нами. Если бы вы парили вместе со мной над поющими холмами или я мог бы по-настоящему рассказать вам о полете, вы бы поняли меня. Но что тогда? Тогда оставалось два варианта. Или я сошел с ума и все, что мне кажется, - плод моей заболевшей психики, или... Даже сейчас, спустя много времени после всего, что случилось, я поражаюсь, как я нашел в себе интеллектуальное мужество прийти к еще одной возможности. Поверьте, я не хвастаюсь. Всю свою сознательную жизнь я относился к себе достаточно скептически. Я никогда не был особенно умен, храбр, предприимчив. И знал это. Я легко смирялся с тем, что посылала мне судьба. И когда Галя упрекала меня в том, что я не борец, я вынужден был со вздохом соглашаться с ней. Я действительно не борец. Казалось бы, легче всего мне было решить, что Янтарная планета - своего рода заболевание. Для более или менее рационально мыслящего ума такой вариант представлялся бы наиболее правдоподобным. Но я был уверен в другом. Я был уверен, что каким-то образом принимаю информацию, посылаемую У и его народом. Представим себе, рассуждал я, стараясь оставаться спокойным, что какой-нибудь владелец телевизора где-нибудь, скажем под Курском, вдруг видит на экране своего "Рубина" или "Темпа" передачу из Рима. Или из Хельсинки. А перевода почему-то нет. Он - к соседям: "Марь Иванна, что-то вчера вечером футбол передавали из Рима, а перевода не было. И не поймешь, кто играл". "Да ты что, - говорит соседка, - какой футбол? Какой Рим? Восемнадцатая серия была этого... ну, как его... Ну, сам знаешь... И "Артлото". Ты что же, меня разыгрываешь?" "Да нет... - тянет он. - Нет..." Больше никто передачи из Рима не видел. Телевизионный приемник, как известно, принимает передачи только в пределах прямой видимости телепередатчика. А Курск, как известно из учебников географии и повседневного опыта, в пределах прямой видимости из Рима не пребывает. Что же должен подумать владелец злосчастного "Рубина"? Или что он рехнулся, или что в результате каких-то неясных ему обстоятельств его приемник вдруг начал принимать передачи римского телевидения. Тем более, что редко, очень редко, но подобные случаи наблюдались. Со мной дело обстояло приблизительно так же. С той только разницей, что Янтарная планета - не Рим, голова моя - не "Рубин" и ничего похожего, насколько мне известно, никогда ни с кем не случалось. Вечером я решил поговорить с Галей. На этот раз она слушала меня, не перебивая. Когда я кончил, она обняла меня и потерлась носом о мою щеку. - Ты колюч, - сказала она, - но все равно я тебя люблю. Обычно, когда Галя обнимает меня, я чувствую себя большим двадцатипятилетним котенком, которому хочется мурлыкать и прогибаться под прикосновением ласковой и знакомой руки. Но сегодня я был насторожен, как зверь. Невольно я присматривался, стараясь понять, что она думает на самом деле. Подозрительность - самовозбуждающееся состояние. Стоит сделать первый шаг в этом направлении, как второй окажется легче. Мне уже казалось, что Галин нос холоден и фальшив, что голос ее неискренен, что она разговаривает со мной, как с больным. - Все будет хорошо, - сказала Галя, - тебе нужно просто отдохнуть. Может быть, поговорить в школе и тебя отпустят на недельку? В конце концов, ты подменял Раечку, когда она выходила замуж... Съездишь на недельку в Заветы Ильича к тете Нюре, побродишь, подышишь чистым воздухом и приедешь совсем здоровым. - Здоровым. Значит, сейчас я болен? - Я не говорю, что ты болен, но... - Я тебя понимаю. Я тебя прекрасно понимаю. Если бы ты рассказала мне, что видишь сны, идущие к тебе из космоса, я бы наверняка тоже отправил тебя к тете Нюре. Тетка - женщина земная, сны видит, наверное, сугубо реалистические, скорее всего поселкового масштаба... - Ты напрасно сердишься. Я ведь желаю тебе только добра. - Я не сержусь, Люш. Клянусь! Если ты заметила, у меня с начала янтарных снов стало прекрасное настроение. Но скажи, неужели ты не допускаешь, что я могу оказаться прав? А вдруг? А вдруг в привычных буднях мелькает лучик необычного? А ты его - к тете Нюре, на свежий воздух. Галя вздохнула, и на лице ее вдруг появилась утренняя суровая неприступность. - Ну хорошо, - сказала она, - допустим на минуточку, что я верю тебе. Даже не верю, это не то слово, - просто ты убедил меня. Ты, Юра Чернов, Юрий Михайлович Чернов, учитель английского языка в школе, - в Галином голосе появился легчайший сарказм, - оказался тем избранником, которого нашли твои космические друзья. Допустим. И что тогда? Ты обожаешь в разговоре представлять, что было бы, если бы... Один раз и я попытаюсь это сделать. Ты придешь... ну, допустим, в Академию наук и скажешь: "Здрасте, я учитель английского языка Юрий Михайлович Чернов. Я, знаете, принимаю сигналы из космоса. Во сне". Ты вот пожимаешь плечами. Может быть, тебе безразлично, что о тебе думают окружающие, а я не хочу, чтобы моего