йно обычненьким! Вы ответьте лучше - с чего это вдруг вы тут решили, что жертву перед закланием надо непременно просвещать. - Глупость твоя безгранична, слизняк. И потому ее мы замечать не будем. Впрочем, ежели желаешь на арену - пожалуйста, в любой миг! Похоже, там ты себя чувствуешь увереннее! - А потом? - Что потом? - Ну, после арены - куда? - Как это куда?! - Сюда! - раздраженно разъяснил невидимка. - Тогда не надо! - заупрямился Иван. - Еще чего не хватало - все заново! Нет, уж! Лучше свежуйте живьем, гады! - Фу-у! - брезгливо протянул невидимка. - Грубо и некрасиво! Ну да ладно уж, лежи себе. Тебе будет над чем пораскинуть мозгами. - Лежи, перевертыш! Ивана перестали тревожить. И он остался один - один в тишине, полумраке и неизвестности. Он вдруг вспомнил, что очень много дней ничего не ел и почти ничего не пил, что держался лишь на стимуляторах да на нервном взводе-запале. Но ему и сейчас не хотелось есть. Не хотелось, и все! Темное и странное яйцо висело над ним. Из раструбов явно что-то исходило. Но Иван пока не чувствовал, что именно. Легкость, расслабленность, беззаботность растворялись, уходили из тела и мозга. Их место занимало постепенно, словно наваливаясь, просачиваясь вовнутрь, нечто тяжкое и муторное. С каждой минутой ощущение становилось все неприятнее. Набегали гнетущие мысли, захлестывало тоской - внезапной, неестественно давящей, изнуряющей. Иван поскреб подбородком о плечо, и неожиданно почувствовал, что он лежит голышом, без комбинезона, и что самое странное - чешуя на теле какая-то не такая, почти мягкая. Он еще раз уперся подбородком в плечо - и сдвинул целый клок распадающейся отдающей гнильцой чешуи. Его это взволновало на миг. Но тут же все любопытство, как и внезапное оживление, улетучилось. И опять ему стало все безразлично, снова накатила тоска - да такая, что хоть в петлю! Иван зажмурился. И принялся перекатывать голову из стороны в сторону: вправо, влево! Вправо, влево! Вправо, влево! и так до бесконечности... А когда шея онемела и перестала слушаться, когда тоска стала невыносимой, болезненно жгучей, когда он уже разлепил спекшиеся пересохшие губы, случилось еще более страшное - на него накатили воспоминания. Да с такой силой, с такой ослепительной ясностью, прозрачностью, реальной контрастностью, словно были это не воспоминания, не отблески чего-то далекого, прошедшего в растравленном мозгу, а сама явь. Мрак Пространства залил все вокруг, лишил мир красок. Но в этом беспроглядном пугающем мраке высветилась вдруг серебристая точечка, стала увеличиваться в размерах - очень медленно, будто ползла черепахой навстречу. Иван не сразу сообразил, что это корабль-капсула трехсотлетний давности, и что он вовсе не ползет, а несется на него с колоссальной скоростью, это просто расстояние и мрак искривляют все, заглушают. Корабль занял собою половину неба. И замер. Начал поворачиваться. Неторопливо выползали по левому борту кронштейны, крепления, сети батарей, вот стала видна выпуклая рубка, вот смотровая площадка, поручни... Ивана резануло по сердцу, по глазам. На поручнях, прикрученные металлопластиковыми цепями к горизонтальным трубам, с раскинутыми руками, неестественно раскинутыми, будто бы вывороченными, изломанными, висели они, давшие ему жизнь. Сквозь затемненные стекла шлемов Иван видел их лица. Это были лики мучеников, искаженные болью, страданием, отчаянием. Без содрогания невозможно было глядеть на них. Иван глухо застонал, скрипнули плотно сжатые зубы. Как ни жгла, как ни мучила его память прежде, такой пронзительной боли он еще не испытывал. Это было не воспоминание, это было не видение, это была сверхреальность! Жуткая, страшная, кошмарная, но именно реальность, увеличенная, усиленная некими, может, и несуществующими сверхъестественными линзами отнюдь не материального происхождения. Распятые были еще живы. Они время от времени раскрывали рты, будто переговариваясь, или же хрипя, крича от боли и ужаса. Но Иван не слышал ни слова, ни звука. Порою он встречался с ними взглядами. И ему казалось что они тоже видят его, зрачки их глаз расширялись, в них застывало что-то непередаваемое, неописуемое... и Ивану представлялось, что эти люди вовсе не погибли тогда, двести с лишним лет назад, что они живут до сих пор, живут, замерев на грани, на лезвии, отделяющем жизнь от смерти, и что они будут жить еще очень долго в этом ослепительно-жутком взлете полубытия и полусмерти, долго, а может, и вечно, если он не сделает, не совершит чего-то важного для них. И ему казалось, что их глаза и молят его об этом, мало того, что они требуют от него чего-то... а чего именно Иван не знал, откуда он мог знать?! Он сам страдал, он не ведал, как им помочь, и есть ли они на самом деле. Или все - только мираж? Нет! Нет! Тысячу раз нет! И все-таки странно, невероятно. Неужели они не сгорели тогда?! Неужели