нные письма. Часа через полтора выходил в кухню и снова возвращал Мопассана. - Готово. Поблагодарите барина и кланяйтесь ему. Скажите, чтобы завтра обязательно прислал - это, брат, очень нужная вещь! - Хорошо-с. Передам. Мопассан за три недели порядочно поистрепался. Обрез книги засалился, и обложка потемнела. Через три недели книжка не появлялась у меня подряд четыре дня, потом, появившись однажды, исчезла на целую неделю, потом ее не было десять дней... Самый длительный срок был полтора месяца. Катя принесла мне ее в этот раз, будучи в очень веселом настроении, сияющая, оживленная: - Барин просили меня сейчас же возвращаться, не дожидаясь. Книжку я оставлю; когда-нибудь зайду. Да так и не зашла. Это было, очевидно, там последнее - самое краткое свидание. Это была ликвидация. Счастливица ты, Катя! Бедная ты - та, другая! Желтеет и коробится обложка Мопассана. Лежит эта книга на шкапу, уже ненужная, и покрывается она пылью. Это пыль тления, это смерть. На "Французской выставке за сто лет" - Посмотрим, посмотрим... Признаться, не верю я этим французам. - Почему? - Так как-то... Кричат: "Искусство, искусство!" А что такое искусство, почему искусство? - никто не знает. - Я вас немного не понимаю, - что вы хотите сказать словами - почему искусство? - Да так: я вот вас спрашиваю - почему искусство? - То есть как - почему? - Да так! Вот небось и вы даже не ответите, а то французские какие-то живописцы. Наверное, все больше из декадентов. - Почему же уж так сразу и декаденты? Ведь декаденты недавно появились, а эта выставка за сто лет. - Ну, половина, значит, декадентов. Вы думаете что! Им же все равно. - Давайте лучше рассматривать картины. - Ну, давайте. Вы рассматривайте ту, желтую, а я эту. - Что ж тут особенного рассматривать - вот я уже и рассмотрел. - Нельзя же так скоро. Вы еще посмотрите на нее. - Да куда ж еще смотреть?! Все видно как на ладони: стол, на столе яблоки, апельсины, какая-то овощь. Интересно, как она называется? - А какой номер? - Сто двадцать седьмой. - Сейчас... Гм! Что за черт! В каталоге эта картина называется "Лесная тишина". Как это вам понравится?! У этих людей все с вывертом... Он не может прямо и ясно написать: "Стол с яблоками" или "Плоды". Нет, ему, видите ли, нужно что-нибудь этакое почуднее придумать! Лесная тишина! Где она тут? А потом возьмет он, нарисует лесную тишину и подпишет: "Стол с апельсином". А я вам скажу прямо: такому молодцу не на выставке место, а в сумасшедшем доме! - Ну, может быть, это ошибка. Мало ли что бывает: типографщик напился пьяный и допустил ошибку. - Допустим. Пойдем дальше. А это что за картина? Ну... голая женщина - это еще ничего. Искусство там, натура, как вообще... Какая-нибудь этакая Далила или Семирамида. Какой номер? Двести восемнадцать? Посмотрим. Вот тебе! Я ж говорю, что у этих людей вместо головы коробка от шляпы! И это называется "новым искусством"! Новыми путями! Может, скажете - опять типографская ошибка? Нарисована голая женщина, а в каталоге ее называют: "Вид с обрыва"! Нет-с, это не типографская ошибка, а тенденция! Как бы почудней, как бы позабористее на голову стать. Эх вы! Просвещенные мореплаватели! - Это не англичане, а французы. - Я и говорю. И я уверен, что вся выставка в стиле "О, закрой свои голубые ноги". Это что? Четыреста одиннадцатый? Лошадки на лугу пасутся. Как оно там? Ну конечно! Они это называют "Заседание педагогического совета"! - А знаете - это мне нравится. Тут есть какая-то сатира... Гм! Ненормальная постановка дела высшего образования в России. Проект Кассо... - Нет! Нет! Вы посмотрите! Тут