А.И.Шалимов. Беглец --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска --------------------------------------------------------------- Исчезновение Митрофана Кузьмича Цыбули наделало немало шуму в Алуште. Болтали разное... Работники районной милиции искали старого лесника даже в огромных бочках местного Винкомбината, в которых хранились знаменитые крымские вина. Что касается Евдокии Макаровны -- жены дяди Митрофана, то она была твердо убеждена, что старик отправился прямо в ад. Она даже отслужила панихиду по грешнику Митрофану, которого черти упекли в самое горячее место адской кухни. Об Альбине Евдокия Макаровна рассказывать не любила. -- Ну, жил во время оккупации. Кто его знает, откуда взялся... Не такой был, как все. -- Она тяжело вздохнула. -- Непонятный какой-то... И будущее предсказывал. Что сказал, все как по часам исполнилось... А уж куда делся потом... -- она махнула темной морщинистой рукой и потерла углы глаз кончиком головного платка. Я понял, что воспоминания причиняют ей боль, и не настаивал. Позднее догадался, что память об Альбине для Евдокии Макаровны слишком дорога. Старуха ни с кем не хотела делиться ею. Альбин был для нее почти сыном. Стояла весна. Цвели сады. Море дышало порывами прохладного ветра. Приезжих было мало, и дача Евдокии Макаровны пустовала. Вечерами мы подолгу сидели вдвоем на веранде у большого медного самовара. Пили чай с прошлогодним вареньем, тихо разговаривали. Говорила больше Евдокия Макаровна, а я поддакивал невпопад и снова и снова вспоминал утро того удивительного дня... x x x Уже не первый год проводил я конец весны, а иногда и начало лета в домике дяди Митрофана на окраине Алушты. Посреди тенистого виноградника хозяева устроили беседку. Там стоял грубо сколоченный стол. За ним хорошо работалось в яркие солнечные дни, когда небо кажется прозрачным и глубоким, а редкие облачка цепляются за скалистые вершины гор. Море было рядом, его шум долетал вместе с дуновениями легкого ветра. Сам дядя Митрофан появлялся редко. Летом он больше жил в лесной сторожке. -- Чтобы не мешать отдыхающим, -- объяснял он, когда заглядывал домой. В то утро он был дома... Помню, у меня не клеилось с очерком. Я бросил перо и вышел в сад. Дядя Митрофан в трусах, толстый и грузный, восседал на скамейке под густым зеленым навесом виноградных лоз. Маленькими глазками, спрятавшимися в глубоких складках коричневого от загара лица, он следил, как Евдокия Макаровна перебирала какой-то хлам в большом кованом сундуке. Увидев меня, старик оживился. -- А, литератор, чернильная твоя душа, здорово, здорово! Чего дома торчишь? Шел бы на море. Все равно больше не заплатят, если днем сочинять. Я бы, если бы был сочинителем, только по ночам писал... -- Чего привязался к человеку! -- ворчливо вмешалась Евдокия Макаровна. -- Лучше иди штаны надень. Срам глядеть! Если бы он был сочинителем!.. О чем тебе сочинять, басурману лысому? Однако дядя Митрофан был настроен мирно. -- Заглохни! -- посоветовал он жене и, потирая небритый подбородок, продолжал: -- Мне есть чего рассказать... Мне из пальца высасывать не надо. А он вот не знает, об чем писать. По глазам вижу. Верно?.. -- Верно, -- признался я. -- Ну то-то. Люблю за правду. А ты возьми и напиши, скажем, про меня. Напиши, какой я есть. Правильно напишешь, живи бесплатно, пока не надоест... -- Тьфу! -- плюнула Евдокия Макаровна и ушла в комнаты. -- Зачем она это тряпье хранит? -- спросил я, чтобы переменить тему разговора. -- Все моль поела. -- Баба, -- проворчал дядя Митрофан, заглядывая в сундук. -- С нее какой спрос. Она эту сундучину лет десять не открывала; все просила из погреба вытянуть. Я сегодня выволок, так она теперь зудит, что из-за меня все погнило. Он запустил руку в сундук и сердито встряхнул тряпки. Пахнуло сыростью. Стайка серебристых молей поднялась из тряпья и заметалась в воздухе, спасаясь от солнечных лучей. Дядя Митрофан выгреб из сундука сверток старых половиков и швырнул на землю. Один из половиков развернулся; в нем оказалось что-то, похожее на широкий блестящий пояс с двойной портупеей. При виде пояса дядя Митрофан ошеломленно ахнул. С быстротой, не свойственной его грузной фигуре, он нагнулся, схватил пояс и принялся внимательно разглядывать, покачивая седой квадратной головой. -- Что за штука? -- поинтересовался я, указывая на ремни портупеи, скрепленные серебристыми металлическими дисками. Дядя Митрофан подозрительно глянул по сторонам. -- Это, брат, такая штука, -- он натужно закашлялся, -- такая штука... Да... Леший знает, как сюда попала. Вот не думал, что она у меня осталась. -- А что это? -- Подожди, дай вспомнить, как было... Дядя Митрофан потер небритые щеки, почесал голову. -- Эта штуковина от него ведь осталась. Вроде бы радио тут внутри, а может, и еще что... Он эти ремни