желое молчание. Дверь заскрипела, приоткрылась. Заглянул денщик князя: - Туркмен пришел до вашего сиятельства. - Впусти. Вошел высокий человек в полосатом халате, подпоясанном платком, свернутым в жгут. Длинные космы бараньей шерсти, свисавшие с огромной папахи-тюльпека, были выстрижены над лбом четырехугольником. Туркмен быстро оглядел собрание умными черными глазами, поклонился по-восточному. - Кназ Бекович ким ды? [кто князь Бекович? (туркм.)] - спросил он. - Мен [я (туркм.)], - коротко ответил князь. Туркмен пошарил за пазухой и протянул князю грязный, смятый пакет, запечатанный воском. Писали Воронин и Святой. Когда Воронин явился к хивинскому двору, ему сказали, что хан Ширгазы ушел в поход на Мешхед, велели ждать. Держали при дворце; кормили сытно, но со двора не выпускали. Алексей Святой многими подарками убедил Колумбая содействовать, и хан Ширгазы, вернувшись в Хиву, принял у Воронина подарки и грамоты. Далее писали разведчики: "А в Хиве нас опасаются и помышляют, что это-де не посол, хотят-де обманом взять Хиву, и за тем нас не отпущают... А в Хиве собрано войско и передовых за тысящу человек уже выслано..." До утра князь просидел у стола, заваленного картами. Когда свечи оплыли и за мутными оконными стеклами забрезжил рассвет, князь поднялся и открыл окно. Свежий апрельский ветерок, пахнущий морем, ворвался в комнату, и в ясном утреннем свете улеглись тяжелые ночные сомнения. Князь кликнул денщика, велел подать умывальный прибор. Скинув мундир, с наслаждением умылся. В полдень, по приказу князя, снова собрались у него офицеры - продолжать консилию. - Долго не задержу, - отрывисто сказал Бекович. - Думано много, а сделано зело мало. Хоть и опасно сие, как долженствует признаться, однако долг меня обязывает начатое продолжать. Не выйдут политичные сговоры - пойду напрямую: увидит хан нашу силу - смирится. А не смирится - что ж: меч подъявый от оного и погибнет. К тому ж ведомо, что пушек у хана нет. Он вдруг остановился и обвел глазами присутствующих. - Где поручик Кожин? - спросил он. Прошлым вечером Кожин вбежал к Матвееву в сильном волнении. Федор, полулежа на жесткой походной кровати, перебирал струны лютни, вполголоса напевал французские амурные вирши. Взглянув на друга, Федор вскочил, отложил лютню. - Что с тобой, Саша? На тебе лица нет! Ужели после консилии не успокоился? Кожин тяжело опустился на трехногий стул. Облокотился на стол и закрыл лицо руками. Федор приоткрыл дверь, кликнул денщика. На столе появился штоф травной водки, вяленая астраханская вобла и чеснок в уксусе. - Поди, Михаиле, без тебя справлюсь, - сказал Федор, выпроваживая денщика. Пододвинув стул, подсел к Кожину, обнял его за плечи: - Почто омрачаешься. Саша? Сказывал же я тебе - плюнь на них! Пойдем с тобой на Индию - пускай телам нашим и тяжко будет, зато душою воспарим! Сколь много авантюров испытаем, новых стран да людей изведаем. А вернемся - засядем карты по описям своим в мачтапы класть - то-то приятства будет! А князь - пес его нюхай, всего до Хивы под его началом терпеть! Давай божествам индийским возлияние сотворим: гляди, какого я припас травнику. Кожин отнял ладони от лица, посмотрел на уставленный яствами стол, на озабоченное лицо Федора, через силу улыбнулся: - Легко тебе, Федюша, с таким норовом на свете жить. Все тебе приятство, всякая беда тебе смешлива... - Ну, за какую честь пить будешь? - спросил Федор. - За погибель вражескую! - крикнул Кожин. Торопливо прожевав закуску, Федор говорил: - Думаешь, мне легко на бесчинства смотреть? Да терплю все ради вольного похода нашего из Хивы на Индию. Потому положил я себе ничего к сердцу не брать. Да вот, с полчаса времени, сорвался. Шел к себе, смотрю - немец Вегнер на матроза моего распаляется: тот ему-де не довольно быстро шапку снял. Да к зубам подбирается. А матроз исправный и к начальным людям чтивый... - А ты-то? - оживился Кожин. - Отозвал его и, благо послухов не было, говорю: вы, сударь, забываете, что оный матроз свое отечество по долгу службою охраняет, а вы - не иное, как наемник, благо российский рубль вашего талера подлиннее. - А он что? - А он: я-де командирован, дабы вас, русских, учить. А я ему говорю: первое, сударь, извольте по ранжиру стоять, яко вам, подпрапорщику, предо мною, порутчиком, надлежит. А буде замечу, что без дела служителям придиры чинить будете, не донесу по начальству, а просто морду побью. - И то дело, - сказал Кожин, рассмеявшись. - Слушай, Федя, да, чур, молчок. После консилии князь мне грозился, якобы заарестовать меня сбирается. Опять я с ним лаялся... Не простое это дело, Федя, немало он здесь людей поморил, а теперь остальных к черту в зубы ведет. А около него все собрались шкуры продажные: Званский, да Економов, да его братья черкесы... Знаю, заарестует он меня да напраслины возведет. Только я того ждать не