зились с детьми. Мужики чего-то копали, пилили и кололи дрова, занимались какими-то необременительными и кропотливыми работами: сбивали бочки, резали доски на причелины и наличники, стругали ложки и кочедыки, правили косы, пилы и топоры. Где-то звенели молотки кузницы, у колодца зевал стражник. Не громоздились бесполезные возы, не мычали голодные коровы. Скотины вообще не было -- только кони, а из живности -- несколько псов и вездесущие кошки. Матвей презрительно щурился, но в душе закипала досада. Он зло сплюнул под забор, где не росли лопухи с крапивой: а-а, теперь все равно. В отцовском доме оказалась толпа народу -- старичье, молодухи с младенцами, больные и раненые. Сам отец сидел в маленькой полутемной горенке. Он был в кольчуге на голое тело, в простых штанах, босой. -- Садись,-- кивнул он Матвею на лавку. Матвей уселся боком, чтобы не глядеть отцу в глаза. Уставился в проем двери в соседнюю клетушку, где молодуха кормила грудью сосунка. "Может, братец мой Ивашка?-- подумал Матвей о младенце. Брата он еще ни разу не видел.-- Не-е, мать бы его сама кормила, это не он... Тоже Бог послал подарочек -- братца... Да плевать. Князем-то по старшинству все равно мне быть. А этому... Может, завоюю ему какое княжество подальше -- Пелымское, или Кодское, или Кондинское... А может, Ивашку Бог приберет." Матвею давно стала безразлична семья: отец, мать, сестренка, исчезнувшая в кудымкарской дали, братец вот новоявленный... Матвея занимала своя жизнь: яркая, страстная, полная жгучей надежды на власть и славу. -- Знаю я уже, как Юмшан хитростью Покчу сгубил,-- перебил его мысли отец.-- Можешь не рассказывать... -- Юмшан?-- вскинулся Матвей.-- Сын Асыки? -- Ну не царя ж Давида,-- устало ответил отец.-- И вот что я о тебе думаю... Не будем о том, почему так вышло. Поздно уже. Но после Покчи воеводой я тебя поставить не смогу. А простым ратником -- княжья честь не позволяет. И решил я, что гонцом тебя отправлю. -- Каким гонцом?-- изумился, встопорщившись, Матвей. -- Вогулы пришли только за победой,-- не отвечая сразу, продолжил князь.-- Они осаду хоть до ледостава держать будут. А нам столько не сдюжить. Месяц-полтора -- и мы слабеть начнем. Нам помощь нужна. -- Откуда же ее взять?-- хмыкнул Матвей.-- В Москву мчаться? -- Не в Москву. Ближе. В Перми Старой по Вычегде нынешним летом ведет перепись московский дьяк Иван Гаврилов. При нем -- полк устюжан с новым воеводой Андреем Мишневым. Вот на Вычегду и надо тебе лететь. -- Что ж,-- сразу с облегчением согласился Матвей.-- Дело любопытное. Не то, что за острожными стенами сидеть и тараканов давить. Отец исподлобья глянул на него, как обжег взглядом. -- Одному идти иль с провожатыми?-- пряча за деловитостью смущение, начал расспрашивать Матвей.-- По Каме иль через Чусовское озеро? -- Что вверх по Колве, что вниз -- думаю, одинаково. Вогулы везде дозоры поставили. Так что лучше через Чусовское озеро и Бухонин волок. Гаврилов и Мишнев, наверное, от Усть-Выма уже вверх по Вычегде ушли. Значит, с полуночного пути тебе до них будет ближе. А в провожатые дам тебе своего надежного человека, мужика, Нифонтом зовут, и епископова слугу Леваша, который, если нужда будет, подмоги потребует именем владыки. Ступай к Калине, он тебя снарядит. Матвей поднялся, но почему-то помедлил. Вдруг отец еще чем напутствует? -- Чердыни судьбу тебе доверяю,-- помолчав, тихо добавил князь Михаил.-- Тебе ею княжить после меня. Не подведи, Матюша, прошу... Больно мне будет и горько любовь свою дырявой душе оставить. Горло Матвея перехватило. -- Ладно,-- хрипло произнес он и пошел из горницы, нахлобучивая шапку. Калина, разглядывая Матвея, оживленно сообщил: -- А мать твоя вместе с братом твоим Иваном в монастыре очутилась. У монахов осаду пережидает. Матвей смолчал. -- И Вольга погиб. Это он сполох на Полюдовой горе зажег. Матвей ничего не говорил, злобно мазал салом кожаную шкуру лодки. -- Пыж-то хоть помнишь? Это на нем мы с тобой в Ибыр плавали... -- Всего не упомнить,-- буркнул Матвей.-- Отвяжись. Епископского слугу Леваша Матвей видел раньше и запомнил его приметное лицо -- безбородое, узкое, с умными холодными глазами. А Нифонт-мужик угрюмый и рослый -- Матвею не понравился. Ночь выдалась подходящая: ветреная, дождливая. В шуме деревьев, в шелесте трав, в ропоте дождя на лугу трудно уловить шорох ползущих людей. Лодочную шкуру, шесты и весла, оружие, небольшой мешок с припасами Матвей, Леваш и Нифонт вытащили в урему через тайник. Костяк пыжа из еловых стволиков с ветвями им скинули со стены. Пятеро ратников доползли с ними до берега мимо вогульских костров. На берегу два вогула ставили морду -- их без звука закололи. Лежа в траве, Нифонт и Матвей собрали лодку, тщательно пересчитав и завязав все тесемочки, потом спустили ее на воду, отвели на глубину. Течение потянуло назад, к монастырю, но Матвей с Левашом, пригибаясь, загребли, и пыж заскользил по темной Колве вдоль острожного холма, вдоль вогульских костров. Вогульский дозор расположился за Покчей. До него добрались, когда начало светать. Вогулы все же заметили лодку, закричали, потащили к реке свои берестяные каюки. Горящие стрелы полетели с берега, с шипеньем падая в воду вокруг русских. -- Надо причалить,-- велел Леваш.