да все разойдутся готовиться к
торжеству, и употреблю в дело таланты, так блестяще примененные мной под
окном Молли.
После этого Поп рассказал о появлении Дигэ в доме. Выйдя в приемную на
доклад о прибывшей издалека даме, желающей немедленно его видеть, Ганувер
явился, ожидая услышать скрипучий голос благотворительницы лет сорока, с
сильными жестами и блистающим, как ланцет, лорнетом, а вместо того встретил
искусительницу Дигэ. Сквозь ее застенчивость светилось желание отстоять
причуду всем пылом двадцати двух лет, сильнейшим, чем рассчитанное
кокетство, -- смесь трусости и задора, вызова и готовности расплакаться. Она
объяснила, что слухи о замечательном доме проникли в Бенарес и не дали ей
спать. Она и не будет спать, пока не увидит всего. Жизнь потеряла для нее
цену с того дня, когда она узнала, что есть дом с исчезающими стенами и
другими головоломными тайнами. Она богата и объездила земной шар, но такого
пирожного еще не пробовала.
Дигэ сопровождал брат. Галуэй, лицо которого во время этой тирады
выражало просьбу не осудить молодую жизнь, требующую повиновения каждому
своему капризу. Закоренелый циник улыбнулся бы, рассматривая пленительное
лицо со сказкой в глазах, сияющих всем и всюду. Само собой, она была теперь
средневековой принцессой, падающей от изнеможения у ворот волшебного замка.
За месяц перед этим Ганувер получил решительное письмо Молли, в котором она
сообщала, что уезжает навсегда, не дав адреса, но он временно уже устал
горевать -- горе, как и счастливое настроение, находит волной. Поэтому все
пахнущее свежей росой могло найти доступ к левой стороне его груди. Он и
Галуэй стали смеяться. "Ровно через двадцать один день, -- сказал Ганувер,
-- ваше желание исполнится, этот срок назначен не мной, но я верен ему. В
этом вы мне уступите, тем более, что есть, на что посмотреть". Он оставил их
гостить; так началось. Вскоре явился Томсон, друг Галуэя, которому тоже
отвели помещение. Ничто не вызывало особенных размышлений, пока из отдельных
слов, взглядов -- неуловимой, но подозрительной психической эманации всех
трех лиц -- у Попа не создалось уверенности, что необходимо экстренно
вызвать Дюрока и Эстампа.
Таким образом, в основу сцены приема Ганувером Дигэ был положен
характер Ганувера -- его вкусы, представления о встречах и случаях; говоря с
Дигэ, он слушал себя, выраженного прекрасной игрой.
Запахло таким густым дымом, как в битве Нельсона с испанским флотом, и
я сказал страшным голосом: -- Как белка или змея! Поп, позвольте пожать вашу
руку и знайте, что Санди, хотя он, может быть, моложе вас, отлично справится
с задачей и похитрее!
Казалось, волнениям этого дня не будет конца. Едва я, закрепляя свои
слова, стукнул кулаком по столу, как в дверь постучали и вошедший слуга
объявил, что меня требует Ганувер.
-- Меня? -- струсив, спросил я.
-- Санди. Это вы -- Санди?
-- Он -- Санди, -- сказал Поп, -- и я иду с ним.
XIII
Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал вчера за
Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок,
он ходил наискось от стола к окну и обратно. Ганувер сидел, положив
подбородок в сложенные на столе руки, и задумчиво следил, как ходит Дюрок.
Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых стекол,
доходящих до самого паркета, придавали огромному помещению открытый и
веселый характер.
Когда мы вошли, Ганувер поднял голову и кивнул. Взглянув на Дюрока,
ответившего мне пристальным взглядом понятного предупреждения, я подошел к
Гануверу. Он указал стул, я сел, а Поп продолжал стоять, нервно водя
пальцами по подбородку.
-- Здравствуй, Санди, -- сказал Ганувер. -- Как тебе нравится здесь?
Вполне ли тебя устроили?
-- О, да! -- сказал я. -- Все еще не могу опомниться.