буду. Кибитка у меня запряжена, махну-ка я, Федя, друг, к государю да и доложу с глазу на глаз: может, удастся войско не сгубить, не отправить в Хиву... Федор задумался. Потом молча пожал Кожину руку. О самовольном отъезде Кожина Бекович немедленно, срочно и секретно написал царю, возводя на строптивца всяческие обвинения. А генеральному прокурору Василию Зотову, сыну "всешутейшего князь-папы", написал откровеннее: "Порутчик Кожин взбесился не яко человек, но яко бестие..." Загоняя по дороге лошадей, Кожин примчался в Петербург. Хотел обо всем доложить царю, добиться изменения планов экспедиции. Еще с дороги писал он царю и генерал-адмиралу Апраксину: "Выступить в поход - значит погубить отряд, так как время упоздано, в степях сильные жары и нет кормов конских; к тому же Хивинцы и Бухарцы примут Русских враждебно". Но до царя Кожин не добрался. За отлучку от должности и самовольный въезд без надобности в столицу был он задержан. Судили его военной коллегией, и только много позже, когда ход событий подтвердил, что прав был поручик Кожин, выпустили его. Никому не ведомо, что сталось впоследствии с этим человеком. 4. НЕДОБРОЕ НАЧАЛО. - ПЕСКИ, БЕЗВОДЬЕ. - СТЫЧКИ У АЙБУГИРА. - ЗНАМЕНИЕ НЕБЕС. - ХАН ШИРГАЗЫ ПРИНИМАЕТ В ПОДАРОК ИЗДЕЛИЕ СЛАВНОГО МАСТЕРА ЖАНТО, НО ПРОЧИМИ ПОДАРКАМИ НЕДОВОЛЕН. - БЕЗРАССУДНЫЙ ПОСТУПОК КНЯЗЯ ЧЕРКАССКОГО. - "ТЫ, СОБАКА, ИЗМЕНИВШИЙ ИСЛАМУ..." - ГИБЕЛЬ ЭКСПЕДИЦИИ ...А сколько с ним было людей, и что там делалось, и как он сам пропал и людей потерял, тому находится после сея дневныя записки в приложениях обстоятельное известие. "Журнал Петра I". Запись о Бековиче В Гурьев стягивались полки, прибывали обозы и пополнения. Туда же отплыл из Астрахани князь Бекович. Княгиня Марфа Борисовна с детьми провожала его Волгой до моря; за флотилией шел под парусом рыбачий баркас, чтобы отвезти княгиню обратно. Погода портилась, низовой ветер гнал встречь течению сильную волну. Князь, попрощавшись с женой и детьми, долго смотрел, как убегал, уменьшаясь, белый треугольник паруса. Клубились тучи над Волгой, выл в снастях порывистый ветер. Тяжелые предчувствия охватили князя. А вскоре в Гурьев пришла недобрая весть: княгиня с дочками погибла в разбушевавшейся Волге; удалось спасти только мальчика... На людях князь свое горе но выказывал. Но оторопь взяла бы того, кто подглядел бы невзначай, как сидит он один в своей палатке и смотрит, смотрит в одну точку обреченным взглядом... Гарнизоны Тюб-Караганской и Красноводской крепостей требовали подкреплений. Из-за нехватки воды, от жары и дурной пиши там пошли многие болезни, и к маю в крепостях осталась в живых лишь половина людей. Похоже было, что сбываются предсказания поручика Кожина... А людей и здесь, в Гурьеве, не хватало. Князь послал к калмыцкому Аюк-хану, требуя у него люден для своего отряда. Хитрый Аюк-хан не отказал, но прислал всего десяток людей с проводником Манглы-Кашкаем. А сам тайно послал гонца в Хиву, к хану Ширгазы, с доносом о составе экспедиции. Знал Аюк-хан, что ласкового жеребенка поят молоком две кобылицы... В конце мая 1717 года Бекович выступил из Гурьева и по новой дороге, знакомой Манглы-Кашкаю, двинулся на восток, к Хиве. Несмотря на пополнение, отряд насчитывал всего 2200 человек. Дорога вначале оказалась хорошей, вода и конский корм были в изобилии. Делая километров по пятнадцати в сутки, за неделю караван дошел солончаками до реки Эмбы. Двое суток отдыхали, ладили плоты, переправлялись. За Эмбой начались пески. За урочищем Богату вышли на караванную тропу, по ней добрались со многими муками до берегов голубого, не похожего на Каспий, Аральского моря. Долго тянулись берегом. Во время одной из стоянок, у колодца Чильдан, ночью исчезли люди Аюк-хана. Одни ушли назад, домой, а иные, с вожаком Манглы-Кашкаем, - вперед, к Хиве, с доносом к Ширгазы-хану. Снова во главе каравана стал Ходжа Нефес. Люди изнывали от жары, от безводья. Пески, пески - конца не видно. Не всегда удавалось в один переход пройти от колодца к колодцу. Медленно двигался о гряд навстречу гибели... Федору Матвееву поход давался трудно. Телом он был крепок, жару переносил лучше иных, но его донимали мрачные предчувствия. Никому не рассказывал Федор о своей последней беседе с Кожиным, но резкие, горечью облитые слова поручика не шли из головы... Внешне он держался хорошо. Подбадривал усталых, на привалах особым чутьем находил места, где удавалось, вырыв неглубокий колодец, добыть солоноватую воду. Из-за воды получилось новое столкновение с немцем Вегнером. После тяжелого безводного перехода отряд добрался как-то до обильного колодца. Матвеев был дежурным по стоянке и следил, чтобы в толпе обезумевших от жажды людей был хоть какой порядок. В первую очередь надо было напоить пехотинцев, больше других истомленных переходом. Расталкивая лошадиной грудью толпу, Вегнер