-- Я должен переговорить с их старшим. Я знаю, что сказать, чтобы нас пропустили. -- А чего им сказать?-- тут же спросил Матвей. -- Вы того знать не должны. Это князя повеленье. -- Отец мне про то ничего не говорил,-- недоверчиво заметил Матвей. -- Не бойся, я не оборотень,-- успокоил Леваш.-- И с вогулами мне не впервой торговаться. Он гребком направил лодку к берегу и что-то закричал по-вогульски. Вогулы и вправду перестали стрелять, остановились, положили берестяные каюки на землю. Со склона к воде спустился пожилой воин в кольчуге и надвинутом на глаза татарском шлеме. Леваш негромко сказал ему чего-то, воин ответил и пошел прочь. -- Поплыли,-- быстро обернулся к своим Леваш.-- И скорее, пока они не сообразили... Нифонт и Матвей налегли на весла. -- Чего ты ему соврал?-- снова спросил Матвей. -- Много будешь знать -- скоро состаришься. -- Не верю я тебе, друже,-- глухо прогудел Нифонт.-- Темнишь ты... Леваш безразлично пожал плечами. До полудня они шли на веслах, потом подгребли к мелководью и толкались шестами -- так было легче. Перед Ныробом Колва выписывала петли и крюки, словно не хотела бежать дальше. На одной петле Леваш снова велел причалить. Втроем они пересекли перешеек и стали смотреть вниз по реке. Вдали из-за лесистого поворота выскользнули две крохотные щепочки -- вогульские лодки. -- Шестеро,-- подсчитал зоркий Леваш.-- И вогулы мне тоже не поверили, Нифонт. Это погоня. -- Ну, тогда вперед,-- Нифонт сплюнул.-- Нечего время терять... Ночь снова провели с шестами в руках. Следующим днем добрались до устья Вишерки, впадавшей в Колву по левую руку. Повернули туда. Петлявшую по лесам и болотам узкую Вишерку загромождали завалы от берега до берега. Передвигаться вперед было очень трудно. Шесты натерли кровавые мозоли, ломило спины и плечи. И днем и ночью двое должны были стоять на носу и на корме пыжа и толкать его вперед. Кто-то один еще мог спать на дне, но и уснуть было невозможно -- снизу мочила вода, просачивающаяся сквозь швы и порезы шкуры, сверху плотной тучей висел гнус, сводя с ума. Если лодка садилась на мель или цеплялась за сучья топляка, всем приходилось слезать за борт, сниматься, волочить пыж вперед и в сторону. И жрать было нечего, разве что подбить стрелой птицу, ощипать, выпотрошить, натереть солью и лопать сырую, выплевывая кровь. Через завалы тащились поверху, посшибав ногами сучья, или обходили берегом, болотиной и травой, с лодкой на горбу, а случалось, и рубили узловатые еловые стволы в три топора, слегами ворочали комли с красной древесиной, освобождая путь -- для себя и для вогулов тоже. Нет, зря Матвею казалось, что быть гонцом -- это лихо пронестись сквозь парму по синей речке. Быть гонцом -- означало обречь себя на муки изнурения и адовой работы, в которой забывался даже смысл того, во имя чего она вершится. В сердцах он рубил проплывающие над головой еловые лапы, крыл по-черному Нифонта и Леваша. Нифонт и Леваш отмалчивались. Похоже, они были откованы из железа. Фадина деревня стояла вымершей, заброшенной. Все постройки обвалились внутрь, в ямы, словно сложились, как крыло летучей мыши, и затянулись мхом. Клепаный цырен размером сажень на сажень -- стоивший дороже огромного гурта оленей -- краснел под трухлявыми бревнами варницы, проржавевший насквозь. За Фадиной деревней терпение Матвея лопнуло. -- Хорош!-- орал он.-- Я вам не конь! Дайте передышки, дьяволы! Уйдем в лес, и никто нас не заметит, никакая погоня! -- А погоня-то, небось, уж в двух шагах,-- словно не слыша княжича, произнес Нифонт.-- Пока мы завалы разгребали, сколь они наверстать смогли, а? Э-эх...-- он махнул рукой.-- Шестеро троих всегда догонят... -- Значит, надо еще шибче слегой махать,-- спокойно сказал Леваш. -- Куда-а?!.. Дайте дух перевести! Все жилы вытянули!.. -- Малому и впрямь передых нужен,-- согласился Нифонт.-- Мы-то с тобой -- что? Пропадай! А его надо довезти, княжич все ж. -- Некогда отдыхать,-- возразил Леваш.-- У Мишнева отдохнем. -- До Вычегды мы и полпути не прошли... Видать, придется с вогулами схлестнуться. -- Трое против шести?-- злобно спросил Матвей. -- Не трое,-- сурово поправил Нифонт.-- Один. В засаде. А двое пусть вперед убегут и отдохнут, когда третий завернет вогулов. -- И кто этот один будет? -- А выбирать не из кого. Тебя князь ждет, его -- епископ. Матвей зачерпнул из-за борта воды, умыл распухшее от укусов, грязное от крови лицо. -- Тебя убьют, дурак,-- сказал он.