-- Вот как?! -- задумчиво произнес он и замолчал. Потом, рассеянно
поглядев на меня, прибавил с улыбкой: -- Ты позван мной вот зачем. Я и мой
друг Дюрок, который говорит о тебе в высоких тонах, решили устроить твою
судьбу. Выбирай, если хочешь, не теперь, а строго обдумав: кем ты желаешь
быть. Можешь назвать любую профессию. Но только не будь знаменитым
шахматистом, который, получив ночью телеграмму, отправился утром на
состязание в Лисс и выиграл из шести пять у самого Капабланки. В противном
случае ты привыкнешь покидать своих друзей в трудные минуты их жизни ради
того, чтобы заехать слоном в лоб королю.
-- Одну из этих партий, -- заметил Дюрок, -- я назвал партией Ганувера
и, представьте, выиграл ее всего четырьмя ходами.
-- Как бы там ни было, Санди осудил вас в глубине сердца, -- сказал
Ганувер, -- ведь так, Санди?
-- Простите, -- ответил я, -- за то, что ничего в этом не понимаю.
-- Ну, так говори о своих желаниях!
-- Я моряк, -- сказал я, -- то есть я пошел по этой дороге. Если вы
сделаете меня капитаном, мне больше, кажется, ничего не надо, так как все
остальное я получу сам.
-- Отлично. Мы пошлем тебя в адмиралтейскую школу. Я сидел, тая и
улыбаясь.
-- Теперь мне уйти? -- спросил я.
-- Ну, нет. Если ты приятель Дюрока, то, значит, и мой, а поэтому я
присоединю тебя к нашему плану. Мы все пойдем смотреть кое-что в этой
лачуге. Тебе, с твоим живым соображением, это может принести пользу. Пока,
если хочешь, сиди или смотри картины. Поп, кто приехал сегодня?
Я встал и отошел. Я был рассечен натрое: одна часть смотрела картину,
изображавшую рой красавиц в туниках у колонн, среди роз, на фоне морской
дали, другая часть видела самого себя на этой картине, в полной капитанской
форме, орущего красавицам: "Левый галс! Подтянуть грот, рифы и брасы!" -- а
третья, по естественному устройству уха, слушала разговор.
Не могу передать, как действует такое обращение человека, одним
поворотом языка приказывающего судьбе перенести Санди из небытия в капитаны.
От самых моих ног до макушки поднималась нервная теплота. Едва принимался я
думать о перемене жизни, как мысли эти перебивались картинами, галереей,
Ганувером, Молли и всем, что я испытал здесь, и мне казалось, что я вот-вот
полечу.
В это время Ганувер тихо говорил Дюроку: -- Вам это не покажется
странным. Молли была единственной девушкой, которую я любил. Не за
что-нибудь, -- хотя было "за что", но по той магнитной линии, о которой мы
все ничего не знаем. Теперь все наболело во мне и уже как бы не боль, а
жгучая тупость.
-- Женщины догадливы, -- сказал Дюрок, -- а Дигэ наверно проницательна
и умна.
-- Дигэ... -- Ганувер на мгновение закрыл глаза. -- Все равно Дигэ
лучше других, она, может быть, совсем хороша, но я теперь плохо вижу людей.
Я внутренне утомлен. Она мне нравится.
-- Так молода, и уже вдова, -- сказал Дюрок. -- Кто был муж?
-- Ее муж был консул, в колонии, какой -- не помню.
-- Брат очень напоминает сестру, -- заметил Дюрок, -- я говорю о
Галуэе.
-- Напротив, совсем не похож! Дюрок замолчал.
-- Я знаю, он вам не нравится, -- сказал Ганувер, -- но он очень
забавен, когда в ударе. Его веселая юмористическая злость напоминает
собаку-льва.
-- Вот еще! Я не видал таких львов.
-- Пуделя, -- сказал Ганувер, развеселившись, -- стриженого пуделя!
Наконец мы соединились! -- вскричал он, направляясь к двери, откуда входили
Дигэ, Томсон и Галуэй.