мужа считали психом. Ты меня понимаешь? Галины щеки раскраснелись, глаза блестели. Я взглянул на ее руки. Они были сжаты в кулаки. Она была готова к бою. За здравый смысл, за меня, за то, чтобы никто за моей спиной не стучал пальцем по лбу. - Ты молчишь, - продолжала Галя. - Да и что ты можешь мне возразить? Ничего. Тебе всегда легко выбрать вариант, при котором ничего не нужно делать. Чтобы все устроилось само собой, а ты бы лежал на тахте сложа ручки... По всей видимости, мне бы следовало рассердиться и высказать Гале свои соображения по поводу того, за кого ей следовало бы выйти замуж. Но странное дело: отблеск радости, приносимой снами, по-прежнему лежал на всем вокруг, даже на Галином лице со ставшими колючими глазами. Я лишь вздохнул. В том, что она говорила, был здравый смысл. Торжествующий здравый смысл миллионов. Спасающий и уничтожающий все на своем пути. Боже упаси оказаться под гусеницами здравого смысла. Атака здравого смысла неудержима. На его стороне сила и поддержка большинства. И ты стоишь один, вооружившись хрупкими, странными идеями, в которые сам-то веришь не до конца. - Наверное, ты по-своему права, Люш. Но что же ты мне посоветуешь, кроме тети Нюры? - Может быть, показаться врачу? Хорошему психиатру, который мог бы объяснить твое состояние. У Вали есть прекрасный врач... - Ты уже спрашивала? Галя на мгновение задумалась - соврать или сказать правду. - Да... Я видела, что с тобой что-то происходит... Пойми, Юрча, - Галины глаза снова потеплели, а когда они теплые, я смотрел бы в них не отрываясь, - пойми, это ерунда, это пройдет. Но не нужно запускать болезнь. Вылечить вначале всегда легче, чем потом. Ты пойдешь к врачу? - Пойду. А что мне еще оставалось сказать? Что не пойду? И еще больше укрепить ее в уверенности, что я помешался? И смотреть, как она начнет прятать от меня острые предметы? А может быть, она действительно права? Может быть, моя глубокая уверенность, что я здоров, - тоже один из симптомов надвигающегося безумия? Может быть, я уже давно болен? Задолго до появления янтарных снов? Склонность к рефлексиям. Привычка вечно фантазировать, что было бы, если бы... Если бы да кабы, да во рту росли грибы... Грибы у меня во рту пока как будто не росли, но на всякий случай я обшарил его языком. Я испугался. На мгновение грань между действительностью и забавной шуткой стала зыбкой. В шутку ли я провел языком по небу и деснам? Или всерьез? Я вспомнил своего друга Илью Плошкина. Еще в институте он любил называть меня слабоумным. Не был ли он пророком? И не скрывалась ли в шутке крупица истины? Или даже не крупица, а вся истина? - И не волнуйся, милый, - сказала Галя, - все будет хорошо. В голосе ее зазвучала свирепая решимость хранительницы очага отстоять свою крепость. Уж что-что, а решимости Гале не занимать. Как только в ее маленькой головке созреет какое-нибудь решение, она начинает проводить его в жизнь со всесокрушающей энергией. - Хочешь, я пойду с тобой? - спросила она. - Люшенька, давай решим, полный ли я инвалид или еще в состоянии передвигаться. Если я могу двигаться без няньки, даже такой симпатичной, как ты, я бы предпочел поехать сам. Адрес у тебя есть? - Вот он. Ничего ему по телефону не объясняй. Скажи, что говорит Чернов от Валентины Егоровны... Я нажал кнопку одиннадцатого этажа и, пока ехал наверх, прочел на стенках лифта всю недолгую летопись дома-новостройки. "Олег плюс Света"... Дай бог им счастья. Та-ак. "Ленька дурак. Оля дура". Будем надеяться, что это клевета. Может быть, и их просто не понимают, им просто не верят. Сто восемьдесят пятая квартира была в правом загончике, в котором царила кромешная тьма. Я пошарил руками по стенке, нащупал какой-то звонок и позвонил. Звонок был мелодичный, и у меня вдруг на душе стало покойно и хорошо, как все эти дни. Дверь открылась резко и сразу, будто кто-то дернул ее изнутри изо всех сил. Так оно, похоже, и было, потому что за ней стоял огромный детина с рыжей короткой бородой и в майке. - Простите, - пробормотал я, чувствуя себя рядом с этой бородатой горой маленьким и беззащитным, - это квартира сто восемьдесят пять? - Она, - с глубокой уверенностью ответил басом человек в майке. - А вы, должно быть, от Валентины Егоровны? - Он. - Я постарался, чтобы в голосе у меня прозвучала такая же уверенность, как и у врача. - Ну и прекрасно. Простите, что я в майке. Циклевал, знаете, пол. Пошли ко мне. Человек-гора ввел меня в крошечную комнатку, половину которой занимал письменный стол. - Одну минуточку, - сказал он. - Я, с вашего разрешения, надену рубашку, а то врач в майке - это не врач, а циклевщик полов, черт бы их подрал. Я имею в виду и полы и циклевщиков. Особенно последних. Вам когда-нибудь приходилось циклевать полы? Мне стало стыдно, что я до двадцати пяти лет так и не держал в руках циклю или как она там называется. - Нет, - покачал головой я, - не