произошло чудо?! Ивану припомнился мнемоскопический сеанс. Нет, все было так, как было - мнемограммы не могут врать, как не может врать камень, как не может врать дерево, как не может врать ветер! И все же распятые жили, застыв на гибельном, мучительно болезненном острие, на лезвии. Они погибли тогда, бесспорно! Но они и продолжали жить! Как продолжает жить все в Пространстве, продолжает вопреки человеческой логике и людскому здравому смыслу, ибо сам процесс этот выше и того и другого, ибо Сознание и Дух лишь перетекают из одного сосуда в другой, и в их силах придать новому сосуду прежние формы! Все эти мысли обрывочно мелькали в воспаленному мозгу Ивана. Но они не заглушали боли. Они лишь словно протыкали ее обиталище в беспорядочном суетливом движении. Боль же заполняла собою все - как до того заполняли все тоска, потом мрак. Боль из-под черепной коробки расползлась по всему телу. Она рвала калеными щипцами его на части, пронзала тупыми иззубренными иглами и ржавыми искореженными пиками, она жгла расплавленной смолой, которую будто бы плеснули сразу снаружи и изнутри. Ивану казалось, что с него живьем сдирают кожу. И не только кожу, но и верхний слой мяса, потом и все остальные слои, что из него дерут сухожилия и вены... И все это разом! Он хотел кричать, стонать, скрипеть зубами, но внутри все пересохло, он не мог издать ни звука, распухший огромный язык заполнил весь рот - так, что нельзя было сомкнуть челюстей. И все-таки главной была не телесная боль. Распятые не исчезали. Они все так же висели. Смотрели в глаза. И теперь Иван не сомневался - они видят его, точно видят! Но это лишь усиливало боль! Зачем им видеть его?! Неужто с них не хватает собственной лютой муки?! Нет! Не надо! Никогда! Он хотел заслониться рукой. Но руки были недвижны, он сам был распятым на плахе. Хотел зажмуриться, закрыть глаза, и сделал это. Но он продолжал все видеть внутренним зрением - не менее четко, не менее ярко. От этого некуда было деваться! К видениям стали прибавляться голоса. Они выплывали из общего неразборчивого гула, который Ивану казался обычным шумом крови, прилившей к голове. Но это было не так. Голоса нарастали, звучали явственней. Кто-то невидимый бубнил басом Гуга Хлодрика: "Ты не поможешь им, дура-ак! Ты только усугубишь все! Наплюй! Забудь!" Сипатый Хук Образина вторил пьяно: "Тупица, себя же погубишь! Куда ты лезешь все время?! Надо жить в своей норе, в своей дыре! То же мне, нашелся мститель праведный! Дурачина!" Слабенький приглушенный голосок сельского священника уговаривал: "Не надо, откажись, только всепрощением можно искупить что-то, во мщении и растравлении ран своих не отыскать и тени справедливости, она в Боге, в умении терпеливо и покорно принимать ниспосланное, за все благодарить: и за радости и за горести. Бойся себя! Бойся своей гордыни!" И тут же нервно, почти зло звучал высокий женский: - "Да будет проклят! да будет проклят! да будет..." Серж Синицки заплетающимся языком гундосил; Тю ист крэзи, Ванья! Сэ не трэ бьен, вали, Ванья, нах хауз. Иль ист морт, иль не будет прощай тьэбья!" И совсем невпопад звучал хрипловатый голос Ланы, взволнованный, даже испуганный: "А я бы висела вечно, пусть! Хоть висеть, хоть лежать, хоть вверх ногами - только бы вечно! Это же блаженство. Зачем ты меня лишил его?! Почему?! Ты думаешь, ты можешь решать за всех? Ты ошибаешься! Решай за себя! Вечность - это так прекрасно, это - быть всегда, неважно как, но всегда..." А параллельно, временами заглушая русоволосую, кричала надрывно погибшая а Осевом: "Забери меня отсюда! Забери! Прижми к себе крепко-накрепко! Я не могу с ними, с этими фантомами-упырями! Я не хочу вечности! Я не желаю носиться всегда в этом царстве теней! Умоляю, спаси! Ну что же, что ты медлишь, они уже вырывают меня, они отнимают меня у тебя, ну-у!!!"! И скрипело в уши: "Мразь! Слизняк! Амеба! Жалкое насекомое, комар, лягушонок! Твое место - лужа, грязь, мокрятина! Что ты о себе помыслить смог, тля! Куда ты заполз, червь?! Гнусный болезнетворный вирус, пытающийся проникнуть в здоровое тело! Зараза мерзкая!!!" И какой-то полузнакомый; а то и вовсе незнакомый приторно-властный, напоенный сиропом, угодливый и одновременно хамоватый, наглый, по-холопьему властный, шепоток все время просачивался в мозг: "Такой порядок! Все равно никто вам не поможет, ни здесь, ни там. Ну где вы найдете безумцев? Нет, нет, ничего, с вами разберутся, поместят куда надо, посадят, куда положено, вы не волнуйтесь, в ваших же интересах! Такой порядок!" А неунывающий Дил Бронкс поддерживал, но как-то странно поддерживал: "Держись! Помни, что обещал! Мне хоть что, один черт! Лишь бы оттуда, понял! Гляди, не подыхай там раньше времени! Или ты уже... того? Может, я с трупом говорю, а? Эй, Ванюша, друг любезный, Иван, чертово семя, паскудник, ты жив еще? Нет?! Не слышу?! Может, ты и не улетал