Мне, свидетелю сцены у золотой цепи, довелось видеть теперь Дигэ в
замкнутом образе молодой дамы, отношение которой к хозяину определялось лишь
ее положением милой гостьи. Она шла с улыбкой, кивая и тараторя. Томсон
взглянул сверх очков; величайшая приятность расползлась по его широкому,
мускулистому лицу; Галуэй шел, дергая плечом и щекой.
-- Я ожидала застать большое общество, -- сказала Дигэ. -- Горничная
подвела счет и уверяет, что утром прибыло человек двадцать.
-- Двадцать семь, -- вставил Поп, которого я теперь не узнал. Он
держался ловко, почтительно и был своим, а я -- я был чужой и стоял, мрачно
вытаращив глаза.
-- Благодарю вас, я скажу Микелетте, -- холодно отозвалась Дигэ, -- что
она ошиблась.
Теперь я видел, что она не любит также Дюрока. Я заметил это по ее уху.
Не смейтесь! Край маленького, как лепесток, уха был направлен к Дюроку с
неприязненной остротой.
-- Кто же навестил вас? -- продолжала Дигэ, спрашивая Ганувера. -- Я
очень любопытна.
-- Это будет смешанное общество, -- сказал Ганувер. -- Все приглашенные
-- живые люди.
-- Морг в полном составе был бы немного мрачен для торжества, --
объявил Галуэй. Ганувер улыбнулся.
-- Я выразился неудачно. А все-таки лучшего слова, чем слово живой, мне
не придумать для человека, умеющего наполнять жизнь.
-- В таком случае, мы все живы, -- объявила Дигэ, -- применяя ваше
толкование.
-- Но и само по себе, -- сказал Томсон.
-- Я буду принимать вечером, -- заявил Ганувер, -- пока же предпочитаю
бродить в доме с вами, Дюроком и Санди.
-- Вы любите моряков, -- сказал Галуэй, косясь на меня, -- вероятно,
вечером мы увидим целый экипаж капитанов.
-- Наш Санди один стоит военного флота, -- сказал Дюрок.
-- Я вижу, он под особым покровительством, и не осмеливаюсь
приближаться к нему, -- сказала Дигэ, трогая веером подбородок. -- Но мне
нравятся ваши капризы, дорогой Ганувер, благодаря им вспоминаешь и вашу
молодость. Может быть, мы увидим сегодня взрослых Санди, пыхтящих по крайней
мере с улыбкой.
-- Я не принадлежу к светскому обществу, -- сказал Ганувер добродушно,
-- я -- один из случайных людей, которым идиотически повезло и которые
торопятся обратить деньги в жизнь, потому что лишены традиции накопления. Я
признаю личный этикет и отвергаю кастовый.
-- Мне попало, -- сказала Дигэ, -- очередь за вами, Томсон.
-- Я уклоняюсь и уступаю свое место Галуэю, если он хочет.
-- Мы, журналисты, неуязвимы, -- сказал Галуэй, -- как короли, и
никогда не точим ножи вслух.
-- Теперь тронемся, -- сказал Ганувер, -- пойдем, послушаем, что скажет
об этом Ксаверий.
-- У вас есть римлянин? -- спросил Галуэй. -- И тоже живой?
-- Если не испортился; в прошлый раз начал нести ересь.
-- Ничего не понимаю, -- Дигэ пожала плечом, -- но должно быть что-то
захватывающее.
Все мы вышли из галереи и прошли несколько комнат, где было хорошо, как
в саду из дорогих вещей, если бы такой сад был. Поп и я шли сзади. При
повороте он удержал меня за руку.
-- Вы помните наш уговор? Дерево можно не трогать. Теперь задумано и
будет все иначе. Я только что узнал это. Есть новые соображения по этому
делу.
Я был доволен его сообщением, начиная уставать от подслушивания, и
кивнул так усердно, что подбородком стукнулся в грудь. Тем временем Ганувер
остановился у двери, сказав: "Поп!" Юноша поспешил с ключом открыть
помещение. Здесь я увидел странную, как сон, вещь. Она произвела на меня,
но, кажется, и на всех, неизгладимое впечатление: мы были перед
человеком-автоматом, игрушкой в триста тысяч ценой, умеющей говорить.