приходилось. Только в литературе читал. У классиков. - Доктор ухмыльнулся, а я спросил его: - Вот я сказал: читал у классиков. И вы сразу знаете - этот, мол, шутит, а этот болен? - Ну уж сразу. Сразу не сразу, но кое-что мы все-таки умеем определять. Ну, расскажите, на что вы жалуетесь. - Я, к сожалению, ни на что не жалуюсь. Я произнес эту фразу и подумал, что не следовало бы шутить здесь. Бог его знает, как он воспримет мою манеру разговаривать. - Ну хорошо, расскажите, на что вы не жалуетесь. О господи! Отступать было некуда, и я коротко рассказал врачу о сновидениях. Он слушал меня, не перебивая, время от времени забирал в кулак свою рыжую бороденку и подергивал ее, словно пробуя, хорошо ли держится. Затем он расспросил меня о самочувствии, о том, как я засыпаю, об отношениях с родными и сослуживцами, о том, чем я болел, и тому подобное. Когда я ответил на последний вопрос, он начал яростно жевать нижнюю губу. Я подумал, что он ее, по всей видимости, сейчас откусит, но все обошлось благополучно. Губу он оставил в покое, но принялся вдруг чесаться. Он скреб голову, затылок, щеки, нос, подбородок. Если кто-нибудь и нуждается здесь в помощи, подумал я, так это наш милый доктор. - Ну и что? - спросил я, не выдержав. Доктор не ответил, а принялся чесаться с еще большим ожесточением. - Вам не помочь? - как можно более кротко спросил я. Я просто не мог видеть, как человек пытается голыми руками снять с себя скальп. - Что? - вскинулся доктор. - А, это у меня такая скверная привычка. Впрочем, знаете, есть теория, по которой почесывание головы способствует лучшей циркуляции крови и, соответственно, лучшему мыслительному процессу. Я засмеялся. - Смешно? - Простите, доктор, я понял, почему я с детства обожал, когда мне почесывали голову. - О господи! - вздохнул доктор. - Что же вам сказать? С одной стороны, вы абсолютно нормальный человек, прекрасно ориентирующийся во внешнем мире и в своей личности... - Благодарю вас, - важно и с достоинством наклонил я голову. Но доктор продолжал: - С другой стороны, в ваших сновидениях есть, похоже, элементы парафренного синдрома. Но только, повторяю, элементы. Я имею в виду сам факт общения с вашими человечками... Довольно странная комбинация, я бы сказал. - Простите, доктор, за настойчивость. Допустим, я бы ничего не рассказывал вам о Янтарной планете. Создалось бы у вас впечатление, что у меня нарушена психика? - Безусловно и стопроцентно нет. - Вы говорите, в моих снах есть элементы, как вы называете, парафренного синдрома. В снах. Допустим. Но во мне, в моей бодрствующей личности, они есть, эти элементы? - Как вам сказать... Пожалуй, нет. Но опять же все не так просто. Для этого синдрома характерны чувства самодовольства, блаженства, веселости, эйфории. Ну-с, отбросим самодовольство. Оно, по-видимому, вообще не характерно для вас. Блаженство, пожалуй, тоже можно вывести за скобки. А вот веселость, эйфория - это как раз примерно то описание вашего состояния после сновидений, которое вы мне дали. Вообще-то сновидения для парафренного синдрома не характерны. Речь идет, скорее, о галлюцинациях. С другой стороны, космические мотивы довольно часто встречаются в наше время у больных парафренным синдромом. Как, впрочем, и при онейроидном синдроме... Начав пользоваться привычной терминологией, доктор значительно повеселел. Что значит хороший костыль для хромого! - А это еще что такое? - Онейроидный - сноподобный. Это как бы кульминация острого фантастического бреда. Яркие чувственные впечатления... Боже правый, подумал я, это уже ближе. - ...Они как бы зримы, эти впечатления, ярко выраженный эффект присутствия. И тоже часто встречаются космические мотивы. - Похоже, - пробормотал я. - Возможно, было бы похоже, если б не одна маленькая зацепочка. - Какая же? - И при том и при другом синдромах всегда наблюдаются определенные сдвиги в психике. Недавно у меня лежал больной с этим же диагнозом. Прекрасный, милый человек, который терпеливо объяснял всем, что он ответствен за судьбы Вселенной, поскольку все нити от всех звезд и планет он держит в руках. Иногда он очень вежливо просил кого-нибудь подержать, допустим, Альдебаран, поскольку звезда очень большая, держать ее трудно и у него устала рука. А не держать ниточку нельзя - улетит. Вселенная и так разлетается... Очень начитанный и интеллигентный человек. - И как, вылечили вы его? - Более или менее. - Ну, а что же мне делать? - Пока ничего. Абсолютно ничего. Если можете, отдохните немного. Спорт. Я улыбнулся. - Вы напрасно улыбаетесь. Если бы вы знали, какие громадные у нас резервы саморегуляции, вы бы не улыбались. - Простите, доктор, я улыбнулся, потому что моя жена тоже уговаривала меня отдохнуть. У нас под Москвой в Заветах Ильича есть родственница... - Ну и прекрасно. - Простите, доктор, еще раз за настырность. Допустим, вы проводите всякие там исследования... - Вам