никуда? Эй?!" Глаза мучеников все смотрели на Ивана - и боль из этих глаз переливалась в него. А его собственная боль лилась в них! И не было ни конца, ни края! И вдруг всплыло, бывшее в Храме, всплыло само по себе, не разрушая видения, не отвлекая от него, будто бы существуя одновременно, но в ином измерении. Иван был во мраке Пространства, и внутри Храма, и снаружи - пред его мысленным взором неизбывным очищающим огнем горели золотые купола. И вот они исчезли, вот все затянуло пеленой, а потом сквозь пелену сверкнула блесточкой кроха-золотинка. Но так сверкнула, что мрак вселенский разбежался по углам пространственного окоема. И заглушая все, прозвучало мягко, по-доброму, будто не с земли прозвучало, а с небес: "Иди! И да будь благословен!" Голоса, видения, страхи, боль, тоска - все сразу пропало. И он почувствовал, что не лежит на холодной плахе, что его успело приподнять вместе с нею, и он висит теперь на зажимах, удерживающих руки, ноги, шею, висит в совершенно другом помещении, ни чем не похожем на предыдущее с застывшим в воздухе темным яйцом и раструбами непонятных приборов-излучателей. Здесь было пусто и светло. Здесь были голые стены и пол. Правда, с потолка свисали шланги толщиной в руку и другими концами тянулись к Ивановой плахе. Но куда именно они входили, Иван не видел. Ему еще было не по себе: перед глазами мельтешили меленькие черные точечки и зелененькие вертлявые червячки. Голова болела. И все-таки он понял - что-то произошло. Скосив глаз на собственное плечо, потом на грудь, он увидал обрывки и ошметки грубой толстенной кожи с наслоившимися на нее чешуйками. Из-под этих грязно-зеленых струпьев проглядывала обычная светлая, чуть тронутая загаром кожа. Иван сомкнул зубы, провел языком по ним - да, у него были нормальные зубы в два ряда, а вовсе не пластины-жвалы. И видел он не так, как прежде, обзор был поменьше - видно, один глаз, верхний, пропал. Но вместе с тем Иван ощущал, что он еще не стал человеком в полном смысле этого слова, что процесс преобразования, а точнее, возвращения его в человеческое тело продолжается. Вот сползла откуда-то сверху, наверное, с надбровной дуги, пластина, закрыла на минуту глаз, но потеряв опору, соскочила... Иван сжал руки в кулаки, пошевелил пальцами - да, это были его пальцы, лишь обломились два или три когтя, выпали из пылающих ладоней. Молнией прошибла мысль - тело было здоровым, целым! А ведь его основательно исколошматили в тот раз, перед превращением в негуманоида, у него не оставалось ни единого зуба, а сейчас - пожалуйста, все на месте! И боли в переломанных ребрах, в грудине он не ощущал, все было цело. Иван обрадовался и воспрял душою на какое-то время. Помянул добрым словом старину Гуга - как он его выручил с этим яйцом-превращателем! Верно Гуг говорил - не все свойства этой штуковины еще известны, не все! Вот и раскрылось еще одно - способность восстановления прежнего тела при обратном переходе. Это была фантастика! Но это было так, от реальности никуда не денешься. И лишь теперь в Иванову голову пришла догадка. Никакие то были не секретные лаборатории на суднах в Средиземном море, точно! Как он сразу не сообразил, он ведь слышал от своих кое-что! На суденышках, служивших обыкновенным камуфляжем, в обстановке глубочайшей тайны, закрытые ото всех донельзя, работали две сверхсекретные группы временного прорыва. С будущим шутки были плохи. На каждый бросок туда уходила такая уймища энергии, что хватила бы на планетную колонию в другом конце Галактики. Перебросить пока что никого не удавалось. Зато Иван точно знал, что прорывщики умудрялись время от времени кое-что переносить оттуда к себе. Нет-нет, да и приворовывали они плохо лежащее. Видать, и яйцо-превращатель стянули! Где оно могло быть создано, кем, когда? На первые два вопроса и ответа искать не стоило. А вот когда? Уж точно, не раньше тридцатого века, а то и сорокового. Ведь в ближайшие века даже не предвиделось создание приборов, наделенных столь чудесными свойствами. Ничего, еще разберемся, решил Иван, успеется! Он чувствовал, как осыпается с него клочьями жуткая чешуистая негуманоидская шкура, как сыпятся на пол бронированные хитиновые пластинки. Он теперь сам себе казался голым, абсолютно не защищенным, истинным слизняком. И ему становилось страшно! Как жить в этом мире таким?! Как в нем существовать с практически обнаженным сердцем, мозгом, легкими и всем прочим?! Это ведь равносильно смерти! Каждый, кому не лень, может его пронзить, раздавить, смять! Волна страха накатила внезапно. И Иван сразу взмок, будто его сверху окатили из ведра. Он не желал быть незащищенным в этом ужасном и жестоком мире! Все прочее, все мысли, воспоминания ушли на второй, третий планы, осталось лишь одно - ощущение своей тончайшей кожи-пленочки. Его словно бы выбросили нагишом в Пространство. И он вспомнил, что так уже