся
пафосу Жиги, с каким он вручил мне эту медаль: интересно,  когда  и  зачем
она могла мне понадобиться?
   Я сунул ее в карман и, не оглядываясь на мертвых налетчиков,  вышел  из
комнаты. Дверь на улицу, как и было  условлено,  поскрипывала  на  петлях,
открытая настежь. Меня встретили безлюдная улица, плеск дождя на асфальте,
желтый свет фонарей в алмазной дождевой сетке. Я перебежал  под  дождем  к
тому же навесу напротив, где стоял Лещицкий. Он и  теперь  стоял  там  же,
всматриваясь в танец дождевых струй в пучке света. И мне опять показалось,
что   они   раздвоились,   как   в   глазах   у   человека,    страдающего
головокружениями.





   Я тут же посмотрел на часы: без пяти десять. Чушь какая-то! Ведь у Жиги
я пробыл верных полчаса. Может, часы забарахлили? Я снова  приложил  их  к
уху: нет, шли.
   - И дождь идет, - так же, не глядя на меня, проговорил  Лещицкий,  -  а
такси нет.
   - Вон оно, пошли, - сказал я и шагнул навстречу вынырнувшему из темноты
такси.
   - Поезжайте без меня, -  решительно  отказался  Лещицкий,  -  не  люблю
желтых машин.
   Убеждать его я не стал, сел рядом с  шофером,  назвал  адрес.  Вольному
воля, пусть остается, если хочется мокнуть. Потом я пожалел, что не  узнал
его адреса: занятный все-таки человек. Но я тут же забыл об этом: в кабине
было светло и жарко, быстрая езда убаюкивала, мысли путались. Я постарался
вспомнить, что произошло со мной до встречи с  Жигой,  и  не  мог.  Кто-то
стрелял или где-то стреляли. Может быть, об этом рассказывал Лещицкий, а я
забыл? Кажется, он действительно  о  чем-то  рассказывал.  О  чем?  Что-то
случилось с  памятью,  какой-то  провал,  вакуум,  муть.  Я  помню  только
происшедшее четверть часа назад. Двух человек убил Жига из-за портьеры.  У
меня на глазах. А я как ни в чем не бывало - даже  сердце  не  дрогнуло  -
перешагнул и ушел. Странно только то, что часы  как  показывали  без  пяти
десять, так и остановились. Да не остановились же,  шли!  Я  посмотрел  на
циферблат: десять. Неужели только пять минут прошло?
   Я обратился к водителю:
   - Сколько на ваших?
   Спросил по рассеянности по-польски, но вместо естественного "что, что?"
услышал обрадованное: "Пся кошць! Земляк!" Усталое, потное лицо его  сияло
доброй улыбкой. Она обнажала розовые десны и выбитые зубы, только по краям
торчали  два  гнилых  корешка.  Однако  он  был  совсем  не   стар,   этот
широкоскулый крепыш в рубашке-расписухе: лет тридцать  семь  -  сорок,  не
больше.
   Мы уже подъезжали к моей гостинице, как он вдруг затормозил и  подрулил
к тротуару:
   - Надо же потрепаться, в кои-то веки земляка встретил. Тоже эмигрант?
   - Нет, - сказал я, - недавно приехал.
   - Откуда?
   - Из Польши.
   Он сразу остыл, улыбка погасла, и в ответ я услышал  уже  нечто  совсем
неопределенное:
   - Бывает, конечно.
   - А ты почему не на родине? - в свою очередь, спросил я.
   - Кому я там нужен без пользы?
   - Шоферы везде нужны.
   Он покрутил ладонями, широкими, как лопаты, и опять засиял:
   - Я и в армии шофером был.
   - В какой армии?
   - "В какой, в какой"! - повторил он с вызовом. - В нашей. Из России  до
Тегерана, туда-сюда, шатало-мотало, из-под  Монтекассино  сутки  на  брюхе
полз... "Червоны маки на Монтекассино..." - зло  пропел  он  и  сплюнул  в
окошко. - А теперь опять баранку кручу. Маюсь по малости.
   - Так подавай заявление, вернешься, - сказал я.
   Он не спрашивал меня о нынешней Польше - это я сразу заметил.  Либо  он
был вполне удовлетворен тем, что знал  о  ней,  либо  это  его  просто  не
интересовало.
   - Кому я там нужен без пользы? - повторил он. - Вот найду кое-что.  Так
и другая цена мне будет. Что здесь, что там. Только бы найти, а уж  кто-то
из наших прячет определенно.
   - Письма, что ли? - спросил я легкомысленно.
   Он весь подобрался, как кошка перед прыжком.
   - А что ты знаешь о письмах?
   - Одни прячут их, другие ищут. Смешно, - сказал я и прибавил: -  Кончай
треп, приехали. Давай к углу.
   - Закурить есть? - спросил он хрипло.
   Мы закурили.
   - Так земляки не прощаются, - заметил он укоризненно. - Есть  тут  одно
местечко. Недалеко. Слетаем?
   Я вспомнил насмешки Лещицкого  над  моей  осторожностью  и  безрассудно
кивнул:
   - Слетаем.
