жутки теряли протяженность сразу же по их прошествии. Франц не мог сказать, сколько минут он надевал рубашку, как долго провозился с ремнем брюк, сколько времени ушло на поиски ботинок. Завязав шнурки, он в последний раз окинул взглядом комнату и на косоугольном параллелепипеде тумбочки заметил белое пятно. Что это? Путешествие вокруг кровати заняло икс минут -- на ощупь пятно оказалось сложенным вчетверо листком бумаги, точнее сказать было невозможно... Наверное, Таня оставила записку перед тем, как уйти -- не хотела его будить. Он поднес листок к носу и изо всех сил попытался сфокусировать взгляд на неразборчивом узоре извивавшихся слов... нет, бесполезно. Франц сунул записку в нагрудный карман рубашки и, спотыкаясь, направился к двери. "Фриц!" -- громко позвал он. Поддерживаемый Следователем под локоть, Франц спустился по лестнице, пересек вестибюль и сел в машину. Когда они, наконец, тронулись, ему стало лучше: холодный ветер бил сквозь открытое окно в лицо, и картинка на время зафиксировалась. Франц немного воспрянул духом, однако, приглядевшись, обнаружил, что окружавший дорогу лес состоит не из деревьев, а из огромных, покосившихся в разные стороны, каменных крестов. И тут же его ощущения заплясали опять: кресты трансформировались в столбы, потом -- в извилистые веревки, червями уползавшие вверх, в пустоту. От ветра запахло гнилью и разложением, облака на небе поплыли черными пузатыми дирижаблями. -- Как себя чувствуете? Лучше не стало? -- Нет. Они въехали в Город, и пляска ощущений у Франца опять прекратилась. Но, Господи, на что этот Город был похож!... Лужи жидкой грязи покрывали узкие немощеные улицы, колеи в проезжей части были настолько глубоки, что машина иногда царапала брюхом землю; тротуаров не имелось. Дважды Франц замечал на обочине раздувшиеся трупы каких-то странных животных, похожих на огромных бесхвостых кошек -- грязная бурая шерсть их торчала слипшимися клочьями. Дома выглядели ужасно: иногда -- одноэтажные полуразвалившиеся халупы, иногда -- занимавшие целый квартал многоквартирные чудовища из уродливого красного кирпича. Мертвые окна царапали глаза зазубринами разбитых стекол, ни одного человека во дворах видно не было. Кое-где, как бы заменяя скверы и парки, вдоль улиц тянулись пустыри, заваленные горами зловонного мусора и гниющих отбросов. "Если это все галлюцинации, -- подумал Франц, -- то почему они не меняются?" Он в ужасе посмотрел на Фрица: черты лица Следователя плавно сложились в птичий клюв, а потом, побыв мгновение нормальным человеческим лицом, перетекли во что-то невообразимо-многоцветное. "Слава Богу, я все еще галлюцинирую..." -- подумал Франц и усмехнулся кажущейся нелогичности этой фразы. Машина остановилась. "Здесь", -- сказал Фриц. Почти не нуждаясь в посторонней помощи, Франц прошел за Следователем сквозь покосившуюся калитку, оскальзываясь в глиняной грязи, пересек двор; дул пронизывающе сырой ветер. Они взошли на крыльцо (полуоткрытая дверь повисла на одной петле), прошагали через анфиладу пустых комнат со скрипучими деревянными полами и запахом гнили, стали спускаться по уходившей штопором вниз металлической лестнице. Фриц не произносил ни слова и, кажется, торопился; происходившее напоминало старинный кинофильм: движение чуть ускоренно и нет звука. Франц поспевал за Следователем с большим трудом -- ныла рана в груди и одолевала слабость. Галлюцинации, однако, идти не мешали: все вокруг, кроме лица и фигуры Фрица, стояло на месте. Они спустились по лестнице и оказались в длинном узком коридоре с земляными стенами и дощатым потолком, подпертым прогнившими деревянными столбами. Следователь торопливо шагал вперед. "Подождите, -- окликнул его Франц, -- мне трудно идти". -- "Хорошо, -- бросил через плечо Фриц, сбавляя шаг. -- Кстати, можете задать какие-нибудь интересующие вас вопросы -- нам идти еще минуты две". Вопросы? Франц усмехнулся -- а ну как спросить, почему лицо Следователя так похоже на морду мертвой обезьяны... "Могу ли я сейчас передумать и остаться здесь?" -- "Да". -- "А потом опять передумать -- и отправиться на Четвертый Ярус?" -- "Нет". -- "Почему?" -- "Долго объяснять, -- отвечал Фриц, -- а мы уже почти пришли... Есть ли у вас короткие вопросы?" -- "Нет". С потолка туннеля капала вода, на земляных стенах блестели какие-то потеки. "Ну, тогда я вам кое-что скажу, -- со странной усмешкой произнес Следователь. -- Помните, мы с вами обсуждали разные теории? Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. И если эта теория справедлива, мой друг, вам придется очень плохо в конце концов". -- "Почему?" -- удивился Франц. Коридор кончился, и они оказались в маленьком помещении с легко узнаваемым входом в Лифт в дальней стене. "Потому, что вы слишком любопытны". Фриц хлопнул в ладоши, и двери кабины медленно разошлись. "Ну и что?" -- спросил Франц, заходя внутрь. "Попомните мои слова -- желание понять все заведет вас в тупик!" -- сказал ему в спину Следователь. Франц обернулся, чтобы ответить, и -- в этот самый миг -- лицо Фрица перестало менять свои черты и застыло. Франц содрогнулся от ужаса и отвращения: синеватые язвы обильно покрывали одутловатые щеки Следователя, на правом глазу темнело бельмо, ярко-красные мокрые губы перекосила отталкивающая усмешка. Разница между прежним Фрицем и нынешним была такая же, как между Дорианом Грэем и его портретом. Что же тогда галлюцинация -- то, что Франц видит сейчас, или то, что он видел раньше? И, будто отвечая на его (незаданный) вопрос, Следователь разлепил губы и медленно, с придыханием произнес: -- Однако сегодня, Франц, любопытство оказало вам услугу -- увело отсюда... Вы ведь, наконец, поняли про нас все? Он еще раз хлопнул в ладоши -- двери Лифта стали затворяться. Франц стоял ни жив, ни мертв, прижавшись к задней стене кабины, как вдруг... ТАНЯ! ТАНЯ ОСТАЛАСЬ ЗДЕСЬ! Он шагнул вперед. Двери закрылись только наполовину, времени выскочить оставалось предостаточно. И... натолкнулся на взгляд Следователя: "Остаешься с нами?" -- как бы спрашивали его глаза. Франц на мгновение задержался на месте. А потом бросился вперед... но лишь ударился грудью о закрывшиеся двери... Что же он наделал?!... Как теперь быть?... Стой!... Лифт поехал вверх. Ничего не сознавая, Франц стал биться о стены (тяжелые удары резонировали в крошечной кабине)... как вдруг острая боль пронизала грудь. Дыхание у него перехватило, ноги подкосились -- он упал на пол. Подсунув руку под свитер, он схватился за то место, где была рана... и вдруг нащупал в нагрудном кармане рубашки сложенный в несколько раз листок бумаги. Что это? Трясущимися пальцами Франц вытащил листок и некоторое время держал его перед глазами, не в силах понять написанного. Танин почерк! Откуда?... Почему в кармане? А-а, это -- записка, найденная на тумбочке... Большие угловатые буквы шли через весь листок. Одна фраза: Б У Д Ь С Ч А С Т Л И В ! И подпись: Т В О Я Я. Лифт остановился. С трудом поднявшись на ноги, Франц вышел наружу и оказался в широком светлом помещении с прозрачными стенами. Прямо перед выходом из Лифта располагалась стойка с большим стеклянным экраном и мигающими разноцветными словами: "Добро пожаловать в Дом 21/17/4!" И внизу, маленькими буквами: "Ваше жилище расположено на 6-ом этаже". ____________________________________________________________________________ ЧЕТВЕРТЫЙ ЯРУС 1. Дом 21/17/4 Франц знал, что Четвертый Ярус будет его последним, знал наверняка -- будто доказал математическую теорему. Доказательство поражало простотой: на Первом Ярусе была весна, на Втором -- лето, на Третьем -- осень, а здесь, на Четвертом, -- зима. Четыре яруса -- четыре времени года, и пятого, для еще одного яруса, просто нет. А зима здесь была настоящей, с сугробами в человеческий рост, морозами ниже двадцати градусов и ночными вьюгами. Сильнейший ветер, начинавшийся, будто по часам, ровно в семь вечера, бил снежными хлопьями в вибрировавшие стекла окон, проникал во все щели и гулял по комнатам ледяными сквозняками. Центральное отопление не справлялось, комнатных обогревателей в Доме не было, так что мерз Франц ужасно, особенно по ночам -- несмотря на то что спал, не раздеваясь, да еще накрывался поверх одеяла курткой. Оживал он только под душем, но и то ненадолго, ибо горячая вода плохо действовала на его раны -- так что через 5-6 минут приходилось вылезать из-за острой боли в груди и головокружений. Здешняя зима, как и времена года предыдущих ярусов, казалась вечной, и Франц, любивший солнце и тепло, не мог смириться с мыслью, что обречен мерзнуть в этом царстве холода всю оставшуюся жизнь. Может, через три месяца все-таки потеплеет?... Большую часть времени Франц проводил, целенаправленно стараясь не думать об оставленной на Третьем Ярусе Тане: какой смысл вспоминать то, чего не вернешь? Пытаясь сохранить душевное равновесие, он уговаривал себя, что та секундная заминка в Лифте была непроизвольна -- и никто ни в чем не виноват! Скажем, если б Франц задержался из-за того, что споткнулся обо что-нибудь, -- это ведь не считалось бы предательством? Вот он и "споткнулся" о вид чудовища, которым оказался Фриц... плюс два месяца лекарств-галлюциногенов -- не могли они пройти бесследно и наверняка ослабили психику и скорость реакции! Но, доходя в своих рассуждениях до этого места, Франц всегда начинал сомневаться: дело было не в уродливом лице Следователя, а в самом Франце -- в его страхе остаться на Третьем Ярусе навсегда! Господи, если бы там, в подземелье, у него была еще одна секунда... хоть полсекунды, он бы одумался и сделал то, что подобает достойному человеку. Однако оправдать свои действия недостатком времени на размышление у Франца не получалось: решение следовало