было, что он висел в Пустоте, ничем не прикрытый, что его сжимала холодная лапа... Но тогда ему не было страшно. А теперь он испытывал не просто страх, его пронизывал ужас. И в последнюю секунду, когда животный инстинктивный ужас этот грозил повергнуть его в безумие, превратить из человека в зверя, амебу, слизняка, червя, отбросить его в невообразимые дали добытия и хаоса, Иван вдруг ощутил на груди холодок. И даже не понял, что это. Лишь вывернув шею, скосив глаза чуть не до выхода из орбит, он увидал ту самую маленькую угластую железячку, что не снимал ни перед превращением, ни при входе в Осевое, ни ранее, с тех пор, как надел ее на себя. И в голове прояснилось. Страхи ушли. Нет, он не стал вдруг неуязвимым, и кожа его не стала ни на капельку плотнее и тверже. Все оставалось прежним - человеческим, хрупким, нежным, открытым, подвластным смерти в любой миг. Но душа его окрепла, стала сильной, неколебимой, властной, если только эти качества можно разместить рядом с самим понятием Душа. И она влила силы в уязвимое и незащищенное тело, прикрыла его невидимым и неощутимым стальным панцирем. Иван содрогнулся, словно его внезапно ударило током. И наземь полетели последние ошметки чужой шкуры. Теперь он был самим собою. В ушах опять прозвучало, но тише, почти неслышно, будто далекий отголосок растворяющегося под невидимыми сводами эха: "Иди! И да будь благословен!" И только отзвучал далекий и добрый голос, как в стене напротив образовался проем. В комнату вползло что-то шарообразное на множестве ножек-крючьев. Проем тут же исчез, словно и не было ничего. А Иван увидел, что вползшее существо представляло из себя одну огромную трехглазую голову, усеянную пластинами и короткой рыжей щетиной - ножки торчали прямо из-под брылей и пластин. Существо внимательно осмотрело Ивана снизу, подползло ближе, разинуло рот-клюв и изрекло глубокомысленно: - Да-а, чего и следовало ожидать! Слизнякус замляникус примитивус! - Хватит паясничать! - выдавил из себя Иван. - А чего это - хватит? Еще и не начинали поясничать-то, дорогуша! Ты забыл, небось, что сейчас месяц развлечений? Вид у говорящей головы был неприятным. Но она была тут хозяином. А Иван - узником. Ему бы вести себя поскромней, но куда там! - Что уставилась, тварюга головоногая? - зло и почти без вопросительных интонаций проговорил он. - Сколько мне еще болтаться и дозревать, а? Чего молчишь?! - А нисколько! - ответила голова. - Как, это? - изумился Иван совсем по-детски. - А вот так, дозрел уже, хватит с тебя. - Тогда развязывай. - Успеется! Иван дернулся. Да все без толку, зажимы были сработаны на совесть. - Не трепыхайся, слизняк, - ласково прошипела голова, - погоди. Мне еще надо отработать с тобой некоторые моменты, опробовать реакцию на адекватность, а там и развяжем... - она вдруг замялась, но договорила, - ежели не перезрел. - Валяй! Проверяй! Головоногий откатился в уголок. А на месте противоположной стены высветился экран не экран, а что-то навроде окна с замутненным стеклом. За стеклом висела... Иван подумал сначала, что это мохнатая Марта, размякшая в прозрачной сеточке, выдающая из шара-матки через хобот зародышей прямиком в аквариум, все было в точности... Но взгляда на одутловатое сонное лицо, на заплывшие глазки, на растрепанные, но вовсе не черные, волосы, он чуть не закричал, рванулся опять. Не тут-то было! За стеклом висела русоволосая Лана. И непохоже было, чтобы она испытывала блаженство, вечное блаженство. В искривленных закушенных губах читались скорее безнадежное отчаяние, тоска. Желтые мешки под глазами старили ее, делали некрасивой. - Лана-а? - тихо позвал Иван. Висящая приоткрыла глаза. Долго смотрела, словно не узнавая. Потом вяло и безразлично пролепетала: - А-а, это ты... - Они сделали с тобой это?! Говори! - Ивану вдруг вспомнилась ее голова в прозрачном шаре. Голова была совсем как живая, а может, и живая. Но она оказалась лишь ловкой и хитрой подделкой или вообще иллюзией. А сейчас? Иван почувствовал, что все испытанное им, все предстоящее, да и он сам ни гроша не стоят пред этой вечной мукой. Это он был виноват! Это он обрек ее на висение! - Мне хорошо-о, - проговорила русоволосая, еле шевеля губами, - ты не гляди, не верь, это неземное, блаженство, ах как мне хорошо, я никогда не умру! Все обратится в тлен и прах, погаснут звезды, в пыль развеются планеты, свернутся коллапсары, а я буду висеть и наслаждаться... - Заткнись! - заорал Иван. - Чтоб с тобой ни было, я приду, я выдерну тебя из этой гадкой паутины! - Только попробуй, - вяло и тускло обронила она. И закрыла глаза. Стекло начало мутнеть. А Иван все смотрел и смотрел на толстый морщинистый и слизистый хобот, свисавший из шара-груши. Его мутило, горло сжимали спазмы. Но он все смотрел и смотрел. - Укрепи меня и наставь... - процедил он вслух с мольбой, но одновременно твердо, будто не прося, а