не нужны никакие исследования. - Я говорю, допустим. И допустим, вы приходите к твердому убеждению, что я психически здоров. А сны будут продолжаться... - Ну и смотрите их на здоровье, если они вам не мешают. Тем более, вы говорите, что чувствуете себя по утрам выспавшимся, отдохнувшим. - А вообще-то в психиатрии известны случаи таких серийных снов? - Строго говоря, это уже не психиатрия. Это скорее психология. Есть ведь, знаете, специалисты по сну. Они бы, конечно, дали вам более исчерпывающий ответ. Но, по-моему, такие случаи известны, хотя и не часты. Но, как правило, это однотемные сновидения, когда снова и снова снится одно и то же. Или сны-компенсации, когда человек переживает в сновидении все то, чего он не имеет в реальной жизни. Сновидение - не прямое выражение компенсации, а искаженные символы, требующие интерпретации. Подавление побуждений обеспечивает силу для построения сновидений, а память - сырьем, осадком дня. Это точка зрения Фрейда, который называл сновидение "фейерверком, который требует так много времени на подготовку, но сгорает в одно мгновение". Но Фрейд, как известно, слишком увлекался побуждениями пола. Я же в ваших сновидениях эротического мотива не усматриваю. Адлер же считал, что человек видит сны, когда его что-то беспокоит. Не случайно неприятных снов больше. Если не ошибаюсь, их пятьдесят семь процентов, а приятные вещи снятся в два раза реже. Наш Сеченов называл сновидения небывалой комбинацией бывалых впечатлений... - Но ведь в моем случае... - Поймите, мозг - это чудовищно сложная машина. Личность человека практически неповторима, как отпечатки пальцев. Классически ясные случаи встречаются чаще в учебниках, чем в жизни. Вполне возможно, что у вас серийный, как вы выражаетесь, сон носит характер переработки, почерпнутой из научно-фантастической информации. Гм, подумал я, бородач повторяет предположения семиклассника Антошина. Только тот пришел к ним значительно быстрее. - А как вы относитесь к возможности, о которой я вам уже говорил, доктор? То, что я каким-то образом принимаю информацию, посылаемую из космоса? - Именно поэтому-то я с вами разговариваю. Строго говоря, это единственный реальный симптом, заставляющий вообще задумываться. Иначе я бы давно распрощался с вами. Бессмысленно. Силовое поле здравого смысла непроницаемо. Рыжему врачу легче посчитать здорового человека больным, чем приоткрыть дверь для неведомого. Впрочем, его можно понять. Это действительно легче. Когда человек держит в руках нити от всех звезд и планет, как продавец воздушных шариков, легче, конечно, прийти к выводу, что его нужно лечить, чем отнестись к нитям серьезно. - Спасибо большое, доктор. - Я достал из кармана приготовленный конверт с деньгами и попытался неловко всунуть его в огромную ручищу доктора. Рука была покрыта короткими рыжими волосками. - Это вам, - пробормотал я. - Деньги? - деловито спросил психиатр. - Да, - признался я. - Спасибо, но я не беру. Я вообще не имею частной практики. Меня попросила Валентина Егоровна, а она такая женщина, которой не отказывают. Вы ее знаете? - Конечно, она жена моего близкого друга. - Передавайте ей привет. Желаю вам отдохнуть. Знаете, что я вам могу еще порекомендовать? Циклюйте полы. Великолепная трудотерапия. 4 По дороге домой я вдруг вспомнил о своем друге Илюше Плошкине. Я не видел его уже несколько месяцев. Мы учились вместе в Институте иностранных языков, но у него было странное хобби - психиатрия. Он сыпал психиатрическими терминами направо и налево. Меня он называл в зависимости от своего настроения олигофреном вообще, дементным, имбецилом и дебилом, подробно объясняя все эти градации слабоумия. Обижаться на него было нельзя, потому что Илья - самый добрый человек на свете. На грани юродивости, говорил он сам о себе. Я долго перетряхивал карманы, пока не нашел двухкопеечную монетку. По моим расчетам, Илья должен был быть еще на работе. Там он и оказался. - Это ты, олигофрен? - радостно забулькала трубка на другом конце провода, и у меня сразу потеплело на душе. - Я. Как живешь? - Не паясничай! - еще громче закричал Илья, так что в трубке задрожала мембрана. - Не лги себе и мне. Тебе что-то нужно от меня. Скажи честно и прямо. - Есть у тебя какая-нибудь более или менее популярная книжка по психиатрии? - Ты что, смеешься? Есть, конечно. И книжки и учебники. Ты же знаешь, психиатрия - мое хобби. Ты помнишь диагнозы, которые я тебе ставил? - Помню. Олигофрен, идиот, дементный, имбецил и дебил сразу. - Что значит запало в душу человеку! Ну и как, оправдываешь ты диагноз? - Стараюсь, Илюша. Ты когда будешь дома? - Через час. - Если ты не возражаешь, я зайду к тебе и возьму что-нибудь. Учебник или книжку по психиатрии. - Не пойдет. - Почему? - А потому, что в таком случае я закрываю лавку и освобождаюсь через тридцать секунд. Обмен технической информацией будет продолжаться и без