ды народа вырывают из рук народа? Пока ткач говорил, у алтаря за его спиной какой-то человек в курточке садовника наливал в светильники масло. Киссур внимательно следил за этим садовником. Тот покончил с маслом и собрал пустые кувшины. К изумлению Киссура, садовник с тележкой не стал спускаться вниз к тяжелым, охраняемым стражей дверям, а шмыгнул куда-то за колонну второго этажа и пропал. Киссур не спеша поднялся по галерее и толкнул стену в том месте, где пропал садовник. Стена подалась, - это была служебная дверь, для красоты сделанная незаметной. За дверью начиналась крытая дорога через пруд. Садовник уложил кувшины в подвесной короб, достал из-за пояса ключ и стал аккуратно провешивать в ушки двери большой замок. - О, - сказал Киссур, - это то, что мне нужно! Он вынул из руки садовника ключ, вытащил замок и пошел. - А дверь? - горестно спросил садовник. Киссур оглянулся, снял с соседнего фикуса синюю ленточку, продел ленточку в ушки двери и завязал. - А дверь обойдется и этим, - наставительно сказал Киссур. Старенький садовник вздохнул и украдкой утер слезу. Киссур пересек крытую дорогу, свернул налево и направился, ведомый безошибочным инстинктом, к дому господина Мнадеса, бывшего главноуправляющего дворца. Замок он забросил в первый же случившийся рядом прудик. Через пять минут после того, как Киссур исчез за крытым мостом, на галерее поспешно прошел другой человек. Он оглянулся, с удивлением поглядел на дверь, которой, очевидно, не видал со внутренней стороны, нагнал садовника и принялся его расспрашивать. Пожевал губами и заторопился обратно. Это был человек из личной охраны господина Нана: в отличие от бунтовщиков, в глаза не видавших ни Киссура, ни дворцовой роскоши, этот охранник был с Наном в Зале Ста Полей, когда Киссур читал свой доклад, и у него была неплохая память на лица. На рыночной площади Святой Лахут собрал своих приверженцев и сказал: - Братья! Отчего это верующим не удалось переправиться через канал, а негодяю Андарзу - удалось? Мне было видение, что наша неудача произошла через колдовство Андарза! И еще мне было видение: отчего это богачи в совете запретили Андарзу штурмовать последнюю стену? Да потому, что там заседают предатели, снюхавшиеся со дворцом, и такое между ними и Андарзом было соглашение! Уже настала третья четверть дня, когда к мятежному министру полиции явились десятеро горожан во главе с кожевником. Они сказали, что они городская депутация и просят его подождать со штурмом. - Так, - сказал Андарз, - народ не доверяет мне? - Что вы, - возразил кожевник, - но важно, чтобы конституция имела конституционное начало. Притом оборванцы устроили погром в варварской слободе. Мы это осудили. Но нельзя ли направить часть стражников на соблюдение порядка в городе? Андарз был человек воспитанный. Он поцеловал указ и приказал прекратить приготовления к штурму. Потом повернулся к своему племяннику и произнес с усмешкой: - Что ж! Поеду-ка я ко дворцу господина Мнадеса. Меня ждут его ламасские вазы! Но когда господин Андарз доехал до дворца, ваз там не оказалось. Вся мостовая на сто шагов была усеяна черепками ламасских ваз и другой утвари, на площади пылал веселый костер из инисских ковров, и над толпой раздавался веселый крик: "Кто украдет хоть ложку, будет повешен!" Господин Андарз побледнел, лишился чувств и упал бы с коня, если бы племянник не подхватил его вовремя. Киссур увидел Андарза со второго этажа дома господина Мнадеса. Киссур усмехнулся, швырнул на пол кусок окорока, которым лакомился в компании лавочников, и легко побежал вниз по лестнице. Киссур выбежал за ворота, но начальника стражи уже нигде не было. Он свернул в боковой двор: Андарз, упав с коня, лежал у какого-то черепка и горько над ним рыдал. Его свита столпилась вокруг в нерешительности. Уже темнело. Киссур сжал покрепче рукоять боевого топорика и пропихнулся меж людей. - Куда прешь, - закричал кто-то, и несколько рук вцепились в Киссура. Андарз поднял голову. - Осторожней, - крикнули в толпе. - Арфарра всюду разослал убийц! - Приведите-ка его сюда, - велел мятежный министр полиции. Киссура потащили вперед. Он закрыл глаза и опустил голову. Потом он открыл глаза. Андарз смотрел прямо на него, и серые глаза Андарза были полны слез. Под каменной стеной было уже совсем темно. - Рысий Глаз, - заорал Андарз на Киссура, - ты что здесь делаешь? Уже принес ответ от Чареники? Киссур молчал. - Я тебя куда послал? А ты пошел с толпой черепки бить? - Господин, - тихо ответил Киссур, - вы забыли дать пропуск через передовые посты. - Выдать ему пропуск, - распорядился Андарз, - и десять палок за опоздание. Ответ Чареники к утру должен быть у меня. Андарз повернулся и ушел. Киссура разложили на малых козлах, всыпали десять палок и выдали пропуск. - В Залу Пятидесяти Полей, - распорядился Андарз. Когда