требуя. - Дай мне, Всемогущий и Всезнающий, сил и терпения, не дозволь вновь обратиться в зверя! Укрепи! Голова подползла ближе, снова выкатила черные глазища на Ивана. - Ты чего там бормочешь? Бредишь, что ли?! Тут кроме нас с тобой ни черта нету, слизняк! Так-то! А реакция у тебя неважная, что-то и не пойму, то ли недозрел, то ли перезрел! Иван молчал. - Эй, ты слышишь меня? Иван молчал. - Я научу тебя быть вежливым головоногий. Ивана тряхнуло, пронзило тысячами игл. Он сразу понял, куда входили шланги, тянувшиеся от потолка. Но он и теперь молчал. Пускай пытают! Пускай издеваются! Пусть и вообще убьют! Он не проронит больше ни словечка, он будет нем как мертвый, как камень, как эта стена! Плаха вдруг начала вращаться вокруг своей горизонтальной оси. Перед глазами закружились углы, стены... Через какое-то время, не прекращая этого вращения, она начала крутиться и по вертикальной. При каждом обороте Ивана встряхивало, ударяло о незримый барьер. И трясло, не переставая трясло. Но он молчал. - Неплохо, неплохо, - доносилось то ли снизу, то ли сверху. Иван потерял ощущение и того и другого. Ему вообще вдруг начало казаться, что он на Земле, в их учебно-тренировочном комплексе, что его крутят на восьмиплоскостной центрифуге - словно школяра-подготовишку. Продолжалось это бесконечно долго. Иван потерял счет секундам, минутам, часам, может, и дням даже! И когда плаха-центрифуга замерла на месте, он не почувствовал этого, его еще продолжало крутить, вертеть, переворачивать. - Совсем неплохо! - заверил мельтешащий в глазах головоногий. И что-то проделал у основания плахи. Ивана выбросило из зажимов как из рогатки, он не мог стоять на ногах, его кидало из стороны в сторону - он шибанулся всем телом об одну стену, сполз вниз, но его кинуло на другую, потом опять на пол. Ему казалось, что это не его бросает после плахи-центрифуги, а сама комната сошла с ума и вертится во всех направлениях. Его зашвырнуло даже на потолок. Тут же размазало по полу. Но движение было неостановимо. - Неплохо! Неплохо - неслось от головоногого. Тот был неподвижен, сидел себе в уголочке, наблюдал. После двух или трех десятков бросков Ивана вдруг швырнуло на плаху. И та с треском развалилась, будто была слеплена из пересохшей глины. Иван пробил ее насквозь, влетел в огромное пустынное помещение и повалился лицом вниз на холодный каменный пол. Его перестало бросать из стороны в сторону. Он лежали не мог отдышаться. А когда дыхание стало ровным, когда вернулось чувство равновесия, уверенности, он чуть приподнял голову, повернул ее налево, потом направо - и увидал, что на кистях обеих рук у него надеты массивные железные кольца с ушками, и что от них тянутся по обе стороны цепи, а концы цепей держат в восьмипалых лапах два негуманоида-харханянина, стоящие от него слева и справа. Когда на него успели надеть цепи? Иван не знал. Здесь все происходило скачкообразно, без привычных постепенных переходов. И иногда это просто выбивало из колеи. Но только не сейчас! После дичайшей болтанки на плахе-центрифуге и всего последующего эти цепи казались подарком судьбы. - Он что там, заснул? - прогремело издалека. Иван почувствовал, как натянулись цепи. И встал на колени, опираясь ладонями о холодный камень. Охранники сразу направили на него раструбы своих коротких лучеметов, будто держали на цепях не "жалкого слизняка", а паукомонстра-урга. Иван криво усмехнулся. Оторвал руки от пола, выпрямился. Но с колен встать он еще не мог - его продолжало пошатывать, ноги и вовсе были ватными. - Твое смирение похвально, - прогремело опять, - но и слишком утомительно! Пелена перед глазами Ивана окончательно рассеялось. И он увидал метрах в сорока от себя огромный хрустальный куб, парящий над полом. Куб этот был великолепен в своей прозрачной чистоте и аристократически прост. На самом же кубе стоял голубоватый, усыпанный чем-то мелким и поблескивающим трон. Это был именно трон - не стул, не кресло, не табурет со спинкой. На таком мог восседать лишь властитель очень, высокого, если не наивысочайшего, ранга. Таковой и восседал. - Пади ниц пред Престолом! - прошипел слева охранник. - Пади, мерзавец! Иван не придал значения совету. Но голос был ему знаком своей гундосостью. Цепи натянулись с обеих сторон, и охранники одновременно наступили корявыми лапами на них, наступили у самых колец так, что Иван поневоле ткнулся лицом в пол. Но он тут же дернул цепи на себя приподнялся. - Не трогайте его, - приказал восседавший на троне. Теперь Иван разглядел его внимательно. Таких он еще не видал здесь. Пластины густой завесой спадали прямо из-под глаз, скрывая не только лицо, но и грудь. Из голой шишкастой головы торчало несколько отростков, похожих на опиленные рога, было их то ли пять, то ли шесть, Иван не мог сосчитать - восседающий на троне словно в нервическом тике то закидывал голову назад, то