-- Ты в одиночку вогулов не развернешь. -- Ежели троих-четверых подстрелю, то разверну. Авось уж не убьют, утеку в парму -- ищи меня...-- Нифонт задумался.-- А и убьют, что ж... Князь сказал, что девок моих не бросит. Двое их у меня, Машка и Палашка, да жена. -- Не-ет!-- отрекся Матвей.-- Если уж встречать вогулов -- так всем! -- Молод ты еще, княжич,-- рассудительно возразил Нифонт.-- Наше дело -- позвать подмогу. А уж какой ценой, то не важно. Сначала я. Не выйдет у меня -- он встанет,-- Нифонт ткнул черным пальцем в Леваша.-- Епископ не обрыдается. А ты беги, и беги, и беги. Ты -- княжич, ты -- гонец. Они дотолкались от Фадиной деревни до завала там, где оба берега затонули в непроходимых болотах. По левую руку болота сочились бурой речкой Щугор, притоком Вишерки. Здесь половодье нагромоздило целую гору сучкастых, зеленых елей и сосен, переплетенных друг с другом. Лодку едва-едва перекинули через стволы. Нифонт в нее не сел, остался стоять на сосне, с луком за спиной. -- Вот и местечко славное,-- сказал он.-- Вогулы здесь через меня не пройдут. Так что все: давайте, плывите. Дело торопит. Будем живы -- свидимся. Леваш и Матвей молча поклонились Нифонту, взялись за шесты и погнали лодку вперед, вверх по течению, дальше за повороты. Нифонт прошелся по стволу, расчищая себе дорожку, и только присел поджидать вогулов, как их берестяные каюки появились на реке. -- Дожить не дадут...-- пробормотал Нифонт, поднимаясь и стаскивая через плечо лук. Княжич Юмшан, сын Асыки, стоял последним на второй лодке. Русские стрелы не пели знакомых песен, но он сразу понял, что это вдруг свистнуло над рекой, а потом свистнуло снова. Юмшан ничком упал на дно своего каюка. На передней лодке двое -- на носу и на корме -- так и стояли одинаково, словно остолбенели от изумления, и из груди у них торчали и дрожали оперенные стрелы. А затем эти двое одинаково повалились направо, рухнули в воду и перевернули лодку. -- К завалу!-- крикнул Юмшан.-- Он прячется там! Воины на его лодке опустились на одно колено, пригнули головы и мощным толчком послали лодку к завалу. Каюк ткнулся носом в еловые лапы. Юмшан, Тыран и Латып разом прыгнули на деревья, как рыси. Но Юмшан чуть задержался, а два его манси полезли вперед, вытаскивая мечи и срубая ветви. Еще раз свистнула в хвое стрела, но мимо -- она улетела в прибрежный лес, сшибая прошлогодние шишки. На другой стороне завала раздались звяк железа, крик, хрип. Что-то плескалось рядом с Юмшаном, и он, отстранив ветку, увидел, что это третий воин с первой лодки. Воин зацепился воротом кольчуги за сучок и теперь бился, задыхаясь. Он глядел на Юмшана из-под воды, разевал рот, из которого вылетали гроздья пузырей, царапал ногтями кору ствола. Юмшан еще подождал, прислушиваясь к схватке на той стороне завала и не глядя на тонущего, а потом обернулся, спустил в воду ногу, наступил на лицо воина и притопил его еще глубже. Глаза под водой выпучились и стали совсем рыбьими. Тогда Юмшан выпрямился и крикнул по-русски: -- Рочча! Не стреляй! Я с миром! Он полез через ветви на другую сторону. Нифонт с разрубленной грудью лежал на своей сосне, ногами уходя в воду. Он был еще жив, хрипло дышал. Кровь из раны толчками выплескивалась на рубаху. Тыран -- мертвый, с ножом в горле -- лежал рядом, лицом вниз, в ветвях. Наверху сидел Латып, дрожащими руками сжимая меч. Юмшан оглядел место схватки и, не торопясь, спустился к Нифонту. -- Ты все сделал хорошо, чердынский богатур,-- с трудом подбирая слова, по-русски сказал он.-- Юмшан тебе благодарен. Он вытащил из-за пояся нож, приподнял Нифонта за шею и лезвием обвел его голову по кругу. Затем убрал нож, вцепился в волосы Нифонта и сорвал их с черепа вместе с кожей. Положив Нифонта обратно на бревно, Юмшан поднялся к Латыпу и протянул ему окровавленный косматый ком. -- Это твое,-- сказал он. -- Его убил Тыран, а не я,-- задыхаясь, ответил Латып. -- Ты -- молодой воин. У тебя еще нет ни одних волос врага. А это был настоящий враг, очень хороший, сильный и умный. Тебе будет, чем гордиться. Возьми. Я ничего не скажу другим манси. Латып перевел взгляд с Юмшана на волосы в его руке, и в глазах его страх начал таять, сменяясь радостью. -- А что я должен сделать за это?