XIV
Это помещение, не очень большое, было обставлено как гостиная, с глухим
мягким ковром на весь пол. В кресле, спиной к окну, скрестив ноги и
облокотясь на драгоценный столик, сидел, откинув голову, молодой человек,
одетый как модная картинка. Он смотрел перед собой большими голубыми
глазами, с самодовольной улыбкой на розовом лице, оттененном черными
усиками. Короче говоря, это был точь-в-точь манекен из витрины. Мы все стали
против него. Галуэй сказал: -- Надеюсь, ваш Ксаверий не говорит, в противном
случае, Ганувер, я обвиню вас в колдовстве и создам сенсационный процесс.
-- Вот новости! -- раздался резкий отчетливо выговаривающий слова
голос, и я вздрогнул. -- Довольно, если вы обвините себя в неуместной шутке!
-- Ах! -- сказала Дигэ и увела голову в плечи. Все были поражены. Что
касается Галуэя, -- тот положительно струсил, я это видел по беспомощному
лицу, с которым он попятился назад. Даже Дюрок, нервно усмехнувшись, покачал
головой.
-- Уйдемте! -- вполголоса сказала Дигэ. -- Дело страшное!
-- Надеюсь, Ксаверий нам не нанесет оскорблений? -- шепнул Галуэй.
-- Останьтесь, я незлобив, -- сказал манекен таким тоном, как говорят с
глухими, и переложил ногу на ногу.
-- Ксаверий! -- произнес Ганувер. -- Позволь рассказать твою историю!
-- Мне все равно, -- ответила кукла. -- Я -- механизм.
Впечатление было удручающее и сказочное. Ганувер заметно наслаждался
сюрпризом. Выдержав паузу, он сказал: -- Два года назад умирал от голода
некто Никлас Экус, и я получил от него письмо с предложением купить автомат,
над которым он работал пятнадцать лет. Описание этой машины было сделано так
подробно и интересно, что с моим складом характера оставалось только
посетить затейливого изобретателя. Он жил одиноко. В лачуге, при дневном
свете, равно озаряющем это чинное восковое лицо и бледные черты неизлечимо
больного Экуса, я заключил сделку. Я заплатил триста тысяч и имел
удовольствие выслушать ужасный диалог человека со своим подобием. "Ты спас
меня!" -- сказал Экус, потрясая чеком перед автоматом, и получил в ответ: "Я
тебя у б и л". Действительно, Экус, организм которого был разрушен
длительными видениями тонкостей гениального механизма, скончался очень скоро
после того, как разбогател, и я, сказав о том автомату, услышал такое
замечание: "Он продал свою жизнь так же дешево, как стоит моя!"
-- Ужасно! -- сказал Дюрок. -- Ужасно! -- повторил он в сильном
возбуждении.
-- Согласен. -- Ганувер посмотрел на куклу и спросил: -- Ксаверий,
чувствуешь ли ты что-нибудь?
Все побледнели при этом вопросе, ожидая, может быть, потрясающего "да",
после чего могло наступить смятение. Автомат качнул головой и скоро
проговорил: -- Я -- Ксаверий, ничего не чувствую, потому что ты говоришь сам
с собой.
-- Вот ответ, достойный живого человека! -- заметил Галуэй. -- Что, что
в этом болване? Как он устроен?
-- Не знаю, -- сказал Ганувер, -- мне объясняли, так как я купил и
патент, но я мало что понял. Принцип стенографии, радий, логическая система,
разработанная с помощью чувствительных цифр, -- вот, кажется, все, что
сохранилось в моем уме. Чтобы вызвать слова, необходимо при обращении
произносить "Ксаверий", иначе он молчит.
-- Самолюбив, -- сказал Томсон.
-- И самодоволен, -- прибавил Галуэй.
-- И самовлюблен, -- определила Дигэ. -- Скажите ему что-нибудь,
Ганувер, я боюсь!
-- Хорошо Ксаверий! Что ожидает нас сегодня и вообще?