всадники проехали уже три или четыре улицы, племянник Андарза тихо наклонился к его уху и прошептал: - Дядюшка, вы поняли, кто это был? Андарз страшно осклабился в темноте и ответил: - Мне нет никакой пользы убить этого человека сейчас. А теперь он вернется во дворец и еще успеет перед смертью сделать для меня много добрых дел; может быть, убьет Чаренику. - А он не опасен? - возразил племянник. - Наоборот! Дворец защищают разве что сорок лавочников. Если он отговорит государя от сдачи, что может быть лучше? На полпути к Зале Пятидесяти Полей господин Андарз встретил господина Нана. Они слезли с коней и расцеловались на глазах народа. Обратно народ их не пустил: принесли откуда-то стол, обломали ножки, посадили обоих министров на стол и понесли на руках. Господин Андарз вскочил на ноги, разодрал на себе шелковую рубашку, обнажив красивую, цвета миндаля грудь, и закричал: - Граждане! Я всю жизнь лгал и всю жизнь был рабом. Сегодня я счастлив, потому что я с вами. Если я завтра умру, я умру свободным! - Эка, - сказал кто-то внизу, - это, оказывается, он был рабом. А кто комаров под столицей развел? В столице последние годы прибавилось комаров: они родились на болотах, в которые по совету Андарза было превращено все левобережье. Перед Залой Пятидесяти Полей были каменные подмостки для храмовых представлений. У подмостков народ бил глиняные изображения яшмового аравана Арфарры, помощника бога-покровителя тюрем. К Нану выскочил командир его личной охраны, варвар из "красноголовых", и зашептал что-то ему на ухо, время от времени кивая на крытый мост, ведший через пруд ко второму этажу. Нан слегка усмехнулся и громко сказал: - Вы правы, сударь! Почему бы вам не охранять Добрый Совет? Это, воистину, важнее меня! В зале Шимана Двенадцатый расцеловался с Наном: - Господин Нан! Небо избавило вас из когтей негодяев и колдунов, чтобы давать нам советы! Разве мы, люди цехов и лавок, понимает дальше своей лавки? Сколько мы уже совершили по скудоумию ошибок! Направьте же нас на истинный путь! Господин Нан прослезился и молвил собравшимся: - Злые люди обманули государя и держат его в плену! Кто такой этот Киссур? Ставленник Мнадеса и последняя опора дворцовых чиновников! А человек, выдающий себя за Арфарру? Вообще самозванец, - его зовут Дох, он был арестован в Харайне за казнокрадство, бежал из тюрьмы и мошенничал в столице! Эти сведения породили всеобщий восторг, а господин Нан продолжил: - Граждане! Помните - революция должна быть человечной! Помните - истинная человечность - не в том, чтоб, спасая одного, губить тысячи, а в том, чтобы спасти тысячи, хотя бы и пожертвовав одним человеком. Граждане! Я слышал на улице крики о том, что всякий излишек оскорбляет бога, и что богачи не могут быть добродетельными. Те, кто это кричит - провокаторы и агенты Арфарры! Граждане! Истребляйте провокаторов железной рукой и раздавайте народу больше хлеба и мяса! Обе эти рекомендации были приняты единогласно. После этого совершили молебен об удачном исходе революции, и Нан, Андарз и Шимана, пешком сквозь толпу ликующего народа отправились на обед в белокаменный дом Шиманы, стоящий чуть в стороне от рыночной площади. Площадь кишела народом, торговцы сгинули, переломанные лавки были нагромождены одна на другую. - Великий Вей, - негромко спросил Нан, - что с площадью? Арфарра разорил рынок? - Нет, - сказал Шимана, но люди нашли, что здесь лучше говорить. - Если государь подпишет конституцию, - сказал Нан, - как мы поступим с Киссуром и Арфаррой? - Как можно, - возразил один из спутников, - вводить в действие конституцию, не расправившись с ее врагами? После света, толпы и криков Нан очутился в небольшой, двуступенчатой комнате, в глубине сада. Комната, как и два года назад, была завешана красными циновками. В глубине комнаты по-прежнему сидела пожилая женщина, писаная красавица, и ловко плела циновку. Нан и Андарз совершили все подобающие поклоны, а толстый Шимана стал на колени и некоторое время целовал ей ноги. - Что, Нан, - спросил тихо Андарз, начальник парчовых курток, - вы по-прежнему опасаетесь быстрых перемен? Нан ответил: - Ничто не бывает дурным или хорошим само по себе, но все - смотря по обстоятельствам. Все мысли чиновника должны быть о благе народа. Если в стране самовластие - он использует самовластие. Если в стране революция - он использует революцию. Шимана встал с колен и хлопнул в ладоши: вооруженные люди внесли праздничную еду, поклонились и пропали. Между прочим, на серебряном блюде внесли круглый пирог-коровай. Шимана разрезал пирог на три части и с поклоном положил Нану на тарелку кусочек пирога. Нан взял другую треть пирога и с поклоном положил ее на тарелку Андарзу, а Андарз, в свою очередь, поднес кусочек пирога хозяину. После этого гости приступили к трапезе. - А что, - спросил Нан внезапно, - я