-- спросил он. -- Ты должен вернуться и сказать, что Юмшан поплыл догонять русских один. Он один, сам, догонит их и убьет. -- Но ведь все манси спросят меня, почему я оставил тебя одного? Ведь я даже не ранен. -- Ты хочешь, чтобы я тебя ранил? -- Нет,-- быстро сказал Латып, отодвигаясь. -- Тогда отвечай, что Юмшан был очень зол. Он сам хотел наказать русских за гибель четырех своих воинов. Он отослал тебя обратно, и ты ушел, потому что он -- князь. -- Я понял. Давай волосы. Юмшан кинул волосы на колени Латыпа и вновь повернулся к Нифонту. Нифонт до сих пор был жив. Сквозь кровь на вогула смотрели его страшные глаза, в которых были ужас и неверие в то, что случилось. Юмшан наклонился и спихнул Нифонта в воду, и еще притопил его ногой и дослал под завал, как только что сделал со своим манси. Семь Сосен стояли ровно по кругу. Может, они сами так выросли, как по ведьминым кругам вырастают грибы, а может, были посажены в незапамятные времена. Между ними располагалось древнее святилище, давно заброшенное пермяками, ограбленное ушкуйниками и затоптанное проезжим людом. Матвей проснулся заполночь. Над ним, в кольце черных, косматых вершин, словно ожерелье на дне болотной чарусьи, лежало на небе семизвездье Ковша. Посреди поляны горел небольшой костер. Возле него сидели двое: Леваш и какой-то пожилой человек в одежде из звериных шкур. Матвей поднялся и подошел к огню. Разговаривали по-вогульски. -- Кто это?-- резко спросил Матвей, перебивая незнакомца. -- Юмшан,-- кратко ответил Леваш. Матвей открыл рот, закрыл, снова открыл и еле выдавил: -- Э... мы... в плену? -- Нет. Юмшан один. -- Он у нас в плену? -- Тоже нет. Он назначил тебе и мне встречу под Семью Соснами. Вот мы и встретились. -- Ничего не понимаю!..-- Матвей помотал головой. -- Я договорился с ним,-- пояснил Леваш.-- Помнишь, там, за Покчей, когда проплывали вогульский дозор? Нифонт убил его воинов, чтобы те не донесли о нашей встрече Асыке, а Юмшан убил Нифонта, чтобы Нифонт не донес о ней князю Михаилу. Так было условлено. Понятно? -- У-у, какие дела...-- протянул Матвей, усаживаясь на корточки.-- И зачем же Юмшану эта встреча? И почему нашим отцам не надо про нее знать? Леваш усмехнулся, пошурудил палочкой в костре. Юмшан глядел на Матвея. -- Ладно, давай напрямоту,-- раздраженно велел Матвей. -- Хорошо,-- согласился Леваш.-- Владыка знает о том, о чем мы сейчас будем говорить. И он благословил желание Юмшана, потому что оно -- на пользу русскому делу. А желание таково... Нам с тобой не надо торопиться на Вычегду. Ехать -- надо, а торопиться -- нет. -- Это почему? -- Потому что надо дать Асыке время, чтобы Чердынь ослабла. Тогда князь Михаил выйдет с дружиной биться в поле. -- И... что?-- замерев, осторожно спросил Матвей. -- И князь Асыка убьет князя Михаила. Матвей долго молчал, глядя в огонь. -- Я Покчу сгубил,-- наконец сказал он.-- И вогул хочет, чтобы в придачу я сгубил и отца с Чердынью? -- Ты не понял. Твоего отца убьет его отец, а не ты. А убив князя Михаила, князь Асыка не станет дальше жить. Он обещал. Ему больше незачем будет жить. Он умрет. Просто от старости. Он ведь очень старый. -- Что за чушь?-- Матвей поморщился. -- Это ты так думаешь. А вогулы и думают, и поступают иначе. Так и вправду будет: Асыка убьет Михаила и умрет. Он только ради этого и пришел. Город ему не нужен. Он убьет князя, снимет осаду, а потом умрет. Погибнет Михаил -- и Чердынь будет спасена. Ты станешь князем, и Юмшан тоже станет князем. -- Князем?-- тихо переспросил Матвей. Лицо его окаменело. -- Ты меня понял?-- вкрадчиво осведомился Леваш. Матвей кивнул. -- И епископ тоже хочет, чтобы я стал князем? -- Да. Твой отец -- плохой князь. -- Он хороший князь. Его любят люди. -- Возможно. Но владыка считает, что ты будешь князем лучшим, чем твой отец. -- Ты предлагаешь мне стать отцеубийцей? -- Не ты его убьешь, а вогул Асыка. Зато ты спасешь свой город. И ты даже выполнишь отцов приказ -- приведешь рать Мишнева, отгонишь вогульские хонты. Надо только немного подождать. Не торопиться. -- Ты предлагаешь мне стать отцеубийцей...-- повторил Матвей. -- Не я!-- разозлился Леваш.-- Он предлагает!-- Леваш указал на Юмшана.-- Владыка предлагает! Будь мужчиной! Будь князем! -- Быстро говорите...-- вдруг сказал Юмшан.-- Я плохо понимаю роччиз... Перескажи, как манси. Леваш заговорил по-вогульски. Юмшан выслушал, утвердительно покачивая головой. Потом он вдруг тронул Матвея за плечо и тоже начал говорить, показывая на небо. Леваш переводил: -- Вот что хочет сказать тебе Юмшан... Всему в мире есть своя мера. Грех -- прерывать дело, пока его мера не исполнена. Но бессмысленно тянуть дело дальше, когда мера отмерена до конца. Князь Асыка доделает свое дело и умрет, потому что он -- Призванный, он -- хумляльт. Но русские не верят в мудрость людей Каменных гор. И князь Михаил исполнил свою меру. Он совершил великие дела. Он создал княжество, построил столицу, родил детей и постиг истину. Он сделал все, чего от него надо богам. Его будут помнить всегда. Зачем ему еще жить дальше? Эта жизнь будет нужна ему одному. Пусть лучше он уйдет по Пути Птиц как герой, сраженный достойным врагом. Это славная смерть! А если его душа-птица одряхлеет вместе с телом, она уже не пролетит по Пути Птиц. Князьям, героям, воинам надо жить, как птицы, чтобы после смерти пройти этим Путем. Когда вожак молод и силен, он летит во главе клина, и все летят за ним, гордятся и любуются им. Но когда вожак стареет, он падает, и ни одна птица не поддержит его своим крылом. Такова судьба. Никто не виноват. Юмшан говорит тебе, княжич, чтобы ты был птицей. И Матвей остался под Семью Соснами. Глава 32. Поющие стрелы Князь Михаил, как и весь город, проснулся той ночью от монастырского набата -- своего колокола в Чердыни еще не было. -- Напольные ворота открытыми держи, с караулами из двух десятков,-- распоряжался Михаил, сидя на топчане и накручивая на ноги обмотки.