склонял ее, будто кивая, здороваясь. Был он худ невероятно, до полнейшего измождения. Руки и ноги его были длинны, костлявы, и на них не поблескивала чешуя, нет, наоборот, казалось, что прямо на кости натянута черная эластичная и притом бархатистая ткань. Однако лапы он имел четырехпалые, птичьи. А грудь, несмотря на общую худобу, котлом выступала из-под черной накидки-плаща. Сидел он, подавшись вперед, растопырив руки, выставив острые локти. Столь же острые плечи торчали двумя пиками. И был он какой-то несуразно большой, огромный, только расстояние мешало определить его подлинные размеры. - Подойди ко мне! - сказал изможденный властитель и поманил Ивана скрюченным пальцем. - Эй, слизняк?! Не слышишь, что говорит Верховный Демократор?! - прошипел охранничек справа. Ивану показалось - вылитый Хмаг! Но тот вел себя так, словно впервые видел несчастного кандального. - Ни хрена он не слышит! - прогундосило слева. Они дернулись как в прошлый раз, без команды и сговора. Рванули вперед, волоча Ивана за собой по каменному полу. Двух секунд не прошло, как они стояли в десятке метров от хрустального куба и взирали подобострастно вверх. Иван поднимался, ощупывал ссадины, тер рукой ушибленный подбородок. Ноги его держали плохо. - Ну что там новенького? - спросил Демократор. - Где? - не понял Иван. - На Земле? Иван замялся было, но все-таки вопросил с вызовом: - А тебе там приходилось бывать, что ли?! - Хам! - заорал похожий на Хмага. - Невежа! - выкрикнул гундосо близнец Гмыха. И оба ударили Ивана разом прямо раструбами лучеметов по голове. Иван дернулся. Но цепи тут же натянулись. - Не отвлекайте его, - недовольно процедил Верховник. - Ну что же ты молчишь? - На Земле все в порядке, - растерянно сказал Иван. Верховник промолчал, покивал головою - то ли в тике, то ли соглашаясь с Иваном. Потом задумчиво произнес: - Значит, пора... - Что - пора? - переспросил Иван. Он уже осмелел, не обращал внимания на вертухаев. - Тебе этого не понять. Пора! - Верховник вдруг расслабился, откинулся на спинку своего чудного трона. И как-то мечтательно произнес: - Ну и покуролесили же мы там в свое время! Ах, молодость, молодость! - Где это - там? - снова поинтересовался Иван. - Где! Где! - раздраженно выкрикнул Верховник. - Где надо! И вообще, чего это он тут стоит передо мною?! - последнее было обращено к стражникам. - Как велели-с! - хором рявкнули те. - Ну да, вспоминаю, - Верховник потер лапой висок. - Проклятый склероз. Слушай, любопытный лягушонок! Мы были тогда совсем юнцами. Как давно все было! Тебе этого не дано оценить! Что ты можешь помнить - твоя жизнь миг! А мы тогда погуляли, ох, погуляли! Дым стоял коромыслом, лягушонок! Ты слыхал, наверное, про вашу последнюю войну, ту, позабытую, что была четыре века назад?! Ах, как мы отвели душу! Это было развлечение, да! Разве сейчас так умеют развлекаться! - Я ни черта не понимаю! - вставил Иван. Верховник махнул на него рукой. - Где тебе! Вы вообще ни черта не понимаете? Вы думаете что все сами, сами... Черви, ничтожные черви! Да разве вы сами на что-нибудь способны?! Нас было шестеро. Шесть мальчишек из Системы, молокососов, хулиганов, шесть ловких парней! И как мы чудили! Вот это был месяц развлечений! Половина вашего мира сгорела в огне, жаль нам надоела игра, можно - было бы довести дело и до конца, но разве в мальчишек есть спрос? А сейчас вот гляжу на тебя, вспоминаю все и, не поверишь, рад, что вот уцелел же кто-то, можно поглазеть, припомнить, порадоваться... - Чему? - Не грубить! - рыкнул в ухо похожий на Хмага. - Пусть говорит, что хочет, отстаньте от него! - великодушно разрешил изможденный Демократор. - Это все бред! резко выдал Иван. - Дурь маразматическая! Ты просто выжил из ума и несешь околесицу! Его рванули с обеих сторон за цепи. Но Верховник остановил стражников рукой. - А с чего ты взял, что я выжил? - спросил он как-то ласково. - То есть? - не понял Иван. - Ты сказал - выжил из ума. Это не так, мой отважный и глупый лягушонок! Я сохранил свой ум. Но я, к сожалению, не выжил. Тебя, видно, обманывает весь этот антураж, так? - Демократор указал на куб, трон и самого себя. - Вот я и говорю - маразм! Старческий психоз! - упрямо выпалил Иван. Верховный Демократор, властитель Меж-архаанья, не обиделся. Он лишь вздохнул сокрушенно. И будто выполняя тяжкую, но необходимую работу, растолковал Ивану: - Ты опять не прав! Маразм - и психоз могут быть у выжившего. А я, как уже тысячу раз было говорено, не выжил! - Не выжил, значит, умер? - сделал вывод Иван. - Ну вот, и ты умеешь соображать, когда захочешь! Очень разумненький лягушонок. Именно умер! Но сохранил свой клономозг в рассредоточенном состоянии. А это все макет, муляж! Меня нету! - Не верю! Верховник вдруг поднял вверх левую мосластую руку, вцепился правой в кисть. И с силой ударил длиннющим предплечьем о колено. Рука с