не снимал. Даже спал в них... И часто при мне вот это колесико крутил. Дядя Митрофан осторожно поскреб пальцем один из серебристых дисков на ремнях портупеи. Я нагнулся, чтобы получше рассмотреть диск. Он состоял из нескольких колец, вставленных одно в другое. На кольцах были тонко выгравированы деления и ряды цифр. В центре находилось выпуклое желтоватое стекло, напоминавшее глаз. Я потрогал ремни портупеи. Это была не кожа, а какая-то незнакомая мне пластмасса -- прочная и эластичная. Едва ощутимые утолщения свидетельствовали, что внутри портупеи скрыты металлические части. Сырость и плесень не оставили следов на этом странном приспособлении. Ремни были сухи и чисты, а металл блестел так, словно его только что отполировали. Нет, это не было похоже на радиопередатчик, скорее на крепление парашюта. Только для чего могли служить блестящие кольца с рядами цифр, этот глазок и металлические детали внутри? Я посмотрел на дядю Митрофана. Он был явно встревожен находкой. Его толстые пальцы дрожали. Он беспокойно оглядывался по сторонам. Не выпуская из рук портупеи, снова начал рыться в сундуке, перевернул ворох тряпья, долго шарил под ним; потом поднялся, отер пот со лба и, отдуваясь, присел на край сундука. -- Еще что-нибудь должно быть? -- спросил я. Он не ответил. Сидел, припоминал что-то. -- Зачем не за свое дело берешься? -- раздался ворчливый голос Евдокии Макаровны. -- Кто тебя просил помогать? Ишь, расшвырял все. Шел бы лучше спать, если дела найти не можешь. -- А что? Могу и пойти, -- охотно согласился дядя Митрофан, поспешно вставая с сундука и пряча портупею за спину. Он подмигнул мне, предлагая следовать за ним, и поковылял в свою каморку под верандой. Евдокия Макаровна подозрительно посмотрела ему вслед, покачала головой и присела возле сундука. Я прошелся по саду и, когда Евдокия Макаровна нагнулась над сундуком, проскользнул в комнату дяди Митрофана. Он сидел на кровати, большими узловатыми руками поглаживал портупею. Жестом пригласил меня сесть рядом. -- Можешь верить, можешь не верить, -- сказал он, вздыхая, -- а было так... Он рассказывал долго и путано, часто останавливался, чтобы припомнить события, пропускал подробности, потом возвращался к ним, многое повторял, словно убеждая самого себя. Рассказ изобиловал отступлениями, в которых он пытался по-своему объяснить происходившее. Эти объяснения были наивны, а подчас еще более фантастичны, чем те удивительные события, свидетелем и участником которых ему пришлось стать. Для краткости я опускаю большинство рассуждений дяди Митрофана, сохранив лишь главное-поразительную историю Беглеца... x x x Это произошло ранней весной тысяча девятьсот сорок третьего года. По ночам зарево полыхало над крымскими лесами, в которых укрывались партизаны. У моря в Алуште и Ялте гулко стучали по разбитым тротуарам каблуки фашистских офицеров и полицейских. Поздним ненастным вечером дядя Митрофан возвращался из лесной сторожки домой. Пропуска у него не было, и он осторожно пробирался по тихим, безлюдным улицам, проклиная немцев, ненастье и ревматизм. Ни одно окно не светилось, под ногами хлюпала размокшая глина, над головой быстро плыли черные, мохнатые облака. В просветах между ними изредка появлялась луна, и тогда казалось, что облака останавливаются, а луна стремительно несется по небу, торопясь сбежать из этой черной, враждебной ночи. У входа в кипарисовую аллею дядя Митрофан остановился. До дома было уже недалеко, но в аллее темно, как в погребе. Легко нарваться на патруль. Дядя Митрофан прислушался. Как будто никого... Только вдалеке шумело невидимое море. Он сделал несколько шагов и замер на месте. Впереди, возле одного из кипарисов, шевельнулось что-то более темное, чем окружающий мрак. "Влип", -- подумал дядя Митрофан, мучительно соображая, что лучше -- бежать или прикинуться пьяным. Темная фигура также не шевелилась. "Сейчас полоснет из автомата и служи панихиду, -- рассуждал дядя Митрофан, чувствуя, как его прошибает холодный пот. -- Толи дело до войны! Самое большее бандита встретишь. Так это все ж таки свой... А тут, на тебе. Разбери, что у него на уме. И чего ждет? Может, не патруль?.. Эх, была не была..." Дядя Митрофан сделал шаг вперед и шепотом спросил: -- Кто такой? Темная фигура беззвучно отступила за кипарис. -- Видно, не патруль, -- осмелел дядя Митрофан. -- Чего надо? Чего по ночам шляешься? -- угрожающе продолжал он, делая еще шаг вперед. Фигура продолжала молчать, но уже совсем близко слышно было тихое прерывистое дыхание. -- Смотри, задуришь -- стрельну, -- быстро предупредил дядя Митрофан и, в подтверждение своих слов, звякнул в кармане ключами. -- Нет, нет, -- странным, чуть гортанным голосом отозвался незнакомец, -- я не враг вам. Но, во имя справедливости, помогите мне. -- Ранен, что ль? -- Нет. -- Жрать