Она меня великолепно поняла, сиятельная шлюха, и по старой привычке, забыв обо всем прочем, улыбнулась не менее бесстыже. Высокая царица Пасифая. Беспомощная стерва. Я поклонился - не особенно низко - и вышел в коридор. Клеон имел немалый опыт службы при дворе: он успел бесшумно отскочить от двери и стоял в стороне в выжидательной позе терпеливого стража. - Ну? - спросил он уже как равный равного. - Корабль, Клеон, - сказал я. - Больше мне ничего не нужно. Распорядись. Я задержался на галерее, откуда открывался вид на Лабиринт во всей его дикой мощи и своеобразной красоте. Шкатулка для драгоценного камня, засада на охотника, воплощение, быть может, самой грандиозной за всю историю человечества лжи. У главного входа расхаживал часовой в черной одежде с золотым изображением священного петуха на груди, солнце играло на его начищенном шлеме и лезвии секиры. Дворец был покоен и тих, и я с удовольствием подумал о том, как разобью вскоре этот покой и эту тишину, как заставлю кукол в пурпуре и золоте разыгрывать мою пьесу. Но зритель-то - зритель будет видеть лишь ее отражение в кривом зеркале и считать это отражение святой истиной, безупречным совершенством. Да будет так! Сын вечно голодного гончара, мальчишка с грязной окраинной улочки Кносса управляет царями и героями, праведниками и подлецами. И плевать мне, что никто ничего не узнает о тайных пружинах происходящего, - истинный талант не вопит о себе на весь мир, а тихо и незаметно делает свое дело. Лабиринт - воплощение грандиозной лжи? Прекрасно. В моих силах сделать эту ложь еще более грандиозной. Я сказал бы, что мой план достоин богов - если бы с большим почтением относился к богам. Я нашел наконец то, свое, великое. Это будет не заурядная интрига с ядами, кинжалами и словесными поединками, какими от сотворения мира полнились дворцы, - все эти интриги при всем мастерстве их исполнения похожи друг на друга, как два горшка умелого гончара. Разумеется, и моя пьеса не обойдется без блеска оружия и словесных битв, но мой замысел неизмеримо гениальнее: совершить чернейшую подлость и заставить всех поверить, что они были свидетелями благородного подвига, достойного Геракла. Создать ложь, которой будут верить наши потомки сотни и тысячи лет спустя. Обмануть праправнуков, тех, кто даже не будет знать моего имени, но станет слагать стихи и красивые сказки о славном подвиге. Все в них будет, все, услаждающее глаза и уши слезливых романтических идиотов: благородный красавец-герой, чистая и нежная любовь, высокие слова и благие помыслы о счастье человеческом. Все, кроме правды. Еще одна маленькая деталь. Пасифая ни словом не упомянула о сумме вознаграждения, которое меня ожидает, - настолько она прониклась мыслью, что я переживу Минотавра не более чем на один-два удара сердца, не подумала, что проницательного человека умолчание о деньгах может встревожить и заставить задуматься. Ну что же, надо подумать и о том, как отсрочить мое путешествие в царство теней, - там, должно быть, невыносимо скучно, ибо вряд ли там существуют интриги и интриганы... Хотя что тут думать - достаточно открыть тайник и достать один из папирусов. Даже скучно чуточку, до того легко. Я шел по городу не спеша - чтобы острее ощутить перемену, разницу между тем (не вижу смысла скрывать это от самого себя) жалким и растерянным человеком, что брел по Кноссу утром, и нынешним, уверенным в себе, таившим в складках одежды Знак. Я прошел бы мимо заведения Валеда, но мое внимание привлекла необычная суета, ничуть не похожая на ту, что обычно царила в этом храме увеселения и утоления грубых инстинктов. Флейты молчали. Не было видно ни танцовщиц, ни гомонящих купцов. На мощеном дворе толпились люди всех возрастов и званий: крестьяне, нищие, ремесленники, бродяги, моряки, солдаты, шлюхи и скучающие знатные юнцы - словом, та самая пестрая толпа, что обычно стекается на место какого-нибудь преступления. Все смотрели на окна, тараторили и пытались проникнуть внутрь, но вход загораживали полицейские и люди Валеда, которыми распоряжался одноглазый бактриец. Я протолкался к нему и спросил: - Что тут у вас случилось? - Горе! - взвыл он, пуская слезы из единственного глаза. - Эта, с Оловянных островов, зарезала хозяина... Я отпихнул его и прошел в дом. Дом был словно маленькая копия Лабиринта, столько там насчитывалось хитрых коридоров, потайных лестниц и укромных комнат. И убийств там произошло наверняка раз в десять больше, чем в Лабиринте, разница лишь в том, что никто за этими стенами о них не знал. Что-то, похожее на грусть, шевельнулось в моей душе - Валед, Валед... Исключительно талантливый в своем деле был человек, ловкач в тайных и подлых делах необычайный. Вот вам и еще один печальный пример того, как глупые слабости губят истинный талант: один упивается до смерти, другой шатается по портовым притонам, пока однажды не заработает кинжал в бок, третий обожает возиться с юными