-- Три десятка по посаду разошли. Пусть народ будят, стариков тащат. Собирай весь харч и, главное, соль; не смотри, где чье, все бери. Скотину в острог не пускай, всю забивай, а мясо и шкуры -- сюда. Пяток коров помолочнее отбери сам и тоже сюда пошли. Мужики пускай несут с собой косы и топоры. Избы не жги. Кто сопротивляться станет -- с тем не связывайся. Время дорого. Стоя на обходе Спасской башни, над раскрытыми воротами острога, Михаил наблюдал, как в сером молоке рассвета идут по мостку в острог злые и раздраженные мужики с мешками за спиной, растрепанные и ревущие бабы с детишками. На посаде слышались крики и вопли, ржание крестьянских лошадей, мычанье коров, падавших под ножами и обухами ратников. -- Да ты сам разоритель чище вогулов!-- бесстрашно крикнул Михаилу с мостка какой-то мужик. -- Дурак,-- ответил князь. Мутно-алый, словно зола в крови, вставал рассвет над Колвой. Над далеким Полюдовым камнем в небе трепетало тусклое перо дыма и росного пара. Вокруг Чердыни повсюду суетился и сновал народ: монахи у монастыря, пермяки у городища. По реке плыли каюки, жители бежали на верхнюю Колву: вниз было нельзя, потому что путь к надежным крепостям -- Редикору, Уролу, Пыскору Майкору -- вогулы могли перекрыть засадой в устье Колвы. Утром к Михаилу пришли городищенские пермяки во главе с охотником Иртегом. -- Пусти, князь, нас с женами и детьми в острог,-- попросил Иртег.-- Старики наши собираются открыть вогулам ворота городища. А мы вогулам не верим. И в парму бежать, как звери, не хотим. Мы, мужчины, на стенах будем биться не хуже твоих ратников. Михаил пустил пермяков в острог, и без того переполненный. В своей рати он насчитал меньше двух сотен человек. Восемь десятков было в дружине. Еще семь десятков дало русское посадское ополчение из мужиков-лапотников, не знавших меча и бердыша. Их, как обычно, Михаил отдал под начало Калине. Во главе пермяков из городища, которых набралось три-четыре десятка, встал Иртег. Больше ратной силы не было и ждать не приходилось. Михаил распорядился назначить десятников и тотчас начать учить мужиков боевому делу. Ворота Чердыни закрыли и подперли врытыми в землю кольями. Когда на левом берегу Колвы показались вогулы, весь народ кинулся на валы речной стены острога смотреть, как они будут переправляться. Сперва на легких берестяных пыжах переплыл головной отряд -- напряженный, готовый к бою. Но с отпором его никто не встречал. Тогда вогулы собрали по берегу лодки и струги чердынцев, спустили на воду большую барку парома, в которой паромщик пожалел прорубить днище, и начали перевозить хонты. Через Колву плыли косматые кони, олени, лоси и люди в железных кольчугах и кожаных доспехах. Воеводы с башни насчитали почти полторы тысячи манси. Асыка плыл одним из последних. Михаил видел его шлем из рогатого оленьего черепа, а другой такой же череп, увешанный песцовыми хвостами, воин держал на шесте. Вогулы переправились, обошли стороной острожный и монастырский холмы и стали подниматься к полупустому городищу. Народ в остроге, созываемый рындами, потянулся к княжьему дому на сход. Михаил сел на коня, опоясался мечом и выехал вперед. Люди ждали. -- Что ж,-- негромко заговорил Михаил с седла.-- Сами видите, беда пришла. Нам ее вместе отражать. На пощаду не надейтесь. И на помощь от кого -- тоже. Но стоять нам накрепко надо. Иначе нельзя. -- Тебе хорошо стоять!-- крикнул из толпы давешний храбрый мужик, который ругался на Михаила с моста.-- У тебя полны закрома! А у меня корову забили да ржи посевной последний мешок отнимают! -- Или вы меня не знаете?!-- разозлившись, рявкнул Михаил.-- Я на чужой нужде не жировал! А харч весь -- всем!-- в острожные амбары сдать нужно! Кто утаит -- выгоню за ворота в поле, жри там! А здесь харч всем будет поровну из артельного котла: и мне, и бабе последней, чтоб без обид! Только раненым и детям малым молоко от коров ваших дадим. Кто знает, на сколько осада затянется... Придется конину варить -- вместе давиться будем. -- Ты-то будешь...-- пробурчал мужик, прячась в толпе. -- А разговоры такие вести не сметь! Кликуш да охальников буду в яму сажать без жалости! Слышите, бабы? Свара или драка случится -- в плети! Воров и насильников -- сразу в петлю! -- Вот вор!-- крикнули в толпе и выпихнули рослого, густо покрасневшего парня.-- Он у меня с иконы серебряный оклад снял! -- Ты вор?-- строго спросил князь с коня. -- Согрешил...