хочешь? -- Не понимаю, -- помолчав, отозвался незнакомец. "Не наш, -- сообразил дядя Митрофан. -- Но и не немец". -- Голодный? -- Нет... -- Так какого лешего тебе надо? -- Спасибо, -- серьезно сказал незнакомец, -- лешего мне также не нужно. Мне ничего не нужно. Скажите только, где я и какой сегодня день. Дядя Митрофан тихонько свистнул. -- Ясно, что за герой. А ну, пошли до хаты. На улице про такие дела не говорят. Незнакомец, видимо, колебался. -- А вы кто? -- спросил он наконец, отступая на шаг. -- Тебе я друг, -- решительно отрезал дядя Митрофан. -- Помогу в чем надо. Свою обязанность знаю. Мы союзников уважаем, хотя вы и не спешите со вторым фронтом... Пошли... -- Хорошо, -- сказал, подумав, незнакомец. -- Но неужели у вас нельзя говорить на улице о том, какое сейчас время? -- У нас, брат, такое время, что о нем лучше говорить, когда оно кончится. -- Кажется, я сильно ошибся, -- сказал незнакомец. -- Это бывает, -- охотно согласился дядя Митрофан. -- Я сам вместо горилки раз уксуса хватил. Пошли... Пробираясь по темной аллее, он слышал за плечами настороженное дыхание незнакомца. Наконец скрипнула калитка виноградника. Дядя Митрофан облегченно вздохнул. -- Однако добрались... Ощупью нашел под крыльцом ключ, открыл дверь, пропустил гостя вперед. В комнате занавесил окно старым одеялом и тогда уже зажег керосиновую лампу. С интересом оглядел гостя. Перед ним стоял юноша лет двадцати, среднего роста, с узким бледным лицом, темными бровями и светлыми пепельными волосами. Он был одет в серую клетчатую куртку с черными отворотами и узкие бархатные брюки. Под курткой виднелась белая рубашка с черной ленточкой вместо галстука. Тонкий резиновый плащ с капюшоном, который юноша снял, войдя в комнату, едва ли мог согреть хозяина в холодную мартовскую ночь. -- Продрог, небось, -- сказал дядя Митрофан, поеживаясь в своем ватнике. -- Вот беда. Водки нет и дров, брат, не заготовлено. Завтра жинка печку истопит. А сейчас я на керосинке чайку вскипячу. Погреемся. -- Нет, мне не холодно, -- своим звенящим, гортанным голосом сказал юноша. -- Но я вам очень признателен, что приютили меня. Я здесь совсем никого не знаю. Откровенно говоря, я даже не знаю, где я. "Вот, сбрасывают людей, а без толку, -- мелькнуло в голове у дяди Митрофана. -- Ни карт, ни одежонки приличной. Оденут, как клоуна, а он сразу и засыпется. Этого, наверно, в Румынию предназначали, а он вот куда угодил. Хорошо еще, не в море. И что бы делал, если бы меня не встретил". -- Ну, давай знакомиться, -- продолжал он, обращаясь к гостю, -- меня Цыбулей звать, по имени Митрофан, по батюшке Кузьмич, а тебя как? -- Мое имя Альбин, -- сказал юноша. -- Что же, имя неплохое, -- одобрил дядя Митрофан. -- А фамилия? -- Зовите меня просто Альбин, -- смущенно улыбнулся юноша. -- Альбин так Альбин, -- согласился дядя Митрофан. -- Молод, а конспирацию знает. И между прочим, правильно. Мне твоя фамилия ни к чему. Завтра я тебе одежонку приличную достану; в твоей на улицу не выйдешь, сразу арестуют. Документы-то есть? Паспорт или еще что? -- Не знаю, -- нерешительно промолвил Альбин. -- Но скажите, пожалуйста, куда я попал? Что это за место? -- Алушта... -- Алушта? -- повторил юноша, слегка пожимая плечами. -- Не помню такого... А какая... страна, или, как это называется... государство? -- Да ты что, с луны упал? -- удивился дядя Митрофан. -- Крым это. Крым-то ты знаешь? Чему только вас учат там... А государство здесь было советское, пока фашисты не пришли. Вот вышвырнем их, и опять оно будет... А тебе-то куда надо было? -- Не совсем сюда, -- горестно вздохнул юноша. -- Теперь уже все равно, но боюсь, это не единственная ошибка. Какой сегодня день? -- Шестое марта. -- Ну, а дальше? -- Чего дальше? -- Шестое марта какого года? Дядя Митрофан ошеломленно разинул рот. -- Да ты что, шуткуешь надо мной, хлопче? -- угрожающе протянул он и так треснул кулаком по столу, что со звоном подскочили стаканы. -- Не сердитесь, Кузьмич, -- тихо сказал Альбин. -- Я правду говорю. Я не знаю, какой сейчас год. Так получилось. Я... долго болел... Все забыл... -- А ты когда заболел друг, в каком году? -- подозрительно осведомился дядя Митрофан, не сводя глаз со своего гостя. -- Уж давно... Но я забыл... -- Как же тебя больного на такое дело послали? -- На какое дело? -- Ну ладно, -- махнул рукой дядя Митрофан, -- меня это не касается. Только я тебе так скажу: врать надо с умом, а то сразу попадешься. Альбин потер тонкими пальцами бледный лоб. -- Все-таки какой же сейчас год? -- Тысяча девятьсот семидесятый, -- насмешливо проворчал дядя Митрофан. Гость не обиделся. Он внимательно посмотрел на старика, соображая что-то, и уверенно сказал: -- Нет, не может быть. -- Верно, не дожили еще. А если я скажу так -- тысяча восемьсот семидесятый? Альбин