принимать сердцем, а не головой. Достойный человек в такой ситуации не думает, а действует на инстинкте! "Ну ладно, если б я даже и остался, то чем бы я помог Тане? -- спрашивал он себя и тут же сам отвечал: -- Тем, что был бы рядом с ней!" И на этот аргумент возражений уже не находилось. Для того чтобы занять голову и заполнить бесконечные дни, Франц стал составлять подробную карту-схему Дома, обследуя этаж за этажом и нанося на план все обнаруженные комнаты. Начал он с подвала, почти целиком отведенного под склад продуктов: залежей консервированной хурмы и папайевого сока, сотен ящиков ветчины из африканского бородавочника и полярной куропатки -- вот где, оказывается, использовались злополучные консервы со Второго Яруса. Помимо уже знакомой продукции, здесь имелось несколько сортов консервированной рыбы, множество тропических фруктов и овощей неизвестных наименований; неотапливаемые секции подвала ломились от мороженного мяса какой-то рептилии (все это, наверное, заготовлялось в других "версиях" Второго Яруса, упомянутых Следователем Фрицем). Запасов еды должно было хватить Францу лет на шестьдесят -- что, видимо, являлось "верхней" оценкой оставшегося ему времени жизни. Энергии и воды также имелось предостаточно: расположенный на крыше ветряк заряжал аккумулятор, который, в свою очередь, питал электричеством все оборудование Дома, включая котел для перетапливания снега. На 1-ом этаже располагался вестибюль и вход в лифт, а также большое стеклянное табло, показывавшее силу ветра и температуру воздуха снаружи Дома, атмосферное давление, дату и время. Лишь однажды Франц видел, чтобы табло показывало что-то другое -- когда в первый раз вышел из кабины Лифта, приехав с Третьего Яруса. После этого Лифт небъяснимым образом превратился в лифт и никуда, кроме как в подвал или на верхние этажи Дома уже не шел -- Франц даже спускался в шахту, чтобы убедиться, что там нет секретного хода. Много места в Доме отводилось всевозможному служебному оборудованию: вышеупомянутый котел для перетапливания снега помещался в подвале и соединялся трубопроводом сквозь стену Дома с пневматическим "засасывателем". Натопленная вода перекачивалась мощным насосом в бак, расположенный на 24-ом этаже, а уж оттуда расходилась по всему Дому. Система водоснабжения работала не постоянно, а включалась (автоматически) только, если уровень воды в баке опускался ниже половины. На 26-ом этаже помещалась динамомашина, соединенная механическим приводом с ветряком на крыше. Движущие части обоих механизмов были сделаны из светлого легкого металла -- видимо, титана -- и, казалось, могли прослужить десятки лет. Выработанное электричество шло на этаж ниже -- в аккумулятор. Если последний заряжался полностью, то ветряк автоматически покрывался специальным чехлом, и вся система останавливалась. На 2-ом этаже располагался видеотеатр с большим экраном и одиноким креслом посреди пустого зала; на 3-ем -- видеотека с фильмами решительно всех стран мира. 4-ый и 5-ый этажи занимал склад одежды: Франц нашел неимоверное количество белья, рубашек, свитеров, костюмов, постельного белья, домашних тапочек, вечерних туфель и даже два фрака -- но только одну зимнюю куртку (что вполне соответствовало частоте его вылазок наружу). Затем шел жилой этаж (6-ой); на 7-ом и 8-ом -- размещалась обширная художественная библиотека; на 9-ом -- компьютер, централизованно управлявший всем оборудованием Дома. Этажи с 10-го по 14-ый занимал, как его называл Франц, "склад разных вещей", где хранились канцелярские товары, элементарные лекарства, стиральный порошок, инструменты, посуда, кухонные припасы (соль, сахар, пряности) и другие мелочи. 15-ый этаж был обставлен под научную лабораторию: мощный компьютер с векторным процессором, два стола, книжные полки, персональный компьютер и лазерный принтер. На 16-ом и 17-ом этажах располагалась научная библиотека (не содержавшая, почему-то, ни одного издания, вышедшего после смерти Франца); на 18-ом -- коллекция музыкальных записей и нот, CD-плэйер, магнитофон, а также электроорган, скрипка и акустическая гитара. Следующие четыре этажа были попарно соединены и превращены в спортивный зал и бассейн -- ни тем, ни другим Франц не пользовался из-за плохого физического состояния. Только два из всех этажей Дома отапливались постоянно: жилой -- 6-ой и, почему-то, 23-ий (на котором не было ничего, кроме большого пустого зала). В остальных помещениях отопление включалось тумблерами: повернешь -- и через десять минут температура поднимается до шестнадцати градусов Цельсия, а потом держится на этом уровне ровно час (после чего приходилось опять щелкать тумблером). Постоянно мерзнувший Франц провозился несколько дней, пытаясь подрегулировать отопление Дома на более высокую температуру, однако так и не сумел разобраться в программе, управлявшей центральным