моего личного руководства. - А с работы тебя не выгонят? - Меня? - Тебя. - Меня нельзя выгнать. - Почему? - Потому что у меня ужасная репутация. Все знают, что я разгильдяй, а разгильдяев не увольняют. Разгильдяев жалеют. - Мне стучат в дверь. - Ладно, ты где? Я назвал свои координаты, и мы договорились встретиться через полчаса. Илюша был все таким же. Толстым, уютно-измятым и полным энтузиазма. Каждый раз, когда я вижу его после мало-мальски длительного перерыва, я боюсь, что он вдруг похудеет и перестанет походить на Пьера Безухова. Но он, к счастью, не худеет. Скорее наоборот. Он долго и ласково выбивал пыль из моего пиджака, изо всех сил похлопывая по спине, тряс, жал, крутил, вертел, рассматривал и наконец удовлетворенно кивнул: - Пока вроде ты ничего. - В каком смысле, Илюша? - Признаков синдрома ИО нет как будто. Впрочем, два месяца - слишком малый срок для такого анамнеза. - А это что такое? - ИО? Я разве тебе не говорил? Синдром Ионыча. Помнишь такой рассказ Антона Павловича? Я так называю тех, кто начинает дубеть и прокисать. Симптомы: свинцовость во взгляде, замедленная реакция на нижестоящих, расширение и уплощение зада... Однокомнатная Илюшина квартира являет собой абсолютный беспорядок, первозданный хаос. Вселенную до сгущения пылевых облаков и образования звезд. Однако пыль здесь в отличие от Вселенной сгуститься не может, потому что покрывает ровным толстым слоем почти все в квартире, за исключением протоптанной хозяином тропинки. - Ты уж меня прости, - вздохнул Илья. - Ты же знаешь, это у меня психическое заболевание такое. Все собираюсь описать его, да времени не хватает. Я страдаю навязчивой идеей, что чистота в конце концов погубит человечество. Природа не терпит чистоты и мстит человеку за стремление к чистоте и гигиене. Здесь, на маленьком островке в море противоестественной стерильности, я живу в гармонии с природой. Погоди, сейчас есть будем. - Здесь? - искренне изумился я. - Здесь есть? - Здесь, к сожалению, нельзя, - вздохнул Илья. - Почему? - спросил я. - Пробовал я... - Ну и что? - Скрипит очень. - Что скрипит? Стол? - Пыль, глупый. Пыль скрипит на зубах. Да громко так, соседи стучат. - Пошел ты к черту! - Видишь, как ограничен твой мозг. Чуть выберешься из болота банальности, а ты уже с палкой стоишь - пошел к черту. Ах, Юра, Юра, бедный мой маленький имбецилик! Ладно, пошли на кухню. А пока я буду готовить, вот тебе учебник психиатрии. Держи. Боже, я никогда не видел столь обстоятельно проработанной книги! Каждая вторая строчка была подчеркнута, против абзацев стояли каббаллистические знаки, а некоторые страницы пестрели таинственными цифрами, выведенными Илюшиной рукой. Вербальные иллюзии, слуховые галлюцинации... Гм... Описаны В.Х.Кандинским еще в XIX веке. Больной уверен, что его мысли принадлежат не ему самому, а кому-то другому и вложены ему... Так, так... Больные жалуются на "сделанные" воспоминания, сновидения... Ага, это уже ближе, подумал я. Странно, но я нисколько не волновался. В глубине души я был уверен, что совершенно здоров. Сделанные сновидения. Ну, допустим. Что еще здесь? Псевдогаллюцинации в сочетании с ощущением чуждости и "сделанности" собственных мыслей, их открытость носят название синдрома психического автоматизма Кандинского-Клерамбо. Увы, подумал я, до психического автоматизма мне далеко. Никаких сделанных мыслей, никакой открытости. Двинемся дальше. Навязчивые идеи. Мысли, от которых человек не может, хотя и хочет, освободиться. Освободиться от мыслей о Янтарной планете я действительно не могу. Но я и не хочу. Сверхценные идеи. Это еще что такое? Мысли не носят нелепого характера, но больной неправильно оценивает их, придает чрезмерно большое значение, которого объективно они не имеют. В отличие от навязчивых идей сверхценные идеи не сопровождаются тягостным чувством навязчивости и желанием освободиться от неправильного образа мышления. А что, это уже довольно близко ко мне. Тягостного чувства нет, желания освободиться нет, а мысль о том, что впервые в истории человечества какая-то другая цивилизация пытается сообщить нам что-то о себе, - так это же явно пустяковая мысль, которой... как там говорится?.. придают чрезмерно большое значение, которого объективно мысль не имеет. Ладно, эдак утонешь в толстенном томе. Ага, вот мои любимые клички - олигофрены, дебилы, имбецилы, идиоты. А вот и мой собственный парафренный бред. Я начал внимательно читать: "Больной часто считает себя святым, сверхчеловеком, призванным решать судьбу человечества". Святой ли я? Увы, нет. На сверхчеловека, пожалуй, тоже не тяну. Не та весовая категория. С судьбами человечества - уже ближе. "Парафренный синдром, - продолжал я читать, - отличается от параноидного фантастического бреда. Однако этот критерий нельзя признать вполне удачным. Вероятно, более правильно рассматривать переход бреда на ступень парафрении