подъехал к колодцу и соскочил на землю. - Эй, зольдат! - крикнул он пожилому пехотинцу. - Давай вода! Ливай на моя лошадь, ему жарко! Солдат с кожаным ведром, только что вытянутым из колодца на волосяном туркменском, аркане, сделал было шаг к Вегнеру. - Назад, Веденеев! - закричал Федор. - Велено тебе свою артель поить - сполняй без ослушания! - Я полагал, поручик, благородный официр должен вода иметь раньше грязный зольдат, - сказал Вегнер. - Пока пеших не напоят, конным всех званий ждать! - отрезал Федор. - Извольте идти к своему регименту. - Ви не моя командир! - заносчиво воскликнул немец. - Ви много себя взял! Оскользаясь по раскисшей от пролитой воды глине, Федор шагнул к Вегнеру. Увидев его перекошенное от злости лицо, немец вскочил на лошадь, поспешно отъехал. Вечером Федора вызвали к князю: немец нажаловался, что-де поручик Матвеев его, Вегнера, грозился убить до смерти. Князь выговаривал вяло: видно, делая внушение Федору, думал о чем-то другом, более важном... Уже недалеко была Хива - считанные дни оставались. Уже отряд добрался до озера Айбугир. Когда готовили экспедицию, полагали, что Ширгазы-хан слаб, боится своих подданных и обрадуется предложению русской военной помощи. Года два назад это было верно; но организация похода затянулась надолго, и теперь, в 1717 году, Ширгазы, жестоко подавивший восстание в ханстве, был силен как никогда. И теперь, когда к Хиве подступал русский отряд, хану захотелось еще раз показать недругам свою силу. Поэтому однажды утром хивинская конница, размахивая кривыми саблями-клычами и оглашая степь боевыми криками, налетела из-за приозерных бугров на русский лагерь. Взять налетом не удалось: лагерь был укреплен вагенбургом - ограждением из повозок - и часовые были бдительны. Хивинцам пришлось спешиться и залечь. Перестрелка продолжалась до вечера, а за ночь отряд укрепил позиции. С трех сторон лагерь обвели рвом и земляным валом; сзади была естественная защита - озеро, заросшее густым камышом. Камыш пригодился: из него вязали фашины для укрытия батарей. Наутро двадцатитысячное войско - десять на одного - под началом самого Ширгазы обложило лагерь. Двое суток шла осада. Но русские пушки били безотказно, ядер и зелья хватало, вода под рукой - было чем охлаждать раскаленные стволы. Каждый приступ хивинцев сопровождался большими потерями. Хотя отряд Бековича был изнурен тяжелым походом, люди дрались отважно. Теперь, по крайней мере, все было ясно: надо воевать. Ширгазы понял: силой не взять, надо идти на хитрость. И, к недоумению русских, хивинское войско за ночь исчезло, будто и не было его никогда. В степи воцарилась тишина... День прошел в напряженном ожидании, а под вечер к лагерю подъехал ханский посол Ишим Ходжа, в дорогом халате, в зеленой чалме, с красной, крашенной хной бородкой. Он почтительно объяснил князю, что нападение было ослушное, без ханского ведома, что хан уже велел за то снять кому следует голову, а князя зовет к себе хан на совет, на мир и любовь. Бекович послал к хану из своего отряда татарина Усейнова, чтобы передал: едет-де князь царским послом от белого царя с грамотами и многими подарками и что от того посольства будут хану превеликие выгоды. Ширгазы Усейнова принял, велел передать, что даст ответ, посоветовавшись со своими начальными людьми. И в самом деле, не обманул - советовался. Решили: напрасно отошли от Айбугира; войска у князя мало, еще рано переходить на хитрость. И снова у айбугирских укреплений засверкали кривые клинки хивинской конницы, полетели тонкие стрелы и глиняные, облитые свинцом мултучные пули. Снова окуталась степь черным пороховым дымом: пушкари Бековича, прошедшие школу шведской войны, били прицельно. Отбив хивинцев, опять послал Бекович Усейнова к хану - требовать объяснений в вероломстве. И опять Ширгазы объявил, что нападали без его, ханского, ведома, что виновные в том нападении уже схвачены и казнены: кто просто смертью, а кто похуже смерти. Для переговоров к Бековичу выслали Колумбая и Назар Ходжу, людей зело сановных и приятных в обхождении. Послы на все русские предложения дали полное согласие, и на другой день Бекович сам выехал в ханскую ставку для переговоров. Хан принял князя приветливо, подтвердил все, что давеча обещал Колумбай. Обещал срыть плотины своими людьми, обещал быть царю Петру младшим братом, обещал мир и любовь и на том целовал царскую грамоту. День был ясный, жаркое солнце палило немилосердно, и вдруг недвижный воздух чуть всколыхнулся, подул легкий ветерок. Завыли собаки, беспокойно ржали кони, а хивинские бараны, взятые с собой ханским войском для еды, жалобно мекая, жались друг к другу. На краю солнечного диска появилась черная ущербина, она быстро росла, наползала на солнце... Стемнело. В небе проявились звезды... Хивинцы забили в бубны и накры, стучали чем можно, чтобы отогнать