нормальному человеку можно с ума сойти! Я бы за это новое искусство в Сибирь ссылал! Вы видите? Нарисован здоровенный мужчинище с бородой, а под этим номером творец сего увража в каталоге пишет: "Моя мать"... Его мать! Да я б его... Нет, не могу больше! Я им сейчас покажу, как публику обманывать. Ты, милый мой, хоть и декадент, а тюрьма и для декадентов, и для недекадентов одинаковая! Эй, кто тут! Вы капельдинер? Билеты отбираете? За что? Может, и у вас новое течение? Посмотрите вашими бесстыдными глазами, - кто это может допустить?! Это какой номер? Девяносто пятый? Мужчина с бородой? А в каталоге что? Девяносто пятый - "Моя мать"? Мать с бородой? Или зарвавшаяся наглость изломанных идиотов, которым все прощается? Я вас спрашиваю! Что вы мне на это скажете? - Что я скажу? Позвольте ваш каталог... Вы сейчас откуда? - Мы, миленький мой, сейчас из такого места, которое не вам чета! Там художники хранят святые старые традиции! Одним словом - с академической выставки, которая... - Вы бы, господин, если так экономите, то уж не кричали бы, - ведь у вас каталог-то не нашей, а чужой выставки. Одинокий Бухгалтер Казанлыков говорил жене: - Мне его так жаль... Он всегда одинок, на него почти никто не обращает внимания, с ним не разговаривают... Человек же он с виду вполне корректный, приличный, и в конце концов не помешает же он нам! Он такой же банковский чиновник, как и я. Ты ничего не имеешь против? Я пригласил его к нам на сегодняшний вечер. - Пожалуйста! - полуудивленно отвечала жена. - Я очень рада. Гости собрались в десять часов. Пили чай, поздравляли хозяина с днем ангела и весело подшучивали над молодой парочкой: сестрой бухгалтера Казанлыкова и ее женихом, студентом Аничкиным. В десять часов явился тот самый вполне приличный господин, о котором Казанлыков беседовал с женой... Был он высок, прям, как громоотвод, имел редкие, крепкие, как стальная щетка, волосы и густые черные удивленные брови. Одет был в черный сюртук, наглухо застегнутый, делавший похожим его стан на валик от оттоманки, говорил тихо и вежливо, но внушительно, заставляя себя выслушивать. Чай пил с ромом. Выпив два стакана, от третьего отказался и, посмотрев благосклонно на хозяина, спросил: - Деточки есть у вас? - Ожидаю! - улыбнулся Казанлыков, указав широким, будто извиняющимся жестом на жену, которая сейчас же вспыхнула и сделала такое движение, которое свойственно полным людям, когда они хотят уменьшить живот. Одинокий господин солидно посмотрел на живот хозяйки. - Ожидаете? Да... Гм... Опасное дело это - рождение детей. - Почему? - спросил Казанлыков. - Мало ли? Эти вещи часто кончаются смертельным исходом. Родильная горячка или еще какая-нибудь болезнь. И - капут! Казанлыков бледно улыбнулся. - Ну, будем надеяться, что все завершится благополучно. Будем иметь большого такого, толстого мальчугана... Хе-хе! Одинокий господин раздумчиво пригладил мокрой ладонью черную и очень редкую проволоку на своей голове. - Мальчугана... Гм... Да, мальчуганы тоже, знаете... Часто мертвенькими рождаются. Хозяин пожал плечами. - Это очень редкие случаи. - Редкие? - подхватил гость. - Нет, не редкие. Некоторые женщины совершенно не могут иметь детей... Есть такие организмы. Да вот вы, сударыня... Боюсь, что появление на свет ребенка будет грозить вам самыми серьезными опасностями, могущими окончиться печально... - Ну, что вы завели, господа, такие разговоры, - сказала жена чиновника Фитилева. - Ничего дурного не будет. Вы же, - обратилась она к одинокому господину, - и на крестинах еще гулять будете! Одинокий господин скорбно покачал