   Он газанул. Рванулись навстречу темные массивы домов без  реклам  -  на
окраине даже в  таких  городах  темновато.  Я  закрыл  глаза,  не  пытаясь
узнавать улиц. Не все ли равно, какое это "местечко", и не  все  ли  равно
где.
   В конце концов машина остановилась у бара с потухшей вывеской.  "Почему
потухла? Не знаю. Перегорело что-нибудь, - равнодушно отмахнулся водитель,
вылезая из машины. - Внутри света хватит", -  прибавил  он.  Внутри  света
действительно хватало, потому что сквозь мутное,  немытое  стекло  витрины
отчетливо  виднелась  высокая  стойка   с   бутылками,   электроплитой   и
никелированным баком. На оконном стекле  в  углу  было  написано  от  руки
черной краской: "Мариам Жубер. Кава, хербата, домове частка"  [кофе,  чай,
домашние пирожные]. Бар был закрыт; мой шофер долго стучал в стекло двери,
и его кто-то долго разглядывал  изнутри.  Потом  щелкнул  замок,  и  дверь
открылась.
   В  крохотном  пространстве  перед  стойкой  стояло   несколько   пустых
столиков, должно быть никем не занимавшихся с прошлой недели,  потому  что
их  черные  пластмассовые  доски  от  пыли  стали   серыми.   Единственный
посетитель бара почти лежал животом на стойке и  сосал  что-то  мутное  из
бокала, болтая с  буфетчицей.  Сначала  я  не  обратил  на  нее  внимания:
обыкновенная девушка из кафетерия,  с  модной  прической  и  подкрашенными
бровями и веками. Здесь их штампуют, наверно, на какой-нибудь фабрике.  Но
уже минуту спустя меня  заинтересовали  ее  глаза.  Необыкновенные  глаза.
Умные и насмешливые, они то вспыхивали,  то  погасали,  и  даже  цвет  их,
казалось, менялся по прихоти их владелицы. У  ее  собеседника  то  и  дело
кривился рот, и от этого дергался шрам на левой щеке. Я уже  пожалел,  что
поехал.
   - Поздно, Янек, - упрекнула девушка за стойкой, - мы уже не работаем.
   Но мой водитель по-хозяйски кивнул мне на пыльный столик, что-то шепнул
красивой буфетчице, перенес ко мне бокалы с виски и  сифон  с  содовой  и,
взяв под руку криворотого, ушел с ним за  стойку,  где  виднелся  спуск  в
освещенный подвал.
   - Тоже поляк? - спросила девушка, равнодушно оглядев мой старый плащ  и
мокрые волосы.
   Я засмеялся.
   - Сейчас вы спросите, давно ли я из Польши.
   - Зачем? Мне это безразлично.
   Она отвернулась. А ко мне уже подсели Янек со своим спутником:  Янек  -
рядом, криворотый - напротив.
   - Янек сказал, что тебе известно  что-то  о  письмах,  -  начал  он.  -
Выкладывай, что знаешь.
   - Я пишу только в "Трибуна люду", - сказал я.
   - Нашел чем пугать. Мы в сорок пятом из таких зразы делали.
   Я озлился.
   - Хотите, чтобы я позвал полицию?
   - Не шуми. Это тебе не Таймс-сквер.  Хоть  свиньей  визжи  -  никто  не
услышит.
   Я обернулся к Янеку:
   - Подонок ты, а не земляк.
   Криворотый мигнул, и ладони-лопаты Янека  крепко  прижали  мои  руки  к
столу. Я рванулся, но без успеха - ладони не сдвинулись.
   - Мы в  гестапо  не  были,  но  кое-что  умеем,  -  сказал  криворотый,
попыхивая сигаретой. - Не хочешь, значит, выкладывать? Так.
   И прижал мне к руке горящую сигарету повыше запястья. Я взвыл.
   - Зря вы его, - лениво сказала буфетчица, - ничего он не знает.
   Криворотый усмехнулся, отчего его рот еще  более  окривел.  Я  подумал,
что, если ему нахлобучить шляпу на  лоб,  это  будет  точь-в-точь  двойник
автоматчика, убитого Жигой.
   - Подбери губы, Эльжбета, пока не разбили, -  огрызнулся  он,  даже  не
взглянув в ее сторону. - Подержи его, Янек, а  я  кое-что  снизу  принесу.
Сразу язык развяжет.
   Он пошел к лестнице в подвал, знакомо стуча подкованными ботинками.  Но
не это заставило меня подскочить на стуле. Имя!  Неужели  и  на  этот  раз
совпадение?
   - Эльжбета! - закричал я. - Вы же знаете, что у меня нет никаких писем.
Ведь это я был у Жиги! Это мне он подарил медаль: "Жил для  отчизны,  умер
для славы!"
   Хватка Янека сразу ослабла. Эльжбета - неужели я все-таки не ошибся?  -
медленно вышла из-за стойки.
   - Отпусти его, Янек.
   Янек безропотно освободил мои руки.
   - Вы умеете управлять машиной?
   Я кивнул утвердительно, не понимая, зачем она это спрашивает.