компьютером на девятом этаже. В конце концов, он был математиком, а не системным программистом. Но ужаснее всего ощущалось одиночество: Франц являлся единственным обитателем Дома. Ни других подследственных, ни обслуживающего персонала -- все двадцать шесть этажей плюс подвал были рассчитаны на одного человека. Более того, они были рассчитаны именно на него, Франца Шредера: ибо вся одежда на складе в точности подходила ему по размеру, книги и журналы в научной библиотеке соответствовали его научным интересам, в художественной библиотеке имелись сочинения всех его любимых писателей, в музыкальной -- композиторов, а в видеотеке наличествовали все до одного его любимые фильмы! Дом 21/17/4 торчал, как безымянный палец, посреди безлесой заснеженной равнины. Из окон нижних этажей не было видно ничего, кроме плоского белого пространства; лишь забравшись на самый верхний, 26-ой этаж, Франц обнаружил на севере и юге еле различимые здания -- точные копии его Дома. В южном здании вроде бы светились окна. Оживившись, Франц стал включать и выключать через равные промежутки времени свет, однако ответа от неведомого товарища по несчастью не получил. На следующее утро он попытался добраться до южного дома пешком, но за полдня не успел пройти и четверти расстояния: идти по сугробам глубиной в полтора-два метра оказалось, в его нынешнем состоянии, непосильной задачей. Чтобы вернуться в укрытие до начала вьюги, ему пришлось повернуть обратно, и после этого случая наружу он не выходил -- тем более что вход в Дом частенько заваливало снегом. Франц наблюдал за южным зданием еще три недели, но огни больше не появлялись... может, они ему просто померещились? Обследования Дома и составления плана хватило ненадолго -- недели на четыре. На что убить остаток жизни?... Руководствуясь еще не угасшим желанием сохранить рассудок, Франц решил, что попытается поддерживать досмертный образ жизни. Нужно отыскать какое-нибудь привычное и понятное, но при этом увлекательное занятие... Лучше всего под такое определение подходила математика, и Франц занялся задачей, над которой работал в последние месяцы перед своей смертью. Работать теоретически он поначалу был не в состоянии и потому погрузился в программирование. Дней десять он писал и отлаживал отдельные куски программы, еще неделю подбирал параметры так, чтобы алгоритм стал устойчив. Наконец пошли первые результаты -- причем, как раз такие, каких он ожидал! Францу стало интересно, и он решил попытаться построить теоретическую модель обнаруженного явления. Роясь в литературе, он обнаружил статью с описанием довольно оригинального метода, оказавшегося применимым и в его, Франца, случае. Это был прорыв: задача решилась "до конца": он получил ответы на все вопросы, а теоретические результаты полностью подтвердили и объяснили численные. Работа получилась, как ему эйфорически казалось, экстраординарная по своей важности и изящности; Франц даже успел придумать заголовок для статьи... но вдруг с удивлением осознал, что не понимает, зачем эту статью нужно писать. Не то, чтобы он не знал с самого начала, что опубликовать ее будет невозможно... просто оказалось, что рассказать о полученных результатах для него столь же важно, как и получить их. Так или иначе, но эйфория немедленно прошла -- равно как и интерес к науке в целом -- и к рабочему столу на 15-ом этаже Франц более не прикасался. Никогда он не ощущал своей изолированности так остро, как после этого случая... Он попробовал реанимировать свою старую любовь к музыке, однако дело пошло туго. Играть на гитаре ему не позволяли плохо действовавшие пальцы правой руки, а на скрипке он не практиковался более семи лет и забыл уже, каким концом ее нужно держать. Тем не менее, порывшись на музыкальном этаже, он разыскал ноты 24-ех каприсов Паганини для скрипки соло и стал упрямо разбирать страницу за страницей. Поначалу он быстро прогрессировал, но потом прогресс затормозился и игра оставалась на одном и том же уровне. Хуже того, какую бы пьесу Франц ни играл, он делал десятки мелких ошибок, сводя получаемое от музыки удовольствие к нулю. Сколько он ни бился, восстановить "чистую" игру ему не удалось, и, в конце концов, он отнес футляр со скрипкой обратно на музыкальный этаж. 2. Размышления Следующим прожектом явилась попытка систематизировать всю имевшуюся информацию о Стране Чудес. В течение примерно месяца Франц заносил сведения в тщательно продуманную "базу знаний", организованную в персональном компьютере. Однако, дойдя до интерпретации, застрял, ибо все мыслимые объяснения наблюденных фактов не проходили проверку логикой. К примеру: почему уровень здешней бытовой техники в точности соответствует современному уровню техники на Земле? Значит ли это, что Бог неспособен к техническому развитию и попросту заимствует идеи у людей? Да нет, конечно: ведь он также