видел, как на площади народ теребил этого негодяя Мнадеса, и потом встречал обрывки Мнадеса в разных местах. Как вы об этом полагаете? - Я об этом полагаю, - отвечал с важностию Шимана, - что это дело божие. Нан взглянул в глаза еретика и с удивлением обнаружил, что они совершенно безумны. - Великий Вей, - сказал с тоской министр Андарз, - они разбили все вазы из собрания Мнадеса. Последние вазы Ламасских мастеров! И знаете, кто это был? Только лавочники, ни одного нищего! Нищие завидуют лавочникам, а не министрам! Все разбили, и кричали при этом: "Кто украдет хоть ложку, будет повешен!" Шимана не удержался и сказал: - Это автор памфлета о "Ста вазах" растравил им душу. Если бы не этот памфлет, о вазах бы не вспомнили. Это было жестоко: многие знали, что автором памфлета о "Ста Вазах" был сам министр полиции. - Эти вазы, - сказал Андарз, - спаслись при государе Иршахчане, когда дворец горел три месяца. А знаете, что эти лавочники сделали потом? Попросили заплатить им за шесть часов работы! Наконец глава еретиков, беглый министр полиции и народный министр закончили праздничный обед. Андарз едва притронулся к еде. Перед глазами его стояли печальные и немного удивленные глаза зверей на раздавленных черепках. Он едва сдерживал себя, чтоб не разрыдаться и чувствовал, что что-то непоправимо оборвалось в мире. Подали чай. - Что мы будем делать, - сказал Нан, - если государь не подпишет конституции? Еретик Шимана подозвал мальчика с розовой водой, вымыл в воде руки и вытер их о волосы мальчика. - Мне было видение, - сказал Шимана, что государь Миен жив. Государь Миен, напомним, был старший брат царствующего государя Варназда, тот самый, которого монахи-шакуники подменили барсуком. Вдовствующая государыня дозналась об этом и казнила и барсука, и монахов. Шимана хлопнул в ладоши: одна из дальних циновок приподнялась, в глубине комнаты показался человек. По кивку Шиманы он подошел поближе. Ему было лет тридцать на вид. Простоватое лицо, подбородок скобкой, глаза широко расставлены и чуть оттянуты книзу. Самое смешное, что человек и вправду несколько походил, сколь мог судить Нан, на казненного юношу. - Как же вам удалось спастись, - спросил Нан, - и где вы были эти одиннадцать лет? - Я, - сказал человек, по-детски выкатывая глаза, - был предупрежден о замыслах монахов, и лежал в постели, не смыкая глаз. Когда монахи, превратив меня в барсука, хотели меня задушить, я выскочил и утек через очаг. И, - запнулся государь-барсук, - я бегал по ойкумене одиннадцать лет, уязвляясь страданиями народа, а неделю назад мне во сне явилась матушка Касия, и сказала: "Сын мой! Иди в храм красных циновок и потри там голову об алтарь - Единый Господь простит тебя, и твой облик и твой престол будут возвращены тебе". - Я, - прибавил человек, с надеждою глядя на Нана, - буду хорошим государем. Я видел страдания народа. Расколдованный барсук поцеловал руку Шиманы и удалился. - Ну что? - спросил с надеждой Шимана. - У него неплохие манеры, - сказал Нан. - Нет такого идиотизма, - сказал министр полиции, - которому бы народ не поверил. - Политика, - сказал Нан, - это искусство говорить языком, доступным народу. От их речей, - и он кивнул куда-то в сторону залы Пятидесяти полей, - народ скоро соскучится, а про барсука он понимает. - Вот, - сказал Шимана, - и я то же думаю. Если государь не подпишет конституции... Хотел бы узнать ваше мнение: что мне делать с расколдованным барсуком? - Заколдуйте его обратно, - фыркнул Нан. Меж тем делегация Доброго Совета пожаловала во дворец. Государь наотрез отказался видеть этих людей. Киссур стал настаивать; с государем случился припадок астмы. Делегацию, в особом зале, принял Злой Совет. Глава делегации, пожилой старости цеха красильщиков, зачитал длинный шелковый свиток. Староста был испуган великолепием дворца и отсутствием государя. Конечно, он был человек рассудительный, в оборотней не верил, днем, во всяком случае... Но кто его знает? Какой страшный старик с золотыми глазами! Киссур стоял, презрительно выпятив губу. Спина Киссура болела от побоев, а душа... Великий Вей! Киссуру казалось, что все смотрят на него, как на труса. Он бежал! Кинулся в воду, как карась! Правда, он убил нескольких человек, Киссур не считал, скольких именно. Но он бежал, а не умер за государя! А почему? Да потому, что сам бой был несправедлив! Справедливый бой - это тогда, когда военачальник бьется с военачальником, а дружинник - с дружинником! Дружина не будет служить сеньору, который не дерется впереди, и сеньор никогда не потерпит, чтоб самый богатый противник достался какому-нибудь простолюдину. А здесь? Что за подлый бой! Не только Андарз, негодяй и взяточник, не думал быть впереди, но сама головка мятежа заседала в городской префектуре и занималась... бог ее знает, чем она там занималась? Если