чужеземками, не думая, какое впечатление на них производят его брюхо и рожа. Неужели нельзя создать какого-нибудь железного, медного или золотого человека - гения коварства, не подверженного примитивным страстишкам? Неужели не найдется лекарь, что сможет, покопавшись в наших головах, оставить и усилить искусство интриги, но удалить слабости? Он лежал на полу, видимо, там, где и упал, никто не потрудился перенести его на ложе - с мертвым Валедом можно обращаться по-свински, он уже не внушает почтения и страха. Девчонку караулил в углу полицейский, приняв воинственную позу, а двое других, судя по их хитрым мордам и шмыгающим глазам, прикидывали, что бы стащить под шумок. Тут же пребывал этот паршивый Кандареон, полицейский сотник, что предупреждал меня насчет лидийца. - А ты как сюда попал? - зарычал он. - На дружка пришел взглянуть? Ну, полюбуйся, приятно выглядит, а? Полицейские дружно заржали. - Я и на нее хочу взглянуть, - сказал я и остановился перед девушкой. Удивительно, но страха в ее глазах не было, одно непреклонное упрямство и даже что-то, похожее на силу воли. Женщина - и сила воли? - Ну ладно, берите ее и пойдем, - сказал Кандареон своим. - Дело ясное, и что за это полагается, известно. - Ты не спеши, - сказал я ему неожиданно для самого себя. - Заберу ее я, а не вы. - Ты? - Он залился деланным хохотом. - Рино, дружочек, ты что, выбился в квартальные судьи? Палок захотел, шарлатан? Смотри, у нас это быстро. Я дал ему время повеселиться как следует, насмеяться досыта - смех, уверяют лекари, полезен для здоровья. Потом медленно снял с шеи Знак и ткнул в его корявую рожу. Выражение его лица описать было невозможно. - Кланяйся, тварь, - сказал я. - Ниже, ниже... - Но как ты смог? - еле выдавил он, показывая своим, чтобы они поскорее ушли и не видели его унижения. - Не твое дело, - сказал я. - Прилежно охраняй добро для передачи царской казне (ибо кто знает, есть ли у Валеда наследники и где они?). Шкуру спущу, если что... - Рино, прогнать лидийца? - льстиво предложил он, снизу вверх заглядывая мне в глаза. - Дурак ты все-таки, - сказал я. - Только и умеешь, что с купцов тянуть. Кто тебе приказал уничтожить Каро и его людей? Ты сам никогда не осмелился бы, я твою заячью душонку насквозь знаю. - Меня повесят, если... - Я повешу тебя еще быстрее. Прикажу это сделать твоим же подонкам - сколько из них метят на твое место, а? Кто? - Клеон. Сам Клеон, - прошептал он, оглядываясь на дверь. Все понятно - они хотели для полной уверенности во мне лишить меня верных людей, оторвать от привычных занятий, привязать к Клеону. И не подумали, как я им за это отплачу. Я не верю в дружбу, в то, что под этим словом подразумевает глупое большинство, но Каро на свой лад был мне чем-то вроде друга, и его смерти я не прощу. На улицу мы с северянкой вышли через известную мне потайную дверь, не привлекая внимания зевак, - их уже разгоняли конные стражники. Девушка покорно шла рядом, но вырвалась, когда я взял ее за руку. - Откуда ты взяла кинжал? - спросил я на ее родном языке, которым с грехом пополам владел, - в нашем деле без знания языков не обойтись. Конечно, она взглянула удивленно: - Откуда ты знаешь наш язык? - Я многое знаю, - сказал я. - Где ты взяла кинжал? - Со стола. Что ж, это похоже на Валеда - бросать оружие где попало. В доме у таких людей, как мы, оружия вообще не должно быть, наш ум - наш меч. - Как тебя зовут? - Рета. Куда ты меня ведешь? - Уж понятно, не в тюрьму. Мы пришли. Услышав наши шаги и звук открываемой калитки, во дворе мгновенно появилась Ипполита, мегера моя седенькая. Критически оглядела Рету и заняла обычную позицию - метла отлетела в глубь двора, кулаки в бока, седые волосы раскосмачены. И обрушилась на меня: - Это что еще за новости, что за девка? - И стала сыпать перенятыми у мужа словечками - тот был моряком, побывал, наверное, во всех портовых городах, которые только существуют на свете, и из каждого привозил пригоршню смачных местных ругательств. Мою Ипполиту боялись все торговки на базаре и даже пьяные каменотесы обходили стороной. - Ты что это творишь, холера дельфийская, потрошитель священного петуха, крокодил холощеный? Клиентуру у него отбили, полиция стращает, скоро жрать станет нечего, а он девчонку приволок. Мне, что ли, в шлюхи пойти, чтобы вас кормить? Так кому я нужна? Думаешь, того, что осталось у тебя, надолго хватит? Много ты без Каро сделаешь? Сам-то, недотепа, ни зарезать, ни поджечь толком ведь не сумеешь? - Ну, предположим, старая, даже ты не знаешь, сколько у меня осталось, - сказал я. - И как смеешь ты кричать на владельца Знака? И показал Знак, после лицезрения которого Ипполита издала новые вопли, теперь уже восторженные. Наверное, она единственный человек, привязанный ко мне по-настоящему, - сначала моя кормилица, потом нянюшка, кухарка, служанка, домоправительница и доверенное лицо, передававшее Каро мои распоряжения. Я никогда