использует и фантастические (по человеческим стандартам) лифты, двигающиеся между неизвестно где расположенными ярусами. Видимо, Бог заимствует человеческую технику для каких-то своих целей. Каких? Ответ на этот вопрос казался недоступным... а может, у Франца от плохого самочувствия и остаточного действия галлюциногенов плохо работала голова. Не меньшая путаница царила в вопросе Суда. Если в описании недотепы-Адвоката этот институт выглядел претензией (или, вернее, карикатурой) на идею христианского Божьего суда -- то на Втором Ярусе слово "Суд" употреблялось уже в чисто юридическом смысле. Наконец, на Третьем Ярусе Суд вообще никак не упоминался... и какой из всего этого следовал вывод, Франц не понимал. А зачем его мучили бесконечными анкетами? Франц заполнял их в Регистратуре, он заполнял их на трех предыдущих ярусах. И здесь, на Четвертом, ему тоже был оставлен объемистый комплект бланков -- в спальне, на кровати. Возиться с ними, однако, Франц не стал, ибо отдать их все равно было некому. Бегло просмотрев, он переложил их на стул, а через несколько дней нечаянно столкнул на пол -- и Анкеты веером разлетелись по ковру. Чтобы не мешались под ногами, Франц затолкал их поглубже под кровать. Или, скажем, как он теперь должен относиться к "теории декораций", казавшейся такой логичной в устах Следователя Фрица? Но ведь Фриц-то оказался не человеком, а каким-то чудовищем, единственной целью которого являлось запугать Франца до последней степени! То есть, Следователь-то и был самой настоящей декорацией! А отсюда -- следующее рассуждение: если кто-то говорит про остальных, что они -- декорации, а про себя, что он -- не декорация, а потом выясняется, что он все-таки декорация, то значит ли это, что остальные как раз не декорации? К сожалению, Франц быстро терял нить в такого рода логических построениях и никогда не мог додумать их до конца. Через некоторое Францу стало очевидно, что ему не хватает ни информации, ни интеллектуальных сил. И когда он нечаянно стер часть "базы знаний" из памяти компьютера, то восстанавливать ее не стал, а просто забросил всю идею целиком. Впервые в жизни Франц почувствовал себя интеллектуальным импотентом: все известные ему методы познания оказались бессильны... "досмертная" логика обрекла его анализ на неудачу с самого начала! Более того, сам аналитический подход -- столь эффективный в математике и физике -- казался здесь неуместным: разлагая этот мир на составные части, Франц не добился ничего! (До сих пор он пытался угадать суть происходившего по элементарным проявлениям, но даже самые простые здешние "элементы" отличались от того, к чему он привык...) Единственной надеждой оставался синтетический подход: не вдаваясь в частности, пытаться объяснить суть всего сразу! Когда эта нехитрая мысль пришла ему в голову, Франц ощутил вялый прилив интереса... как же он не додумался раньше? Нужно понять, чего он должен достичь в конце концов -- не может такое сложное и продуманное построение не иметь глобальной цели! Или нет, проще: нужно понять, чего хочет тот, кто все это придумал! (В конструкции Страны Чудес явно чувствовалось сознание, имевшее индивидуальность... или это только казалось? Франца не оставляло ощущение, что кто-то следит сверху за его перипетиями и в досаде хватается за голову, восклицая: "Ну, что же ты! Неужели до сих пор не догадался?!") Да, все правильно: если логика бессильна -- остается религия, философия (о чем-то похожем толковал Фриц... стоит ли следовать его совету?), йога, в конце концов. В досмертном мире Франц никогда этими вещами не интересовался, но сейчас выбора у него не было. Он раскопал в библиотеке "Введение в современную философию", однако чтение пошло медленно: аргументы автора часто ускользали от Франца, из-за чего одни и те же страницы приходилось перечитывать по нескольку раз. Чем дальше он читал, тем меньше испытывал интереса: философия, казалось, возилась с частностями, не затрагивая сути... а если и затрагивала, то Франц все равно не мог преодолеть удушающий поток словоблудия. Если философские упражнения оказались бесполезны, то занятия йогой принесли ощутимый вред: Франц стал бояться тишины. До сих пор абсолютное беззвучие Четвертого Яруса не казалось угрожающим, однако от долгого лежания на полу в предписанной "Руководством по хатха-йоге" "позе трупа" ему стали мерещиться тихие шаги невидимых людей. Он принес с музыкального этажа магнитофон и стал заниматься под музыку, однако европейские композиторы к йоге не подходили, а имевшиеся индийские записи были попросту невыносимы. Вскоре страхи вышли за пределы часов, отведенных на йогу: Франц стал бояться все время, особенно ночью, когда за окном выл ветер. Магнитофона невидимые люди уже не страшились; хуже того, музыка делала их еще и неслышными. Франц стал тщательно запирать двери своей квартиры, что помогло