шестьсот человек сошлись вместе, и это не войско и не пирушка, то разве можно понять, зачем они сошлись вместе? Делегат окончил чтение, Киссур посмотрел на свиток и сказал: - А ну-ка отдайте мне этот свиток! - Он его разорвет! Не давай! - зашипел один делегат другому. - Клянусь божьим зобом, - зашипел Киссур, - обязательно разорву, и на одном конце повешу Нана, а на другом - Андарза! - Трудновато это будет тебе сделать, - съехидничал лавочник, - потому что в твоем войске - двадцать варваров, а в нашем, - весь народ. Киссур усмехнулся и сказал: - По трем причинам войско терпит поражение. Во-первых, когда военачальники больше хотят свести счеты друг с другом, чем с врагом. Во-вторых, когда, победив, воины, в погоне за добычей, перестают слушаться полководца и становятся уязвимыми. В-третьих - из-за зависти богов. Оттого же, что в одном войске больше народу, а в другом - меньше, поражения не терпят никогда. После этого краткого обмена мнениями делегацию выпроводили вон, а государственный совет удалился на совещание. Господин Лай наклонился к уху господина Чареники. - Проклятый старик, - сказал Лай, - он предсказал сначала бунт, а потом - конституцию. Он хоть скажет, что делать дальше. - Он, - холодно сказал Чареника, - предложит нам согласиться на всенародные выборы и на суд присяжных. - Но тогда суд обвинит его... и тут же Лай прикусил язык, сообразив, что, как ни странно, именно Арфарре, да и Киссуру, конституционный суд не может предъявить ни одного обвинения. Более того, если речь зайдет о пересмотре несправедливых приговоров, приговор Арфарры будет отменен первым. Что и Чаренике, и Андарзу, и Лаю, и Хардашу, и даже самому Шимане Двенадцатому есть за что давать ответ: а отшельника Арфарру упрекнуть не в чем! И, конечно, нет никакого сомнения в том, что при всенародных выборах тысячи крестьян ойкумены проголосуют за своего бога, яшмового аравана Арфарру. Чареника увлек Лая в сторонку и что-то зашептал на ухо. Киссур поддержал Арфарру, которому было тяжело подниматься по ступенькам. - Советник, - сказал Киссур, - позвольте мне повесить Чаренику! Он предал государя! Андарз посылал к нему какого-то Рысьего Глаза, а Чареника ничего об этом не сказал! - Предоставь это дело мне, - промолвил Арфарра. Члены Совета взошли в Голубую Залу. Арфарра сел в кресло о шести ножках, с рысьими головками по краям. Полуприкрыв глаза, он думал о том, что про Киссура говорят, будто варвар навел порчу на государя. Что народ истолкует припадок астмы как подтверждение этому, и что государь это знал, а все-таки с ним случился припадок. - Что вы думаете по поводу конституции? - спросил его Чареника. Арфарра улыбнулся и пробормотал, что сначала хотел бы узнать мнение других. - Омерзительная бумага, - сказал некто господин Харшад, один из ближайших друзей Чареники и председатель Верхнего суда. - Ба, - вскричал Киссур, - но вас не было в зале с делегатами, когда вы успели ее прочесть? - Великий Вей, - сказал с достоинством господин Харшад, - зачем я должен ее читать, когда один из авторов ее - этот циник и негодяй Андарз? Разве простит он нам, что мы остались верны государю? - Ах да, - сказал Киссур, - вы же сами подписали такую бумагу три дня назад, когда хотели зарезать меня в государевой спальне. Арфарра не выдержал и молча схватился за голову. - Господин Киссур, - сказал Чареника негромко, - положенье опасное. Хорошо бы человек, преданный государю, проверил посты вокруг дворца. Не сделаете ли вы это? Киссур поднялся, щелкнул гардой о ножны. - Ладно, - сказал он, - пойду проверю посты. Киссур ушел, и Чареника опять спросил: - Что вы думаете по поводу этих требований? Мнение Арфарры сильно зависело от уровня воды во рве с ручными утками, который он на месте Андарза спустил бы в два дня. Он улыбнулся и пробормотал, что действовать подобает сообразно обстоятельствам, а не мнениям. - Я думаю, - воскликнул господин Чареника, - что пока среди мятежников находится этот негодяй Андарз, и речи не может идти о переговорах. Это человек, составленный из преступлений и всяческого воровства; из-за него тысячи верст плодородных земель под столицей превращены в болото. А Чахарский мятеж! Андарз получил деньги для оплаты войска за два дня до штурма, а раздал их через два дня после! А во время штурма он нарочно положил половину войска, чтобы деньги убитых достались ему! У господина Нана обо всем этом были бумаги - теперь они у вас, господин Арфарра. Достаточно огласить их в народном собрании, и народ отвернется от Андарза. - Боюсь, - сказал Арфарра, - что народ не обратит на это внимания. - Как же не обратит, - возразил Чареника, - когда они уже умудрились запретить этому негодяю штурмовать дворец! Кое-кто, господин Арфарра, распускает вздорные слухи о том, что у вас нет документов господина Нана, и что завтра господин Нан сам