вздрогнул. В его больших черных глазах блеснули золотистые огоньки. Однако, чуть подумав, он тряхнул головой. -- Думаю, что и это неправда. -- То есть, как это "думаешь"? -- рявкнул дядя Митрофан. -- Да ты что? Ты подожди! Слушай, а может, у тебя тут того, -- дядя Митрофан повертел большим пальцем возле виска. -- Может, ты драпака дал из этого места, где вашего брата под замком держат? Ну, понимаешь? -- Не понимаю, -- сказал Альбин, -- но, если вам неприятны мои вопросы и мое присутствие, я уйду... -- Молчи, -- оборвал дядя Митрофан. -- Куда пойдешь, непутевая башка! Ложись спать, завтра подумаем, что делать... А год сейчас, по правде сказать, поганый; люди его крепко запомнят -- военный тысяча девятьсот сорок третий год. -- Тысяча девятьсот сорок третий, -- повторил Альбин, прищурившись. -- Вероятно, вы снова шутите, Кузьмич. -- Шучу? -- опешил дядя Митрофан. -- Тетка твоя-курица пускай этим шутит. "Да чего я с ним разговариваю? Ясно -- сумасшедший". -- Идем, продолжал он вслух. -- Постель в соседней комнате. Гость не спеша поднялся, взял плащ, подошел к двери, но вместо того чтобы отворить ее, ударился о нее со всего размаха лбом. Испуганно отпрянув назад, он смущенно улыбнулся дяде Митрофану: -- Забыл, что надо самому... Он потер лоб и, нащупав ручку, осторожно отворил дверь. "Сумасшедший, -- окончательно решил старик. -- Откуда только взялся на мою голову! Еще хату ночью спалит..." x x x Однако ночь прошла спокойно. На другое утро, заглянув в комнату Альбина, дядя Митрофан застал своего гостя уже на ногах. Вид у юноши был измученный и встревоженный. Он почти не коснулся скудного завтрака, отвечал односложно, думал о чем-то своем. На вопрос, чем он расстроен, коротко ответил: -- Со мной случилась большая беда, я предполагал. Не спрашивайте; все равно вы не поймете, в чем дело... Дядя Митрофан обиделся, но промолчал. Прошло несколько дней. Альбин не покидал комнаты, почти ничего не ел. С утра до вечера он сидел на кровати, напряженно думал о чем-то. Время от времени, схватив листок бумаги, покрывал его строчками непонятных знаков, цифр и кривых линий, писал, зачеркивал, снова писал, потом рвал все на мелкие клочки и опять погружался в раздумье. Иногда он вскакивал и принимался бегать по маленькой, тесно заставленной комнате, бормоча непонятные слова. Потом успокаивался и часами сидел неподвижно, безучастный ко всему. Дядя Митрофан заходил, садился возле. Альбин молчал, устремив глаза в одну точку. Казалось он не замечал присутствия дяди Митрофана. -- Куда он глядит? -- недоумевал старик и старался найти на беленой стене то место, которое так привлекало внимание Альбина. -- Верно далеко глядит. Ох, далеко... А что видит?.. Порой какая-то тень пробегала по бледному лицу Альбина. Тонкие черты искажались гримасой боли: юноша резко встряхивал головой, словно пытался прогнать тяжкие воспоминания. "Переживает, -- думал дядя Митрофан. -- Конечно, будешь переживать, если не туда попал, куда посылали... А может, ждет чего? Книжек ему, что ли каких достать? Почитает, глядишь, про беду свою и забудет на малый час". Дядя Митрофан слазил на чердак, разыскал среди старых ящиков и пустых бутылок стопку запыленных книг -- библиотечку ушедшего на фронт внука, выбрал несколько штук, обтер тряпкой и принес Альбину. -- Старинные, -- задумчиво сказал юноша, осторожно листая страницы тонкими, длинными пальцами. -- Какие там старинные! -- махнул рукой дядя Митрофан. -- Перед самой войной куплены. -- О, конечно, -- смутился Альбин, -- я неточно выразился. Книги -- такая вещь... Чем им больше лет, тем они ценнее... Я хотел сказать, что пройдут столетия, и некоторые из этих книг станут большой редкостью. За ними будут охотиться исторические библиотеки, музеи, любители старины. И даже не всегда за тем, чтобы их читать. Тогда это будет иначе... Книга скоро утратит свою роль сокровищницы человеческого опыта и знаний. Магнитные и электронные записи гораздо удобнее. Книги будут интересовать лишь лингвистов, историков, да коллекционеров. Вот эта, например, она станет настоящим сокровищем для собирателей редкостей. -- Подорожает, что ли? -- не понял дядя Митрофан. -- Подорожает? -- повторил Альбин. -- Ах, то есть станет дороже. Нет, это не то слово. Оценивать ее никто не будет. Это ни к чему. Просто она станет уникальной, бесценной... Библиотеки, имеющие такую книгу, будут вправе гордится. Ее написал кровью сердца мудрый человек в годы Великой Перестройки. Ее будут хранить среди других редкостей во дворце из металла и стекла, куда не проникает жара и холод, влага и пыль... Дядя Митрофан покачал головой и осторожно смахнул паутину с корешка книги, которую Альбин держал в руках. Порывшись в кармане, достал старенькие очки в поржавевшей оправе, приладил их на нос, через плечо Альбина с любопытством