лишь отчасти: внутри он чувствовал себя спокойно, однако вылазки за продуктами стали требовать немалого мужества. Занятия же йогой он бросил: хатха-йога упражняла тело, а не дух; а руководства к раджа-йоге (духовной гимнастике) в библиотеке не оказалось. Франц, впрочем, не растроился, ибо к тому времени уже убедился, что изменить себя ему не удасться -- голова его работал не так, как у философов и йогов. Единственным результатом всей затеи явилась расшатанная психика. Пару дней он читал Библию -- вот где ему стало по-настоящему скучно. Изо всех сил Франц старался обнаружить потайной высокий смысл в притчах Старого Завета, но видел лишь банальные, по нынешним искушенным временам, сказки. Ну да, сказки... а что же еще? -- истории об очень добрых и очень злых людях, участвовавших в невероятных событиях. Библейские сказания даже не казались особенно талантливыми -- взять, к примеру, притчу об Иосифе и "Щелкунчика" Гофмана... насколько в последнем больше красок и фантазии! Так или иначе, но ответа на вопрос о смыслах бытия и смерти в Библии не содержалось -- по крайней мере, для Франца. Впрочем, глупо было предполагать, что он найдет в книге, написанной в досмертном мире, инструкцию к тому, как надо действовать в окружавшей его Стране Чудес! Если Бог и "заложил" в Библию какие-то ответы для Франца, то уж наверное они должны быть в неявной, скрытой форме -- иначе бы человечество уже давно разобралось, что к чему. Более того: ответы эти наверняка претерпели жесточайшие искажения, ибо записаны были Бог знает когда, не понимавшими, что они пишут, людьми! (После произошедших с ним событий, Франц нисколько не сомневался, что писатели Библии решительно ничего не понимали... или же они были сознательными фальсификаторами?... А может, безумцами или, хуже того, графоманами?... Франц гнал от себя эти мысли, понимая, что с таким настроем ни в чем разобраться не сможет!) Из сего рассуждения родилась еще одна, несколько более серьезная, попытка прочитать и понять Библию. На этот раз Франц концентрировался не на сюжетах преданий, а на высказываниях автора и действующих лиц, абстрагируясь от контекста. Более всего он старался обнаружить какую-либо информацию о загробной жизни -- и, к удивлению своему, не нашел почти ничего! Откуда же взялись прошедшие через всю историю человечества, отраженные в искусстве и запечатленные с сознании миллиардов людей представления о рае и аде? Кто выдумал эту чушь о жарящихся на сковородке грешниках? Кто придумал сидящих на девятом небе праведников? Данте?... Мильтон?... Единственное, что утверждалось в Библии, -- что после смерти всем "воздастся по заслугам", а остальные утверждения были смутны и расплывчаты. Взять вроде бы важные и глубокомысленные слова Святого Павла: "Не все мы умрем, но все мы изменимся"... Когда Франц очнулся в Регистратуре, он не ощутил в себе никаких перемен... да и почему он должен был измениться? Ведь смерть его произошла случайно -- он бы, скорей, изменился, если б выжил: стал бы осторожнее водить машину. Или же, оказавшись неготовым к смерти, он должен был измениться после ее осознания?... Франц стал припоминать, когда именно он до конца осознал свой уход из жизни... и ничего не вспомнил: факт смерти пришел к нему постепенно, без шока и был в значительной мере смягчен интересом к окружавшему его удивительному миру. И даже последовавшие испытания на Втором Ярусе не оставили на Франце серьезного отпечатка: ведь он вышел из них победителем, а не побежденным -- вышел, сохранив свои моральные ценности!... Или же?... (При воспоминаниях о Женщине ему всегда становилось не по себе...) Серьезное душевное потрясение он претерпел, лишь когда оставил на Третьем ЯрусеТаню -- да и то, это была скорее травма, чем изменение!... В результате, Библию Франц бросил опять, на этот раз окончательно: не так много оставалось у него душевных и интеллектуальных сил, чтобы тратить их на высказывания святых! Ведь Франц не понимал ничего вообще -- уж до высказываний ли тут?... Он даже не знал, где находится -- в раю или аду!... (На рай решительно не похоже... ха-ха-ха!... а ад -- при всех его, Франца, недостатках -- казался незаслуженным... или так считают все грешники?) Впрочем, вопрос этот, скорее всего, не имел смысла вообще, ибо -- в отличие от всех религиозных моделей -- здешний загробный мир не был построен на концепции добра и зла. Если уж на то пошло, Франц не имел ровно никаких оснований полагать, что имеет дело с библейским Богом... с тем же успехом здешний Бог мог оказаться злым волшебником из детской сказки! Не найдя ответов в русле традиционной религии, Франц решил испробовать абстрактный индуктивный подход: рассмотреть, к примеру, каким должен быть рай, чтобы сделать счастливым лично его, Франца Шредера? Ответ оказался на удивление простым: таким, чтобы в этом раю никогда не кончалась