головой. - Дай-то Бог. Только ведь бывают и такие случаи, что ребенок ростет благополучно, а умирает потом. Детский организм очень хрупкий, нежный... Ветерком подуло, пылиночку какую на него нанесло, и - конец. По статистике детской смертности... Жена Казанлыкова, бледная, с искаженным страхом лицом, слушала тихую, вежливую речь гостя. - Ну, что там ваша статистика! У меня трое детей, и все живехоньки, - перебила жена Фитилева. Гость ласково и снисходительно улыбнулся. - Пока, сударыня, пока. Слышали вы, между прочим, что в городе появился дифтерит? Ребеночек гуляет себе, резвится и вдруг - начинает покашливать... В горле маленькая краснота... Как будто бы ничего особенного... Жена Фитилева вздрогнула и широко открыла глаза. - Позвольте! А ведь мой Сережик вчера действительно вечером кашлянул раза два... - Ну, вот, - кивнул головой гость. - Весьма возможно, что у вашего милого мальчика дифтерит. Должен вас, впрочем, успокоить, что это, может быть, не дифтерит. Может быть, это скарлатина. Вы говорите - вчера покашливал? Гм... Если он не изолирован, то легко может заразить других детей... Бледная, как бумага, жена Фитилева открывала и закрывала рот, не находя в себе силы вымолвить ни одного слова. - Особенно вы не волнуйтесь, - благожелательно сказал гость. - Скарлатина не всегда кончается смертельным исходом. Иногда она просто отражается на ушном аппарате, кончается глухотой или - что, конечно, опаснее - отзывается на легких. - Куда вы? - с беспокойством спросила жена Казанлыкова, видя, что госпожа Фитилева надевает дрожащими руками шляпу и, стиснув губы, колет себе пальцы шляпной булавкой. - Вы меня извините, дорогая, но... я страшно беспокоюсь. Вдруг... это... с Сережей... что-нибудь неладное. Забыв даже попрощаться, она хлопнула выходной дверью и исчезла. Гость прихлебывал маленькими глотками чай с ромом и изредка посматривал на сидевших против него студента Аничкина и его невесту. - На каком вы факультете? - спросил он, ласково прищуривая левый глаз. - На юридическом. - Ага! Так, так... Я сам когда-то был в университете. Люблю молодежь. Только юридический факультет - это невыгодная штука, извините меня за откровенность. - Почему? - Да вот я вам скажу: учитесь вы, учитесь - целых четыре года. Кончили (хорошо, если еще удастся кончить!)... И что же вы? Помощник присяжного поверенного - без практики, или поступаете в управление железных дорог без жалованья, в ожидании далекой ваканции на сорок рублей! Конечно, вы не сделаете такой оплошности, чтобы жениться, но... Студент сделал виноватое лицо и улыбнулся. - Как раз я и женюсь. Вот - позвольте вам представить - моя невеста. - Же-ни-тесь, - протянул одинокий господин грустно и многозначительно. - Вот как! Ну, что же, сударыня... Желаю вам счастья и привольной богатой жизни. Впрочем, мне случалось наблюдать, как живут женившиеся студенты: комната в шестом этаже, больной ребенок за ширмой (обязательно больной - это заметьте!), рано подурневшая от плохой жизни, худая, печальная жена, посиневший от голодухи и неудач супруг... Конечно, есть счастливые исключения в этих случаях: ребенок может помереть, а жена - сбежит с каким-нибудь смазливым соседом, но это - увы! - бывает редко... Большей частью муж однажды усылает жену в ломбард - якобы для того, чтобы заложить последнее пальто, а сам прикрепит к крюку от зеркала ремень, да и тово... В комнате было тихо. Жених, съежившись, ушел в свой стул, а невеста упорно глядела на клетку с птицей, и на ее глазах дрожали две неожиданные случайные слезинки, которые порой быстро скатывались на волнующуюся грудь и