как дальнейшее углубление процесса дезавтономизации структуры личности. Личность при этом путает свою биографию с чужой, легко присваивает данные чужой жизни". Боже, подумал я, какая неточная наука! Дезавтономизация структуры личности. Путаю я свою биографию с чужой? Пока еще нет. - Ты еще не тронулся? - послышался из кухни голос Илюши. - Держусь из последних сил, - буркнул я. - Тогда иди есть. Кухня, к моему изумлению, оказалась чище, чем была в прошлый раз, а яичница с жареной колбасой выглядела просто великолепно. - Выпьем по рюмочке? - спросил Илюша. - Мне предписано отдыхать и циклевать полы, а ты провоцируешь меня рюмочкой. Товарищ, друг называется!.. - Уймись, - ласково пробормотал Илья и налил в рюмки что-то похожее по цвету на лимонную настойку. Мы чокнулись и выпили. Водка, настоянная на лимонных корках, была хороша. - Ну, так что с тобой стряслось, мой бедный друг? - А терпения у тебя хватит выслушать меня? - Не морочь голову. На что еще годятся друзья? Только чтобы выслушивать. Я начал рассказывать. Илья доел яичницу и слушал меня, полузакрыв глаза. Мне показалось даже, что он задремал, но он серьезно покачал головой, когда я спросил, разбудить ли его к ужину. Я рассказывал и остро, всей своей шкурой, всем своим нутром, понимал, как нелепо звучит мой рассказ. Стражам здравого смысла даже не приходится отбиваться от меня. Одного их вида достаточно, чтобы мои истории замерли, остановились, потеряли краски, высохли и превратились в серую пыль. Подобно той, из которой сгущались звезды и которая лежала толстым слоем в Илюшиной комнате. Но Янтарная планета все равно пела во мне, бесстрашно рвалась наружу, и я рассказывал, рассказывал, стараясь вложить в слова хоть частицу оранжевого отблеска, в котором жил У и его братья. Когда я замолчал, я почувствовал странное ликование. Мне почудилось на мгновение, что Илья поверил мне. Он сидел, по-прежнему полузакрыв глаза, и не шевелился. А может быть, он все-таки заснул? Пауза все росла, набухала огромным пузырем. Наконец он открыл глаза и посмотрел на меня. - Юра, - сказал он, - я хочу задать тебе пошлый вопрос. - Задавай. - Это правда? То, что ты мне рассказал? - Да. - Тогда ты совершенно напрасно ходил к врачу и читал психиатрию. - Почему? - Потому что ты здоров. Если, конечно, не считать легкого слабоумия, которым ты страдал всегда. Во всяком случае, с тех пор, как я тебя знаю. Хочешь, я удивлю тебя? - Хочу. - Я верю тебе. - Правда? - спросил я и почувствовал, как предательски дрожит у меня голос. - Правда. - Спасибо, Илюша. - Не знаю почему, на глаза у меня навернулись слезы. - Не говори глупостей. Понимаешь, я верю тебе. Это... это фантастично! Но я ловлю себя на мысли, что реагирую на твои слова не так, как должен был, наверное. Ты сам-то понимаешь, что произошло? Контакт! Первый контакт с братьями по разуму, первая весточка от другой цивилизации! Величайшее, грандиознейшее событие в истории человечества! Бежать, кричать, звонить в колокола! Праздник людей, праздник планеты! А вместо этого мы сидим в этой маленькой грязной квартирке и более или менее спокойно разговариваем. А ты знаешь, почему? Потому что даже ты сам не до конца уверен, что это все так. И я. Что ты думаешь, напрасно, что ли, наш мозг так натренировался в рациональном мышлении? О нет! Все, что он пропускает сквозь себя, он стремится объяснить, объяснить рационально. А как объяснить твои сны? Рацио-то в этом случае дохленькое, хиленькое, похожее на какую-нибудь научно-фантастическую повесть. Ну хорошо, будем холодны и неторопливы, как судьи. Какие у нас есть доказательства? Рассказ Юрия Михайловича Чернова. Он хороший, честное слово, он хороший. Вот, пожалуйста, характеристика из школы: "За время работы... как квалифицированный, дисциплинированный" и тэдэ. Отзывы знакомых. Свидетельство жены: "Он, знаете, мне почти никогда не лгал. Так, больше по пустякам". Что еще? Я глубоко вздохнул. - Вот то-то и оно-то, - продолжал Илья. - Ты спросишь: "А как же ты сказал, что веришь мне?" Я верю. Я верю и не верю. Я верю, потому что знаю тебя. Но не это главное. Верю, потому что хочу верить. Я идиот и романтик. Я не вырос. Я задержался в умственном и эмоциональном развитии. Я ребенок. Глупый ребенок. Мне хочется праздника. Чудес. Неожиданных, ярмарочных чудес, которые показали бы кукиш размеренным будням, размеренным, умным людям. Поэтому я верю тебе. Точнее, даже не верю, а хочу верить. Понимаешь, хо-чу! А диплом мой, кора больших полушарий - они упрямятся. "Позвольте-с, - мямлит кора, - эдак-с всякий начнет утверждать, что он с ангелами по ночам беседует, всевышнего в виде горящего куста видел". И что ей возразить, коре-то? Кора хитра, ой как хитра! И сильна! За ней культура, за ней наука. А против - маленький дурачок, которому хочется чуда. И второй дурачок, который это чудо ему обещает. - Прости, - сказал я, вставая. Мне стало