пища для размышлений! Иначе Франц, как и любой мыслящий человек, рехнется от скуки -- ведь за тридцать лет сознательной жизни мышление стало для него наркотиком, без которого невозможно существовать!... Из чего с неопровержимостью вытекало, что "рай для интеллектуала" невозможен в принципе, ибо вечное блаженство требует бесконечного количества пищи для ума -- а ведь любое, даже самое интересное, занятие осточертеет, если им заниматься вечность! И даже размышления о единственно вечном вопросе -- о смысле жизни -- не могут быть вечными (как бы парадоксально это ни звучало!). Ибо через конечное время размышляющий придет к одному из трех возможных исходов: он найдет заветное решение; либо докажет, что оно не существует; либо же бросит задачу, поняв, что она ему не по силам. А значит, помещенный в рай человек рано или поздно обречен на смерть от интеллектуального голода!... Впрочем, в этой теории -- равно, как и во всех остальных -- содержалась сводящая ее на нет лазейка: Бог может "питать" интеллект человека бесконечной чередой разноплановых задач. И пусть каждая отдельно взятая задача разрешима за конечное время -- однако, их бесконечно много -- вот тебе и вечная пища для ума!... (К примеру, абсурдные мытарства Франца после его смерти вполне могли оказаться посланными Богом "развлечениями", а сама Страна Чудес -- являться своего рода "раем для мыслящих людей"... А что?... Такое объяснение выглядело не нелепее любого другого!) В очередной раз зайдя в тупик, Франц задумался над возможностью понять Бога в принципе. Может ли неабсолютный разум постичь абсолютный? И вообще: чем два типа разума отличаются друг от друга? Интуитивно Францу казалось, что абсолютный интеллект можно уравнять с силами природы -- просто потому, что тот не обладает свободой воли: в любой ситуации, вне зависимости от своих желаний и настроений, абсолютно разумное существо обязано принимать единственно-верное решение. Его действия зависят лишь от внешних условий и потому попадают в ту же категорию, что и законы физики. Придя к такому выводу, однако, Франц окончательно перестал понимать мотивировку происходящего: зачем абсолютному разуму нужно гонять людей по Лабиринту? Какой интерес "абсолютной кошке" играть с "неабсолютной мышкой", если первая может заранее предсказать, куда побежит вторая?!... Ведь, что бы Франц ни сделал, куда бы ни свернул, Бог знает наперед, что произойдет в следующий момент! Или же не знает?... -- продолжал рассуждать Франц -- в конце концов, абсолютный разум и абсолютное знание не совсем одно и то же! Сие рассуждение, пожалуй, действительно могло объяснить происходившее, более того -- открывало некие перспективы. А именно: если намерения "мышки" заранее "кошке" не известны, то последней приходится подстраивать свои действия (несмотря на свою абсолютность!) под действия первой. То есть, Богу приходится достраивать Лабиринт, в зависимости от того, в какую сторону "побежит" Франц -- и неважно, кто из них абсолютен, а кто нет! Значит, Бога можно заставить достраивать Лабиринт в "нужном" направлении!... Однако когда Франц дошел до этого соображения, то сам же его и опроверг: даже если Бог и не может предусмотреть действий человека, он все равно обладает достаточным пониманием человеческой природы, чтобы построить Лабиринт на все случаи жизни. Иными словами, однозначного ответа не было и здесь. В конце концов, Франц пришел к выводу, что индуктивный путь размышлений неплодотворен: даже если он и приведет к какому-либо правдоподобному умозаключению, проверить последнее будет невозможно. А непроверяемые рассуждения на абстрактные темы вызывали у Франца, по нынешним временам, головную боль и начисто отбивали охоту думать вообще... (И действительно, зачем?... Все подходы и методы перепробованы, а результата нет как нет!) Иногда ему казалось, что он постепенно превращается в декорацию -- то есть, в управляемый объект, способный прийти только к тем выводам, которые "декоратор" вложит ему в голову... От таких мыслей Францу хотелось попросту отключить свой мозг и ждать, пока Бог или главный йог, а возможно, Будда, наполнит его душу небесной благодатью и блаженным сиянием... Однако для такого способа достижения гармонии Францево мышление все еще оставалось недостаточно пассивным. 3. Воспоминания. Часть 1 По мере освобождения от теоретических упражнений, он стал все чаще и чаще обращаться к досмертным воспоминаниям. Когда такое произошло с ним в первый раз, Франц с удивлением и стыдом осознал, что за прошедший со дня его гибели без малого год он почти не вспоминал о матери и брате!... И даже о сыне, в котором души не чаял, Франц вспоминал считанные разы... и ведь при этом никогда не считал себя эгоистом! Он стал думать, что могло произойти с пережившими его родственниками. С сыном дела обстояли, скорее всего, нормально (бывшая жена Франца, Клаудиа была хорошей матерью), так что волноваться за мальчика не стоило... В любом случае, после развода Франц не оказывал на его судьбу существенного влияния: два-три часа в неделю -- что можно успеть за это время? До своей смерти Франц утешал себя тем, что, когда сын подрастет, у них появятся общие интересы (математика или, скажем, компьютеры) -- и уж тогда-то он войдет в жизнь мальчика еще раз!... Что ж, теперь этому не сбыться никогда... и как ни резало Францу от такой мысли грудь, поделать тут было ничего нельзя. Если по сыну Франц, главным образом, скучал, то мысли о матери вызывали у него острое беспокойство. Как она пережила его смерть -- да еще столь внезапную?... На время похорон к ней, конечно, приехал старший брат Франца -- но задержаться надолго тот, вероятно, не мог и через несколько дней уехал обратно во Францию. Или же мать поехала с ним? Такой вариант казался разумным, но сколько времени может прожить в непривычной стране говорящая только по-английски пожилая женщина -- выдернутая из привычных обстоятельств и оторванная от всех знакомых?!... Впрочем, как и в случае сына, переживания Франца ничего изменить не могли. С течением дней Франц стал уделять воспоминаниям о досмертном мире все больше и больше времени. Стоило ему прикрыть веки, как привычный мир логики и разума, мир знакомых до мельчайших подробностей, любимых лиц оживал у него перед глазами, отгоняя окружавшую его ледяную пустыню в туманную дымку нереальности. Kак Францу хотелось, чтобы все произошедшее с ним оказалось сном!... Если б он мог прийти в себя после той аварии в нормальном, досмертном госпитале, увидать сидящую возле постели Лору, улыбнуться ей и сказать: "Я очнулся, малыш..." Однако всякий раз враждебная действительность врывалась в его сознание, и кто-то невидимый шептал с издевкой в ухо: "Твое тело гниет сейчас в земле... а может, сожжено и превратилось в горстку золы... Тот мир потерян для тебя навсегда!..." И настолько осязаемым был вкрадчивый этот голос, что Франц вздрагивал и с застланными слезами и яростью глазами озирался по сторонам в поисках кого-нибудь реального -- кого-нибудь, в чью глотку он мог бы забить звучавшие внутри его головы издевательские слова. У него расстроился сон, а (и без того паршивое) настроение ухудшилось до уровня депрессии. Трудно сказать, чем было вызвано резкое ухудшение психологического состояния Франца... возможно, бесплодными размышлениями на философские темы, а вернее всего -- неуклонно накапливавшимся ослаблением его здоровья: он страдал от головокружений, слабости и непрерывных простуд. Забинтовать без посторонней помощи рану на груди ему не удавалось, так что приходилось использовать вату, прикрепляя ее к телу кусками пластыря (и то, и другое нашлось на "складе разных вещей"). Однако отдирать пластырь от кожи перед тем, как идти в душ, было больно, и он стал лезть под воду прямо с повязкой. После душа мокрая вата неприятно холодила рану, да и рубашка на груди отсыревала, однако вскоре Франц к этому привык и перестал замечать. Повязку он теперь менял лишь каждые три-четыре дня -- когда та начинала пачкать постель выделявшейся из полузажившей раны сукровицей. Кстати сказать, Франц также перестал стирать постельное (и вообще, какое бы то ни было) белье -- бросая его в одной из комнат жилого этажа на пол и притаскивая со склада новую смену. Он подсчитал, что имевшихся запасов должно хватить примерно на одиннадцать месяцев, а уж потом он постирает все сразу. И все время, пока он не спал, Франц лихорадочно старался занимать себя какими-нибудь отвлеченными воспоминаниями или размышлениями -- ибо в любую свободную минуту он непроизвольно, автоматически начинал думать о Тане. Он вспоминал, как они подшучивали друг над другом в те две счастливые недели их романа на Первом Ярусе. Он вспоминал, как она прибегала, возбужденная, к нему в Госпиталь и, хвастаясь замечательной картинкой, нарисованной сегодня, вешала ее у него в палате. Он вспоминал, как она улыбалась: одновременно недоверчиво и открыто -- будто не ожидая ответной улыбки, но все равно отдавая свою. И ей никогда не нужно было ничего для себя, кроме того, чтобы принадлежать ему!... Франц чувствовал это всегда: когда она кормила его ужином, когда рассказывала смешную историю, когда они занималась любовью... особенно, когда они занимались любовью. В эти минуты обычная Танина порывистость исчезала, и она таяла в руках, оставляя ни с чем не сравнимое ощущение полного обладания. Господи, от этих воспоминаний Францу хотелось расшибить себе голову об стену! В конце концов он стал придерживаться формального запрета на мысли о Тане: как только имя ее приходило ему в голову, он шел в видеозал и смотрел какой-нибудь фильм. Однако более двух фильмов в день Франц осилить не мог: свет экрана резал глаза и нестерпимо болел затылок. Он попроб