предъявит эти документы в собрании! Ходят слухи, что вы тайно заказали у дворцового резчика копии двух печатей, овальной и с пеликаном, которые Нан тоже держал в сундучке! Лучший способ опровергнуть эти сплетни - принести сюда документы об Андарзе. - А вы как думаете? - спросил Арфарра другого советника, господина Лая. - Я ничего не думаю, - ответил советник, - пока не увижу документов об Андарзе. Арфарра обвел глазами всех сидевших за столом: все одиннадцать смотрели на него, как коза на капусту. - Хорошо, - сказал господин Арфарра. - Отложим заседание до вечера. Вечером, в присутствии государя, я оглашу эти документы. Господин Арфарра улыбнулся, встал, и вышел из Голубого Зала, чувствуя себя в точности, как сазан на сковороде. Обед в комнате, обтянутой красными циновками, продолжался. Унесли вторую перемену, третью, и перед гостями в теплых глиняных чашечках задымилась "красная трава", а стол покрылся серебряными корзиночками, наполненными сладостями пяти видов и десяти вкусов. О претенденте больше не было сказано ни слова, и было видно, что Шимана не очень-то доволен теми словами, что были сказаны. Шимане принесли какую-то бумажку. Он прочитал ее, пожевал пухлыми губами и сказал: - Господин Нан! Народ требует суда над теми, кто высосал его кровь и мозг. Я не скрою от вас, что Чареника - мой давний враг, и мне приятно знать, что мои враги - отныне враги народа. У вас есть папка на Чаренику и прочих: почему бы не зачитать ее завтра в соборе? - Не знаю всех обстоятельств, - осторожно сказал Нан, - может быть, эти документы уже у Арфарры. Шимана пошевелил свою чашечку. - Ужасно, - сказал он. У этих, на площади, язык без костей! Станут говорить, что вы, мол, уже договорились с Арфаррой, купили свою жизнь ценой этих бумаг. - Не думаю, - поспешно сказал начальник парчовых курток Андарз. - Там целая папка касается меня, и если б эти документы были в руках Арфарры, он бы нашел способ зачитать эту папку прямо с трибуны собрания. Нан молчал. Шимана помахал принесенной бумажкой. - Шесть часов назад, - сказал он, - в Голубом Зале самозванец Арфарра предложил государю восстановить вас в должности. Негодяй Чареника так и закричал: "Нан и Арфарра сговорились за счет блага народа"! Нан молчал. - Все дело упирается в документы, - нетерпеливо сказал еретик. - Что скажут, если вы откажетесь их огласить? Скажут, что вы еще надеетесь на примирение с дворцом! Внезапно Нан вынул из рукава записку и протянул ее Шимане. Записку ему бросил в толпе какой-то из агентов Арфарры. Арфарра предлагал меняться: Нан отдает сундучок с документами, а взамен получает сына. Андарз всплеснул руками: - Какая дрянь! Отдайте ему бумаги! Шимана внимательно прочитал записку и порвал ее. Первый министр побледнел от бешенства. - Вы думаете, - сказал он, - мы достаточно сильны, чтобы уже ссориться? - Ничего Арфарра с вашим сыном не сделает, - возразил Шимана. В крайнем случае отрежет... чтобы тот не мог быть императором. Слово, употребленное еретиком, было непозволительно грубым. - Я думаю, господин Шимана, - сказал Андарз, - что сын Нана и государевой кузины, - единственный, помимо государя, ныне живой отпрыск государева рода, и вам стоит упомянуть об этом на вечернем заседании. А господин Нан за это отдаст бумаги, касающиеся вашего врага Чареники. На этом и порешили. Нан и Андарз откланялись и покинули комнату с красными циновками. Шамана остался наедине с писаной красавицей. Он поклонился и сказал: - Документы - бог с ними, можно повесить Чаренику и без документов. Но вот что важно: чтобы Нан навсегда порвал с этими людьми из дворца и сам добивался их гибели. Кончилось время мира! - Дурак! - сказала женщина, - народ повесит Чаренику за его преступления, а за какие преступления повесишь ты Арфарру? - Матушка, - сказал Шимана, - я не понимаю, о чем ты? - Выборы, выборы, - закудахтала женщина. - А кого выберут-то? В столице, пожалуй, выберут тебя! А в провинции-то выберут Арфарру! Шимана ужасно побледнел. - Можно обвинить его... и тут же замолк. Все те соображения касательно всенародных выборов и Арфарры, которые уже представлялись Чаренике, пришли в голову и его заклятому врагу. Но следующие слова писаной красавицы заставили Шиману окаменеть. - Если Нан будет жить, - сказала она, - то кто-то из вас через три месяца отрежет другому голову! А если он умрет сегодня, то он станет богом-хранителем революции. И если смерть его приписать Арфарре и Киссуру, это и будет то преступление, за которое их можно казнить по суду. - Матушка, - воскликнул Шимана, - я буду неблагодарной лягушкой, если не отомщу за смерть Нана! У нас хватит мужества дойти до эры истинного добра, даже если придется идти по трупам! И пошел распорядиться. Поездка Андарза и Нана к дому первого министра заняла почти час: народ не давал им проходу, осыпая жареным зерном. Министр