-- сказал парень, и в толпе засмеялись. -- Петлю,-- приказал Михаил. Ратники тотчас перекинули через балку ворот кушак, сладили петлю, подкатили бочку. Парень побледнел, но, куражась, влез на бочку и напялил петлю. Рука его сама собой вдруг очертила перед грудью неровный крест. Михаил спрыгнул с седла и пинком вышиб бочку у парня из-под ног. Парень повис на воротах корчась и извиваясь, задергался, захрипел, вцепился пальцами в петлю на шее. Глаза его страшно выпучились, уставившись на толпу. Толпа онемела. Михаил влез обратно в седло. -- Ну что, все еще смешно?-- спросил он. Толпа молчала, боясь словом разгневать князя. Михаил ждал. -- Помилуй, батюшка...-- еле слышно прошамкала какая-то старуха. Глаза у повешенного парня уже закатились, руки упали, тело обмякло, только ноги еще дрожали. Михаил подтолкнул коленями коня, вытащил меч и перерубил кушак. Повешенный мешком свалился на землю. -- Откачивайте,-- предложил Михаил.-- Выживет или нет -- как бог даст. Но слушать себя я вас научу. И толпа впереди, и дружина за спиной словно чуть-чуть отодвинулись от князя подальше. -- Без дела по острогу болтаться я никому не дам,-- ровным голосом продолжал Михаил.-- Нечем заняться -- прижмись и сиди. Бабы пусть своим бабьим делом занимаются, под ногами не мешаются, ребятишек приструнят. Мужиков пусть Иртег и Калина разобьют на десятки и на ученье ведут. Мужик сейчас каждый за ратника будет -- мало нас. Так что косы на пики перековывайте, топоры и вилы пересаживайте на боевые ратовища. Михаил задумался. -- Чего еще забыл?-- спросил он себя.-- Жить станете в балаганах, жерди и кора за соляным амбаром свалены. Костров не жечь. Воду от колодезного караула по ведру в день получите. Ходить только в отхожее место, а кто гадить начнет -- тех голодом морить стану. Пьянства не потерплю, баклаги выливайте, кто припас. Православным -- храм, кто божится -- тем пустырь у Глухой башни, и чтоб без драк между крещеными и язычниками. По всему хозяйству главным будет дьяк Протас Хлебов -- вон он стоит,-- к нему и обращайтесь, коли нужда прижмет. А теперь идите. Отец Никодим на молебен созывает. Михаил не пошел в храм, вернулся к себе. В горнице его встретила старуха-нянька, взятая для младенца княжича Ивана. Плача и утираясь углом платка, она запричитала: -- Ой, князюшко, горе-то какое, чего творится... Михаил тяжело опустился на лавку, стал слушать, глядя сквозь раскрытое окошко на светлое и высокое чердынское небо. Перед рассветом в дом ворвалась княгиня -- в распластанном платье, босая, мокрая, растрепанная, безумная. Она заметалась по горницам, как птица, легко уклоняясь от ловящих рук старухи, схватила спящего княжонка, выбежала прочь. Разве старухе догнать ее было?.. В суматохе набата и в сумерках никто не обратил внимания на женщину с младенцем. А княгиня бежала через посад, через Чердынку и укрылась в монастыре. Если в поступках ламии отражается воля Каменных гор, то это означало только одно: Чердыни не выстоять. Сердце у князя щемило. "Не дам,-- упрямо и устало подумал Михаил.-- И пусть хоть все небо в знаменьях". Вогулы не стали ждать долго. К вечеру они вереницами потянулись из городища в Чердынский посад. Они шли с оружием, почти без коней. Они не прятались, не скрывали своих намерений. Михаил поднялся на Спасскую башню. Рядом с ним и на валах за частоколом напольной стороны выстроились стрелки Иртега, сгибали, напруживая, луки, клееные из ели и березы, насаживали тетивы, со скрипом перекидывали мощные рычаги самострелов, натягивая толстые струны на кованые крючья запоров, прилаживая толстые, голые стрелы-болты, прошибающие щиты и доспехи насквозь. Ратники толклись у ворот; вооруженные мужики опасливо разглядывали свои бердыши и шестоперы, взвешивали их в руках и примерялись, задирали головы и смотрели вверх, на валы и обходы башен,-- чего там скажут про вогулов? Вогулы не подходили ко рву ближе, чем на полет стрелы, но по всей протяженности напольной стены в домах, на кровлях, за заплотами замелькали волчьи колпаки мансийских лучников. Чердынцы глядели со стены на неспешную суету среди вогулов, а вогулы, щурясь на закат, оценивающе рассматривали и стену, и чердынцев. Михаил увидел вдали, на околице посада, высокий бунчук, а под ним на коне -- Асыку с отрядом лучших воинов, выложивших поверх кольчуг длинные седые косы. Вогулы закричали, приветствуя своего князя. И тотчас за домишками перестали тюкать топоры, и из проулка полезло на улочку большое бревенчатое сооруженье -- длинный и прочный помост. Его на плечах несли воины со щитами, им же и прикрываясь сверху. Подрагивая, помост прополз по улице и ткнулся концом во взгорок, на котором раньше лежал и острожный мосток. Другой конец помоста начал подниматься вверх -- его сзади подпирали длинными слегами. Протяжное бревенчатое полотнище стало отвесно напротив Спасской башни, на миг замерло в зыбком равновесии и начало падать через ров. Свистнули чердынские стрелы, и вогулы, притащившие помост, за его заслоном побежали прочь, щитами прикрывая спины. Мост рухнул, загремев, и вздрогнула, скрипнув венцами, вся пустотелая бревенчатая коробка башни,-- мост подпрыгнул и замер, чуть наискось, но прочно и надежно перекрыв собою ров. Вогулы завопили -- ликующе и угрожающе. Сзади и снизу Михаил услышал гомон. Это заволновались ратники. -- Вогулы мост перекинули!..