хрустом и треском обломилась. - Гляди! - он поднял в правой отломленную левую, потряс ею словно мечом, а потом швырнул в гундосового. Да так ловко, что угодил тому прямо в лоб. Гундосый нагнулся, поднял обрубок, приложил к груди и преданно поглядел на Демократора. Ивану в очередной раз показалось, что он сходит с ума. - Значит, тебя нету? - спросил он глуповато. - Меня нет в этом теле. Меня нет в какой-либо определенной точке пространства. Но я есть и существую как рассредотачивающаяся и концентрирующаяся при необходимости квазиматериальная субстанция. Я вот могу, например, взять и сконденсироваться в твоем мозгу, понял, лягушонок! - Нет! Не надо! - Ивана передернуло от подобной идеи. Он даже не смог сдержаться, хотя знал, просьбы тут и пожелания ни в грош не ставят. - Ну, не надо, так не надо, - согласился Демократор, - когда будет надо, тогда и вселимся в тебя. Ты только не думай, что это очень почетно и приятно! Ведь не захотел бы ты переселиться в какую-нибудь мерзкую жабу или в гнусного и поганого червя? - Нет! - Вот и я не хочу. Но ежели потребуется, для дела, стало быть, тогда не обессудь, лягушонок! - Не потребуется! - уперся Иван. - Ну-у, видно, ты знаешь больше всех и умеешь предугадывать будущее! - Верховник поджал под себя длинные и нескладные ноги. Иван видел, как прямо на глазах у этого "муляжа-макета" отрастала новая левая рука. - С кем ни говоришь, никого, получается, нету! - ворчливо произнес Иван, глядя на тоненькие вытягивающиеся пальцы, на вырастающие и тут же загибающиеся черные когти. - Все рассредоточены, все - и тут, и там, и нигде толком! У меня складывается впечатление, что меня дурят, разыгрывают - нету, видите ли, никого! Ни палачей моих нету, ни гонителей, ни хулителей, ни доброжелателей! Один только я вроде бы и есть в этой чертовой Системе! Вертухаи дернули за цепи со всей силы. И снова обрушили на Иванову голову свои лучеметы - на этот раз они дубасили его прикладами. Верховник подождал, пока тем не надоест бить жертву. Потом пояснил: - Наша цивилизация невероятно древняя, и здесь на самом деле большинства нет, почти никого! Я порой и сам не могу понять, где клон-двойник, где квази-дубль, где живой... - А эти? - Иван, утирая кровь хлещущую из носа, ткнул в гундосого. Верховник махнул рукой, протянул брезгливо: - Эти и вовсе нелюди-киберы! Чего с них возьмешь?! Иван недоверчиво поглядел сначала на одного вертухая, потом на другого, потом на несуществующего Верховного Демократора. Тот заметил взгляд. - Да чего там, - проговорил он. - Эй, Грях! Гундосый Грях провел когтем по собственной груди - тут же разошлись плотные черные створки, затрещала ткань комбинезона. И открылись сумрачные и непонятные внутренности - внутренности явно не живого существа. - Еще! - приказал Демократор. Грях сунул палец под ворот, покопался там, щелкнул чем-то. И его голова вдруг упала на пол, как мячик подскочила три-четыре раза и замерла у ног Ивана. Иван осторожно отпихнул голову от себя самыми кончиками пальцев ноги. Она снова подкатилась и прогундосила: - Опять грубишь?! Иван пнул ее сильнее. Но стоящий с другой стороны сумел изловчиться, поймал голову и возложил ее на плечи безголовому дотоле, но стоявшему по стойке смирно Гряху. - Молодец, Хряг! - похвалил Верховник. И взглянул на Ивана. - Теперь веришь, лягушонок? - Что тебе до моей веры! - буркнул Иван. - Точно! Мне на это наплевать! Мне бы немного подышать воздухом юности, вспомнить наши славные проделки, вот это да! Впрочем, я надеюсь, что меня прихватят с собою, я все сделаю для того, чтобы они не забыли меня! Я их и спрашивать не стану, я сам распоряжусь собою! - Куда это вы собираетесь? - поинтересовался Иван вкрадчиво. - И кто вас может не взять? Демократор вздохнул тяжко. И вдруг заявил пропитым голосом Хука Образины: - Куда - неважно, тебе это знать не положено, лягушонок! А они - это ОНИ, это те, кто и есть Система! Ты еще узнаешь о них! Я тоже был таким, был! Не веришь?! Впрочем, откуда тебе знать! Меня отправили на отдых. Здесь хорошо отдыхать и развлекаться... Но Эра Предначертаний заканчивается. Скоро наступит Эра Выполнения Предначертанного! Да, грядет Великое Переселение! Только так сможет спасти себя миллионнолетняя дряхлая, да-да, дряхлая цивилизация. И ежеле тебе не укажут до тех пор, где находится форточка, ты никогда не покинешь Системы... Ивану тут же припомнилось все: и все эти сравнения с комарами, лягушатами, форточками, и какие-то дикие, больше подходящие для первобытных народов названия всяких там эр, годов, месяцев, вспомнился четырехрукий, вспомнился невидимый и также не существующий доброжелатель... все вспомнилось, но связаться в единое, сложиться в целое не смогло! - ...