и опаской глянул на заглавие. Удивленно заморгал маленькими глазками и еще раз перечитал заглавие, шевеля толстыми губами. Потом поглядел исподлобья на своего гостя. Лицо Альбина оставалось задумчивым и серьезным. -- А ведь все-таки псих, -- пробормотал дядя Митрофан и, насупившись вышел из комнаты. Книги не заинтересовали Альбина. Он перелистал их и больше к ним не прикасался. По-прежнему сидел, молчал, думал... Казалось, он не отдавал себе отчета в опасности своего положения. Дядя Митрофан со страхом размышлял, что будет, если немцы устроят очередную облаву или обыск. Наконец он не выдержал и решил поговорить с гостем начистоту. Свой рассказ о войне и оккупации он закончил словами: -- Понимать надо, в какое время живем. Никто не знает, что через час будет... -- Я понимаю, -- тихо сказал Альбин, -- и о многом я знал раньше. Но действительность оказалась в тысячи раз проще и... страшнее. До чего я был наивен Кузьмич! Чтобы понять по-настоящему, недостаточно знать, надо видеть, участвовать самому... А я связан; связан понятиями и законами иного мира. Я лишен прав вмешиваться. И это ужаснее всего... Если бы можно было начать сначала! Поверьте, Кузьмич, я не могу сейчас помочь вам. Я вынужден ждать... Может быть, силовое поле восстановится, и тогда... Как бы это объяснить? Я еще не понимаю, что произошло, почему прекратилась связь и исчезло поле, но... -- Я ему про деда, а он про бузину, -- раздраженно прервал дядя Митрофан. -- Меня твои тере-фере не интересуют. И помощи я от тебя никакой не жду. Ты лучше скажи, чего делать будем, если немцы нагрянут. -- Я сделаю все, что вы посоветуете. -- Первое разумное слово за неделю, -- смягчился дядя Митрофан. -- Тогда слушай. Документы у тебя какие есть? -- Документы?.. Ах, да... Никаких нет. -- Беда с тобой. В такое время разве можно без документов!.. -- Я не знал, -- Альбин смущенно пожал плечами. -- Тогда вот что. Я тебя спрячу в сторожке в лесу. Туда немцы не заглядывают. Ну, а там -- поглядим... Согласен?.. Гость молча кивнул головой. x x x Они вышли на рассвете следующего дня. Альбин не стал переодеваться. Он согласился лишь взять резиновые сапоги, а поверх своего черного плаща надел старый брезентовый дождевик дяди Митрофана. На прощанье он низко поклонился Евдокии Макаровне и поблагодарил за заботу. -- Господа мы прогневили, -- запричитала старуха, -- живем, как звери; по своей земле крадучись ходим, всего опасаемся. Когда это кончится... -- Еше не скоро, -- серьезно сказал Альбин. -- Ваши через год сюда вернутся, а война закончится в мае тысяча девятьсот сорок пятого. -- Ишь, пророк нашелся, -- проворчал дядя Митрофан. -- Это ты как же узнал -- по картам или из Библии? -- Просто мне так кажется, -- смутился Альбин. -- Если кажется, перекрестись, -- сурово сказал дядя Митрофан. -- Такими делами, брат, не шутят... -- А ты на него не гавкай, -- вмешалась Евдокия Марковна. -- Может, он видит... Сынок, скажи, победом-то мы? Альбин мельком глянул на дядю Митрофана, повернулся к Евдокии Макаровне и, прочитав в ее глазах немую мольбу, твердо сказал: -- Вы победите; ваш народ. -- Спасибо, сынок. Спасибо... Только вот мы-то с ним, -- она кивнула на дядю Митрофана, -- доживем до победы? Альбин смущенно улыбнулся. --Этого я не знаю, но горячо желаю вам дожить! -- Эток и я могу предсказывать, -- заметил дядя Митрофан. -- Пошли, пророк. Логами, заросшими густым кустарником, они добрались до леса и вышли на дорогу. Альбин молчал; дядя Митрофан бормотал что-то в усы, временами тихо поругивался. -- Не понимаю, что ты за человек, -- заметил он наконец. -- Не то безумный, не то только прикидываешься. Вроде бы и не плохой ты парень, а нет в тебе чего-то. Решимости, что ли, в тебе нет? Откуда ты такой взялся? -- Не сердитесь, Кузьмич, -- мягко сказал Альбин, -- придет время я все объясню. А сейчас не могу, и все равно вы мне не поверите и не поймете. -- Загадки загадываешь! А сейчас, дорогой, война. И на фронте и в тылу люди гибнут. Ну я, к примеру, старик. За меня внуки воюют. А был бы помоложе... -- дядя Митрофан махнул рукой. -- Вы считаете, что я должен... -- Ничего я не считаю. Я ведь не знаю, зачем тебя прислали. Может, так и надо... -- Молчите, Кузьмич! -- голос Альбина дрогнул. -- Вы вот говорите о гибели людей. Но убивать -- какой это ужас! В бесконечной Вселенной нет ничего, поймите, ничего прекраснее жизни... -- Чудак! Кто этого не понимает. А для чего народ воюет? Для жизни. Чтобы жили наши дети и внуки и внуки внуков. Ты знаешь, как у нас до войны было?.. А разве можно жить, как сейчас! Ты мог бы так -- всю жизнь? Гримаса мучительной боли скользнула по лицу Альбина. -- Вот то-то! Поэтому народ и воюет. За эту самую жизнь, лучше которой, как ты сказал, нет ничего на свете. А как же, друг! Так оно и получается. Нет другого