полиции Андарз заплакал и стал на колени. - Нан, - сказал он, - вы чувствуете запах свободы? Нан, по правде говоря, чувствовал лишь запах чеснока. Нан и Андарз прошли в широкий двор: там, среди ликующего народа, стояло десять сектантов, в красных куртках и с мечами, и впереди них - сын Шиманы, стройный, красивый юноша лет семнадцати. Нан знал его и любил: в отличие от своего отца, тот получил изрядное образование и учился в лучших лицеях. Юноша опустился на колени перед Наном и произнес: - Отец сказал: "Пока Арфарра держит его сына во дворце - иди и будь его сыном." Ах, господин министр! Этот колдун Арфарра сделал из бобов и бумаги целое войско наемных убийц и послал их по вашим следам: а вы даже свою охрану оставили в Зале Пятидесяти Полей. Можно мы будем охранять вас? Андарз и Нан довольно переглянулись. "Все-таки Шимана устыдился, - подумал Андарз. - Послал сына, для примирения, почти заложником". Засмеялся, обернулся и спросил Нана: - Как вы думаете, - примет государь делегацию или нет? - Думаю, - сказал Нан, - что с ним случится приступ астмы. - Что ж, усмехнулся Андарз, выпятив губу, он не понимает, что если с ним случится приступ астмы, то через месяц ему отрубят голову? Нан поглядел на Андарза. Министр полиции, взяточник и казнокрад, был очень хорош сегодня. Его большие серые глаза так и светились, дорогой кафтан был измят и разорван на груди, и на высоком лбу красивого цвета спелого миндаля была повязана красная шелковая косынка. Он совсем не походил на того человека, который, два года назад, прятался в масляном кувшине и плакал в ногах Нана. - А вы понимаете, - сказал Нан, что если через месяц государю отрубят голову, то через два месяца ее отрубят нам? - Я думаю, что это совершенно неважно, - ответил Андарз. Оба чиновника сошли с лошадей и расцеловались на прощание. Солнце билось и сверкало в мраморных плитах двора, челядинцы и красные циновки почтительно щурились в отдалении, и с холма, на котором стоял дворец, в раскрытые ворота виднелись бесчисленные беленые крыши и зелень садов, и пестрая толпа на улицах и площадях. Андарз вскочил на лошадь и поскакал к своим войскам. Нан долго глядел ему вослед, на солнце, город, народ и небо. Обнял сына Шиманы, засмеялся и сказал: - А вы правы! Арфарра попытается меня убить, - пошлю-ка я за своей охраной. Черкнул записку и отослал с одним из секретарей. Нан прошел по аллее, усыпанной красноватым песком, в малые покои в глубине сада. Он шел очень медленно. Встретив садовника, стал расспрашивать его, хороша ли в теплицах клубника, та, которую он всегда посылал государю. Полюбовался цветущими кувшинками и долго стоял в детской у пустой колыбельки. - Ну, - хлопнул Нан юношу, - пошли за сундучком! Сын Шиманы как-то растерянно улыбнулся и пошел за министром. Они прошли в малый, скромно отделанный кабинет, с толстым харайнским ковром во весь пол и неброскими гобеленами в белых и голубых тонах. В углу стояло множество богов-хранителей, и юноша вздрогнул дурного предчувствия, заметив среди них яшмового аравана Арфарру. Нан долго что-то делал у каминной решетки, так что сектанты даже подскочили, когда угол ковра вдруг стал опускаться, открывая щель, черную, как лаз в преисподнюю. Нан сошел вниз, а один из сектантов, вышивальщик по занятию, взял фонарь в виде шара, увитого виноградными гроздями, и полез за ним. "Экие аккуратные ступеньки - подумал вышивальщик. - У нас так дома не чисто, как у них в подземелье." Ход был довольно узок. Нан скоро остановился, вынул из стены небольшой сундучок и сунул его в руки сектанту. Сектант, топоча к выходу, полюбопытствовал: - А куда ведет этот ход дальше? - Во дворец. Можно даже дойти к моему кабинету. - Ба, - так мы, значит, можем пробраться во дворец без всякого штурма? Или там - засада? - Не знаю, - сказал Нан. - Об этом ходе знаю только я и государь. Я почел лишним сообщать о нем моему преемнику, а государь, сколь я знаю, мог и запамятовать. - Ба, - промолвил сектант, - все-таки у нас неподходящий государь. Нан помолчал, потом сказал: - Этот Арфарра, вероятно, велел постукать по стенам, только нынче эти вещи не так строятся, чтобы до них можно было достучаться. Тут они вышли в малый кабинет. Вышивальщик стал вертеть сундучком на столе, и Нан торопливо сказал: - Его не открыть без шифра - бумаги сгорят. Сын Шиманы улыбнулся ненатуральной улыбкой, словно карп на подносе, подошел к двери кабинета и запер ее на ключ изнутри. Двое сектантов скучали и бродили глазами по потолку. - Итак, - сказал медленно Нан, - я отдаю вашему отцу бумаги, порочащие Чаренику, а что я получаю взамен, кроме народного восторга и репутации предателя? Тогда все трое сектантов откровенно вынули из ножен мечи, и сын Шиманы стукнул кулаком по столу и заявил: - Открывайте сундук! Больше вам ничего не осталось! - Да, - согласился