   - Дай сюда ключи от машины, Янек.
   Он так же послушно протянул ей ключи на цепочке.
   - Задержи Войцеха в подвале и не выходите оба, пока не позову.
   Эльжбета говорила с непонятной властностью, принимая как нечто  должное
солдатскую послушность Янека. На меня она не  смотрела,  просто  вышла  на
улицу, открыла одним  ключом  дверцу  машины,  другим  зажигание  и  молча
указала мне на место водителя.
   - До моста жмите  на  полную,  -  предупредила  она.  -  Они  попробуют
догнать, но у вас минут десять  форы.  Проскочите  мост  раньше,  сверните
куда-нибудь, бросьте машину  и  добирайтесь  пешком  или  на  автобусе.  У
Войцеха желтый "плимут", как и у вас, но мотор  барахлит,  и  я  не  знаю,
хватит ли у него  горючего.  И  не  благодарите,  -  отстранилась  она,  -
некогда.
   Я молча кивнул, выжал сцепление, включил первую  скорость  и  на  самом
малом газу повел машину. Я очень боялся, что забыл что-нибудь -  давно  не
практиковался, - но "плимут" двигался легко и послушно. Выйдя  на  простор
поливаемой дождем улицы, я совсем осмелел, дал полный газ, нагнал  ревущую
впереди машину "скорой помощи"  и  пристроился  в  хвост.  Решение  пришло
сразу: если замечу позади желтый "плимут", обгоню "скорую помощь" и  пойду
впереди. Тогда они, по крайней мере, стрелять не решатся.
   Почему Янек заманил меня в этот бар? Чего они добивались? Откуда  такое
сходство между Войцехом и убитым автоматчиком? Почему Эльжбета,  полностью
равнодушная вначале, вдруг с такой решительностью пришла на помощь? Что ее
побудило: упоминание о Жиге, о медали, о лозунге? Но разумно ответить хотя
бы на один из этих вопросов я так и не мог.
   Да и некогда было. Желтый "плимут" все-таки мелькнул  позади.  Или  мне
это только показалось? Но мы уже подъезжали к мосту, и я, обогнав  "скорую
помощь", вылетел на этот почти иллюминованный мост, мерцающий огнями,  как
зажженная елка.  Мелькнули  постовые  в  дождевиках  с  капюшонами.  Дождь
выручал меня. Без него мне едва ли бы удалось проскочить  здесь  на  такой
скорости. Но я проскочил. Свернул в первый же приглянувшийся  мне  уличный
пролет, на углу потемнее опять свернул, сманеврировал так еще и  еще  раз,
избегая широких и людных улиц, и  затормозил:  перекресток  мне  показался
знакомым. Я открыл дверцу машины и побежал к  навесу  у  фонаря,  где  час
назад мы стояли вместе с Лещицким.





   Я прижался к стене, где было посуше, и вздрогнул: Лещицкий  по-прежнему
стоял рядом, рассматривая раздвоившиеся  на  свету  капли.  Как  будто  он
только что возник из ночи, дождя и блеклого фонарного  света.  И  какое-то
смутное, невольное движение мысли потянуло меня взглянуть на часы.  Так  и
есть: без пяти десять. Что-то нелепое происходило со мной, события и  люди
входили и уходили, и само время, казалось,  раздваивалось,  как  дождь  на
свету. В одном ракурсе  я  кружился  в  вихре  загадок  и  неожиданностей,
влекомый случаем, удачей и страхом, в другом - буднично стоял под навесом,
ожидая такси. Бег времени начинался с унылой  фразы  Лещицкого:  "И  дождь
идет, а такси нет". И сейчас он начался с нее же, но остановить его  я  не
мог: я уже не владел собой. Время  владело  мной,  как  и  часами,  упорно
возвращая их и меня к одной и той же минуте. Только на сей раз я не увидел
такси. А что, если пойти пешком? "Не сахарный, не развалишься", - говорили
мне в детстве. И я  решительно  зашагал  под  проливным  дождем,  даже  не
простившись  с  Лещицким:  время,  владевшее  мной,  должно  быть,   опять
подсказало, что это неважно.
   Так я прошел полквартала и остановился: навстречу из темноты вышли двое
в плащах с оттопыренными карманами. "Начинается", - вздохнул я, вспомнив о
комиксах с неизменно повторяющимися персонажами. Один был в надвинутой  на
глаза мокрой фетровой шляпе - я сразу узнал и кривой рот, и шрам на  щеке;
другой стоял поодаль, почти неразличимый в темноте за дождем.
   -  Огонька  не  найдется?  -  спросил  Войцех,  не  узнавая  меня   или
притворяясь.
   Ну что ж, и я могу притвориться. Достал из кармана зажигалку  и  смятую
пачку сигарет. Пока он закуривал, чиркая зажигалкой, каждый раз освещавшей
мое лицо, голос из темноты спросил:
   - А вы не поляк, случайно?
   - Случайно поляк, а что? - спросил я в ответ, переходя на польский.
   - Не знаешь ли местечка поблизости, где земляки могут встретиться?