злых джиннов, покушавшихся сожрать солнце. Ширгазы встревожился: к добру ли такое знамение небес в час подписания договора с белым царем? Старый мулла в зеленой чалме, поднявшись на цыпочки, дотянулся козлиной бородкой до заросшего волосами уха огромного Ширгазы, показал скрюченным пальцем на затменное светило, шепнул: - Видишь ли знамение, великий победитель? - Вижу, - недовольно буркнул хан. - А видишь, что знамение имеет вид двурогой луны? То значит - слава ислама затмит славу неверных! Хан успокоился. Когда затмение кончилось, с легким сердцем принял подарки белого царя. Осмотр подарков продолжался до вечера. Федор, как и все сопровождавшие князя офицеры, успел смыть с себя пороховую копоть и переодеться в изрядно помятый парадный форменный кафтан. С улыбкой смотрел он, как с большой телеги, запряженной верблюдами, сняли бесформенный куль, обвернутый многими кошмами. Долго разматывали веревки, скреплявшие войлоки, - было веревок сажен с пятьдесят. Разбросали кошмы, и глазам хивинцев предстала белая с золотом карета - изящное изделие славного мастера Жанто. В стеклах кареты, как в зеркале, отразились синее небо, желтый песок и ярко-полосатые хивинские халаты. Хан, изменив своей степенности, обошел вокруг кареты. Бекович сделал знак, и Федор открыл дверцы, опустил откидные ступеньки. Ширгазы с любопытством заглянул внутрь и несмело погладил часто стеганные белые шелковые подушки, расшитые золотыми лилиями. Четыре драгуна подвели четырех серых фрисландских коней в богатой упряжке и запрягли в карету. Хоть кони и исхудали за дорогу от непривычной жары и малого корму, но на хивинцев - страстных лошадников - про извели сильное впечатление. Стройные хивинские и текинские красавцы казались жеребятами рядом с огромными фрисландцами. - Економов, переведи, - приказал князь и, обратившись к Ширгазы, сказал, указав на Федора: - Сей офицер был государем нарочно во Францию к королю Людовику спосылан, дабы сей дар ханскому величеству поднести. Судите сами, ваше ханское величество, о наших мирных намерениях: стали бы мы, на вас войной идучи, класть такие труды, дабы за тысячи верст сие нежное строение бережно довезть? Хан выслушал перевод и, подумав, ответил: - Сомнения в дружбе старшего брата нашего Петра были нам чужды. Прошу предать забвению бывшие огорчения. А молодого юзбаши [буквально: стоголовый, то есть командир сотни], ездившего за столь богатым даром в далекий Франгистан, мы наградим особо! Начали смотреть другие подарки - дело пошло хуже. Хан все осматривал с великим вниманием. Щупал и прикидывал на руку штуки тонких цветных сукон. - Сукна царь посылал цельные, а за дорогу, видно, поменьше стали, - сказал он вполголоса Колумбаю. Его подозрительность увеличивалась. Дары малые и вдобавок драные. "Обманывают, - решил он. - А карета и кони хороши, да не в насмешку ли присланы? Где я буду по нашим пескам ездить в ней?.." Хан не оказал перед Бековичем подозрений и вместе с ним, конь о конь, двинулся к Хиве. За ними ехала ханская свита, а дальше с песнями шел приободрившийся отряд. Чуть не доезжая Хивы, у речки Порсугань, хан со своим войском расположился лагерем на отдых; неподалеку раскинулись русские палатки. Сам Бекович с князем Самоновым был гостем в ханском шатре. За ужином хан объяснил Бековичу, что разместить в Хиве весь русский отряд невозможно: не хватит еды, а пока подвезут, пройдет много времени. Конечно, если у князя большие запасы провианта, дело другое... А с провиантом у Бековича было худо. И хан предложил князю разделить отряд на пять частей и разместить по пяти городам. Обещал хороший корм и жилье. Князю и ближним его предложил гостеприимство в самой Хиве. Трудно понять, почему Бекович принял это опасное предложение. Может быть, уверился князь в том, что Ширгазы напугался русской артиллерии в схватках у Айбугира. А может быть, был князь в состоянии обреченности, когда не думают... Решение Бековича офицеры приняли с сомнением. Хотя смутьяна Кожина и не было, многие вспомнили его возбужденные речи. Федор Матвеев горячился: - Эх, друг Саша, как в воду смотрел! Не верю я, чтоб у хана припасов кормежных не было. И как князь, сего не проверив, согласился? В пять сторон от речки Порсугань разошлись с проводниками-хивинцами солдаты, драгуны и пушкари. Долго в горячем, неподвижном воздухе стояла густая пыль, поднятая уходящими отрядами, и медленно затихали вдали звуки походных песен. Долго стоял Бекович у ханского шатра, глядя вслед уходящим и не обращая внимания на столпившихся вокруг хивинцев. Скрылись из глаз отряды, улеглась дорожная пыль. Хан Ширгазы положил руку на плечо Бековича. Князь обернулся. - Ты, собака, изменивший исламу, продавшийся неверным, - тихо сказал Ширгазы, - ты хотел обмануть меня своими рваными дарами? Бекович с трудом понимал узбекскую речь. Но эти слова он понял легко: достаточно было взглянуть на лицо Ширгазы. Хан вытащил из-за пазухи грамоту Петра. Медленно, торжественно разорвал ее пополам, бросил на песок, плюнул, притоптал желтым, с загнутым острым носком сапогом. Князь сделал шаг назад, схватился за шпагу, но, не вынув из ножен, опустил руку. Быть может, в этот момент, в предсмертной тоске окидывая мысленным взглядом прошлое, вспомнил он умные, горящие злостью глаза поручика Кожина... Улыбаясь, переговариваясь между собой, подошли ханские телохранители с обнаженными клычами. Ширгазы отвернулся и пошел от князя. - Лицо не портить, - буркнул он, проходя мимо телохранителей... Отрубленные головы Самонова, Званского, Економова и других старших офицеров были выставлены в Хиве для всеобщего обозрения. Головы Бековича среди них не было. По слухам, Ширгазы послал ее в подарок бухарскому хану, но осторожный и дальновидный Абул-Фаиз не принял жуткого подарка, отослал его обратно. Как в старой сказке о развязанной метле, пять отрядов были уничтожены, изрублены поодиночке. Часть людей была убита, часть взята в плен и пущена по невольничьим рынкам. Немногие спаслись бегством: кто - во время разгрома отрядов, кто - позже, сумев вырваться из плена. И лишь немногие из этих немногих, преодолев неописуемые лишения и опасности, разными путями добрались до русских рубежей. Гарнизоны построенных Бековичем крепостей вскоре узнали от окрестных туркменов о гибели основного отряда в Хиве. В октябре 1717 года гарнизон Красноводской крепости, измученный безводьем и налетами кочевников, отплыл в Астрахань. Их участь напоминает судьбу спутников Одиссея, возвращавшихся на родину из-под стен Илиона. Суда красноводцев были застигнуты жестокой бурей. Часть судов погибла, а часть занесло к устью Куры, на противоположный берег моря. Спасшиеся перезимовали там и только весной 1718 года добрались до Астрахани. Почти одновременно с ними, бросив крепость, вернулись в Астрахань остатки Тюб-Караганского гарнизона. Казалось, проклятие тяготело над всеми участниками экспедиции князя Бековича... 5. БЕСПАМЯТСТВО. - ДОБРЫЙ САДРЕДДИН ВЫХАЖИВАЕТ ФЕДОРА МАТВЕЕВА, А ПОТОМ ПРОДАЕТ ЕГО КАШГАРСКОМУ КУПЦУ. - "ТЕБЕ БУДЕТ ХОРОШО". - ВОТ ОНА, ИНДИЯ... - НОВЫЙ ХОЗЯИН. - В ДОМЕ ЛАЛ ЧАНДРА. - НЕВИДАННАЯ МАХИНА Они редко попадают в нашу благословенную страну и ценятся за выносливость, ум и силу... Постой, он жив, о хвала Амману! И.Ефремов, "На краю Ойкумены" Федор Матвеев открыл глаза. Он лежал у пыльной дороги, в степи, поросшей верблюжьей колючкой. Застонал, вспомнив события этого страшного дня. Этого или вчерашнего?.. Жгучее солнце стояло прямо над головой, опаляло глаза. В горле тошнота, во всем теле слабость и острая непрекращающаяся боль в правом плече... Когда Федор снова очнулся, песок, пропитавшийся его кровью, был уже прохладным. Низко над головой нависло черное небо с крупными, яркими звездами. Хотелось пить. Где-то поблизости возник скрип колес. Скрип колес и монотонная, тягучая, похожая на стон, на жалобу нерусская песня. "Увидят - добьют... Замучают, - подумал Федор. - В сторонку бы... уползти..." Резким движением он перекинулся на живот и, вскрикнув от боли, снова - в который раз - потерял сознание. Несколько раз за ночь он приходил в себя. Видел те же яркие звезды, слышал скрип колес и ту же песню-стон. Только чувствовал - к прежним ощущениям добавились несильная тряска и острые запахи бараньей шерсти и лошадиного пота. Узбек-крестьянин подобрал Федора на дороге, уложил на арбу и привез в свой кишлак. Он и его семья заботливо ухаживали за Федором, нехитрыми древними способами залечивали глубокую рану. Была перерублена ключица, но молодая кость срастается быстро. Сначала рану растравляли, не давали затянуться, чтобы легче вышли с гноем мелкие осколки кости. Потом лихорадка спала, и Федору стало легче. Его начали подкармливать. Желтый от бараньего жира и красный от мелко накрошенной моркови рис, перемешанный с кусочками жареной баранины, он запивал бледно-зеленым настоем терпкого кок-чая, изумительно утолявшим жажду. Молодая сила восстанавливалась с каждым днем. Но что будет дальше? Днем и ночью грызла Федора тревога... Добродушный хозяин жалел молодого русского воина. Но, жалея, прикидывал, какую выгоду можно извлечь из неверного. Оставить его у себя? Он помогал бы ему, Садреддину, в поле; наверное, и ремесло знает какое... Но долго скрывать в доме здоровенного русского парня невозможно: рано или поздно узнают ханские стражники. И тогда пропал Садреддин. Отнимут последнее. И без того от налогов дышать нечем... Можно, конечно, отпустить русского - пусть идет куда хочет. А куда он пойдет?.. Сам на себя сердился Садреддин: не годится правоверному жалеть неверную собаку... Нет, не для того он выхаживал и кормил русского, чтобы отпустить на все четыре стороны. И Садреддин сделал по-другому. В конце