Нан, больше мне ничего не осталось, разве что вот это, - Нан встал, и юноша увидел, что министр вытащил больную руку из-за пазухи и держит в ней какую-то ребристую штучку с глазком посередине. Глазок выпучился на юношу, подмигнул. - Это как называется? - удивился юноша. - На языке ойкумены, - ответил насмешливо Нан, - это не называется никак, а сделана эта штука для того, чтобы защищать бедных министров, которых всякая сволочь норовит принести в жертву государственным соображениям. Юноша схватился за меч и вышивальщик схватился за меч... Говорят, что на небесах эти двое жестоко поспорили: один показывал, что министр-колдун вытряхнул из своего рукава десять тысяч драконов, а другой говорил, что драконов не было, а была огненная река; и судья Бужва, вконец запутавшись, постановил, что это дело не входит в его юрисдикцию. И если вы хотите узнать, что случилось дальше, - читайте следующую главу. 13 Убедившись, что весь Государственный Совет остается на заседании, Киссур, довольно усмехаясь, спустился в дворовую кухню, где под присмотром Алдона и двоих его сыновей, поварята в желтых передничках варили в огромном котле птичий клей. - Готово? - спросил Киссур. - Готово, - ответил Алдон. - Тогда понесли, - распорядился новый фаворит. - Что ты скажешь людям, - спросил Алдон. - Я сначала сделаю их людьми, - усмехнулся Киссур, а потом и поговорю. Варвары подхватили котел за чугунные ушки и потащили во внутренний дворик, где собралось большинство защитников дворца. Господин Андарз бессовестно преуменьшал, уверяя, что из городской стражи осталось в живых тридцать человек. Их было не меньше двух сотен. Лавочник Радун-старший лежал на песке в одной набрюшной юбочке. При виде Киссура он приподнял голову и сказал своему собеседнику: - Ишь, опять пришел ругаться. Ты как думаешь, наш склад в Лесной Головке уцелеет? Склад имел все шансы уцелеть, так как Радун отдал дочь замуж за большого человека из "красных циновок". - Не знаю, - откликнулся собеседник. - А вот, говорят, народное собрание заседает сегодня в зале Пятидесяти Полей, и принимает там делегацию от уроженцев Варнарайна, в национальных костюмах. Если б мы были в этой делегации, то склад бы наверняка уцелел. Киссур оглянулся и подошел к Радуну. - А ну оденься, - сказал он. Лавочник перевернулся на песке. - А что, - сощурился он на юношу, - разве мне дали десять палок, что я не могу показать спину солнцу? Все захохотали. В следующее мгновение один из сыновей Алдона, из-за спины Киссура, вскинул рогатое копье и вогнал его в глотку умника. Люди повскакали с мест, но в этот миг внимание их было отвлечено новым обстоятельством: племянник Алдона, бешено бранясь, вталкивал во двор, одного за другим, только что арестованных дворцовых чиновников. Пленники, связанные вместе, в своих нарядных кафтанах и придворных шапках, походили на гирлянды праздничных тыкв, которые продают на рынке в дни храмовых торжеств, раскрасив всеми восемью цветами и семьюдесятью оттенками. Воины пораскрывали глаза, увидев, что первым среди арестованных тащат сына Чареники. Киссур подошел к пленнику и ткнул его в грудь. - Все вы, - сказал Киссур, - изобличены в кознях против государства и в сношениях с бунтовщиками. - Только попробуй отруби мне голову, - взвизгнул чиновник. - Я вовсе не собираюсь рубить тебе голову, - возразил Киссур. - Я раздену тебя и загоню в этот чан с клеем. После этого купанья я заставлю тебя одеть опять твой нарядный кафтанчик, и отдам тебя моим солдатам: и они начнут сдирать с тебя кафтан вместе с кожей. Тут лавочникам стало интересно, потому что раньше дворцовые чиновники драли с них кожу, а чтобы они драли кожу с чиновников, - такого не было. - Я невиновен, - взвизгнул Чареника-сын в ужасе. - Это хорошо, если ты невиновен, - сказал Киссур, - в таком случае бог оправдает тебя. - Каким образом? - встревожился чиновник. - Вас тут двенадцать человек, связанных попарно. Каждый получит меч и будет драться с тем, с кем он связан. Тот, кто невиновен, победит, а тот, кто виновен - проиграет. А того, кто откажется, я вымажу клеем и отдам солдатам. Чареника-сын оглянулся на цепочку чиновников и истерически захохотал. Дело в том, что Киссур и Алдон так связали людей, что в каждой паре стояли смертельные враги, и мало кто из них отказался бы от возможности свести последние счеты. Поединки продолжались три часа. Когда все кончилось, Киссур обвел глазами своих воинов: лица у них налились кровью, глаза пританцовывали, - эге-гей, да это уже были не прежние лавочники, это были те самые аломы, чьи предки превращались в бою в волков и рысей! - Эй вы, воры! - закричал Киссур. - Ох и будет вам завтра чем похвастаться перед предками! Ох и славную про вас сложат песню! Тут Киссур произнес речь, и это была очень хорошая речь. Он сказал, что храбрость воина приобретает за одну