   - Отчего не знать, знаю, - помедлил я, все еще не понимая их  игры,  но
почему-то не боясь ни чуточки. - У Мариама Жубера. "Кава, хербата,  домове
частка".
   Послышался сдержанный смешок, и Войцех хлопнул меня по плечу.
   - Опаздываешь, пан связной. Давно уже ждем, - и подтолкнул меня к тому,
что было скрыто в дождливом сумраке и оказалось вблизи силуэтом  знакомого
желтого "плимута".
   Севший за руль спутник Войцеха знакомо улыбнулся мне розовыми деснами с
двумя обломанными корешками зубов. Янек! И тоже меня не узнал.
   Я решил идти на таран:
   - А мы не встречались раньше, ребята? Будки у вас знакомые.
   - Меченые,  легавым  на  радость,  -  согласился  Войцех.  -  Может,  и
встречались, разве упомнишь? - и перешел к делу: - Чего Копецкий хочет?
   Я проглотил слюну. Был только один шанс выскочить: угадать.
   - "Чего хочет, чего хочет"! - повторил я как можно небрежнее. - Письма,
конечно.
   - Мы тоже хотим, - ухмыльнулся за рулем Янек.
   - Значит, у Дзевочки письма, - задумчиво произнес Войцех.  -  Я  так  и
думал. Значит, Дзевочку в охапку и Копецкому на стол? А уж письма  он  сам
из него вытянет. Так?
   - Так, - не очень убежденно подтвердил я.
   - Входишь в долю? - вдруг спросил Войцех.
   Я замялся.
   - Он еще думает! Знаешь, сколько потянут письма? Миллион. Так зачем нам
Дзевочку куда-то везти? Мы сами их из него выжмем. А уж миллион кто-нибудь
да заплатит.
   - Многовато, - усомнился я.
   - Скобарь, - презрительно протянул Войцех. - Да тут все отцы  эмиграции
на одной помойке. Покойник такое о них выдал, что даже у нашего  брата  по
сравнению  с  ними  ангельские  крылышки  прорастают.  А  уж  Копецким  да
Крыхлякам и вообще хана - только опубликуй. Либо стул, либо решетка.
   Янек, почти всю дорогу молчавший, остановил машину. Мы вышли у  витрины
со знакомой надписью на оконном стекле. Только вместо "Мариам Жубер"  было
написано такой же черной краской: "Адам Дзевочко". А ниже следовало в  том
же порядке уже традиционное: "Кава, хербата, домове частка".
   Бар был не заперт, но уже закрыт. Столы  и  стулья  стояли  опрокинутые
друг на друга, а мокрые опилки сметал с пола молодой итальянец  с  черными
бачками.
   - Где Адам? - спросил Войцех.
   - Кто? - не понял итальянец.
   - Дзевочко, - рявкнул Войцех и сплюнул жвачку в лицо итальянцу.
   - Сумасшедший! - вскрикнул тот, вытирая щеку.
   Войцех выразительно хлопнул себя по карману  -  жест,  хорошо  знакомый
всем, кто имел дело с налетчиками и полицией, - и повторил:
   - Где Дзевочко? Без штучек, ну!
   - Бывший хозяин? - наконец догадался итальянец.
   - Почему бывший?
   - Бар продан.
   - Кому?
   - Мне.
   Мы  переглянулись,  поняв,  что  дичь   уже   ускользнула.   От   двери
послышалось:
   - Руки вверх!
   В проеме настежь открытой двери стояли полицейские с автоматами.  Мы  с
Янеком подняли руки, а Войцех вдруг пригнулся и всем корпусом с плеча, как
регбист, швырнул меня к двери на полицейских. Еще более сильный  встречный
удар послал меня в темноту.





   Я очнулся, стоя у стены под навесом. По-прежнему шумел проливной дождь,
и все окружающее теряло очертания в густой водяной сетке. Голова болела, я
с трудом услышал конец фразы стоявшего рядом Лещицкого: "...а такси нет".
   Такси действительно не было. И я не помнил, как давно мы его  ждали.  Я
вообще ничего не помнил. На темени под  волосами  вздулась  огромная,  как
опухоль, шишка. Будто что-то обрушилось мне на  голову.  Когда  и  где?  Я
силился вспомнить и не мог.  Вдруг  всплывало  в  памяти  нечто  знакомое,
искажалось, и мутнело, и лопалось, как пузырьки болотного  газа.  Какие-то
лица, имена, автомобили, "скорая помощь", желтый "плимут"... Я  всмотрелся
и вдруг увидел его воочию. Он стоял на противоположном углу  у  такого  же
фонаря, как и наш. Даже дождливая  муть  не  размыла  его  ядовито-желтого
цвета.
   - Вы видите? - спросил я Лещицкого. - Может быть, довезет?
   - А ты шофера его видишь?
   Тот только что вышел из машины с какой-то палкой или трубкой  и  прошел
под навес над подъездом.
   - Зачем ему палка? - удивился я. - Хромой он, что ли?
   - Это автомат, а не палка. Говори тише, - предупредил Лещицкий.