в зале Отдохновений хорошо! Так приятно общаться с ушедшими и незаклонированными, таких еще много! Но кончается тринадцатитысячелетний цикл Воздаяния Добродетелям! И придется всем браться за дело, - всем! Зал Блаженства доступен каждому. Но не каждый пойдет первым туда... - Да куда же - туда?! - снова встрял Иван. - Молчи! Грях с Хрягом тут же отвесили Ивану по тумаку, не поскупились. Но он даже не поглядел на них, что возьмешь с неживых! Он только поморщился, да сплюнул кровью на пол. - Ты и так слишком много знаешь! Не раздражай меня! За мою слабость, за то, что я и без того открыл тебе множество секретов, меня могут рассеять! Понял ты это или нет?! Ведь ежели ты уйдешь отсюда, уползешь на своих собственных слизнячьих ножках, со своей собственной памятью, меня могут и к ответу призвать! Скажут, ну что, старина, доигрался! Допрыгался?! Скажут, распустил розовые Слюни?! И впрямь, стыдно, расчувствовался, повстречав на тропинке в садике слизня ничтожного, залюбовался, молодость вспомнил! Вместо того, чтобы раздавить да пройти себе тропиночкой мимо! Нет, не одобрят этого и не поймут, лягушонок! И никакие старые заслуги в расчет не возьмут, так-то! - А я думал, ты тут главный! - как-то невпопад сказал Иван. Верховник помолчал. Прикрыл глаза, посопел. Но потом ответил: - Здесь, сложные отношения, сложная иерархия. Не забивай себе голову! Хотя бы пока не забивай. Вот выживешь коли, тогда, глядишь, и разберешься! А сейчас все, пора. И так я с тобою заигрался, лягушонок, потешил старость. Ну да ладно, пока! До встречи! Верховный Демократор вдруг вытянулся в струнку, замер. И рассыпался словно слепленный из песка. Налетевший невесть откуда сильный ветер смел с хрустального куба комья слипшихся песчинок, невесомый прах, пыльцу и какие-то черные гнутые штуковинки, наверное, коготки. Сам Престол стоял незыблемо и вековечно. Он и не стоял по сути дела, а парил над каменным холодным полом. Иван обернулся к Хрягу - и тут же отдернул голову. Поглядел на Гряха - и ему стало совсем плохо. Никаких киберов-хар-харян не было! Не было и в помине! По бокам от него, удерживая в руках концы тяжеленной железной цепи, стояли две стройные высокие женщины. Иван не верил глазам своим - одна была русоволосой его подругой по несчастьям в этом мире, Ланой, другая... другая словно вынырнула из царства мертвых, не иначе, - это была его погибшая в Пространстве жена, его Света! - В зале Отдохновений хорошо, - пророкотало сверху. - Оставайся тут! Не пожалеешь! Иван вроде бы и понимал, что эти две женщины - миражи, фантомы, что они еще более мертвы, чем киберы - все эти хмаги, хмыги, хряги, гряхи и прочая нечисть. Но как заставить глаза не видеть?! Как отпихнуться от того, что рядом, что можно пощупать, взять в руки... Он дернул конец цепи, которую держала Света, на себя. И почувствовал прикосновение живого теплого тела. - Это правда? - спросил он растерянно. - Это ты? - Здесь все правда! - донеслось сверху. - Не сомневайся! Он притянул к себе Лану - она была не менее жива и трепетна. Иван еще раз взглянул поочередно на обеих. И остолбенел - только что у каждой было свое лицо, каждая имела неуловимые и вполне осязаемые только ей присущие черты, и вдруг лица их стали сходны как у близнецов. Ивану показалось, что он видел эти лица, точнее, это одно лицо! И видел совсем недавно. Он ухватил женщин за руки, встряхнул их. И заорал, но не им, а обращаясь вверх, задирая голову к сводам: - Мне не нужна такая правда! Не нужна!!! Наверху что-то или кто-то тяжело, с натугой, вздохнул. И все исчезло. Изолятор - Хархан-А - Квазиярус. Год 124-ый - нулевое время Это был бред, идиотизм, паранойя! Но Иван опять висел в мрачном сыром погребе. Висел вниз головою. На цепях! Он слышал их легонькое позвякивание. От пола несло гнилью. Из угла из тьмы доносился приглушенный храп. Кто мог храпеть в его темнице, Иван не знал. Он дернулся на всякий случай. Но цепи держали его тело надежно, вырываться и тратить силы не стоило. - Эй, кто там? - крикнул он в темноту. Из угла раздалось обиженное сопение. Кто-то осторожно подполз к Ивану и прослюнил на ухо: - Моя не понимай - где откат? Куда откат? Зачем откат? Моя - там карашо! Моя - тут плохо! Иван сразу все понял. Не хватало лишь одного, чтобы гнусный облезлый звероноид принялся обжирать с него, висящего на цепях и беззащитного, мясо. И все же он грозно и даже злобно сказал, почти прорычал: - Твоя - уходи! Твоя - хуже будет! Моя твоя жрать, будет! Тут моя карашо! - Не нада! - без промедления и как-то по-деловому ответил звероноид. И отошел на два шага. Иван сообразил, что с облезлым гурманом можно иметь дело. В голове его родился план - пугающе простой, но единственно выполнимый в этой обстановке. Надо было лишь удостовериться, на месте ли превращатель. Но как? - Ходи моя! - властно приказал Иван. Облезлый робко придвинулся, запыхтел. - Дом твоя хочешь? - поинтересовался Иван. - Моя хочу! Моя хочу! - зачастил облезлый, кивая головой-черепом. - Моя помирай тут! Моя тут не карашо! - Тогда слуша