сейчас же заменялись новыми... - Что вы, право, такое говорите, - криво усмехнулся бухгалтер Казанлыков. - Поговорим о чем-нибудь веселом. - В самом деле, - сказал акцизный чиновник Тюляпин. - Вы слишком мрачно и односторонне смотрите на жизнь. Вот взять хотя бы меня - я женился по любви и совершенно счастлив с женой. Положение у нас обеспеченное, и с женой мы живем душа в душу... Она меня ни в чем не стесняет... Вот сегодня - у нее болела голова, она не могла сюда прийти поздравить дорогого хозяина - и все-таки настояла, чтобы я пошел... Одинокий господин с сомнением качнул головой: - Может быть... может быть... Но только я чтой-то счастливых браков не видел. Верные, любящие жены - это такая редкость, которую нужно показывать в музеумах... И что ужаснее всего, - обратился он к угрюмо потупившемуся студенту, - что чем ласковее, предупредительнее жена, тем, значит, большую гадость она мужу готовит. - Моя жена не такая! - мрачно проворчал акцизный чиновник. - Верю, - вежливо поклонился гость. - Я говорю вообще. Я на своем веку знал мужей, которые говорили о женах, захлебываясь, со слезами на глазах, и говорили тем самым людям, которые всего несколько часов назад держали их жен в объятиях. - Бог знает что вы такое говорите! - встревоженно воскликнул акцизный Тюляпин. - Уверяю вас! Однажды я снимал комнату в одной адвокатской семье. Жена каждый день ласково уговаривала мужа пойти в клуб развлечься, так как, говорила она, ей нездоровится и она ляжет поспать. А он, мол, заработался. И при этом целовала его и говорила, что он свет ее жизни. А когда глупый муж уходил в клуб или еще куда-нибудь, из комода выползал любовник (они их всюду прячут), и они начинали целоваться самым настоящим образом. Я все это из-за стены и слышал. Акцизный Тюляпин сидел бледный, порывисто дыша... Он вспомнил, что жена как раз сегодня назвала его светом ее жизни и уже несколько раз жалела его, что он заработался. Он хотел сейчас же встать и побежать домой, но было неловко. Из столовой вышла, с заплаканными глазами, расстроенная жена Казанлыкова и сказала, что ужин подан. Унылое настроение немного рассеялось. Все встали и повеселевшей толпой отправились в столовую. Когда рюмки были налиты, одинокий господин встал и сказал: - Позвольте предложить выпить за здоровье многоуважаемого именинника. Дай Бог ему прожить еще лет десять - двенадцать и иметь кучу детей! Тост особенного успеха не имел, но все выпили. - Вторую рюмку, - торжественно заявил одинокий господин, - поднимаю за вашего будущего первенца! Будущая мать расцвела и бросила на одинокого господина такой взгляд, который говорил, что за это она готова простить ему все предыдущее. - Пью за вашего будущего сына! Правда, дети не всегда бывают удачненькие. Я знал одного мальчика, который уже девяти лет воровал у отца деньги и водку, и мне однажды показывали другого четырнадцатилетнего юнца, который распорол вынянчившей его старухе живот и потом, когда его арестовали, убил из револьвера двух городовых... Но все же... - Закусите лучше, - посоветовал хозяин, нахмурившись. - Вот прелестная семга, вот нежинские огурчики... Гость, вежливо поблагодарив, придвинул невесте студента семгу и сказал: - На днях одни мои знакомые отравились рыбным ядом. Купили тоже вот так семги, поели... - Я не хочу семги, - сказала девушка. - Дайте мне лучше колбасы. - Пожалуйста, - почтительно придвинул гость колбасу. - Заражение трихинами бывает гораздо реже, чем рыбным ядом. На днях, я читал, привозят одну старуху в больницу, думали - туберкулез, а когда разрезали ее, увидели клубок свиных трихин... Акцизный