   И  я  вдруг  вспомнил  и  этот  подъезд,  и  слепого  Жигу,  и  мертвых
автоматчиков. А живой стоял у подъезда и ждал, когда дверь откроется.  Она
действительно открылась, и трое в мокрых плащах вынесли что-то похожее  на
скрученный валиком ковер, завернутый в простыню. Шофер с автоматом  открыл
дверцу машины. Я было устремился к ним.
   - Куда?! - прошипел Лещицкий, хватая меня за рукав.
   - Помочь же надо...
   - Кому? Ты уверен, что это человек, а не труп? А  есть  оружие?  У  них
автоматы, а у тебя? Где же ваша пресловутая осторожность, пан Ламанчский!
   В эту минуту ветер донес к нам их голоса сквозь сумрак и дождь.
   - Это книжка. В руках у него была.
   - Потряси, может, что выпадет.
   - Трясу. Ничего нет.
   - Так брось. Читать ему уже некогда.
   Кто-то швырнул из-за машины мелькнувшую на свету книжку.  Когда  кругом
уже никого не было и я поднял ее,  она  намокла  только  снаружи.  Толстый
переплет с барельефом Мицкевича предохранил ее от дождя. Но я узнал ее  не
только по переплету. Часть страниц слиплась и склеилась в плотную пачку, и
я знал, что в ней скрывалось. Каюсь, я  больше  всего  пожалел  Мицкевича.
Интересно, сколько стихов погибло в  мусоропроводе  вместе  с  вырезанными
страницами?
   Под проливным дождем нельзя рассматривать книги. Я положил Мицкевича  в
карман пиджака, потому что плащ уже промок.
   - Насквозь, - сказал я, вернувшись к Лещицкому. - Как вы  думаете,  что
здесь произошло?
   Он не ответил. Что-то вдруг сместилось - свет ли, дождь ли или  облака,
налитые тоннами теплой воды. Может быть, время?





   Плащ мой был сух, как будто дождь  только  что  начался  и  мы  вовремя
успели стать под навес. Без пяти десять -  поспешили  сообщить  мне  часы.
Тяжесть, давившая мозг, вдруг исчезла. Я все вспомнил.
   Какую гамму обещал мне Лещицкий? Час или полчаса,  прожитых  по-разному
на каждой ступеньке лестницы. Я посчитал  перемены:  шесть,  эта  седьмая.
Значит, оставалась еще одна.
   Обсуждать  с  Лещицким  им  же  придуманную   одиссею   сейчас   просто
бессмысленно. Это не тот Лещицкий. Это персонаж поставленного  им  фильма.
Человек из другого времени. Сейчас он начнет свой  дубль.  Он  уже  что-то
бормочет... Что, что?
   - ...а такси нет.
   - Вы же только что его видели.
   - Где?
   - На углу напротив. Желтый "плимут".
   - Смеетесь.
   - И шофера его видели. С автоматом. И все, что после произошло.
   - Варшавские штучки. Стенографисток своих разыгрывайте.
   - Значит, вы ничего не видели?
   - Я не пьян.
   Я даже не взглянул на  него.  Сейчас  я  уйду  от  него  еще  по  одной
заколдованной орбите. Вспомнилось предсказание из детской сказки:  направо
пойдешь - несчастье найдешь, налево двинешься - с  бедой  не  разминешься.
Значит, выбирать нечего. Иди, добрый молодец, куда глаза глядят.
   И я пошел... Плащ сразу намок, вода текла по волосам за  шиворот,  и  я
поеживался, хотя, в общем-то,  она  не  была  холодной  -  прогревалась  в
накаленном за день воздухе города. Кто шел мне навстречу, кого я  обгонял,
глаза не примечали - просто скользили мимо размытые дождем тени.  Как  это
ни смешно, от обилия воды мне  захотелось  пить,  но  тусклые  витрины  за
дождевой сетью не обещали ничего пригодного для утоления жажды. Я  уже  не
помнил, сколько минут и ярдов я прошел под дождем, пока не возникло  предо
мной наконец освещенное окно первого кафе или бара. Но я не  вошел  сразу:
остановили меня слова, написанные в  углу  на  стекле.  Я  читал  их,  как
Валтасар на пиру свое предупреждение о гибели:  "Мене,  текел,  фарес",  -
"Кава, хербата, домове частка".
   Конечно, я мог пройти мимо, никто не принуждал меня  войти.  Но  словно
сместилось что-то, уже не вокруг меня - не дождь, не облака  на  небе,  не
дымный силуэт города с пятнами света, - нет, именно  во  мне,  в  каких-то
нервных клеточках мозга. Где-то в этих  невидимых  клеточках  присущая  им
комбинация химических веществ записала  когда-то  сложнейшим  кодом  такие
черты характера, как осторожность, нелюбовь к риску,  стремление  избежать
опасности, обойти неизведанное, - вот здесь  вдруг  и  видоизменился  код,
перестроилась химия, преобразовалась запись.
   Я все-таки оглянулся, прежде чем войти, и увидел у обочины знакомый  до
мелочей желтый "плимут". Водителя не было, и ключ небрежно торчал в замке.