пути. -- Все это так, Кузьмич! Но я... я... -- Альбин остановился и закрыл лицо руками. -- А ты что, из другого теста, не человек? -- Что же, по-вашему, я должен делать? -- Подумай, пораскинь мозгами. Может, и поймешь... Немцы выросли как из-под земли. Лязгнули затворы автоматов. Дядя Митрофан тоскливо оглянулся. Впереди два солдата в рогатых касках. Позади эсэсовский под-офицер с пистолетом в руках. -- Партизаны? -- Лесник здешний! Не знаете, что ль! -- А он? -- Знакомый из города. -- Документы! Дядя Митрофан принялся неторопливо шарить по карманам, соображая, что предпринять. Альбин, закусив губы, стоял рядом. -- А ну, побыстрей, свинья! Под носом дяди Митрофана мелькнул кулак в кожаной перчатке, и в этот момент случилось нечто непостижимое. Вспышка, более яркая, чем солнечный луч, заставила зажмуриться. Что-то зашипело, как рассерженная змея. Прозвучал краткий, прервавшийся стон, снова шипенье, тяжелые удары упавших тел, и... тишина. В воздухе сильно запахло озоном, как после близкого удара молнии. Дядя Митрофан открыл глаза. Немцы лежали на песчаной дороге. У солдат почернели лица под сожженными касками. Стволы автоматов свернулись спиралью. Тело подофицера было наполовину обуглено. Альбин неторопливо вкладывал что-то в карман своего плаща. Юноша был очень бледен, но удивительно спокоен. -- Как же это ты их? -- оторопело пробормотал дядя Митрофан, со страхом глядя то на убитых немцев, то на Альбина. -- Новое оружие, -- сказал Альбин и тяжело вздохнул. -- Партизанам бы такое, -- заметил дядя Митрофан. -- Надо будет тебя с ними свести... У меня, брат, кое с кем из них связь есть. Да... Вот почему-то только никто от них давненько не объявлялся... А вы, между прочим, дряни, -- добавил он, подумав. -- С таким оружием второго фронта не открываете. -- Второй фронт? -- повторил Альбин. -- Ах, да... Но это оружие было изобретено, когда... -- он запнулся. -- Одним словом, оно не создано для убийства. Это страшное недоразумение, Кузьмич. У нас с вами не было другого выхода. Эти дурные люди -- первые живые существа, павшие жертвой такого оружия. Если бы они были и последними... -- Ну уж дудки, -- возразил дядя Митрофан. -- Не мы к ним, они к нам непрошеными гостями пришли... Крови еще прольется немало. -- А что теперь с ними делать? -- спросил Альбин. Дядя Митрофан почесал голову. -- Можно было бы их в лесу спрятать, да все равно найдут -- и тогда беда. Невинных людей в Алуште постреляют. А вот мыслишка у меня одна имеется. Сходство есть, будто их молния спалила. Разыщем дерево, обугленное молнией, занесем туда и оставим. -- Хорошо, -- сказал Альбин, -- но искать такое дерево не надо. Он отошел на несколько шагов, огляделся, вынул из кармана маленький блестящий пистолет и навел его на высокую мохнатую сосну, стоящую возле самой дороги. Ослепительный луч скользнул вдоль сосны; факелом вспыхнула темная крона, с треском раскололся коричневый ствол, и обугленное дерево рухнуло на дорогу, прикрыв искалеченными черными ветвями тела фашистов. Дядя Митрофан восхищенно выругался и, махнув Альбину, чтобы следовал за ним, углубился в густую чащу леса. x x x Однако добраться до сторожки им не удалось. По лесу шарили немецкие патрули. Очевидно, готовилась очередная операция против партизан. От скал Ай-Йори они увидели внизу клубы дыма и пламя. -- Сторожку жгут, -- пробормотал дядя Митрофан и сплюнул. -- Никакого жилья в лесу не хотят оставить. Если бы могли, все леса бы выжгли. До того партизан боятся... -- Что за время, -- шепнул Альбин и, помолчав, тихо добавил: -- Сколько надо было силы и великого мужества, чтобы выдержать и пройти весь путь. Я склоняюсь перед вами, люди, о которых прежде не знал ничего... Как ничтожна тоска и боль одного человека перед страданиями и борьбой народа! О безумец, глупец... -- Ты это про что? -- удивился дядя Митрофан. Альбин не ответил. Казалось, он не слышал вопроса. Широко раскрытые глаза юноши снова были устремлены куда-то в безграничные дали, туда, где дядя Митрофан, сколько ни старался, не мог разглядеть ровно ничего. Вечером они возвратились в Алушту. Несколько недель Альбин провел в доме дяди Митрофана. Юноша жил теперь в погребе и лишь по ночам выходил на виноградник, подышать свежим воздухом. Как только темнело, дядя Митрофан занавешивал окна, зажигал старенькую керосиновую лампу и выпускал Альбина из его убежища. По крутой скрипучей лестнице юноша поднимался в горницу, садился к столу, ужинал вместе с хозяевами. Старый лесник ухитрился припрятать кое-что из запасов своего разграбленного фашистами хозяйства. Поэтому они с Евдокией Макаровной не так голодали, как остальные жители оккупированной Алушты. В борще, который подавался на стол, нет-нет да и появлялась солонинка, в каше поблескивало масло, иногда неизвестно откуда выплывал горшочек