-- оглядываясь, крикнул им Иртег.-- Ворота вышибать будут!-- и он закричал лучникам на стенах: -- Стреляйте по коням!.. По улочке посада к мосту и воротам в пыли мчалась четверка лошадей. Лошади были связаны парами, пары поставлены друг за другом, а между лошадьми висело прочно притороченное бревно тяжелым комлем вперед -- таран. Глаза лошадей были завязаны, спины покрыты попоной из лосиной шкуры, а по бокам их бешено нахлестывали скачущие вровень два всадника с обеих сторон. Лошади неслись все быстрее, направляемые плетями на мост. И едва до него осталась сотня шагов, словно лопнула невидимая нить. Из посада к стенам Чердыни, взвыв, метнулась целая туча вогульских стрел. Чердынцы успели ответить своим залпом, но первые мертвецы, пробитые вогульскими стрелами, еще не скатились с вала, когда лошади, визжа и гремя копытами, промчались по мосту и врезались тараном в ворота. Постромки лопнули, и, лягаясь, лошади повалились в ров,-- но лопнули и прясла ворот. Врытые в землю колья, что подпирали ворота, выдержали удар, и выдержали его засовы, однако треснули и сломались доски, из которых были сбиты створки. -- Стреляйте!..-- отчаянно закричал Иртег и бросился с башенного обхода по лесенке вниз, на ходу вытаскивая меч. Вогулы со всех сторон бежали к мосту, к проломленным воротам. Сотни вогульских стрел, как ливень, с визгом упали на стены и башню, и показалось, что их поток смыл встречные чердынские стрелы, как стремнина смывает рыбу, поднимающуюся через порог. Иртег отпрыгнул назад и сбил князя Михаила с ног. Прижавшись к настилу, князь всем телом ощутил бурлящий ветер вогульских стрел, и ему почудилось, что по башне и по частоколам Чердыни хлещут огромные еловые лапы, как веники в бане. Вогульские луки оказались дальнобойнее чердынских, и всех защитников смело со стен -- кто катился по валу вниз со стрелой в груди или в лице, кто сползал сам, бросив лук и сжимая меч. Князь Михаил сел, прячась за выпуском бревен четверика, срубленного в обло, и стал смотреть. Иртег исчез, спрыгнув с башни на вал. Ограда обхода была выломлена свалившимися вниз убитыми лучниками. Михаил видел и посадский берег рва, прилегающий к мосту, и площадку за проездом башни. Посад весь кишел вогулами, рвущимися к воротам, а за проездом началась сеча. И князь испугался, что сейчас чердынские и вогульские воины смешаются друг с другом, как гречка с пшеницей, и круговерть рубки каруселью раскрутится на весь острог, захлестнув кипением все улочки и дворы, и бой рассыплется на одиночные схватки, бегство и погони, как то было и в Усть-Выме, и в Пельше, и на Искоре. Внизу, у башни, толпа дерущихся слиплась в единый ком, и в нем, будто кружева инея или древесные кольца на спиле, словно от давления само собой выродилось, вызрело противостояние. Чердынцы плотным серпом, прижавшись друг к другу, наваливаясь на врага щитами, отмахиваясь мечами и топорами, как живая стена, в несколько рядов оцепили прущих навстречу вогулов. И обе рати -- медленно отступающая и растягивающаяся чердынская и напирающая, увеличивающаяся в числе, ключом бьющая из дыры проезда в башне вогульская -- давили что есть мочи друг друга, кто кого: чердынцы ли выдавят вогулов обратно или вогулы разорвут живую чердынскую цепь и бешено выплеснутся внутрь. И не было крика, воя -- только треск щитов, звон ударов через плечи и головы, хрип и рев дикого напряжения людей, которые от натуги точно погружались в землю по колени. И Михаил понял, что сейчас, будь он хоть трижды князем, Чердыни от него ничего не надо, никаких приказов, никакого примера, никакого гордого стояния на верхотуре под хоругвью -- только еще хотя бы капельку сил его мускулов. Он скатился по лесенке с башни, боком вклинился в толпу, подняв меч. Забыв обо всем, сжатый раскаленными кольчугами своих ратников, он вместе со всеми жал, жал плечом вперед, видя только багровые лица, вытаращенные глаза, вздутые вены вогулов. На него ломили спереди, пытаясь сверху достать его мечом,-- а он, дергая локтем, еле отбивал такие же судорожные удары, и давили его сзади свои, через его голову лупили по вогулам чеканами, топорами, клевцами на длинных ратовищах, просовывали между тел вперед копья, тыча вслепую. И в этой свалке хрустели грудные клетки, кровь текла изо ртов, мертвецы, не падая, стояли среди живых. Казалось, что сквозь башенный проезд, загроможденный врытыми кольями, заваленный обломками ворот и убитыми, не