Кто же здесь - Янек или Войцех? Я только усмехнулся предстоящей встрече  и
толкнул дверь.
   Бар закрывался или уже закрылся; меня встретили тишина  и  пощелкивание
счетных костяшек - это бармен, выдвинув ящик кассы,  подсчитывал  выручку.
Удивительно, что все польские кавиарни  в  моей  одиссее  встречали  меня,
ощетинившись опрокинутыми друг на друга столами и стульями.
   Но бармен встретил меня, как все бармены.
   - Хайболл? - спросил он.
   Я пояснил, что вместо стакана-великана с  удовольствием  отведал  бы  и
кофе, и чая, и домашнего печенья.
   - Ничего этого нет, - сказал он. - Могу  предложить  только  хайболл  с
любым уровнем виски.
   В ответ я сказал, что заплачу за четверть стакана виски, но виски пусть
он пьет сам, а мне нальет одного лимонаду. Выпив полный стакан,  я  собрал
всю мелочь в кармане  и  бросил  ее  на  пластмассовую  стойку.  Вместе  с
деньгами звякнула и бронзовая медаль с царственным профилем  Понятовского.
При этом я не столько удивился тому, что она  у  меня  оказалась,  сколько
тому,  как  на  нее  посмотрел  бармен.  Я  моментально  узнал  его  -   и
завивающиеся колечками вихры на лбу, и синеватую небритость  щек.  То  был
один из убитых Жигой ночных гостей. И опять меня не  столько  удивило  то,
что он воскрес, как Войцех, сколько та смесь изумления,  почтительности  и
страха, что отразилась на его побелевшем лице. Я  лихо  подхватил  медаль,
подбросил ее над стойкой, поймал и спрятал.
   - "Жил для отчизны..." - сказал я лукаво.
   - "...умер для славы", - произнес он как отзыв и прибавил  с  послушной
готовностью: - Что будет угодно пану начальнику?
   - Машина Янека? - спросил я, оглянувшись на дверь.
   - Войцеха, - ответил бармен.
   - Кого он привез?
   - Девчонку.
   - Эльжбету? - Мой голос дрогнул.
   - Не знаю. Пошел сказать о ней Копецкому. У нас телефон испортился.
   - Скоро вернется?
   - Должно быть. Тут всего полквартала до будки.
   - Где девочка?
   Он предупредительно указал на дверь в углу.
   - Мне с вами?
   - Не надо.
   Я вошел в комнату, служившую, очевидно, конторой и  складом.  Здесь,  в
окружении ящиков с консервами и пивом, массивных холодильников и стеллажей
с бутылками и сифонами, на раскладной кровати без одеяла лежала завернутая
в простыню Эльжбета. Опять совпадение! Тогда  можно  было  думать,  что  к
машине вынесли  Жигу;  сейчас  предо  мной  в  такой  же  простыне  лежала
Эльжбета. Ноги ее были связаны, руки бессильно опустились вниз. В ее почти
восковом лице не было ни кровинки, и никаких  следов  краски  на  губах  и
ресницах. Она больше походила  на  девочку  из  какой-нибудь  монастырской
школы, чем на ту властную красавицу, которая, уж не  знаю,  сколько  часов
или минут назад, спасла мне жизнь.
   Я нагнулся к ней - ее опущенные веки даже не шевельнулись: она была без
сознания, в глубоком обмороке. Я знал, что мне делать, не колебался  и  не
раздумывал.  Только  одна  мысль  тревожила:  "Успею  ли  до   возвращения
Войцеха?" Я взял ее на руки - она была легкой,  как  девчонки,  которых  я
поднимал когда-то на занятиях в гимнастическом  зале.  Вот  и  пригодились
бицепсы, пан Лещицкий, вы были правы: все-таки пригодились.
   Толкнув ногой дверь, я чуть не  сбил  с  ног  бармена:  он  едва  успел
отскочить - очевидно, подглядывал в щель или в замочную скважину.
   - В  следующий  раз  будьте  осторожнее,  бармен.  Так  можно  и  глаза
лишиться, - усмехнулся я, проходя мимо с девушкой на руках.
   Он не растерялся, только смутился чуть-чуть: очевидно, сама ситуация  и
мой тон поколебали какое-то его решение.
   - Вам помочь? - спросил он.
   - Не надо, - повторил я. - Оставайтесь здесь. Я отнесу ее  в  машину  и
дождусь Войцеха.
   Он с готовностью открыл дверь на улицу и, как мне показалось, присел за
пресловутой валтасаровской надписью на стекле, рассчитывая, что с улицы  я
не  замечу  его  маневра.  Но  я  даже  не  обернулся,  положил  все   еще
бесчувственную Эльжбету на переднее  сиденье  машины,  -  этот  последнего
выпуска "плимут", хотя и  повидавший  виды,  облупленный  и  помятый,  был
удобен внутри и очень широк, а  Эльжбета  оказалась  такой  миниатюрной  и
тоненькой, что улеглась легко и свободно,  только  пришлось  ей  чуть-чуть
согнуть ноги в коленях. Потом я спокойно обошел машину, открыл  дверцу  со
стороны водителя, как вдруг чья-то рука крепко схватила меня за  плечо.  Я
оглянулся: Войцех! В той же фетровой шляпе,  с  тем  же  кривящимся  книзу
ртом.