чиновник, попрощавшись, вышел от Казанлыковых в тот момент, когда одинокий господин тоже раскланялся, вежливо поблагодарил хозяев за гостеприимство и теперь спускался по темной, еле освещенной парадной лестнице. Акцизный Тюляпин пил за ужином много, с какой-то странной, ужасной методичностью. Теперь он до-гнал одинокого господина, схватил его за плечо и, пошатываясь, сказал: - Вы чего, черти вас разорви, каркали там насчет жен... Вот я сейчас тресну вас этой палкой по черепу - будете вы знать, как такие разговоры разговаривать. Одинокий господин обернулся к нему и, съежившись, равнодушно сказал: - У вас палка толстая, железная... Если вы ударите ею меня по голове, то убьете. Мне-то ничего - я буду мертвый, - а вас схватят и сошлют в Сибирь. Жена ваша обнищает и пойдет по миру, а вы не выдержите тяжелых условий каторги и получите чахотку... Дети ваши разбредутся по свету, сделаются жуликами, а когда о вашем преступлении узнает ваша мать, с ней сделается разрыв сердца... Aга! Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина Ровно десять лет тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего подлого гнусного хозяина кровопийцы поденную плату за 9 часов работы - всего два с полтиной!!! "Ну, что я с этой дрянью сделаю?.. - горько подумал Пантелей, разглядывая на ладони два серебряных рубля и полтину медью... - И жрать хочется, и выпить охота, и подметки к сапогам нужно подбросить, старые - одна, вишь, дыра... Эх, ты жизнь наша раскаторжная!!" Зашел к знакомому сапожнику: тот содрал полтора рубля за пару подметок. - Есть ли на тебе крест-то? - саркастически осведомился Пантелей. Крест, к удивлению ограбленного Пантелея, оказался на своем месте, под блузой, на волосатой груди сапожника. "Ну, вот остался у меня рупь-целковый, - со вздохом подумал Пантелей. - А что на него сделаешь? Эх!.." Пошел и купил на целковый этот полфунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, полбутылки водки, бутылку пива и десяток папирос, - так разошелся, что от всех капиталов только четыре копейки и осталось. И когда уселся бедняга Пантелей за свой убогий ужин - так ему тяжко сделалось, так обидно, что чуть не заплакал. - За что же, за что... - шептали его дрожащие губы. - Почему богачи и эксплуататоры пьют шампанское, ликеры, едят рябчиков и ананасы, а я, кроме простой очищенной, да консервов, да ветчины - света Божьего не вижу... О, если бы только мы, рабочий класс, завоевали себе свободу!.. То-то мы бы пожили по-человечески!.. Однажды, весной 1920 года рабочий Пантелей Грымзин получил свою поденную плату за вторник: всего 2700 рублей. "Что ж я с ними сделаю", - горько подумал Пантелей, шевеля на ладони разноцветные бумажки. - И подметки к сапогам нужно подбросить, и жрать, и выпить чего-нибудь - смерть хочется!" Зашел Пантелей к сапожнику, сторговался за две тысячи триста и вышел на улицу с четырьмя сиротливыми сторублевками. Купил фунт полубелого хлеба, бутылку ситро, осталось 14 целковых... Приценился к десятку папирос, плюнул и отошел. Дома нарезал хлеба, откупорил ситро, уселся за стол ужинать... и так горько ему сделалось, что чуть не заплакал. - Почему же, - шептали его дрожащие губы, - почему богачам все, а нам ничего... Почему богач ест нежную розовую ветчину, объедается шпротами и белыми булками, заливает себе горло настоящей водкой, пенистым пивом, курит папиросы, а я, как пес какой, должен жевать черствый хлеб и тянуть тошнотворное пойло на сахарине!.. Почему одним все, другим - ничего?.. Эх, Пантелей, Пантелей... Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!.....