не пробовал, но уверен - прикажи я ей зарезать человека, зарезала бы без удивления, по-крестьянски споро, как резала птицу для кухни. Ипполита втащила нас в дом, усадила за стол, продолжая восторженно кудахтать, подала великолепный обед и мое любимое вино. Я вкратце изложил ей положение дел, мое теперешнее положение и велел собрать мне вещи для морской поездки. - Не сиделось дома, - заворчала она. - Куда тебя несет? - В Афины, скорее всего. - Тоже нашел место - там у моего Хриса в двадцать третьем двадцать серебряных сперли. Не сиделось дома, плохо было на Крите, приспичило по морям шататься... Что ты на этот раз задумал? - Убить Минотавра, - сказал я. Секретов от нее у меня не было. - Совсем рехнулся! Чудовище это? - Старая, я уже близок к сорока, - сказал я. - Пора и на большие дела замахиваться. - Он же тебя сожрет! - Вовсе не я буду его убивать. - Ну, тогда другое дело, - повеселела она и ушла. - Зачем ты меня сюда привел? - спросила Рета. - Глупый вопрос. - А ты не боишься, что я зарежу и тебя? - Нисколько, - сказал я. - Ну давай рассудим, что нужно девушке? Хорошего мужа, чтобы не бил, не обижал, не обманывал и был с нею ласков. Я не красавец, но и не урод, не юноша, но и не стар. На твои острова тебе уже не вернуться, оставайся здесь и не прогадаешь. Бить тебя я не буду, потому что никогда не опускался до драки, драка - удел животных. Изменять тебе вряд ли хватит времени при моем-то роде занятий. Чем для тебя плоха такая участь? По-моему, я все рассчитал. В любом случае лучше, чем плясать перед купчишками и переходить из рук в руки. - Ты прав, выбора у меня нет, - сказала она, и я понял, что на сей раз угадал ее будущее. - Знаешь, почему я тебя спас? Я был уверен, что повторится набившая оскомину история - сначала ты со слезами и царапаньем достанешься Валеду, а после месяца дрессировки займешь место среди его шлюх-танцовщиц. Как сотня до тебя. Но ты доказала, что я ошибся, а я так редко ошибаюсь, что готов уважать человека, заставившего меня изменить мое мнение о нем. Потому что исключения лишь подтверждают правило. - Чем ты занимаешься? - Помогаю людям понять, какие они скоты. Скажи, ты меня не боишься? Меня ведь многие боятся. - Нет, - сказала Рета. - Я тебя не боюсь. Мне просто кажется, что ты несчастен. - Глупости, - сказал я. - Я не могу быть ни счастливым, ни несчастным, потому что такие люди, как я, не верят ни в счастье, ни в несчастье. Ничего этого нет. Есть только жизнь, в которой везет тем, кто умеет управлять другими. - Но такими людьми тоже что-то управляет, - сказала Рета. - Возможно, - сказал я уже рассеянно, чтобы прервать пустую дискуссию, - не хватало еще обсуждать с женщиной нашу жизнь и мое ремесло. Все-таки нужно плыть именно в Афины. Кандидатур могло быть несколько, но лучше тамошнего Тезея не найти, во всех отношениях подходит, не имеет смысла искать что-то лучшее, так что завтра утром с попутным ветром мой корабль отплывает в Пирей... СГУРОС, ПОМОЩНИК ГОРГИЯ, НАЧАЛЬНИКА СТРАЖИ ЛАБИРИНТА Ничего я не могу с собой поделать. И не хочу, клянусь священным петухом. Нет для меня других женщин, одна Ариадна. Одно солнце светит в небе, других нет. Но что же мне делать, о боги? Кто я для Миноса? Да едва ли не слуга, и никаких надежд впереди. Двадцать пять стукнуло, а я все проверяю посты, покрикиваю на солдат, и хоть платят мне не меньше, чем в иных странах полководцу, но что это по сравнению с сокровищами царских подвалов? Да Минос меня на месте прикончит, заикнись я ему... А ведь Минос с Горгием в свои двадцать пять только что приплыли из-за Геркулесовых столбов, где покрыли славой свои имена, затупили мечи и взяли бесценную добычу. Мне такого не совершить - кто отпустит с Крита посвященного в тайну, которую знают, кроме меня, только Минос и Горгий? Будь проклята эта тайна и моя служба, отца ненавижу за то, что, пользуясь старой дружбой с Горгием, уговорил того взять меня на службу. Но разве я знал тайну Лабиринта? Сначала я даже радовался, болван, в первые дни. И сама Ариадна... Кажется, во всем друг другу признались, все слова сказали, но дразнит она меня постоянно, то разрешает целовать, то холодна, как лезвие меча, ночью. И бросает меня то в жар, то в холод, то в радость, то в тоску. Сто раз себе повторял, что все от ее возраста, что недалеко она ушла от детства, не всегда понимает, что делает. Разве легче от этого? Ничуть. Не пойму, чего я жду. Когда она окончательно повзрослеет? Перестанет меня мучить? Когда с небес спустится священный петух, посланец Солнца, и заставит Миноса отдать Ариадну мне? Нужен я священному петуху, как же... И начинаю ненавидеть Минотавра - за то, что прикован невидимыми цепями к его логову, и не уйти мне от него за славными подвигами и богатой добычей. Сам бы его и убил. Предложить ей бежать со мной? Не согласится и будет права, кто она тогда - жена нищего воина? Когда-то еще придут слава и богатство. Но ведь должен существовать какой-то выход? Или нет? Что мне делать с этой любовью, что мне делать с самим собой, священный дельфин? РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ Я не сомневаюсь, что покойный Хрис, муж Ипполиты, попросту потратил те двадцать серебряных на пирейских шлюх - не тот он был молодчик, чтобы позволить кому-то украсть у него деньги. Вот сам он, действительно, мог украсть хоть Дельфийский треножник. Но Ипполита, с юных лет считавшая все человечество бандой скотов, шлюх и преступников (в чем мы с ней сходимся), теряла способность к критическим оценкам, как только речь заходила о ее Хрисе. А впоследствии, будучи посвящена во все мои дела, тем не менее оправдывала любые мои поступки и вообще считала меня едва ли не богом Солнца в человеческом облике, воплощением священного петуха. Я удивлялся поначалу, но скоро вспомнил, что это типично женская черта - наделять любимого человека всеми мыслимыми достоинствами и обращать в добродетели его грехи, а то и просто-напросто не верить в существование этих грехов. По следу Тезея я шел трудолюбиво и настойчиво, более чем полдня. След брал начало в задних комнатках нескольких пирейских кабаков, где мало пили и долго разговаривали вполголоса, а то и шепотом; пролегал мимо корабля с переломленной мачтой и пробитым бортом, уныло накренившегося набок в дальнем конце причала; привел из Пирея в Афины, проходя по местам, где имел обыкновение развлекаться к превеликому смятению своих земляков Тезей, сын царя Эгея; и наконец оборвался у кабачка, где, как выяснилось, вышеупомянутый Тезей появлялся чаще всего. В кабачке его, однако, не оказалось. Никого там не было, кроме унылого хозяина, давно, по всему видно, примирившегося с мыслью, что богиня удачи никогда не посетит его скромное заведение. Плюгавенький был кабатчик, не из оборотистых, - задними комнатами и побочными заработками тут и не пахло, глаз у меня насчет этого наметан. Люди такого сорта хороши одним - они простодушные болтуны и порой по наивной своей бесхитростности выложат сведения, за которые в другом месте пришлось бы как следует заплатить. Я заказал вино и обед, достаточно дорогие, чтобы быть занесенным в число гостей, заслуживающих внимания и лучшего обращения, и довольно быстро разговорил хозяина, незаметно переведя разговор с кносских новостей на Тезея, о котором я, профан этакий критский, знал едва ли не меньше новорожденного младенца. И хозяина понесло. Я и раньше знал, что Тезей благодаря своему живому характеру горячей любовью афинян не пользуется. Спасало их от полной прострации лишь то, что большую часть времени Тезей проводил, болтаясь в иных краях с ватагой шалопаев под предводительством некоего лапифа Пиритоя, того еще молодчика. Однако и самые светлые деньки когда-нибудь кончаются, и афиняне вновь обрели Тезея при обстоятельствах, о которых я слышал впервые, - это были самые свежие новости, еще не успевшие дойти до Крита. Пиритой со своими приятелями, в том числе, понятно, и Тезеем, ни за что не упустившим бы такой случай, отправился в Кикир, чтобы украсть жену у тамошнего царя Эдонея. Однако старый Эдоней кроме молодой красивой супруги обладал еще и знаменитой на всю Элладу псарней, обитателей которой он, не мудрствуя, и спустил на нахальных гостей, вознамерившихся против его воли разлучить его с любимой супругой. Пиритоя и кого-то еще псы разодрали в клочки, кое-кому удалось удрать, а покусанный Тезей угодил в Эдонееву тюрьму, где, на радость афинян, мог задержаться надолго. Выяснилось вскоре, что радовались Афины рано. Одно из заданий, данных царем Эврисфеем Гераклу, как раз и заключалось в том, чтобы привести из Кикира свору тамошних псов. Геракл выполнил его добросовестно, как и все прочие, но по собственной инициативе, уходя из Кикира, кроме псов прихватил и Тезея, приходившегося ему дальним родственником. Так и вышло, что Тезей, едва залечив раны, осел в Афинах, причем пережитые неприятности отнюдь не способствовали превращению его характера в голубиный. И слабым утешением афинянам служили лишь поговорки вроде "перебесится - остепенится". Увы, поговорки не всегда отражают хитросплетения реальной жизни - в частности, увиденный мною утром в порту изувеченный корабль приобрел такой вид после того, как Тезей с дружками не поделили что-то с его командой. Наш чинный разговор был прерван к вящему моему удовольствию и полному неудовольствию хозяина. Глянув случайно в окно, он съежился - мне показалось даже, что сейчас он нырнет под стол, - и прошептал: - Тезей! И шустро юркнул за стойку. Я пересел на другой табурет, в угол, чтобы быть лицом к вошедшему. Ничего пугающего и ничего выдающегося. Таких тысячи. В меру привлекателен, молод, достаточно силен, но никакой, как у них в Афинах говорят, божьей отметины. Впрочем, он меня вполне устраивал таким, каким был. Удостоив меня лишь мимолетным равнодушно-пренебрежительным взглядом, он ногой придвинул табурет, сел и рявкнул: - Вина! И не того уксуса, которым простаков потчуешь. Что стоишь, может, денег ждешь? Хозяин выпорхнул из-за стойки так, словно на ногах у него внезапно оказались крылатые сандалии Гермеса. - Какие деньги, Тезей? - приговаривал он, увиваясь вокруг стола. - Такая честь моему скромному заведению, жаль вот, жена с дочкой на базаре, они бы тоже порадовались... - Кстати, о дочке, - Тезей его не отпускал. - Красивая она у тебя, да больно много о себе воображает. Ты почему недотрогу воспитываешь, старый баран? (Хозяин мялся, угодливо хихикая.) В кого это она такая скромненькая, интересно бы знать? Уж наверняка не в тебя. Думаешь, не знаю, куда ты норовишь шмыгнуть, когда жена гостит у родни? Домик у бани, а? Я не сводил взгляда с его лица и, надо признаться, испытал некоторое потрясение. Я умею разбираться в людях и в их поведении, ремесло того требует, я и жив-то остался до сих пор только благодаря умению разгадывать собеседника, противника. Так что ошибиться я никак не мог. Этот парень играл, как первоклассный комедиант, актер из самых лучших, великолепно изображая недалекого молодого шалопая, полупьяного хама, смысл жизни которого заключен лишь в неразбавленном маммертинском вине, драках и доступных красотках. Но это была маска; судя по всему, он давно и тщательно отрепетировал интонации, позы и жесты. Не только простака хозяина, многих людей поумнее он с успехом мог ввести в заблуждение. Но только не меня. То, что он оказался сложнее, чем я представлял, собственно, ничего не изменяло. Его роль в предстоящих событиях четко определена, и его качества никоим образом ни на что не влияют. Примитивная марионетка как раз способна создать лишние хлопоты и вызвать непредвиденные случайности, а я, при всем к себе уважении, отнюдь не считаю, что полностью застрахован от упущений и промахов. Решено, он подходит. - Повеселились на славу? - спрашивал тем временем кабатчик, неуклюже меняя тему разговора. - Ничего интересного, - небрежно махнул рукой Тезей. - Разнесли в щепки одну тартесскую лоханку. - Какой великий подвиг, право! - громко и насмешливо сказал я на весь кабак. - Хозяин, выгляни на улицу, посмотри, не шатаются ли поблизости летописцы. Если увидишь рапсода, тоже зови. Такое героическое деяние нужно немедленно занести в скрижали. Хозяин уставился на меня с ужасом, Тезей - с изумлением. - Я не ослышался? - спросил он многозначительно. Я сказал раздельно и громко: - У нас на Крите такими потасовками и уличные мальчишки не стали бы хвастаться. - Так ты с Крита? - Он издевательски расхохотался. - Это у вас там любвеобильная царица наставила рога супругу в прямом и переносном смысле? - Болтают всякое, - сказал я, - а ты, оказывается, не только болтун, но еще и сплетник? Он двинулся ко мне нарочито медленно. Я стоя ждал, неотрывно глядя ему в глаза. Он шел, отшвыривая ногами табуреты. Я стоял. Он чуточку замедлил шаг - его смутило, что я держусь столь уверенно. Я смотрел ему в глаза. Теперь нас разделял шаг, не более. Он нерешительно положил ладонь на рукоять меча. - Меч не стоит обнажать в кабаке - он теряет блеск, - сказал я. - И потом я безоружен, это как-то... - Что тебе нужно, бычачий подданный? - спросил он грубо, но за грубостью не скрылось то самое удивление - он был умен, сообразил, что все это ничуть не похоже на обычную кабацкую ссору, и откровенно колебался. - Я не затем плыл к тебе с Крита, чтобы ты меня зарубил в первые минуты знакомства. - Ко мне? - Он обернулся: - Хозяин, брысь! Хозяин исчез. Тезей присел напротив - смесь удивления, любопытства и подозрительности. - Ты кто такой? - Я - Рино с острова Крит, по воле богов толкую сны. - Я сплю без снов, - отмахнулся он. - Ой ли? - сказал я. - Ложь. Сны видят даже собаки, а уж человек... Человек их видит всегда. Отними у человека сны - и он умрет от отчаяния, потому что сны - это наши желания и те, что еще могут осуществиться, но чаще всего - желания уже заведомо несбыточные. Сплошь и рядом во сне мы живем более насыщенной и удачливой жизнью, нежели наяву, потому что наяву заела обыденность, смелости не хватило, просто не повезло. Можешь мне верить - я большой специалист по снам. Я их толкую, но одного толкования мало. - Что же еще нужно, кроме толкования? - спросил он, и я подумал: вот и все, теперь ты мой. Ты умнее, чем я считал, но я понял тебя, и ты все-таки станешь моей марионеткой. - Согласно доктринам современной науки, сны человеку посылают боги, - сказал я. - Но для чего они это делают? Чтобы дать отдых уставшему за день, чтобы подсластить нашу убогую и скудную жизнь? Если ты перебиваешься с хлеба на чечевицу, во сне будешь играть мешками с золотом, если тебе не отдалась гордая красавица, во сне ты ее получишь, если ты родился в хижине, во сне будешь восседать на троне, одетый в пурпур, и все это - милостью добрых богов. Как умилительно, слов нет... Чушь собачья, Тезей. Боги становятся филантропами раз в столетие - по капризу, из пресыщения. Когда им надоедает Олимп, небо, облака, они спускаются на землю, чтобы немного развлечься. А развлечения бывают самыми разными - например, творить добро. - Философия у тебя интересная, - сказал Тезей. Сейчас он был таким, каким, по всей вероятности, бывает только наедине с собой. - Но перейдем к делу. - Я и говорю о деле. Ты согласен теперь, что боги посылают нам сны отнюдь не по доброте своей? Отлично. Тогда? - Что же тогда? - подхватил он. - Сны - одна из разновидностей наказания. Чем обычно наказывают людей боги? Засухой, дождем огненных камней, градом, чудовищами, пожарами, мором, набегами неприятеля. Но все это действует лишь на наше бренное тело, а сны - истязание души. - А что если боги не имеют никакого отношения к нашим снам? - резко перебил он. - Прекрасно, - сказал я. - Собственно говоря, заявлять так - богохульство, ведь каждому известно, что сны нам посылает Морфей. Ладно, будем надеяться, что он нас не слышал, не будет у него времени следить за каждым. Видишь ли, Тезей, если сны - наказание, то вряд ли имеет значение, посылает ли их бог или человека наказывает его собственная душа, ты согласен? - Что-то я тебя не совсем понял. Я нагнулся к нему и заглянул в глаза: - А что заставило тебя поверить, будто сны - наказание? Каждую минуту я жду, что ты скажешь: "Критянин, ты пьян или безумен и болтаешь глупости. Если я увидел во сне поющую на крыше корову или храмовый праздник в честь Зевса, то в чем же тут наказание?" - Я нагнулся к нему еще ближе. - Ничего подобного ты не сказал, такой вывод тебе и в голову не мог прийти, потому что твои сны на редкость однообразны. Тебе снятся горящие города, которые жгут твои воины, армии, которые ты ведешь, морские сражения, в которых побеждает твой флот. Это под твоим мечом хрустят кости Лернейской гидры, это на твоем ложе Андромеда и Елена Прекрасная, это от твоих стрел падают стимфалиды, это через твое плечо перекинуто золотое руно. Ты примерял на себя подвиги Геракла и аргонавтов, славу Одиссея и битвы Патрокла - так слуга, пока хозяина нет дома, надевает его блестящую виссоновую тунику и кривляется перед зеркалом. Но потом наступало жестокое утро, младая наша Эос розовыми своими перстами пыталась открыть тебе глаза, а ты отбивался и молил дать досмотреть сон. И горько сожалел, что живешь не в гиперборейских землях, где ночь длится полгода. Так, Тезей? Я прав? На лице у него был страх. - Ты колдун или бог? - Я обыкновенный человек, - сказал я. - Стыдно, Тезей, - ты сомневаешься в могуществе человеческого ума? Твой дед Питтей, царь Трезены, был образованнейшим человеком своего времени, писал книги, ты многому у него научился. К чему нам привлекать колдунов и богов? То, о чем думает один человек, может отгадать другой - вот и весь секрет. Хотя есть и другой секрет, унизительный для него, и поэтому не следует говорить о нем вслух - он считает себя неповторимой и самобытной личностью и мысли не допускает, что его побуждения ужасно стандартны. - Если честно, я вполне сочувствую тебе, Тезей, - сказал я. - Мачеха у тебя - весьма неприглядного поведения особа, даже убить тебя пыталась. Отец пока что не намерен освобождать для тебя трон. Золотое руно давно отнял у колхов Язон, чудищ трудолюбиво перебил Геракл, осада Трои - в прошлом. Ну где уж тут проявить себя? И чтобы дать хоть какой-то выход неутоленному честолюбию и энергии, ты буянишь в портовых кабаках, пугаешь путников на дорогах... - Хватит! - Он грохнул кулаком по столу, упал и разбился кувшин. Тезей склонился ко мне и заговорил лихорадочным шепотом, готовым в любой момент перейти на крик. - Да, ты прав, проклятый критянин. Я хочу славы. Чем я хуже Язона, Патрокла или дяди Геракла? Чем они были лучше меня - тем, что родились вовремя и ухватили за хвост счастливый случай? Почему я, молодой, сильный, не без способностей, точно знающий, чего хочу, должен прозябать в глуши? Где справедливость богов, о которой вопят во всех храмах? Или ты будешь говорить о деле, или... Его рука дернулась к поясу. Переигрывать не стоило - он приведен в нужное состояние, пора обговаривать конкретные детали. - В последнее время стало ужасно модным жаловаться на несправедливость богов, - сказал я. - Плохому любовнику всегда неудобная постель мешает. Хорошо, оставим высокие материи. Поговорим о деле. Ты жаловался на несправедливость богов? Что ж, настал твой час. Чудовища, некогда обитавшие в ущельях Эллады, перебиты, но остается Минотавр, страшилище из кносского Лабиринта. Убей его, и тебя признают равным Гераклу. Или ты в этом сомневаешься? - Минотавр? - переспросил он, заметно побледнев. - Это страшилище? - Испугался? Столько лет мечтал о славе, а теперь, когда стоит лишь протянуть руку и взять ее, как спелое яблоко с ветки, идешь на попятный? Или все же думаешь, что это и подвигом нельзя назвать? Вспомни живую дань, которую платят Криту твои Афины. Хочешь, выслушаем мнение простого, среднего человека? Хозяин! - закричал я. Хозяин опасливо приблизился. Он был несказанно удивлен и обрадован, застав нас мирно сидящими за своим столиком, а утварь своего заведения, если не считать кувшина, - совершенно целой. Однако кувшин он все же отметил скорбным взглядом. - Друг кабатчик, что ты думаешь о Минотавре? - небрежно спросил я. - Мерзкое чудовище. - Его лицо помрачнело. - Сколько это может продолжаться - живая дань, погибшие смельчаки? О чем Геракл думает, не знаю, как раз ему по плечу. Постарел наш Геракл, что ли... - А найдись смельчак и убей он Минотавра? - спросил я. - Вся Эллада славила бы его как богоравного! - Довольно, иди, - сказал я. - Итак, Тезей? Наш друг кабатчик нисколько не преувеличил - победителя Минотавра весь мир, и особенно Эллада, признают героем, равным Гераклу и Язону. Боишься? - Как тебе сказать, - произнес он задумчиво. - Это не страх, тут другое. Сорок три человека уже погибли, ни один из них не вернулся назад. А ведь это были опытные, набившие руку бойцы. Последние два года никто уже не отваживается выйти на поединок. Я не боюсь рисковать, но какой смысл идти в бой, зная заранее, что тебя ожидает поражение? - Ты просто не веришь в свои силы, - сказал я. - Разве до Геракла никто не пытался убить Немейского льва? Разве до Язона никто не пробовал добыть золотое руно? Путь к победе всегда устлан трупами неудачливых предшественников. - Может быть, ты побывал в Дельфах и заранее знаешь... - И не думал, - сказал я. - Хороший лекарь никогда не станет лечиться у другого лекаря, иначе он рискует подорвать свой авторитет. Решайся, Тезей. Рискни, поверь, что повезет именно тебе, что так предначертано. Я могу уйти, но ты никогда не простишь себе, что однажды смалодушничал. Наступил решающий миг. Он умен и честолюбив, но нужно еще, чтобы он не оказался трусом. Неизмеримо проще было бы, окажись он откровенным примитивным подонком, тогда я мог бы позволить себе кое-какими намеками убедить его, что его задача легче, чем ему представляется. Но он пока всего лишь юный неглупый честолюбец, равно чуждый подлости и героизму, и моя откровенность может его отпугнуть. А жаль. Как-никак неплохая кандидатура на роль главного героя, дело не в молодости и обаянии, родословная его меня привлекает - сын Эгея, царя одного из славнейших городов Эллады, внук мудрого царя Питтея, воспитывался в знаменитой своими учебными заведениями Трезене, родственник Геракла, наконец, а это - преемственность поколений, толпа такое любит, Аид меня забери. - Я согласен! - Он вскинул голову. Конечно, он чуточку рисовался, сам восхищался своей храбростью, но и понять его можно - не так-то просто решиться выйти на бой с чудовищем, прикончившим уже сорок три храбреца. Итак, полдела сделано. - Ты победишь, Тезей! - раздался мягкий вкрадчивый голос. Давненько я его не слышал, но ничуть не удивился - чего-нибудь в этом роде следовало ожидать. Впрочем, и на лице Тезея я не заметил особого удивления - очевидно, он полагал, что, решившись на подвиг, может беседовать с богами, как равный. Гермес, бог торговли и всевозможных плутней, покровитель путников и мошенников, шествовал к нам от двери во всем своем великолепии, в самом, так сказать, парадном и престижном облике - он шагал по воздуху, не касаясь грязного пола, прозрачные, отблескивающие радужными вспышками крылышки золотых сандалий трепетали, и сандалии казались живыми существами, прекрасными птицами, залетевшими из неведомой страны; в руке сверкал витой золотой кадуцей [магический жезл]; короткий плащ, сотканный из радуги, колыхался за спиной; сияние, напоминающее чистым золотым цветом луч солнца, пробившийся сквозь тающую грозовую тучу, излившую весь до капельки дождь, вплыло следом за Гермесом в дверь и заливало кабачок, преображая обшарпанные стены и делая гармонично красивыми грубые табуреты. Выглядело все это достаточно эффектно - наш покровитель умеет себя подать, ничего не скажешь. - Ты победишь, Тезей, - сказал Гермес мурлыкающим голосом. - Боги поручили мне, легконогому вестнику Олимпа, сообщить тебе эту приятную весть. Он уселся в воздухе над табуретом и изящно скрестил ноги. Улыбка его была подкупающей, невинной и прекрасной, как лесной ручей. - Ты не изумлен и не испуган, юноша? Я, правда, не самый старший и не самый влиятельный в семье олимпийцев, но бьюсь об заклад, тебе не столь уж часто приходится лицезреть богов... - Как-то не приходилось, - сказал Тезей. - То ли я их не интересую, то ли... Он все же не осмелился закончить, и Гермес сделал это за него: - Они тебя не интересуют, ты это хочешь сказать? Его улыбка стала еще более чарующей. - А хотя бы и так, - сказал Тезей. - Почему я должен о вас думать? Что хорошего вы для меня сделали? - А что ты сам сделал для того, чтобы обратить на себя внимание богов и пробудить к себе интерес? - Я еще сделаю, - сказал Тезей уверенно. - На