   - Хотел угнать машину, приятель, - скривился он. -  Садись,  довезу  до
первого "дика" с клобом.
   - Загляни-ка внутрь сначала, - сказал я.
   Он нагнулся, взглянул и выпрямился.  В  эту  секунду  я  вспомнил  свои
последние три раунда на  первенстве  Варшавы  несколько  лет  назад.  Моим
противником был Прохарж с четвертого курса, ученик Валасека, такой же, как
он, подвижный и точный, но со  слабым  ударом.  Я  не  обладал  ни  особой
подвижностью, ни точностью; единственно, на что  я  рассчитывал,  был  мой
удар снизу  слева,  классный,  нокаутирующий  удар.  Прохарж  уже  вчистую
выигрывал по очкам, а я все еще ловил его на этот удар, терпеливо  ожидая,
когда он раскроется. Но он так и не раскрылся, а я проиграл и бросил бокс,
как олимпийский чемпион Шатков после своего проигрыша в Риме. У нас  почти
восторженно рассказывали о  том,  что  он  стал  каким-то  университетским
начальством, даже диссертацию защитил, а боксерские перчатки  до  сих  пор
висят у него в кабинете. Я тоже повесил их у себя как память, хотя  вскоре
забыл обо всем, что с ними связывалось, кроме одного  -  моего  коронного,
так и не нанесенного удара, когда я больше всего на  него  рассчитывал.  Я
помнил его, как условный рефлекс, и, когда Войцех выпрямился,  раскрывшись
так откровенно, как раскрываются только новички на первых  тренировках,  я
ударил левой снизу в его ничем  не  защищенную  челюсть,  ударил  со  всем
напряжением мускулов и со всей тяжестью тела, какие я смог вложить в  этот
удар. Уже с обморочной  беспомощностью  Войцех  медленно  повернулся  всем
телом и грузно рухнул на мостовую. "Ватный подбородок", - сказал бы о  нем
наш тренер.
   Я даже не влез, а нырнул в машину, присел с краешка на сиденье и рванул
с места, низко-низко пригнувшись к рулю. И вовремя! Нечто скрежетнуло  над
головой, оставив в боковом и ветровом стеклах две круглые дырки в  матовой
стеклянной каше. Вторая пуля царапнула по стойке, даже не пробив кузов. От
третьей я ушел на  полном  газу,  обогнав  какой-то  грузовик  с  бочками.
Стрелял, должно быть, бармен, а не Войцех; тот, наверное, еще не очнулся.
   Вести машину в таком положении было трудно  и  неудобно,  я  все  время
сползал вниз, да и темная улица меня пугала: я не знал,  куда  она  ведет.
Поэтому, остановившись и переложив голову Эльжбеты к  себе  на  колени,  я
свернул на более светлую и шумную улицу,  пытаясь  прикинуть  в  уме,  как
добраться до гостиницы или, в крайнем случае, до того перекрестка, где  мы
стояли с Лещицким, - ведь напротив  была  квартира  Эльжбеты.  Девушка  не
шевельнулась, не открыла глаз, когда я приподымал ее, только ресницы  чуть
дрогнули. И мне показалось, что очнулась она уже давно и не открывает глаз
лишь потому, что хочет узнать, что произошло  и  куда  и  зачем  ее  снова
увозят.
   Тогда я начал говорить. Вглядываясь в блеклую смесь дождя,  черного  от
дождя асфальта и рассеченного дождем света  уличных  фонарей,  я  говорил,
говорил, как в бреду:
   - Я Друг, Эльжбета, самый близкий твой друг сейчас,  хотя  ты  даже  не
знаешь, кто я и откуда я взялся. А  ведь  ты  сегодня  спасла  мне  жизнь,
правда, совсем в другом времени - ты этого помнить  не  можешь.  Но  стихи
Мицкевича ты, конечно, помнишь и любишь, - это твою книжку,  наверно,  так
безбожно искромсал Жига. Я напомню тебе только две строчки. Начало сонета,
помнишь? "На жизненном пути различные судьбой - так в море две ладьи -  мы
встретились с тобой". Перечти и-х, если они сохранились. А книжка со  мной
и письма по-прежнему спрятаны в ней, как это сегодня - правда, еще сегодня
- сделал Жига. Он подарил мне медаль, - я уже говорил тебе об  этом.  А  я
хочу отдать ему томик Мицкевича.
   Она открыла глаза и, нисколько не удивляясь тому, что видит перед собой
незнакомого человека, сказала печально и тихо:
   - Убили Жигу. А писем не нашли. Он хотел отвезти их в наше посольство в
Вашингтоне. Только наше ли оно? - прибавила она неуверенно.
   - Наше, Эльжбета! Наше! Моей и твоей родины. Ты  сама  теперь  отвезешь
их. И я поеду с тобой. А потом ты вернешься домой в Варшаву, - продолжал я
все еще в лихорадочном бреду. - Разве есть что на земле красивей Варшавы?