лета, запасшись на дорогу едой, он ночью посадил Федора в крытую арбу. Боязливо оглядываясь на спящий кишлак, тронулся в путь. Садреддин не скрывал своих планов: Федор знал, что добрый узбек везет его на продажу подальше от Хивы. - Ты пушкарь? - спрашивал по дороге Садреддин чуть ли не в сотый раз. Федор, уже научившийся немного понимать узбекскую речь, утвердительно кивал. - А кузнечное дело знаешь? Опять кивал Федор. - А грамоту знаешь? - Вашу не знаю. Знаю свою да иноземную кой-какую. - Франгыз? - Это французскую? Знаю. - А еще? - Голландскую. - Галански - кто такие? - Да не поймешь, раз не знаешь. И Федор погружался в размышления. Справиться с неповоротливым Садреддином было бы нетрудно. Лошадь, арба, еда - все есть. А что дальше? Куда податься? До Гурьева - верст девятьсот. За месяц на арбе можно добраться, но по дороге ехать опасно, а без дороги, не зная колодцев, пропадешь в песках... Садреддин отлично понимал это и ехал не торопясь, без опаски. Был Федор одет в узбекский халат. На голове, обритой Садреддином, русые волосы начинали отрастать, но скрывались под белой чалмой. Лицо загорело. Только синие глаза отличали его от здешних жителей. При остановках в деревнях Садреддин выдавал Федора за глухонемого батрака. Ничего, сходило. - Ты человек ученый, - втолковывал Федору Садреддин, - всякое ремесло знаешь. Такие люди не пропадают. Попадешь к богатому купцу или к владетелю, тебя кормить хорошо будут. В Индии, говорят, заморские неверные купцы бывают, через них дома узнают, что ты живой. Хозяин выкуп назначит... Федор горько усмехался. Через две недели приехали в Бухару. Садреддин выгодно продал Федора заезжему кашгарскому купцу. На полученные деньги накупил бухарских товаров, жалостно попрощался с Федором. - Ты в мой дом счастье принес, Педыр! Мне за тебя хорошо заплатили. Если с бухарским товаром я живой, не ограбленный вернусь, семья хорошо будет жить. За это тебе, хоть ты неверный, аллах тоже поможет. Смуглый хитрый кашгарец, уже знавший историю Федора, ухмыльнулся в густую черную бороду. Бедный Садреддин, считавший себя теперь, после продажи пленника, богатым человеком, не представлял себе, сколько стоит сильный молодой человек, знающий военное дело и понимающий в металлах... Кашгарец вез Федора при своем караване бережно, дал верхового коня - знал, что бежать некуда. И тоже успокаивал, толковал, что такой, как Федор, простым рабом не будет. Не отказал, дал Федору желтой бумаги, медную чернильницу с цепочкой - вешать к поясу. И по вечерам, на стоянках, Федор, держа в отвыкших пальцах калам - перо из косо срезанной и расщепленной камышинки, - коротко описывал путевые приметы. Еще недавно, в Астрахани, он мечтал, как пойдут они с Кожиным в далекую Индию. А теперь сбылись его мечты, да не так. Не разведчиком он идет, а пленником... Да кто знает, как обернется? Может, и пригодятся записки... Решил Федор пока выжидать, присматриваться, своей тоски и злости не выказывать. Недели через три начались горы. Десять дней забирались все выше узкой тропой. Дохнуло морозом. После треклятой жары Федор обрадовался снегу - но и загрустил еще пуще, вспомнив родные снежные просторы. Наконец, пройдя перевал, спустились в цветущую Кашмирскую долину по речке Гильгит, до впадения ее в великую индийскую реку Инд. Переправились через Инд и спустя несколько недель вошли в большой торговый город Амритсар. Вот она, значит, Индия. Причудливые строения, неведомые деревья, пестрый базар, меднолицые люди - кто полуголый, кто в белых одеждах... С любопытством смотрел Федор на чужую жизнь. Кашгарец приодел Федора, дал отдохнуть. Но на постоялом дворе запирал его и приказывал слугам стеречь: не так боялся, что Федор сбежит, как того, что могут украсть. Однажды кашгарец привел высокого, плотного индуса, одетого во все белое. Индус внимательно оглядел Федора, улыбнулся, сел, скрестив ноги, на ковер и сделал Федору знак: садись, мол, и ты. Немало пришлось потом прожить Федору на Востоке, немало усвоил он обычаев, но труднее всего было научиться сидеть на полу по-индийски, уложив пятки на бедра. - Sprek je de Nederlandse taal? - спросил индус. Федор, услышав голландский язык, изумился. - Не бойся за себя, - продолжал индус. - Если все, что про тебя говорит купец, - правда, тебе будет хорошо. "А, дьявол! - подумал Федор. - Все как сговорились - будет тебе хорошо да будет хорошо, пес вас нюхай!" Индус устроил настоящий экзамен. Спрашивал о плотинах и водяных колесах. Поговорили о европейской политике, о шведской войне. С удивлением Федор понял, что перед ним образованный человек. Потом индус заговорил с кашгарцем - уже по-своему. Ни слова не понял Федор, да и так было ясно: торгуются. Торговались не спеша. Иногда кашгарец, привыкший к базарам, повышал голос в крик, а индус отвечал тихо, но властно. Потом индус размотал широкий пояс, достал