грустно, но все равно я не мог сердиться на него. - Мой маленький бедный дебил! - сказал Илья с такой пронзительной нежностью и дружеским участием, что сердце мое трепыхнулось от теплой благодарности и потянулось навстречу толстому человеку в очках, сидевшему напротив меня. - Не валяй дурака. Сиди и слушай умные речи. Все, брат, сводится к маленькому, пустяковому вопросику. Совсем пустяковому вопросику. Нужно получить объективные доказательства того, что ты принимаешь во сне какую-то информацию. - Только и всего? - Только и всего. И ты мне позвонишь завтра или послезавтра. И за это время я что-нибудь придумаю. - Если бы ты мог! - сказал я с таким жаром, что Илья почему-то закрыл глаза и несколько раз энергично кивнул головой. - Смогу, - сказал он. - Ты ведь знаешь, я гений. - Знаю, - сказал я. Он действительно гений, мой нелепый, толстый и измятый друг. Если бы он только так не разбрасывался. Я, кажется, уже и думаю, как Галя, пронеслось у меня в голове. - Ты думаешь, я стараюсь только из любви к однокашнику? - Нет, наверное. - Ты прав. Я хитрый. Я эгоист и все время думаю; а вдруг Юрка и вправду входит в историю? А тогда и я эдакой Ариной Родионовной шмыг - и проскочил вместе с тобой. И твои биографы двадцать первого или тридцать первого века будут отмечать, что первым, кто поверил посланнику небес, был его друг Илья Плошкин, человек неряшливый, но огромного интеллектуального мужества. Ну как, берешь меня в Арины Родионовны? В историю берешь? - Беру, Арина Родионовна, беру. Собирайтесь. Галя, разумеется, обрадовалась, что и врач порекомендовал мне отдохнуть. - Ты сам договоришься в школе? - Нет, Люш, ни я не буду договариваться, ни ты тем более, - сказал я мягко, но твердо. - Почему? - Галя посмотрела на меня с легким недоумением. Если говорить честно, она не привыкла, чтобы я говорил "нет". То есть иногда я, конечно, говорю слово "нет", но в расчет оно не принимается. - Потому что ни от чего отдыхать мне не нужно. Я совершенно здоров. И Илья Плошкин подтвердил это. А он величайший из психиатров-самоучек, которых я знаю. Галя не удостоила Плошкина даже фразой. Она его не очень долюбливает. Может быть, она подсознательно ревнует меня к нему. Может быть, она содрогается при мысли о хаосе в его квартире, а скорей всего, в ней говорит инстинктивное недоверие замужних женщин к холостым друзьям мужа. Мне вдруг стало жалко жену. Бьется она, бьется со мной, пытается сделать из меня взрослого, солидного человека, а он фортель за фортелем выкидывает. То от аспирантуры отказался, то по ночам с маленькими человечками беседует. И не хочет при этом отдохнуть у тети Нюры. - Люш, - виновато вздохнул я, - я, так и быть, согласен полечиться. (Галя бросила на меня быстрый подозрительный взгляд.) Он порекомендовал мне циклевать полы. Узнай, кому из знакомых нужно недорого отциклевать паркет. - Идиот! - сказала жена. Боже правый, что они, все сговорились, что ли, называть меня идиотом, дебилом, имбецилом? А может быть, устами друзей и близких глаголет истина? - Почему? Разве физический труд не облагораживает человека? Вон Лев Николаевич Толстой пахал, почему же я не могу циклевать полы? Может быть, в них я как раз и найду истинное призвание. Ты все время сама подзуживаешь меня, чтобы я ушел из школы... Мы разбогатеем, купим арабский гарнитур. Нас будут звать в гости заинтересованные заказчики... Удивительное дело, я испытывал сегодня какое-то сладостное чувство, поддразнивая Галю. Словно мстил ей. А может быть, я и мстил ей подсознательно за то, что она не верила мне? - Успокойся. Если ты думаешь, что я ввяжусь в ссору с тобой, - клиническим тоном сказала Галя, и глаза ее стали утренне-суровы и колючи, - ты ошибаешься. Телевизор и то интереснее... 5 Сегодня я узнал еще одну деталь из жизни Янтарной планеты. Оказывается, У и его братья постоянно связаны некоей телепатической (а может быть, и не телепатической) связью с... запасным мозгом. Да, да, именно так. Я видел своими глазами, то есть, я хочу сказать, глазами У, длинное низкое здание со множеством ниш в стене, как в колумбарии. И в каждой нише - матово мерцающий металлический кубик. Если с У или с кем-нибудь из его братьев что-нибудь случится, запасной мозг всегда наготове. Берется новое тело, в него вставляется запасной мозг, который все время накапливал ту информацию, которой обладал погибший мозг, и умерший преспокойно продолжает жить и работать, а место в нише занимает новая запчасть. Изготовляются ли эти мозги или они как-то рождаются, металлические они или только кажутся такими, этого я еще не знаю. Я жду каждой ночи с нетерпением наркомана. Мне пришло в голову, что я напрасно ничего не записываю. Хотя каждая, буквально каждая черточка, каждая деталь того, что я видел на Янтарной планете, врезается мне в память, лучше все-таки записывать виденное. Не откладывая свой замысел в долгий ящик, я тут же положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку, написал слова "Янтарная планета" и оцепенел. В голове моей в первозданной своей яркости и четкости проплывали плавные, округлые холмы и звучала их мелодия, но слов, чтобы рассказать о них, у меня не было. Был лишь чистый лист бумаги, и чем больше я на него смотрел, тем больше убеждался, что никогда ни за что не смогу покрыть его странными маленькими загогулинками, которые называются буквами и которые теоретически могут рождать самые необыкновенные, тонкие, изысканные, трепещущие слова, способные описать все на свете. Нет, для этого нужно было обладать каким-то волшебством, знать заветное петушиное слово, а у меня была лишь грусть, смешанная с каким-то облегчением. Наверное, потому, подумал я, что мне в глубине души и не хотелось записывать на бумаге свое знакомство с народцем У. Наверное, я боялся, что, перенесенные на бумагу, чары исчезнут, нить порвется и я потеряю Янтарную планету. - Антошин, - сказал я и посмотрел на последнюю парту, где сидел Сергей, - ты готов сегодня отвечать? - Yes, - сказал Антошин, и все тридцать шесть голов в классе, мальчишечьи и девичьи, светлые, темные и шатенистые, причесанные и лохматые, разом повернулись к Сергею. Впервые в письменной истории класса он выказал по доброй воле готовность отвечать, причем сказал это по-английски. Пусть одним словом, но по-английски. Должно быть, он и сам понимал необычность этого момента, потому что явно покраснел и насупился, отчего стал сразу интереснее. Класс замер, все хотели быть свидетелями чуда, чтобы потом рассказывать о нем своим детям и внукам: "Как же, как сейчас помню, это было в тот год, когда Сергей Антошин сказал на уроке "Yes". Антошин ответил на тройку. Но я поставил в журнал с чистой совестью четверку. Подошел и молча пожал ему руку. Если бы я что-нибудь при этом сказал, все пошло бы прахом. Но я молча пожал ему руку, и впервые на лице Сергея вместо брезгливой сонливости сияла тихая гордость. Черт возьми, как легко отмыкаются ребячьи души и как трудно, найти ключик, который бы к ним подходил! Два года я не знал, что делать с Сергеем. Два года. В перерыве телефон в учительской каким-то чудом оказался свободным, и я, веря в то, что такой день должен быть удачным во всех отношениях, позвонил Илье. - А я как раз тебе собирался звонить, но никак не мог вспомнить, в какой школе ты терроризируешь детей неправильными английскими глаголами. Бери карандаш и записывай. - Что, глаголы? - Запиши телефон и адрес. - Он продиктовал мне: - "Нина Сергеевна. Кандидат медицинских наук Нина Сергеевна Кербель". Записал? Ни пуха ни пера. - Подожди! Что такое Нина Сергеевна Кербель? Что она делает? - Она изучает сон и сновидения. Привет от Арины Родионовны. Не обессудьте, батюшка, ежели што не так. Он засмеялся и положил трубку. Ну что ж, Нина Сергеевна так Нина Сергеевна. Когда я позвонил ей, она долго молчала, вздыхала в трубку, чем-то шелестела и вдруг спросила: - А сегодня вы приехать не можете? Я сказал, что могу. Она снова молчала, дышала в трубку, и я подумал, что, если и научные проблемы она решает с такой же скоростью, тайны сна и сновидений еще долго будут волновать человечество. Наконец она решилась и попросила меня приехать к пяти часам. Оказалась Нина Сергеевна красивой молодой женщиной с огромными серыми глазами. - Да, да, - сказала она, пожимая мне руку, - мне звонил наш шеф. Сам. Вы хорошо знаете Валерия Николаевича? Я неопределенно пожал плечами. Жест должен был обозначить - так себе. Конечно, это было легкое преувеличение, поскольку я первый раз слышал его имя, но мне так не хотелось огорчать Нину Сергеевну. Не знаю почему, но я вдруг посмотрел на ее пальцы. Мне было приятно, что обручального кольца я не увидел. - Валерий Николаевич мне сказал, что вы журналист... - Вообще-то... Но я к вам вовсе не по журналистскому делу... Ай да ловкач Илюша! Журналист... Нина Сергеевна вопросительно посмотрела на меня: - А я поняла, что вы журналист. Гм... Ну, раз вы здесь, слушаю вас. Это был самый трудный момент. Порог, за который так легко зацепиться ногой и шлепнуться лицом вниз. А мне совсем не хотелось падать перед этой стройной женщиной в белом, ловко сидящем на ней халате. Интересно, есть под ним платье или нет? Какая чушь! Но в голову мне лезли самые нелепые вопросы, лишь бы оттянуть страшный миг. Мне захотелось спросить, трудно ли изучать сон и сновидения, как она относится к теории Фрейда, почему халат на ней сидит как влитой, без единой складочки, а на других висит вялыми, жеваными хламидами, что ей снится самой. Но отступать было поздно. Нина Сергеевна терпеливо и молча смотрела на меня, и я увидел, как в ее огромных серых глазищах начинает тлеть недоумение. Я зажмурился и прыгнул в холодную, страшную воду. - Нина Сергеевна, то, что я собираюсь вам рассказать, будет звучать совершенно фантастически. Я это знаю