ночь больше, чем корысть лавочника - за десять лет. - Клянусь божьим зобом, - орал Киссур, - мы - как эти вейцы! Кто победит - будет прав в глазах бога, кто помрет - избегнет жуткой смерти! Мой предок, император Амар, двести лет назад переплыл этот ров с полусотней людей, и приобрел себе славу и богатство, и, клянусь всеми богами, я повторю сегодня то, что сделал император Амар! Пусть станут направо те, кто забыл о чести и выгоде, а налево - те, кто хочет убить своих врагов и преумножить свое добро! Мне не нужно много людей - чем меньше воинов, тем больше доля каждого! А в Зале Пятидесяти Полей шло ночное заседание. На помосте сидел Шимана и двенадцать сопредседателей. За ними возвышался алтарь, крытый алым сукном. На алтаре стояли курильницы и золотые миски. В мисках плавали ветви сосен с прикрепленными к ним табличками. Шимана поцеловал священные таблички и предложил: - Посвятим первую часть заседания выборам делегации, отправляющейся во дворец, ибо первая, увы, вернулась ни с чем, - а потом господин Нан обещал прислать документы, в которых будет рассказана вся правда о злодеяниях Чареники и других негодяев, угнетавших народ. Едва выбранная делегация отбыла во дворец, как к Шимане прибежал посыльный от Андарза и доложил, что к Зале Пятидесяти Полей от рыночной площади идет огромная толпа, и во главе ее - святой Лахут. - Не стоит ли объявить их агентами Арфарры, - спросил один из сектантов, - и отрубить им головы? - Нет, - возразил Шимана, - придется срубить слишком много голов. Лучше допустить народ в залу и побрататься с ним. Делать нечего! Молебен пришлось отложить, и скоро огромная толпа народа окружила павильон, где заседали уважаемые люди и представители цехов. В павильоне растворили двери, и народ набился в проходы и верхние галереи. У пришедших в руках были фонари в форме красных орхидей, с надписями на фонарях "представитель народа". Остальные размахивали приветственными флагами. - Что-то у них слишком много флагов, - заметил один из членов Доброго Совета. - Они насажены на древки копий, - шепотом ответил Шимана. Сначала люди с красными фонарями вели себя тихо. Попав во дворец впервые в жизни, они с благоговением вертели головой, озирая изысканную резьбу на стенах и цветочные шары, свисающие с потолка. Потом ораторы из их числа стали выходить на сцену со словами благодарности собору и народу, и по мере каждого последующего выступления люди с красными фонарями вели себя все развязней, и даже скоро заплевали пол, на котором уселись, красной жвачкой от бетеля. Первый оратор сказал: - Предлагаю считать нынешний день первым днем нового времени. Прежние века не существуют для нас; нельзя считать жизнью то время, когда мы жили под пятой тирании. Люди в проходах и ярусах одобрительно засвистели. Вторым говорил человек в кафтане младшего дворцового писца. - Люди, - сказал он, - никогда я не видел революции столь удивительной и возвышенной, рассыпающей благоухание вокруг, милостью привлекающей друзей, великодушием побеждающей врагов! Я сам видел, как при известии о революции расцвело золотое дерево во дворце! Люди в проходах и ярусах одобрительно засвистели. Третьим выступал человек в красной парчовой куртке и с оторванным ухом. - Люди, - сказал он, - я всегда был справедливым человеком! Сердце мое такое, - где увижу негодяя, не могу заснуть, пока не съем у негодяя сердце и печенку! Всю жизнь я должен был скрываться от негодяев... Слова его потонули в рукоплесканиях, - это был знаменитый вор Ласия Бараний Глаз. Четвертым вышел человек в куртке мастерового. - Люди, - сказал он, - посмотрите на себя: здесь тысяча стульев, и каждый человек сидит на одном стуле: странным показалось бы вам, если бы кто-то расселся на пяти стульях. Люди! Жизнь наша подобна этому залу, а имущество - местам в зале; на всех хватило бы поровну, если б богачи не сидели на пяти местах сразу! Как можно, уничтожив дворцовых чиновников, терпеть над собой рабство еще более страшное - рабство богачей? Люди в проходах и ярусах закричали от радости, а Шимана застучал в медную тарелочку. Пятый оратор был сам святой Лахут. Он сказал: - Братья! О каком равенстве толкует Шимана? Он ест с золотых тарелок, а вы - с пальмовых листьев, он ходит в кафтане, крытом шелком, а вы - в штанах на завязочках. Вы посмотрите, сколько в этом борове сала! И каждая капелька этого сала, - высосана из мозга наших детей! Я-то знаю: сам был кровопийцей! Разве, о Шимана, равны богач и нищий? Разве, о Шимана, будут равны возможности, пока не станут равны состояния? Шимана заметался на своем председательском кресле, как сазан на сковородке, и в этот момент, раздались крики: - Человек от Нана! Человек от Нана! От магического имени толпа расступилась, и на помост вспрыгнул молодой чиновник в шелковом синем платье и кожаных сапожках. На круглом воротни