пролезет даже мышь, но вогулы, как змеи, все же пролезали, и их делалось все больше, уже одним своим объемом они оттесняли чердынцев, растягивали их цепь и ослабляли ее. Но удержать напор вогулов, которые все лезли из ворот, было невозможно, пока ворота открыты, как невозможно намертво, навсегда перегородить реку плотиной без стока. Только потом все дознались, кто же это сделал. А сделали это пермяки из Иртеговой дружины, братья Гачег и Лунег. Раненый ратник Петька Косой, умиравший на валу у Спасской башни, указал им на тайник. Подземным ходом Гачег и Лунег выбрались в Чердынку а из нее проникли в ров напольной стороны. По рву, прячась, они проползли к вогульскому мосту. Они держали в руках багры. Никто на них не обратил внимания -- много раненых стонало и копошилось на дне рва в грязи и ряске среди мертвецов. Гачег и Лунег впились в бревна мостка баграми и сдернули мосток на себя. Гачег и Лунег прервали поток вогулов, вливающийся в крепость. Вогулы, лишившись моста, стали прыгать в ров и карабкаться к воротам на вал, но теперь их легко уже могли сбивать стрелами уцелевшие чердынские лучники на забрале. А давка словно пережевывала тех, кто налегал друг на друга щитами под Спасской башней,-- словно втискивала, вминала в землю первые линии, сталкивая друг с другом следующие ряды на стерне из растоптанных мертвецов. Князя тоже смяло, покосило, потянуло вниз. Он пытался вырваться, словно вынырнуть из трясины. Его затаптывали, ступая на бока, на живот, на грудь, на плечи. Михаил яростно бился, переворачивался с бока на бок, но не мог подняться, будто на нем вырос лес. Локтем прикрывая лицо, Михаил, ничего не видя, тыкал вперед и вверх обломком меча, и чужая кровь текла по его волосам. Его бы раздавили насмерть, если бы вогулы не остановились, исчерпав силы. Сверху, с валов, в них били стрелами, а сзади уже не шло пополнение. Чердынцы нажали рывком и наконец начали теснить вогулов обратно к воротам. Михаил, хрипя, вцепился в чью-то ногу, крест-накрест обмотанную берестяными ремешками русского лаптя, и тотчас чьи-то руки ухватили его под мышки, поволокли из толпы наружу. Но хоть вогулов и начали выдавливать из крепости, те, кто оставался за рвом перед острогом, не думали отступать. Они спускались в ров, залезали на вал, вытаскивали из проезда башни доски, бревна, мертвецов и лезли на подмогу. Немногим чердынским стрелкам на стенах трудно было их остановить: закат уже закрыл ров глубокой тенью, а поющая и пернатая вогульская смерть заставляла прятаться за зубцы. И тогда на помощь острогу пришел монастырь. Открылись его ворота, и вогулы увидели, что на них бегут новые страшные люди -- в длинных черных рясах, заткнутых за пояса, с длинными мечами в руках, с длинными развевающимися волосами и бородами. И души вогулов не выдержали натиска. Молча, без воплей, вогулы разворачивались и скрывались за домишками посада, уходя по направлению к городищу. Сумерки легли на Чердынь, когда дорубили последних врагов. Кое-как завалив проезд под башней чем попало, ратники чуть не замертво падали на землю от усталости. Тихо появились женщины и пошли вдоль куч мертвецов. Рядом с князем, которого положили на вытоптанную траву под стеной амбара, опустилась на колени какая-то баба, стала вытирать ему лицо, сплевывая на угол платка. -- Родненький, что ж они с тобой сотворили, окаянные,-- плача, все повторяла она, не узнавая князя. Михаил дышал с подвываньем: простреливало бок, где треснули ребра, невыносимо болела раздробленная голень. Над ним остановился Калина. Узнал и не сел, а рухнул на траву, словно сломался сразу в нескольких местах. Волосы его были растрепаны, красная рожа непривычно побледнела, рубаха висела клочьями. Крупно и часто, в такт сердцу, тряслись руки. -- Отбились?-- тихо спросил Михаил. -- Отбились. Ты-то как? Выживешь? Михаил закрыл и открыл глаза. -- Наших навалили страх сколько,-- сказал Калина.-- Иртега того... Михаил молчал. -- Аниска, слышь,-- обратился к бабе Калина.-- Принеси-ка лучше нам водички... Душа горит. Измятому, раздавленному телу князя нужен был покой, но сон в ту ночь так и не пришел. Князь лежал на топчане в полузабытьи, в голове был звон -- то ли эхо мечей, то ли мирные комары; а перед глазами все еще стояло: рать столкнулась с ратью под кряжистой громадой Спасской башни. Наутро пришел Калина и сразу понял, что князю худо. Он засуетился, заругался, и вскоре Михаила уже отпаивали горькими настоями и горячими отварами, намазали бок пахучими притирками, стянули ногу лубком. В тот день явились угрюмые вогульские послы, договорились о перемирии. Им выдали их мертвецов, забрали своих из рва. Всего в бою погибло четыре десятка чердынцев. Вогулов положили почти вдвое больше. Вечером батюшка Никодим отпел акафисты по христолюбивым воинам, многие из которых были язычники. Крещеных схоронили в скудельнице у алтаря Вос