   - Не помню. Девчонкой была. Совсем,  совсем  маленькой,  -  проговорила
она, опустив длинные свои ресницы. - А что осталось от Варшавы? Камни...
   - Ее восстановили, Эльжбета. Тебя обманывали, как обманывают вас всех в
эмиграции. А Старе Място совсем прежнее...
   Я хотел  было  рассказать  ей,  как  восстановили  этот  уголок  старой
Варшавы, но в это мгновение наша машина на полном ходу въехала в  темноту,
где уже не было ни меня, ни города, ни Эльжбеты.





   Я вышел из затемнения в другом кадре - не в машине, а  все  на  том  же
перекрестке с Лещицким. Дождь, атаковавший  город  коротким  массированным
налетом, уходил на восток, оставляя позади темное, в звездах небо и  такую
же темную, в отраженных огоньках мостовую.
   Было без пяти десять.
   Лещицкий взглянул на меня и улыбнулся.
   - Как видишь, - сказал он, - прошло ровно столько, чтобы дойти от  бара
до этого перекрестка. А гамма уже сыграна.
   Я не спросил у него, какая гамма. Он глядел понимающе  и  сочувственно,
как будто знал все, что я пережил. Но я ошибся.
   - Я ничего не знаю, Вацек, - прибавил он. - Я  не  был  с  тобой.  Тебя
окружали люди из другого времени.
   - Но те же люди?
   - Конечно.
   - Что это было? - спросил я. - Гипногаллюцинация?
   - А сам как думаешь?
   - Никак. Мне очень хочется узнать, чем окончился мой последний дубль.
   - Как ты сказал: дубль? Почему?
   - Дубль - это кинематографический термин, - пояснил я. - Обычно снимают
несколько вариантов одной и той же сцены. Их называют дублями.
   Ему понравилось сравнение.
   - Дубль,  -  повторил  он,  -  дубль...  Может  быть,  твой  дубль  еще
продолжается... в своем времени. Кто знает? Даже я не знаю до  конца,  что
это такое. Время... джинн из бутылки. Я выпустил его,  а  сейчас  радуюсь,
что загнал обратно... - Он протянул мне руку.  -  Не  обижайся,  Вацек.  Я
только хотел помочь тебе проверить себя на прочность. Это всегда помогает.
Может быть, теперь ты уже повзрослел и стал мудрее? Не сердись на старика.
   - Я не сержусь, - сказал я, - только не понимаю...
   - И не надо. Считай, что я пошутил. Бывают такие глупые шутки...  -  Он
вздохнул и, не прощаясь, пошел вперед, обгоняя неизвестно откуда возникших
прохожих; должно быть, они вроде нас где-то пережидали набежавший  ливень,
а теперь спешили по своим делам.
   Только я никуда не спешил, пытаясь уяснить себе, что это было. Сон?  Но
я не спал и не грезил наяву, хотя и терял сознание. Гипноз? Но  я  никогда
не слыхал о такой форме гипноза. Да и возможна ли она вообще? Шесть разных
галлюцинаций  в  одно  мгновение,  в  одну  тысячную,  может   быть   даже
миллионную, долю секунды. И может ли галлюцинация вызвать ожог? Я отдернул
рукав и ясно увидел  сине-багровое  пятнышко,  засохшую  корочку,  -  след
сигареты Войцеха. И сбитая кожа на суставах пальцев левой руки - еще  один
след моей встречи с Войцехом. А медаль? Конечно же, вот она! Я вынул ее из
кармана и посмотрел на  свету.  Не  медаль-фантом,  не  медаль-иллюзия,  а
реальная медаль из старой  бронзы.  И  барельеф  Понятовского  с  лавровым
венком на лбу, и надпись по кругу: "Жил для отчизны, умер  для  славы",  -
совсем не призрачная, не иллюзорная: я мог ощупать каждую букву.
   И томик Мицкевича был на месте.  Я  не  вынимал  его,  только  потрогал
выпуклый портрет на обложке. Значит, все это было! Не галлюцинация, не сон
и не гипнотическое видение. Джинн,  выпущенный  из  портсигара  Лещицкого,
сыграл мне свою гамму, заставив прожить полчаса или  час,  но  каждый  раз
по-иному и каждый раз с полной отдачей сил. Я действительно лежал здесь  с
простреленной грудью, спасал свою жизнь в  бешеной  автогонке,  дрался  за
честь  Эльжбеты  и  стал  обладателем  писем,  опубликование  которых  так
страшило белоэмигрантских подонков.
   Медаль, Мицкевич и письма - гости из другого  времени.  Может  быть,  в
нашем у них есть близнецы, но разве  это  что-нибудь  меняет?  Жига  хотел
отвезти письма в посольство, и я обещал помочь в этом Эльжбете. Не все  ли
равно, в каком это было времени и было ли вообще. Теперь я  хозяин  своего
времени.
   Не сомневаясь и не раздумывая, я решительно пошел через улицу к  хорошо
знакомому подъезду напротив.

Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 21:45:11 GMT
Оцените этот текст: