е было ровным, только кое-где вдруг западало в глубокие складки логов, да еще дырявили его круглые воронки следов Мамонта, из которых весело выглядывали вершинки березок. Совсем белые, изъеденные временем валуны вросли в землю, и на них сидели огромные, как волки, черно-сизые вороны -- мудрые птицы, жравшие мертвечину и жившие три века. Жаркий покой дрожал, звенел, стрекотал кузнечиками вокруг. Калина потихоньку успокоился, а потом и разозлился. Он слез с горы на поляну и начал возиться с костром. До темноты он коптил мясо на прутьях, затем прилег возле углей, рассчитывая подремать вполглаза до рассвета. В ветвях над его головой расчирикались птицы, и голоса их казались голосами звезд, зернами просыпавшихся на синее блюдо небосвода... Кто-то больно пнул его в плечо, и Калина подскочил, проснувшись. Уже давно рассвело; последний пар таял над гладью реки. Над Калиной стоял Матвей -- перепачканный глиной, осунувшийся, но ликующий. Он бросил на землю перед Калиной золотую чашу -- большую, плоскую, мятую, с одной ручкой. -- Я нашел золото в могилах!-- крикнул он.-- Нашел! Никто меня не остановит! Пусть твоя ведьма подавится моей пуговицей! -- Эква,-- вяло поправил его Калина, рассматривая чашу. -- Ведьма! Ведьма!-- упрямо выкрикнул княжич. Калина поставил чашу на траву и поднялся. -- Ты соображаешь, чего натворил, княжич?-- зло спросил он.-- Ты разграбил священную могилу! Такого грабителя должен убить любой, кто его встретит! Куда ты сунешься с этой чашей? Каждый, кто ее увидит, сразу поймет, что это могильное золото! Он должен будет нас убить! А чашу у тебя никто не возьмет! -- Возьмут. Золото -- всегда золото,-- хмыкнул Матвей. -- Тьфу, сопляк!.. Через день-два всей Сылве станет известно, что кто-то разрыл Мертвые Народы! И если при нас найдут эту чашу -- обоих тут же живьем закопают! -- И что теперь, утопить ее?-- с вызовом спросил Матвей. -- Утопить! -- Ну да,-- ухмыльнулся Матвей и поставил на чашу ногу.-- Разбежался. Я ее камнем расплющу и будет она просто лепешкой золота. -- Ай, бес с тобой!-- в сердцах сказал Калина.-- Поймают нас -- я все на тебя сопру, поклянусь, что не я могилу рыл. Когда тебя тетивой удавят -- я тебе глазки сам закрою. Давай скорее убираться отсюда. И зря ты Солэ ведьмой назвал -- она услышит. Калина до вечера греб как одержимый, стараясь уйти подальше от устья Ирени. Проплыли по левую руку сросшиеся утесы, где когда-то зажигались сполохи для городища на Ледяной горе, потом в распадке мелькнул межевой идол, разделявший земли Чикаля и Камая. Истомившись, вечером Калина причалил лодку к пологому бережку под скалой. Здесь заканчивалась еще одна широкая петля Сылвы, горло которой было перехвачено длинной и крутой горой. Склон горы, обращенный к реке, был скалистым; скальная стена высовывалась из края горы гребнем, почти нависшим над водой. Понизу лежала щебневая осыпь, а поверху на полоске земли по хребту росли несколько елочек, торчали гнилые зубцы частокола и головы идолов. Утесы здесь были покрыты желто-бурым лишайником, на закате казавшимся кровавым. -- Эту гору вогулы зовут Пунгк выгыр вортолнут нер или просто Вортолнутур,-- сказал Калина, рассматривая гряду.-- Это значит "Гора головы красного медведя". -- Пунк... гынк... мурл...-- передразнил Матвей и зевнул.-- Как ты это запоминаешь? Язык сломать можно. Они вытащили лодку, раскинули стан, наломали дров для костра. Солнце, побагровев, село на острия елей, как отрубленная голова на копья хонта. Над огнем на прутьях разогревалась нарезанная ремнями кабанина. В котелке Калина заварил мяту, помешивая берестяным ковшиком. -- И нисколько не похожа эта гора на медведя,-- сказал Матвей, искоса глядя на скалу и зубами разрывая мясо. -- Там останец есть такой, как медвежья голова,-- пояснил Калина.-- Ему жертвы приносили, там и пещерка имеется. -- Здесь тоже пермяки жили? -- Пермяки. Тут крепость их стояла. Видишь остатки тына? Частокол по горе шел. На склоне, вон там,-- землянки. Здесь, на луговине, скот держали, а река и тын защищали его, если враг нападал. Все окрестные деревни этой крепостью спасались и стада спасали. -- Пока не стемнело, пойдем посмотрим на Медвежью Голову,-- предложил Матвей.-- Может, там еще жертвенное золото осталось? -- Мало тебе?-- буркнул Калина. Черная дырка пещеры посередине скалы была видна издалека, а останец совсем не виден. К пещере вела тропка, ровная на осыпи и завихлявшая на заросших можжевельником крутых каменных ступенях. Калина и Матвей добрались до пещеры -- совсем маленькой, глубиной в два шага. Матвей сразу принялся ворошить камни, засовывать руки в дыры по стенам, но нашел только кости и позеленевшую медную безделушку. -- Хорош варначить,-- недовольно одернул его Калина.-- Взглянул бы на Медвежью Голову... Перед пещерой в скале образовалась заросшая кустами выемка с косым, неровным дном, а из ее края торчала в небо каменная Медвежья Голова -- вытянутая, с прижатыми ушами, с четко обозначенной скулой. Внизу раскинулась вся луговина, очерченная петлей Сылвы. Тень горы укрыла ее наполовину. -- Ну-ка я Медведю на нос залезу,-- воодушевился Матвей и дернулся к останцу, но Калина вдруг услышал знакомый вой и рванул княжича за рубаху в пещеру. В скалу, звякнув, ударила вогульская стрела со свистулькой в острие. -- Это что?..-- обомлел Матвей. Калина, отодвинув его, осторожно выглянул, но тут же отдернул голову -- сверху клюнула еще одна стрела, посланная ему в затылок. -- На берегу две вогульские лодки,-- сказал он Матвею.-- Значит, вогулов четверо... Видать, пошарились в наших пожитках и нашли твою чашу... Говорил же я тебе -- не бери могильное золото!.. Матвей молчал. -- Заперли нас здесь, княжич, как в норе. У тебя оружие есть? -- Нож,-- тихо сказал побледневший Матвей. -- А у меня ничего... Красота. -- Что же делать? Калина пожал плечами, уселся и поднял камень поувесистее, подбросил его на ладони. Они ждали, но вогулы не шли. -- Чего они не идут-то?-- наконец не вытерпел Матвей.-- Боятся? -- Нас испугаешься...-- проворчал Калина.-- Васька Калина, Тараканья Смерть, и богатырь Матвей-Уноси Зад Поскорей...-- Калина быстро выглянул и тотчас всунулся обратно в пещеру.-- Костер наш жгут... Караулят, когда сами выйдем. -- А чего им нас тут не перебить?-- не унялся Матвей. -- Не терпится, что ли?-- огрызнулся Калина.-- Они, наверное, из какого-то рода, чей предок враждовал с Медведем. А здесь -- священное медвежье место. Им сюда, значит, ход запрещен. -- Э-э!-- обрадовался Матвей.-- Тогда мы ночью уйдем! -- Думаешь, они такие же дураки, как ты? Они и сверху, и снизу будут нас сторожить. А больше нам деться некуда. -- Сам дурак,-- только и ответил Матвей. -- Ладно, давай ночи ждать,-- сказал Калина. Солнце затонуло в лесах. Кудель тумана сплеталась и расплеталась над тихой водой омута. Небо потемнело, но все осветилось прорехами ярких и чистых звезд. Огромная луна выкатилась над луговиной и светила прямо в пещеру. Травы поголубели; красные скалы стали бледными, как кость. Каждая пядь земли была озарена мертвящим лунным пламенем. У подножия скалы горел костер. Другое зарево поднялось за гребнем. Калина видел, как два вогула сидят на валунной осыпи внизу; третий стражник торчал, чернея на фоне звезд, на скале над головой. -- Если проползти, то не заметят,-- шепнул Матвей Калине.-- А то я замерз -- зябко тут в камнях... -- Ползи, попробуй,-- предложил Калина.-- Со стрелой в заднице вернешься... Надо ждать, пока луна за гору зайдет. -- Все у тебя "ждать, ждать"... Сказал же, замерз я... Отодвинувшись друг от друга, они полночи мерзли поодиночке. Лунное колесо, рассыпая серебряную пыль, наконец перекатило небо и стало опускаться за хребет горы. Склон, на который смотрела пещера, непроглядно почернел, хотя осыпь все еще оставалась ярко освещенной -- луна стояла высоко. -- Теперь можно попробовать,-- решил Калина. Он стащил с себя рубаху и портки.-- Помочись на них,-- велел он княжичу и сам помочился. -- Ты чего это?-- засмеялся княжич. -- Давай-давай. Калина вытер мокрой одеждой пол пещеры, куда нанесло земли, и напялил грязную одежду обратно. Грязью он измазал лицо, шею, пятки. -- Не погано тебе так?-- ухмыльнулся княжич. -- Смерти ты не видел, а то б не кочевряжился... Давай нож. -- Не дам. Это мой нож. Ты свой внизу оставил. После короткой схватки Калина отнял у мальчишки нож. -- За грибами я, что ли, пошел?-- яростно прошипел он. -- Когда вернемся, я велю тебя повесить!-- злобно ответил Матвей. -- Вешай,-- кивнул Калина.-- Меня долго не будет, понял? Ты здесь шуми время от времени -- ну, возись, камнями стучи, бормочи. Калина лег на живот и соскользнул по камням за край пещеры. Перемазанный грязью, в темноте почти сливаясь со скалой, он полз очень медленно и осторожно -- чуть приподнимаясь на пальцах рук и ног и тихо передвигая тело на вершок вперед. Не шелохнув кустов, не сбросив ни камешка, он добрался до поворота скалы. Здесь было самое опасное, самое заметное место. Луна освещала каменный угол, который любой ценой надо было обогнуть. По правую руку в темноте, как призрак, плыла тоже освещенная луной Медвежья Голова. Калина нашарил подходящий обломок, примерился и точно швырнул его в небо так, что он перелетел Медвежью Голову, ударился за нею о склон и, стуча, запрыгал вниз по осыпи. Вогулы, что караулили и на горе, и под горой, тотчас оглянулись на шум. Они отвлеклись -- это и нужно было Калине. Он ужом проскользнул мимо угла и пополз дальше под стеной, в сторону гребня, нависшего над Сылвой. Эта часть скальной стены тоже была во тьме, к тому же с виду неприступна. Да и зачем пленникам залезать на нее? Поэтому вогулы сюда почти не смотрели. Однако Калина не ослабил осторожности. Теперь он стал карабкаться вверх на отвесный гребень, цепляясь за малейшие неровности камня. Расплющившись по скале, растекшись по ней, как смола, Калина забрался на гребень, прополз по нему немного обратно, ближе к скрытому горбом горы вогульскому костру, и быстро, но так же бесшумно, спустился по другую сторону. Сейчас его никто уже не мог увидеть. Он стоял на крутом, заросшем елями склоне, что поднимался из лога к гребню и выше, к вершине, где горел костер. Калина прокрался в самую чащу ельника и затаился, приготовив нож. Костер караульных, конечно, требовал дров. Вскоре один из вогулов спустился с вершины и полез в елки. Застучал топор. Калина, как рысь, по дуге обогнул дровосека, заходя со спины. Вогул его не замечал, не слышал, срубая еловые лапы. Калина метнулся к нему сзади, зажал ладонью рот, запрокидывая голову, и ножом перерезал туго натянувшееся горло. Он держал вогула стоящим, прихлопнув ему губы, чтобы не захрипел, и обнимая за грудь другою рукой, на которую горячо и густо текла кровь. Наконец вогул перестал дергаться, тело обмякло и отяжелело. Калина бережно положил мертвеца на землю. -- Нанг моялх?-- от костра крикнул другой вогул. -- Моляхыл!-- ответил Калина. Он быстро нарубил большую кучу лапника, взял ее в охапку, не выпуская топора, и пошел на вершину. Второй вогул сидел неподалеку от костра на краю обрыва, свесив вниз ноги. На земле рядом с ним лежали лук и стрелы. Он оглянулся на Калину, но Калина был весь укрыт лапником -- и вогул отвернулся. Калина сбросил ветки в костер. У него было несколько мгновений, пока прибитое пламя поднимется вновь и вершину опять можно будет разглядывать от подножия. В наступившей краткой темноте Калина прыгнул к вогулу и всадил топор ему в затылок, тотчас подхватив за шкирку, чтобы мертвец не свалился вниз. Изогнувшись, Калина выдернул из костра длинный сук, еще горевший с одного конца, и подпер им тело -- теперь снизу будет казаться, что караульщик сидит по-прежнему. В костре загудело и затрещало пламя, поднялось столбом, разбрасывая искры. Белые клубы дыма повалили в темное небо. Калина уже лежал на животе на краю площадки. Он бросил вниз, к пещере, маленький камешек и тихо позвал: -- Княжич!.. Матвейка!.. Лезь сюда!.. Вскоре Матвей, все-таки сообразивший, что шуметь нельзя, выполз наверх. Калина сразу прижал его к земле: нельзя вставать, заметят. -- А вогулы?..-- шепотом спросил Матвей. Калина два раза щелкнул языком. -- Здорово!-- восхитился Матвей. -- Чего уж тут хорошего... Они ползком пересекли площадку на вершине, подобрав луки и стрелы убитых вогулов, и сползли на противоположный склон. -- Уйдем в лес?-- спросил Матвей. -- Куда мы потом без лодки?-- ответил Калина.-- К тому же, оставшихся надо кончить. Они твое могильное золото видели -- молву разнесут... Он бы не стал раньше времени вытаскивать княжича из пещеры, если бы мог справиться с оставшимися вогулами сам. Вдвоем они побежали по склону, укрываясь за гребнем горы и старым частоколом. Спустившись на луговину, залитую лунным светом, они отошли от горы, чтобы оказаться у вогулов сзади, легли и поползли ко второму костру. У этого костра один из вогулов на колышках пережаривал мясо их кабана, а другой сидел спиной к огню и не отрываясь следил за черным склоном и осыпью. Калина и Матвей выглянули из травы, и Калина указал Матвею пальцем на вогула у костра. Матвей понимающе кивнул. Взвизгнули две стрелы, и обе ударили в спину вогулу, сидевшему на валуне. Он подскочил, вскрикнув, изогнулся и повалился набок. Костровой вогул на мгновение остолбенел, а потом бросил палку, которой шевелил угли, скакнул в сторону и кинулся к зарослям тальника. Матвей и Калина выбежали к костру. -- Ты чего не в того стрельнул?-- заорал Калина. -- На кого показал, в того и стрельнул! У тебя, может, палец кривой!.. -- Ладно, некогда!-- рявкнул Калина.-- Забирай луки -- и на берег! Калина метнулся к берестяным лодкам вогулов и двумя взмахами топора перерубил их почти пополам. Затем разом поднял над головой свой пыж и, перевернув в воздухе, грузно плюхнул его на воду. Калина уже сидел в лодке на корме, когда прибежал Матвей, покидал луки и колчаны вогулов и начал залезать сам, держа под мышкой золотую чашу. Калина подался вперед, выдернул чашу из-под руки мальчишки и швырнул ее в воду далеко посреди реки. -- Ты чего?!-- завизжал Матвей и чуть не прыгнул вслед за чашей, но Калина поймал его за шиворот, кинул на свое место и оттолкнул лодку от берега. -- Мало тебе напастей могильное золото накликало?-- закричал он, чтобы оглушить Матвея.-- Я дурак, по-твоему, что ли, что плыву в Ибыр твою девку выкупать, а платить нечем, да? Дурак я?.. Есть чем заплатить, понял?! Он мощными гребками стремительно перегнал через реку и приткнул к берегу. -- Вылезай,-- переводя дух, сказал он.-- До рассвета здесь будем. -- Вогула уцелевшего испугался?-- злобно спросил Матвей. -- Испугался. Он в любой миг за спиной из-под земли выскочит, сатана. -- А здесь не выскочит? -- Здесь -- нет. Реку не одолеет. -- Что, переплыть не сможет? -- Не сможет. -- Отчего же? -- Отстань. Они вытащили пыж на мелководье, а сами уселись на высокой круче. За рекой грозно и мрачно темнела громада Медвежьей горы Вортолнутур, поверху вся усыпанная звездами. А потом пришел рассвет, туман снялся с воды, осветились и посвежели ельники, задышал ивняк, и страшная гора замутилась мглою, поголубела и под низким солнцем выплыла к Сылве, как огромный корабль. Два кострища -- на вершине и у подножия -- чуть курились синим дымком. Калина и Матвей переплыли обратно на свой стан. -- Огонь надо развести...-- пробурчал продрогший Матвей.-- Э-э... А где же мертвец? Под камнем, где лежал убитый вогул, теперь валялся мертвый волк с двумя стрелами в спине. Матвей, обомлев, не верил своим глазам. Подошел Калина. -- А там, на горе, небось, другой волк с расколотой башкой,-- сказал он.-- А в ельнике -- третий, с перерезанным горлом. Понял теперь, отчего мы на тот берег уплывали? -- Ве... э-э... Эква?.. Калина кивнул. -- Обойдемся без костра,-- он повернулся и пошел к лодке.-- Веслом согреешься... С той ночи словно бы что-то сместилось в их и без того неладных отношениях. Матвей озлобленно молчал. Он был, словно конь, остановленный на всем скаку. А лодка бежала дальше против течения, минуя луга и темные крутояры, редкие становища, стада по берегам, аргиши шедших на торг, барки и шибасы купцов, плывущие навстречу. Они остановились переждать под елками дождь, а заодно и отдохнуть. Рядом с невысокого обрыва двумя струями скатывался небольшой водопад. -- Люссуйнер,-- сказал Калина.-- Плачущая гора. -- А чем ты собираешься заплатить в Ибыре за ясырку?-- вдруг спросил Матвей. Калина без слов полез за пазуху и вытащил небольшую зеленую медную бляху на гайтане. -- Медяшкой?-- презрительно изумился Матвей. -- Это не просто медяшка. Это малая княжья тамга хакана Асыки. За нее можно получить очень и очень много... Любой вогул или остяк даст все, чего захочешь. -- А как она у тебя очутилась? -- Долгая история. -- И дождь, видать, надолго. -- Ну, как хочешь. Только начинать надо издалека. Ты о Стефане Пермском что знаешь? -- Все знаю,-- уверенно заявил Матвей.-- Я и житие читал, и Филофей мне рассказывал. -- А историю о двух проклятиях? -- Тоже знаю. -- Тогда начинай, рассказывай. -- Проверяешь меня, что ли? Тоже мне, государев дьяк выискался... А история такая. Раньше, значит, до Христа еще, пермяки были огнепоклонниками... -- С тех пор они Гондыра и почитают,-- добавил Калина. -- Не перебивай. Поклонялись они Заре... ту... -- Заратустре. -- ...и вот этот Заратустр предрек пришествие Христа. Когда загорелась Вифлеемская звезда, три пермских пама пошли ему поклониться. Их Священное писание называет волхвами. Христу они поклонились, а обратно не вернулись. Мощи их нетленные сейчас рыцари захватили и у себя держат. Поэтому Христова вера в Пермь не пришла. А четыре века спустя пермяки собрали войско и сами пошли в поход на Рим. Повел их князь Атилла... -- Стой-стой, какие пермяки? -- Пермские, какие же еще? Так Филофей говорил. -- Брехал. На Рим из полуденных степей, от самого Жукотина, с монгольского Керулена, шли народы хуны. Они через Каменный Пояс много южнее Перми переваливали -- там, где лежит древняя страна Артания, где в степях видны еще следы круглых глиняных крепостей, что тысячи лет назад построили народы-огнепоклонники, пришедшие неведомо откуда и ушедшие неведомо куда. Они и оставили пермякам почитание огня... А у хунов, которые двинулись на Рим, был военачальник Беледэй -- Бледа иначе. Кан Атыл -- Атилла по-твоему -- со своим отрядом присоединился к нему, а потом уже рассорился с Бледой, зарубил его и сам встал во главе войска... -- Ну, сам и рассказывай, если лучше меня знаешь,-- обиделся Матвей. -- Ладно, молчу. -- Вот... Ромеи пришельцев звали варварами. Варвары разграбили всю их страну, захватили Рим. Они бесчинствовали в храмах, попов и епископов убивали, и за это Господь на них осерчал. Атилла в одночасье умер, а на пермяков Господь на триста один год наложил проклятье. Триста один год прошел. Пермяки снова собрали войско и опять пошли на Рим. Но дошли только до страны Паннонии. Там Господь явил им чудо, чтобы одумались. Из чистого неба пошел град... А-а, это я тебе уже рассказывал, про Золотую Бабу-то... В общем, часть пермяков осталась в Паннонии и свою страну назвала Енгрией, а другие с Золотой Бабой бежали за Каменный Пояс и назвали свою страну Угрией, Югрой. За безверие Господь снова наложил на них проклятие, теперь вдвое тяжелее -- на шестьсот два года. Проклятие и завершилось, когда в Великом Устюге родился креститель Стефан. А в Пермь Великую он пришел в тот год, когда московиты разбили Мамая на Куликовом поле... -- Не был Стефан в Перми Великой,-- опять перебил Калина,-- и зря его зовут Великопермским. Он только в Перми Старой был, на Вычегде и Печоре. Он поселился возле городища Йемдын на устье Выми -- и с него начался город Усть-Вым, где княжил твой дед. А сейчас попы о Стефане вовсе неправду говорят. Расписывают его под иконный лик -- и грамоту он составил, и мудрец был, весь в сединах, и то, и се... А он даже не дожил до седин-то. И грамотой его, в общем, никто не пользуется... Ты, к примеру, ее знаешь? То-то. Он, Стефан-то, геройства искал, а не духовного подвига. И звали его в Ростове в монастыре в Затворе до пострига Степан Храп. Нахрапом он все взять и хотел. Он как крестоносец был. В божьем деле алкал мирской славы. Потому его Сергий Радонежский на Пермь и послал. Сергий понял, где Стефан может пригодиться... -- Ты так говоришь, будто сам Стефана видел,-- недоверчиво заметил Матвей. -- Ты, княжич, не поверишь, но я его вправду видел. -- Ври давай. Он сто лет назад жил. -- А мне и есть сто лет. Матвей оглядел Калину с головы до ног, словно видел впервые. -- Я бессмертный,-- просто сказал Калина.-- Мне Бог дело поручил, и пока я его не сделаю, не умру. Таких, как я, вогулы называют хумляльтами -- людьми призванными. Князь Асыка тоже хумляльт. Вспомни, что эква про меня говорила -- будто я не состарился. А ведь я деда твоего здесь, в Перми, встречал, отца твоего отроком помню. Спроси его: изменился ли я с тех пор? -- Что ж, тебя и убить нельзя?-- почему-то разозлился Матвей. -- Убить можно, хотя и труднее, чем прочих. Конечно, коль ты мне руку или ногу отрубишь -- новые не вырастут. Убить меня можно, а сам по себе я не умру, пока обещанного не выполню. -- А чего ты обещал? -- Не стоит про то... -- А кому? -- Стефану... В то лето взял отец меня с собою на торг. Торг был на Печоре, против Мамыльского порога. Туда пришли вогулы. У их кана Кероса сын был, со мной одногодок,-- Асыка. Мы сдружились, втроем играли: я, Асыка и Айчейль, девчонка, которую Асыке в жены прочили. Стефан в Перми в силе был: уже обжился, роды некоторые покрестил; слава о нем гремела. Но, как и многие, кто не рос в Перми сызмальства, а пришел извне, возжелал он Золотую Бабу заполучить. Про это дело, как мне рассказывали, у него еще в лавре с Сергием речь была. Может, ради Зарини Сергий и послал сюда Стефана. Говорят, будто бы Сергий благословил его на этот подвиг и дал ему серебряный чудотворный крест, заговоренный и освященный в водах Иордана. И вот в то лето Стефан из-своего Троицкого монастыря на Печоре поплыл в одиночку куда-то к остякам, у которых на гибидее и стояла тогда Сорни-Най. О намерении Стефана всякий знал, но по пермским законам нельзя было чинить ему препятствий до тех пор, пока он Зариню не увидит. Никто не мог и помочь, даже руки подать права не имел. И вот мы втроем играли на берегу и увидели, как в Мамыльский порог заплывает плотик с русским мужиком. Завертело его в валах, ударило, понесло, разбило на бревна. Мужик в воде очутился. Орет, руками машет, захлебывается. Утонул бы, да вцепился в какой-то валун. Вылезти не может -- вода его сносит, а вытащить его, помочь ему никому нельзя. Народ стоит и смотрит. Так он и сгиб бы у всех на глазах. А я же мал был, глуп, да и кто мне тогда чего объяснял?.. Я с шестом в руках по камням пробрался и протянул мужику жердину. Он за нее схватился и выполз из воды. Да, видно, в Мамыльском пороге изрядно страху натерпелся и решил отказаться от своей мысли Золотую Бабу одолеть. Но от обета так просто не отрешишься -- надо его кому-то передать. Стефан, не мудрствуя лукаво, мне и передал, коли я единственный ему руку протянул. Надел на меня свой чудотворный крест и взял с меня зарок. А я-то, дурак, тогда еще радовался. И вот уж сколько лет с тех пор прошло, и, кроме Асыки да Айчейль, никого не осталось, а я еще живу. Все еще висит на мне обещание. Не доделал я Стефанова дела, а потому нет мне ни смерти, ни покоя... Калина замолк, раздумывая. -- Ну, а медяшка-то при чем?-- напомнил Матвей. -- А, это... Это детская дурь, которая в большую взрослую беду переросла... Там же, на Мамыльском пороге, мы с Асыкой друг другу в дружбе поклялись и перед расставанием поменялись. Я ему Стефанов крест отдал, а он мне -- свою тамгу. Зря он это сделал. У вогульских князей бывает две тамги: большая у князя, малая у княжича, у наследника. И малая даже важнее большой. Если ее потерять, то большую тамгу княжичу уже не дадут шаманы, и князем ему уже не стать. А когда князь-отец докняжит и помрет, весь род его истребят. Закон такой. Отец Асыки, кан Керос, как узнал о нашем обмене, так чуть не убил сына, отрекся от него. Но и Асыка не лыком был шит. Он Кероса-отца попросту зарезал и сам взял себе большую княжескую тамгу. Но для потомков своих малой тамги у него все равно не было! Коли такое дело, я б, конечно, тамгу ему отдал... Но кончилась тогда промеж нас дружба -- развела нас по разным берегам красавица Айчейль. И вот тогда-то пошел Асыка к шаманам Сорни-Най и отдал Золотой Бабе крест, заговоренный против нее, а в обмен получил бессмертие до той поры, пока не вернет себе тамгу. Сделал это все он для того, чтобы у него с Айчейль дети были князьями, и никто ни детей его, ни жену не тронул. Так и стал он хумляльтом -- человеком призванным, который не может умереть, пока не доделает своего дела. А чтобы всю жизнь бесконечную любовью жены наслаждаться, он Айчейль тоже отдал Сорни-Най, и она стала ламией, и в ламию еще в Усть-Выме обратила твою мать... Теперь сам понимаешь, почему за тамгу Асыка чего хочешь отдаст, не только девчонку-ясырку. Сын-то Юмшан у Асыки старше твоего отца. Пора ему княжить. Да и хумляльту с ламией жизнь уже осточертела... -- На его месте я бы не стал от бессмертия отказываться,-- хмыкнул Матвей.-- Да и на твоем месте за тамгу чегонь-то подороже потребовал, чем Машка. -- Ничего ты, княжич, в жизни не понимаешь. Асыка нажился уже выше горла. Ему покоя хочется. Он человек гордый и умный. Пройдет время, и русский князь из Чердыни покорит Югру насовсем. Может, этим князем будешь ты. И манси исчезнут с земли, как Чудь Белоглазая. Думаешь, гордому Асыке хочется это увидеть? Поэтому он спешит умереть. За тамгу Асыка любую цену заплатит. Ибыр встретил их висельниками. На большой березе над Сылвой раскачивались тела двух женщин-воровок. Дальше начиналась просторная луговина, вся загроможденная татарскими и башкирскими юртами, вогульскими шалашами, пермяцкими и остяцкими чумами, балаганами черемисов и мордвы. В отличие от Афкуля Ибыр не был крепостью: в сплошном море жилищ едва-едва выделялись несколько врытых в землю домов да спица минарета, обнесенные тыном. Вдоль берега протянулись несколько торговых рядов, где прямо на траве, на бересте или на кошмах были разложены и навалены товары. Издалека доносился гул человеческих голосов: крики зазывал, ссоры торгующихся, плач детей. Десятки разномастных лодок болтались на приколе у мелководья; лошади и олени под присмотром пастушат паслись на опушках; по стану дымились костры; топталась толпа меж рядов; сновали торговцы дровами; татарские всадники с камчами зорко следили за порядком. Людьми торговали на острове посреди Сылвы. -- На тамгу Асыки у татар мы ничего не купим,-- говорил Калина, правя к острову.-- На что татарам тамга? Нужно делать двойной обмен, через вогулов... Я пойду, а ты сиди в лодке. Калина заволок пыж носом на берег и пошагал к торгу. Невольников продавали в основном татары и башкиры. Калине не хотелось подходить туда, где, привязанные к столбам, стояли русские рабы, а купцы сидели, скрестив ноги. Он свернул в сторону от татарского стана. Вогулы, остяки, черемисы продавали детей и младенцев, чужеродных вдов, стариков, знающих ремесла. Бывало, кое-кто продавал сам себя: плату отдавал детям и уходил в рабство. Калина знал, что такова жизнь, и ничего здесь не изменить, и все же ему было тяжело, душно, совестно. Он подошел к вогулу, продававшему трехлетнюю девочку. -- Зачем отдаешь?-- хмуро спросил он по-вогульски. -- Девок много,-- задумчиво ответил вогул.-- Зачем мне много девок? Мне топоры нужны. -- Не знаешь, продавали или нет русских из Афкуля? -- Почто не знаю? Знаю. Давно стою. Никому девок не нужно. Всем нужны топоры... А русских вчера последних продали. -- Кому? Куда?-- вскинулся Калина. -- По-разному... Всех не запомнишь. Многих кондинец Пылай купил, во сколько,-- вогул показал растопыренные пальцы. -- А была ли среди них девчонка лет четырнадцати, Машей зовут? -- Этого не знаю. Спроси у Пылая, он еще не уехал. Вон там стоит, за кустами. Калина побежал к лодке. -- Малость припоздали,-- сказал он Матвею, торопливо спихивая лодку на воду.-- Многих один вогул купил, может, и твоя у него... Сейчас все выведаем. Пылай сидел у костра и курил, а за его спиной работники навьючивали потки на оленей. Невольников вокруг, кажется, не было. -- Салия, Пылай,-- сказал Калина, присаживаясь.-- Ты ли купил русских ясырей из Афкуля? -- Я,-- спокойно кивнул кондинец. -- Была ли среди них девчонка лет четырнадцати, Машей зовут? -- С поротым задом? -- Она,-- мрачно кивнул Матвей. -- Была. Купил ее. -- И где же сейчас твои ясыри? -- Еще вчера с аргишем пешими отправил,-- пояснил вогул.-- Догоню. У меня быстрые олени. -- Послушай, Пылай,-- подступился Калина.-- Продай мне эту девчонку. Гляди, что плачу,-- Калина выволок из-под рубахи тамгу. Пылай даже открыл рот, увидев ее. -- Это очень высокая цена,-- уважительно сказал он.-- Девчонка того не стоит. Кан Асыка даст за тамгу целый гурт -- нет, три гурта! -- Забирай тамгу себе, а девчонка -- наша. Матвей уже ликовал. Кондинец задумчиво пососал тростину, выпустил облако дыма. -- Нет,-- сказал он.-- Меня мой кан за рабами посылал, а не за тамгой. Я рабов и приведу. Кану рабы нужны, а не тамга. -- Так ведь ты на эту тамгу вдвое больше рабов купишь, чем уже есть!-- убеждал Калина. -- Я уже купил, сколько нужно,-- ответил вогул. -- Ну как ты не понимаешь!..-- Калина начал горячиться.-- Тамга ведь дороже! Прибытка больше! Ты не десять, а двадцать рабов купишь! -- Зачем мне дважды делать одну и ту же работу? Калина растерялся, не зная, чем прошибить этого тугодума. -- Нет, ты меня не понял, Пылай,-- начал растолковывать он.-- Я отдам тебе тамгу, за которую ты купишь три гурта оленей. А ты за это отдашь мне девчонку... -- Я понял тебя, роччиз. Но зачем мне тамга, даже такая ценная? Меня ведь послали за рабами. Когда я иду рыбачить, мне нужен крючок, а не полоз от нарты. Когда я иду на охоту, мне нужна собака, а не ведро. -- И я понял тебя...-- сдался Калина.-- Но послушай... Нам очень нужна эта девчонка! -- Она твоя дочь? -- Нет. -- Его невеста?-- вогул указал на Матвея. -- Тоже нет. -- Тогда она вам не нужна. -- Не тебе судить!-- крикнул Матвей. -- Он,-- Калина тоже указал на Матвея,-- он обещал ее выкупить. Это его долг. -- Долги надо отдавать,-- согласился кондинец.-- Но боги судьбы мудрее даже памов, не только нас, простых людей. Иногда они заставляют человека сделать долги, которые он отдает всю жизнь, но так и не может отдать. Эти долги держат человека в жизни, не дают умереть, ведь человек умирает, когда отдает все долги. Пусть мальчик не отдаст своего долга. Ты ведь поймешь меня как мужчина мужчину. Неотданный долг сделает мужчиной и этого мальчика. -- Не учи меня!-- злобно закричал Матвей, вскакивая. -- Ты меня обидел во второй раз,-- с сожалением сказал вогул.-- Я больше не хочу с вами разговаривать. Пылай поднялся и пошел к оленям. Калина хотел пойти за ним, но работники Пылая заслонили собой хозяина. Калина и Матвей растерянно смотрели, как уходят олени вогулов. -- Надо нагнать их в лесу и отбить Машку!-- сипло сказал Матвей, еле сдерживая жгучие слезы ненависти. -- Не справимся,-- тихо ответил Калина и, помолчав, добавил: -- Пропала твоя Машка. Матвей вдруг побежал к реке, сел в лодку и повернулся спиной. -- Поплыли домой!-- заорал он так, что и вдалеке люди оглянулись. Калина подошел к лодке, яростно столкнул ее на глубину и прыгнул на свое место. -- Греби живей! -- Не ори!-- заорал и Калина.-- Я тебе не возчик, князь ты драный! Он зачерпнул веслом воды и плеснул в Матвея. Тот сидел согнувшись, спрятав лицо в коленях,-- плакал от бессилья. Глава 29. Чердынь -- русская застава Михаил возвращался -- и возвращался, князем. Башня сгоревшего острога для жилья не годилась, и Михаил вместе с Аннушкой поселился до следующей весны в монастыре. Настоятель Дионисий сам предложил ему жить у себя, а не христарадничать по домам. Михаил крепко переменился со времен похода московитов. Он понял, что княжить надо иначе. Но как? Можно было страхом дружины... Да маловата была дружина, и не хотел он стать своему народу Батыем. Можно было сплотить Пермь, найдя ей общего врага. А кого сделать врагом? Москва сильнее. Новгород теперь почти московитский. Татары далеко... Оставался третий путь: новое, последнее крещение, от которого пермяки уже насовсем бы сделались русскими. О крещении надо говорить с попами. Михаил поначалу хотел обсудить, свой замысел с Дионисием. Он долго присматривался к игумену, и старик начал ему нравиться: строгий, твердый, честный. Но как-то раз Михаил увидел, что молодой послушник о чем-то просит Дионисия, а старик, насупив брови, сердито кричит в ответ: "О чем думаешь, греховодник! До конца света семнадцать лет осталось! О спасении думай, вот чего!" И Михаил не стал вызывать Дионисия на разговор, раз старик решил, что мир в преддверии Страшного суда. Оставался Филофей. Епископ вернулся из Усть-Выма в марте. Он выслушал Михаила, понимающе кивая головой. -- Согласен с тобой, князь,-- сказал он.-- Да и дело это Богу и Москве угодное. Но скажи, кто тебя надоумил пойти ко мне? Сын? -- При чем здесь Матвей?-- удивился Михаил. Филофей успокоился и рассказал князю все, что он с Матвеем тогда еще удумал. -- Хитер ты, владыка,-- удивился Михаил.. -- Так ведь Пермь -- не первая страна, которую к Христовой церкви приобщают...-- скромно сказал епископ, опустив глаза. -- Значит, что ж мне теперь, надо князей на совет созывать? -- Погоди немного. Для начала нужно еще Дионисия уломать, чтобы попов дал. Через несколько дней инок позвал князя в келью к игумену. Дионисий, завесив глаза бровями, сидел у своего стола, заваленного пергаментами, положив на грамоты руку. Филофей торчал на скамье напротив, поставив меж острых коленей резной Стефанов посох. Рядом с кипой свитков в руках притулился его служка -- дьячок Леваш из Усть-Выма. Михаил поклонился и сел на лавку в стороне, как чужой. -- Я, епископ Филофей, божьей милостью и волей митрополита шестой епископ Пермский, созвал вас, набольших людей княжества Пермь Великая, на совет, как нам вместе довершить дело пермских владык -- Стефана равноапостольного, Исаакия, Герасима, Питирима и Ионы,-- торжественно огласил Филофей.-- Изложи, княже. Михаил, чувствуя себя неловко, коротко пересказал Дионисию то, о чем они с Филофеем давеча говорили. -- Каково же, отец, мнение твое?-- спросил Филофей. Дионисий качнулся, словно пробудился, и зыркнул на епископа блеснувшими под кустами бровей глазами. -- Не дело то,-- веско сказал он. -- Как же не дело?-- удивился Филофей.-- Паствы прибудет, храмов... -- Паствы, храмов, причта -- да, а верующих -- нет. -- Объяснись,-- строго велел Филофей. Дионисий вдруг возвысил голос так, что свитки посыпались у Леваша из рук. -- Я-то, дурак старый, думал, что после прохвоста Ионы к нам благонравный владыка прибудет! Поверил грамоткам твоим из Ферапонтовой обители! Позор на мои седины! Еще на Руси увидел я, что церковь -- невеста Христова -- в вавилонскую блудницу превращается! От того окаянства бежал сюда, в глухомань,-- а скверна и сюда добралась! Мирские дела непотребные именем церкви вершить -- грех! Вслед за Стефаном вашим лжеапостольским и сюда, в чащобы пермские, поп с мошной приполз! -- Ты что ж, подвиг Стефанов отрицаешь? -- Отрицаю! Не верю ему! И право на то имею, потому как никто его еще не канонизировал, слава богу! -- Канонизируют,-- будто с угрозой, предупредил Филофей. -- С тобой -- да!-- разозлился Дионисий.-- Все о тебе знаю, владыка! Ты Стефана на хоругвь подымаешь, потому как тебе то выгодно! Ты его в месяцесловы включил, ты по нему греку Пахомию Логофету заказал службу с акафистом и житием! А своей славы у Стефана нет! -- А Епифанов труд?-- опешил Филофей. -- Что -- Епифаново житие?.. Епифан со Стефаном бок о бок в Ростове, в Григория Богослова обители в Затворе блох кормил! -- Ну, ты, отче, крут...-- протянул Филофей, приходя в себя.-- Мои труды скромные ты, конечно, отрицать вправе, но как отрицать святость Стефанову, явленную через чудеса? -- Какие чудеса? -- Да многие... По дальности обители твоей и глухомани, ты, небось, и не знал о них, хотя должен был бы знать... Ведь еще Прокопий Устюжский рождение Стефана предсказал. И здесь Стефан премного Богом отмечен был. Когда язычники его убить хотели -- ослепли же они от его молитвы! И когда в ладье на Вычегде на него бес в ризах напал, утопить хотел, от молитвы закипела ж вода, и сварился бес! Стефан -- чудотворец, в том сомненья нету! Он в Бондюг по Каме на камне приплыл -- поди, взгляни, тот камень по сей день на берегу лежит. И с Сергием по дороге в лавру он за девять верст говорил! Икона его письма -- образ Николая Чудотворца, что написана им в честь его первого прихода в Усть-Вым в Николин день,-- чудотворна! А вспомни образ Святой Троицы с зырянской надписью, что Стефан оставил в храме в Вожме, когда в последний раз в Москву уходил? Трижды новгородцы сей образ крали и к себе увозили, и трижды он обратно сам возвращался! -- Ты меня бесами вареными не убедишь! Шаманы и кудесники тоже чудеса творят! Не верю я в чудотворность сына причетника из Успенской церкви Устюга и зырянской девки Машки! Не верю в чудотворность епископа, что чертову дюжину лет епископствовал! Все чудеса Стефана им самим и его присными придуманы! Кто свидетель? Когда Стефан с памом спорил и предлагал в огонь войти и подо льдом проплыть -- почему не вошел и не проплыл? Только словеса плесть хитер был да ловок дурачить! Не святой он! -- Святостью Господь не только за чудеса облекает! Вспомни Александра Невского -- тот чудес не творил! По делам чин! -- По каким делам-то? Что от него осталось? Ты мощи его видел? -- Мощи его, в храме Спаса на Бору в Кремле, не вскрывались еще, но вот дела его по сей день землю украшают! Храмы Усть-Вымские -- Благовещенский, Никольский, Архангельский! И монастыри его -- Троицкий на Печоре, Михаила Архангела в Яренске, Спасский близ Усть-Сысолы -- мало? -- Мало! Храмы, монастыри -- того для святости мало! -- А грамота зырянская, азбука? Как Кирилл и Мефодий... -- Азбука!-- перебил Дионисий.-- Переписал двадцать четыре пермских паса на греческий лад, вот тебе и азбука! "А-бур-гаи-дои... пеи-реи-сии-таи..." Кто ее знает-то теперь, эту азбуку? Кто ей пользуется? Разве что ты, когда грамотку подмахиваешь: "Пилопий"! Да и ты ее только год назад вызубрил! Михаил, отстранясь, смотрел, как спорят Дионисий и Филофей. Епископ нервно постукивал об пол посохом, на котором тихо брякали костяные втулки с резьбой на тему Стефанова жития -- труд Стефанова ученика, второго пермского епископа Исаакия. Дионисий же весь подался вперед, в запале тыча во владыку пальцем и тряся бородой. Леваш, насмешливо улыбаяс