малый мешочек и вески с одной чашкой и подвижным по костяному коромыслу грузиком. Из мешочка извлек два камешка, - они засверкали, заиграли зелеными огоньками. Положил камни в чашечку и, левой рукой держа петлю, правой двинул грузик по коромыслу, уравновесил. Кашгарец глянул на значок, у которого остановился грузик, бережно взял камни, один за другим посмотрел на свет и, почтительно кланяясь, без слов начал разматывать пояс, прятать самоцветы. - Видишь, какова твоя цена? - сказал индус по-голландски. Не понравилась Федору такая высокая оценка. Не знал он толку в драгоценных камнях, но понял, что если и назначат за него выкуп, то немалый. Родные небогаты - где им такое набрать. Государь его видел-то раза два, разве вспомнит? А ежели в иностранную коллегию попадет дело о выкупе, дадут ли? - Теперь укрепи себя пищей, - сказал Федору индус. - У меня мало времени, а ехать нам не близко. Караван-сарайный служитель принес плов с бараниной, вроде узбекского, поставил кувшин с холодным питьем. Федор с кашгарцем принялись за еду, а индус встал, отошел к двери. - Почему он не ест? - тихо спросил Федор. Кашгарец предостерегающе шикнул. - Он брахман. Они ничего не едят с другими. И мяса не едят, и еще много чего... - А кто он? - полюбопытствовал Федор. - Наверное, большой господин, - неопределенно ответил кашгарец. - Знаю - зовут его Лал Чандр. Он откуда-то из ближних мест, из Пенджаба... К вечеру крытая повозка Лал Чандра была уже далеко от Амритсара. Обнаженный до пояса возница погонял коней. Лал Чандр сидя дремал, привалившись к ковровой подушке, а Федор, лежа на дне повозки, весь ушел в думы о далекой родине... Миновали Лахор, спустились берегом реки вниз по течению. Потом свернули на запад и долго ехали пустыней, напоминавшей Приаралье. Переезжали русла пересохших речек; наконец, свернув по берегу одной из них, повозка остановилась перед железными глухими воротами в высокой каменной стене. Ворота открылись, пропустили повозку и закрылись. Федор, выглянув, не увидел у ворот ни души. Безлюдной была и длинная дорога, что вела через сад с незнакомыми деревьями. В нагретом воздухе стоял дурманный аромат - должно быть, шел он от крупных, ярких цветов. Повозка остановилась у высокого каменного строения; всюду ниши, а в них - изваяния странных существ. Лал Чандр неспешно сошел на землю. За ним спрыгнул Федор, размял затекшие ноги. Следом за Лал Чандром прошел узким сводчатым полутемным коридором в прохладный зал. Там стояла большая фигура из полированного камня. Такая статуя Федору и в дурном сне не мыслилась: на невысоком, в три ступени, пьедестале сидела, подвернув под себя ноги, женщина с невиданно прекрасным лицом, слепыми глазами и загадочной, пугающей улыбкой на губах. У нее было шесть рук: две мирно сложены на коленях, две, согнутые в локтях, подняты вверх, и еще две - угрожающе простерты вперед. На ее обнаженном торсе разместились три пары грудей. Лал Чандр сложил ладони перед лицом и пал ниц перед изваянием, замер надолго. "Молится, - подумал Федор. - Божество какое-то. Значит, не мусульманское..." Наконец индус поднялся, трижды поклонился богине. Потом повел Федора в небольшую комнату с голыми каменными стенами, со сводчатым потолком - чисто монастырская келья. Комната была косо освещена солнцем через окно у потолка. В полу был бассейн с водой, видно - проточной. В бассейн спускались гладкие ступени. - Не знаю, предписывают ли твои боги омовение, - сказал Лал Чандр. - Я прежде прочих дел должен очиститься. Если желаешь, можешь и ты совершить омовение. Федор живо разделся и с наслаждением погрузился в прохладную воду. Начал шумно плескаться, не замечая недовольного взгляда индуса. После омовения Лал Чандр провел Федора другим коридором в большой светлый зал. Окна выходили в сад, вместо стекол или слюды были в них затейливые ставни со сквозной резьбой. И здесь была статуя Шестирукой, только поменьше, медная, на высокой мраморной подставке. Вдоль стен стояли низкие столы, над столами - полки. Все было уставлено стеклянными, глиняными и металлическими сосудами причудливых форм, весами, песочными и водяными часами. В углу возвышалась печь, из кладки которой выступали изогнутые медные горлышки заделанных туда сосудов. Одна из стен была облицована плотно пригнанными плитками матово-серого шифера. Она, видимо, служила черной доской, так как была испещрена надписями на неведомом языке, рисунками и схемами. Но главным, что привлекло внимание Федора, была невиданная махина, стоявшая на возвышении посредине зала, против статуи Шестирукой. Литые медные стойки, изукрашенные изображениями животных и растений, поддерживали горизонтальный вал, шейки которого лежали на медных колесиках в полфута диаметром. Посредине вала был насажен огромный, диск из какого-то черного материала. Его покрывали радиально расположенные