Крите. - Да, разумеется, мой юный друг. - Гермес был великолепен. - И я послан, чтобы тебе помочь. Это моя обязанность - помогать героям, ты, может быть, слышал. Приходилось выручать и Одиссея, и Персея. Мои крылатые сандалии, которые я однажды одолжил Персею, тебе не понадобятся, а вот изделие Гефеста оказалось как нельзя более кстати. Возьми же, о Тезей! Он снял с пояса короткий меч в богато изукрашенных ножнах и торжественно протянул его Тезею. Похоже, на сей раз Тезей был слегка взволнован. - Изделие Гефеста? - спросил он дрогнувшим голосом. - Специально для тебя, - сказал Гермес. - Прикрепи его к поясу, юноша, и отправляйся собираться в дорогу. Ветер как раз дует в сторону Крита. - Ты был великолепен, - сказал я, когда за Тезеем затворилась низенькая выщербленная дверь. - Однако встреча старых знакомых может обойтись и без ваших олимпийских выкрутасов, а? Юнца ты и так восхитил до предела. Он усмехнулся, опустился на табурет, небрежно бросил кадуцей рядом с кувшином и взмахнул рукой. Золотистое сияние растаяло, исчез радужный плащ, крылышки сандалий помутнели и стали неподвижными, похожими на листки слюды. - Так-то лучше, а то я чувствовал себя рыбкой в аквариуме, - сказал я. - Ты, как всегда, не упустил случая участвовать в спектакле? - Ну конечно. Я бы появился и раньше, но любопытно было, сумеешь ли ты справиться сам. - Гефест, разумеется, и в глаза не видел этого меча "своей" работы? - Разумеется, - беззаботно сказал Гермес. - Я его купил тут неподалеку, в лавке за углом. Что ж, поздравляю, дружок, замысел дерзкий, мистификация грандиозная. Ты полностью оправдываешь мое доверие и выгодно отличаешься от большинства моих обычных подопечных. Странные все же у нас с ним отношения. Он, я подозреваю, втихомолку гордится мной - то, что среди его подопечных имеются столь яркие и одаренные личности, помогает ему не чувствовать себя на Олимпе простым мальчиком на побегушках, каковым он, в сущности, и является - не более чем гонец, которого без зазрения совести используют почти все остальные олимпийцы. А такие, как я, поднимают его и в собственных глазах, и в глазах других богов - отблеск наших свершений ложится и на него. Ведь, если совсем откровенно, на что он может влиять? Купцы и мошенники и без него прекрасно знают свое дело, просто традиционно считается, что и они должны иметь своего покровителя. Но вот уважают ли они его, как, к примеру, уважают и не на шутку побаиваются моряки Посейдона, - другой вопрос. Возведенные в его честь храмы не столь уж многочисленны и пышны. И чтобы утолить свое честолюбие и упрочить свои позиции на Олимпе, он частенько возникает на пути героев и полководцев, оказывая мелкие услуги, прикидывается соратником и единомышленником, так что в конце концов его имя оказывается прочно связанным со всем, что эти герои совершили. Одиссея во время его многолетних странствий Гермес, рассказывают, временами доводил до бешенства, навязчиво возникая на его пути там и сям, чуть ли не в спальню к Навсикае вламывался, чуть ли не каждый шаг комментировал, с Цирцеей поссорил и заставил покинуть ее раньше, чем того Одиссею хотелось, - злые языки утверждают, что к Цирцее Гермес его попросту приревновал, и моральная стойкость Одиссея в отношениях с Цирцеей, если верить вовсе уж вошедшим в раж сплетникам, проистекала исключительно оттого, что Гермес подсунул ему какое-то снадобье, вызывающее временный упадок мужских способностей. Не знаю в точности, как там обстояло дело, история давняя, но от Гермеса всего можно ожидать. Говорят еще, что он умышленно затягивал странствия Одиссея, дабы тот испытывал как можно больше приключений (которые ему, естественно, предсказывал и из которых помогал выпутываться невредимым Гермес); что и узел на мешке с усмиренными Бореем ветрами развязал не кто иной, как Гермес, когда Итака уже виднелась на горизонте, - понятно, чтобы Одиссей подольше мотался по свету. Правду от выдумки отделить довольно трудно (своих шпионов на Олимпе у нас нет, увы), но, как бы там ни было, Гермес своего добился - Гомер в "Одиссее" уделил ему немало места. Не зря (это я уже знаю совершенно точно) Гермес впоследствии, когда "Одиссея" была перенесена на папирус, уговорил слепого и неграмотного Гомера начертать на ней какие-то каракули, долженствующие изображать теплую дарственную надпись, и хвастался этим свитком на Олимпе направо и налево. Как и своим участием в истреблении сестер Горгон и спасении Андромеды. Объективности ради и к чести Гермеса следует упомянуть, что иногда и он отличается весьма похвальной скромностью. Например, он очень не любит вспоминать, что по приказу Зевса арестовал Прометея и доставил его к скале в землях колхов. Гермес обычно сваливает все на эту мерзкую тварь, Зевсова орла (хотя орел выступал в роли простого полицейского), и на Гефеста, чье дело - приковать Прометея к скале - было уж вовсе десятое. Меж тем несомненно, что заправлял всем, когд