топленого молока, вареное яйцо, чашка сметаны. Всем, что у них было, старики делились с Альбином. Дядя Митрофан, как бы он ни бывал голоден, не прикасался к еде, пока Альбин не сядет за стол. Ужинали молча. Альбин с трудом орудовал большой деревянной ложкой. Ел он очень мало. Несколько глотков супа, щепотка каши -- и он уже благодарил хозяйку. -- Да поешь ты еще, -- уговаривала Евдокия Макаровна. -- Посмотри на себя: в чем душа-то держится? -- Нет, нет, благодарю! -- говорил Альбин. -- Я всегда так... Больше мне ничего не надо. Как-то во время ужина оборвалось тиканье ходиков. В комнате стало совсем тихо. Дядя Митрофан постучал согнутым пальцем по циферблату, подергал гири, качнул маятник. Часы не шли. -- Господи, и время-то теперь знать не будешь, -- сокрушенно пробормотала Евдокия Макаровна. -- Все в прах рассыпается. -- Их надо было еще до войны выкинуть, -- мрачно заметил дядя Митрофан и отвернулся. Альбин подошел к замолкнувшим часам, снял со стены, внимательно оглядел механизм. -- Понимаешь чего в них? -- поинтересовался дядя Митрофан. -- Таких я не видел, -- сказал Альбин, -- но здесь все очень просто. Как в детской игрушке. Не успел дядя Митрофан раскрыть рта, как Альбин быстрыми точными движениями разобрал часы на составные части. -- Ну, а теперь чего будешь делать? -- насмешливо спросил старик, указывая на лежащие на столе проволочки, пружины и крючки. -- Снова сложу, -- ответил Альбин, -- только здесь надо поправить. Он ловко вырезал ножницами жестяную пластинку из пустой консервной банки, согнул, вставил на место сломавшейся детали; собрал часы, повесил их на стену, качнул маятник. Часы затикали. -- Да ты, брат, не только стрелять умеешь, -- покачал головой дядя Митрофан. -- Руки у тебя, видать, правильные; до войны сказали бы -- золотые руки. Молодчина... -- Это же просто, -- заметил Альбин, словно оправдываясь. -- Совсем просто... А вот свой аппарат не могу поправить. Не понимаю, что с ним случилось, -- добавил он и тяжело вздохнул. -- Ты у себя-то там кем был? -- поинтересовался дядя Митрофан -- Механиком, что ль? -- Механиком? -- повторил Альбин и задумался. -- Нет, не механиком, -- сказал он наконец. -- Не знаю, как вам объяснить, Кузьмич. То, что я делал, сейчас никому не нужно. -- А делал-то ты что? Где работал? -- О, работал я повсюду, -- оживился Альбин. -- Здесь, на Земле, и там... -- он указал пальцем вверх. -- Господи, помилуй нас грешных, -- перекрестилась Евдокия Макаровна. -- По воздуху, что ли, летал? -- нахмурился дядя Митрофан. -- Летал... -- сказал Альбин и умолк. -- Что из тебя слова не вытянешь? -- рассердился дядя Митрофан. -- Подумаешь, -- секретные дела какие. Работал... Летал... Тьфу! -- Не надо сердиться, Кузьмич, -- попросил Альбин. -- Я обещал вам все рассказать, и я обязательно сделаю это. Но немного позже. Сейчас незачем, да и не сумею. Слов у меня не хватит. И вы снова подумаете, что я болен, что у меня тут, -- Альбин указал пальцем на свой бледный лоб, -- не все, как надо. Вы уже думали так, и не один раз. Не правда ли? -- Чудной ты какой-то, -- смутился дядя Митрофан. -- Сидишь, вроде никого не замечаешь, а сам вон мысли мои читал. -- Нет, мысли я читать не умею, -- сказал Альбин, -- но, кажется, я понимаю вас лучше, чем вы меня. Дядя Митрофан засопел, но ничего не ответил. Шли дни... Альбин изменился. Скованность и отрешенность постепенно покидали его. В нем все живее пробуждался интерес к окружающему, к людям, их борьбе, радостям и горю. В темные ненастные вечера, когда за окном капли дождя барабанили по виноградным листьям, он теперь подробно выспрашивал стариков о том, как жилось до войны, о годах революции, о приходе фашистов, о партизанах. Раз услыхав какое-нибудь имя, название или дату, он запоминал твердо и точно, словно гравировал их в своей памяти. -- Я должен пробраться к партизанам, Кузьмич, -- сказал он однажды дяде Митрофану. -- От них, может, удалось бы передать по радио в Москву... Москва,-- с нежностью и печалью повторил он, вслушиваясь в звучание этого слова. -- О, как все это далеко, бесконечно и безнадежно далеко!.. Он сжал тонкими пальцами лоб и закрыл глаза. -- Знаешь, Кузьмич, -- продолжал он после долгого молчания, -- я не могу ждать целый год. Я не хочу стоять в стороне... И я не выдержу. Чувствую, что слабею. Проводите меня к партизанам. Это очень важно для всей страны, для людей. Правда, истории это не изменит. Но я знаю так много. Я хочу принести хоть какую-нибудь пользу, перед тем как погибну окончательно. Дядя Митрофан безнадежно развел руками. -- Ты же видел, Альбин. Сейчас это невозможно. Мышь не проскочит. И от них никого нет. Может, летом... Наступила весна. Зацвели черешни. Теплым ветром дышало море. Стоя в темном винограднике, Альбин подолгу слушал гул прибоя и иногда чему-то