узкие блестящие (не золотые ли?) пластинки. На одном конце вала сидел шкив, охваченный круглым плетеным ремнем; оба конца ремня уходили в отверстия, проделанные в полу. Федор стоял перед махиной, пытаясь понять ее назначение. Нигде не приходилось ему видеть ничего подобного. Лал Чандр тронул его за плечо. - Мне нравится, - сказал он, - что, попав сюда, ты забыл о презренной пище. Но человек слаб. Иди туда, - он показал на узкую дверь, - там тебя ждет пища, к какой ты привык. Потом ты узнаешь свое назначение и не будешь им огорчен. В соседней маленькой комнате на низком столике Федор нашел блюдо с дымящимся жареным мясом и тушеными овощами; на полу стоял узкогорлый кувшин. Стула не было. - Придется привыкать, - со вздохом сказал Федор и неловко присел на корточки. 6. ТОСКА И ОДИНОЧЕСТВО. - НАЗИДАТЕЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ ЛАЛ ЧАНДРА. - БОГИ ДОЛЖНЫ ПОКАЗАТЬ НЕПОКОРНЫМ СВОЙ ГНЕВ. - МАШИНА МОЛНИЙ. - "КУСАЕТСЯ ТВОЯ БОГИНЯ..." - ФЕДОР БУДЕТ СТРОИТЬ ВОДЯНОЕ КОЛЕСО. - В ЗАБРОШЕННОМ ХРАМЕ. - РАМ ДАС ПРЕДУПРЕЖДАЕТ Они тщательно оберегали свои секреты, никого не подпускали к своему делу, набрасывая на него дешевое покрывало таинственности... Кио, "Фокусы и фокусники" Томительно тянулись дни в доме Лал Чандра. Федор бродил по пустынным коридорам, заглядывал в прохладные комнаты - нигде ни души. Но знал, что стоит ударить в гулкий бронзовый гонг - и на пороге вырастет безмолвный слуга. Кормили сытно. Да разве в том радость? Пытался Федор пробраться за ограду, посмотреть, что за местность вокруг, но всегда были заперты ворота. Не убежишь... Да и не покидало Федора скверное ощущение, что кто-то неотступно следит за каждым его шагом. Длинными вечерами особенно грызла неизбывная тоска. Не раз представлял себе: что делал бы сим часом в родном краю, если б не злая судьбина? Может, командовал бы корабельными канонирами в морской баталии. А то - сидел бы с друзьями-приятелями в австерии за пуншем, за трубкой табаку, за веселым разговором... За резными ставнями - чужая ночь. Хоть бы собачий брех услышать!.. Тишина - хоть криком кричи. Хоть руки на себя накладывай. Изорви грудь криком - не услышит Россия. Далека - за высокими горами, за опаленными песками... Бешено трясет Федор решетку ставень. Прижимает мокрое от слез лицо к холодному железному узору. Лал Чандр навещал его почти каждый день. Придет, высокий, прямой, в белой одежде, и заведет туманный разговор о божественном. Федору эти разговоры были тошнехоньки. И у себя дома он не бог весть как усердствовал в молитвах. Да и некогда было Федору вникать в тонкости своей религии; полагал он, что с него, военного, хватит и того, что перед сном лоб перекрестит. Однажды не выдержал, прервал монотонную речь Лал Чандра: - Довольно с меня сих скучных назиданий. Брал меня для работы - так давай работу. Лал Чандр улыбнулся одними губами. Глаза, как всегда, смотрели холодно, будто сквозь стенку. - Ты прав, - молвил он. - Я взял тебя для большой работы. Но, прежде чем приступить к ней, нужно укрепить свой дух. - Плевал я на твой дух! - сказал Федор по-русски, не найдя подходящих голландских слов. Лал Чандр помолчал, потом сказал негромко: - Скоро я приподниму перед тобой покров священной тайны, в которую боги позволяют проникать лишь избранным. - Что ж, ваши боги другого кого не нашли? - с усмешкой спросил Федор. - Не говори о богах, которые тебе неведомы. Тайной этой владею лишь я. А ты будешь моим помощником. Как чужестранец, не имеющий здесь друзей и родных, ты не так опасен мне, как иные мои соплеменники. - Если я узнаю такую тайну, ты не пустишь меня на родину, когда к тому представится случай. Лучше не надо мне твоей тайны! - У тебя на родине наша тайна будет бесполезна. Она важна и страшна здесь, - уклончиво ответил индус. - Но страшись ее выдать, ибо смерть твоя не будет простой. С этими словами он вышел. А Федор долго еще стоял в оцепенении. Невеселыми были его думы... На следующий день вечером Лал Чандр тихо вошел в комнату Федора и присел возле него. - Какому божеству ты поклонялся в своей стране? - спросил он. Неожиданность вопроса озадачила Федора. "Верую в святую троицу", - хотел сказать он. Но по-голландски у него получилось: - Верю святым трем. - Три бога - Тримурти, - задумчиво сказал Лал Чандр. - А творят ли ваши боги чудеса? - А как же! Вот в евангелии рассказывается, как Христос, сын божий, превратил веду в вино, как воскресил мертвого Лазаря. В Ветхом завете сказано, как куст горел и не сгорел. - Федор не смог точно выразить по-голландски "неопалимая купина". - Или как Моисей пошел по морю, а вода раздалась и пропустила его... - А видел ли ты чудо своими глазами? - Не доводилось. - Люди и так живут среди чудес, - сказал индус. - Разве не чудо - жизнь, ее зарождение, превращение дитяти в могучего воина, а потом - в дряхлого старика?