улыбался. -- Ну, как со связью, не налаживается? -- спросил однажды дядя Митрофан. Юноша грустно покачал головой. -- Может, тебе какой инструмент нужен? -- Нет. В другой раз, спустившись в погреб к Альбину, дядя Митрофан поинтересовался: -- А где ты свой передатчик держишь? В случае обыска, если бежать придется, не найдут его? -- Какой передатчик? -- Ну этот, как его, -- радио или что... -- Ах, это! Не беспокойтесь, Кузьмич. Он всегда со мной. Если бежать, то только с ним. Юноша распахнул пиджак и показал пояс с двойной портупеей, плотно охватывающей грудь. -- Вот здесь, но не действует... Альбин покрутил блестящие диски на портупее и безнадежно махнул рукой. -- Хитро придумано, -- заметил дядя Митрофан, -- однако неувязка получилась. Видно, новый образец, военного времени. -- Новый. -- Вот то-то и оно. Лучше было старый взять. -- Старого нет. Это первый... -- начал Альбин и умолк. x x x Однажды вечером Альбин сидел на веранде. Солнце зашло, и сумрак постепенно окутывал притихший город. Над горами сгущались тучи. Все чаще полыхали яркие зарницы. Евдокия Макаровна принесла самовар, принялась разливать жиденький желтоватый чай, заваренный из розовых лепестков. Вдали громыхнуло. -- Первая гроза, -- промолвила старуха и потерла уголком платка сухие глаза. Маленькая взъерошенная птичка с писком влетела на веранду и закружилась под потолком, задевая за стены и ударяя в стекло серенькими крыльями и тонким клювом. -- А чтоб тебя! -- недовольно крикнула Евдокия Макаровна, замахиваясь тряпкой. -- Сейчас стекла побьет. Киш! Птичка заметалась еще стремительнее, ища выхода. -- Не нужно, -- быстро сказал Альбин, вставая. -- Ее кто-то испугал. Надо успокоить... Он засвистел сквозь зубы тихо и мелодично, потом протянул ладонь. Маленький ночной гость, сделав последний круг под потолком веранды, опустился прямо в руки Альбина. Евдокия Макаровна перекрестилась. -- Чудо, истинное чудо!.. -- Просто она узнала друга, -- улыбнулся Альбин. Он еще раз тихо свистнул, глядя на птичку; и она, словно отвечая, встрепенулась и чирикнула. Альбин кивнул головой и, держа птичку на раскрытой ладони, вышел в сад. Здесь он свистнул снова, но уже иначе -- коротко и угрожающе. Темная тень ночного хищника стремительно метнулась среди ветвей и бесшумно исчезла во мраке. -- Путь свободен, -- сказал Альбин и легонько шевельнул ладонью. Птичка взвилась в воздух, чирикнула и улетела. -- Людям помочь труднее, -- сказал Альбин и вздохнул. Евдокия Макаровна испуганно оглядывалась по сторонам. Расспрашивать Альбина она не рискнула. Заскрипела калитка. Вернулся дядя Митрофан. Он был мрачен. -- Партизан поймали, -- покашляв, кратко объявил он, -- Один -- лесник из заповедника. С ним девушка. Завтра порешат гады. -- Как порешат? -- не понял Альбин. -- Повесят на площади. Народ сгонят для острастки и повесят. Уж и виселицы ставят... -- Что делается, господи! -- прошептала Евдокия Макаровна. Альбин встал, закусил губы, прошелся по веранде. -- Где они? -- Партизаны-то? -- прищурился дядя Митрофан. -- Да. -- Известно где. В полицейский участок привезли. Во дворе в сарае заперли. -- Охраны много? -- Какая ночью охрана. Два -- три полицая. Остальные по домам уходят. Там, брат, другое. Они на ночь сторожевых собак спускают. Близко не подойдешь -- разорвут. Если и не до смерти загрызут, все равно тревогу поднимут. А казармы -- рукой подать... Дом на отшибе стоит, да туда и днем никто близко не подойдет. Партизаны уже не раз пробовали его спалить. Сколько своих людей положили! Не вышло... Дела там в канцелярии на всех подозрительных хранятся, доносы разные, списки -- кого в Германию отправлять. Проклятый дом... Много еще слез и крови из-за него прольется. -- Вы можете издали показать этот дом, Кузьмич? -- подумав, спросил Альбин. -- Не дело затеваешь, милый, -- вмешалась Евдокия Макаровна. -- И сам пропадешь и его погубишь. -- Тихо, -- угрожающе протянул дядя Митрофан. -- Не твоего бабьего соображения маневр. Иди спать... Громыхнуло совсем близко. Яркий зигзаг молнии расколол темное небо. В окна забарабанили первые крупные капли дождя. -- Погодка в самый раз, -- заметил дядя Митрофан. -- А домишко этот показать можно. Ходу полчаса. Патрули теперь попрятались. Только что сделаешь? -- Там увидим, -- сказал Альбин. Когда они собрались выходить, дождь превратился в ливень. -- Старый, -- прошептала Евдокия Макаровна, закрывая глаза концом головного платка, -- ты смотри... старый... Она коснулась дрожащей морщинистой рукой небритых щек дяди Митрофана. -- Знаю, -- сурово отрезал тот и добавил мягче: -- Ты ложись, не жди. Может... в лесу переночуем. Они осторожно пробирались по пустым переулкам под потоками проливного дождя. Ноги скользили по размокшей глине. Гром гремел не переставая. Яркие молнии беспрерывно освещали мутную завесу во