-- Вот это называется спросить основательно! -- расхохотался Галуэй.
Автомат качнул головой, открыл рот, захлопал губами, и я услышал резкий, как
скрип ставни, ответ: -- Разве я прорицатель? Все вы умрете; а ты,
спрашивающий меня, умрешь первый.
При таком ответе все бросились прочь, как облитые водой.
-- Довольно, довольно! -- вскричала Дигэ. -- Он неуч, этот Ксаверий, и
я на вас сердита, Ганувер! Это непростительное изобретение.
Я выходил последним, унося на затылке ответ куклы: "Сердись на саму
себя!"
-- Правда, -- сказал Ганувер, пришедший в заметно нервное состояние, --
иногда его речи огорошивают, бывает также, что ответ невпопад, хотя редко.
Так, однажды, я произнес: "Сегодня теплый день", -- и мне выскочили слова:
"Давай выпьем!"
Все были взволнованы.
-- Ну что, Санди? Ты удивлен? -- спросил Поп. Я был удивлен меньше
всех, так как всегда ожидал самых невероятных явлений и теперь убедился, что
мои взгляды на жизнь подтвердились блестящим образом. Поэтому я сказал: --
Это ли еще встретишь в загадочных дворцах?! Все рассмеялись. Лишь одна Дигэ
смотрела на меня, сдвинув брови, и как бы спрашивала: "Почему ты здесь?
Объясни?"
Но мной не считали нужным или интересным заниматься так, как вчера, и я
скромно стал сзади. Возникли предположения идти осматривать оранжерею, где
помещались редкие тропические бабочки, осмотреть также вновь привезенные
картины старых мастеров и статую, раскопанную в Тибете, но после "Ксаверия"
не было ни у кого настоящей охоты ни к каким развлечениям. О нем начали
говорить с таким увлечением, что спорам и восклицаниям не предвиделось
конца.
-- У вас много монстров? -- сказала Гануверу Дигэ.
-- Кое-что. Я всегда любил игрушки, может быть, потому, что мало играл
в детстве.
-- Надо вас взять в опеку и наложить секвестр на капитал до вашего
совершеннолетия, -- объявил Томсон.
-- В самом деле, -- продолжала Дигэ, -- такая масса денег на... гм...
прихоти. И какие прихоти!
-- Вы правы, -- очень серьезно ответил Ганувер. -- В будущем возможно
иное. Я не знаю.
-- Так спросим Ксаверия! -- вскричал Галуэй.
-- Я пошутила. Есть прелесть в безубыточных расточениях.
После этого вознамерились все же отправиться смотреть тибетскую статую.
От усталости я впал в одурь, плохо соображая, что делается. Я почти спал,
стоя с открытыми глазами. Когда общество тронулось, я, в совершенном
безразличии, пошел, было, за ним, но, когда его скрыла следующая дверь, я,
готовый упасть на пол и заснуть, бросился к дивану, стоявшему у стены
широкого прохода, и сел на него в совершенном изнеможении. Я устал до
отвращения ко всему. Аппарат моих восприятии отказывался работать. Слишком
много было всего! Я опустил голову на руки, оцепенел, задремал и уснул. Как
оказалось впоследствии, Поп возвратился, обеспокоенный моим отсутствием, и
пытался разбудить, но безуспешно. Тогда он совершил настоящее предательство
-- он вернул всех смотреть, как спит Санди Пруэль, сраженный богатством, на
диване загадочного дворца. И, следовательно, я был некоторое время зрелищем,
но, разумеется, не знал этого.
-- Пусть спит, -- сказал Ганувер, -- это хорошо -- спать. Я уважаю сон.
Не будите его.
XV
Я забежал вперед только затем, чтобы указать, как был крепок мой сон.
Просто я некоторое время не существовал.
Открыв глаза, я повернулся и сладко заложил руки под щеку, намереваясь
еще поспать. Меж тем, сознание тоже просыпалось, и, в то время как тело
молило о блаженстве покоя, я увидел в дремоте Молли, раскалывающую орехи.
Вслед нагрянуло все; холодными струйками выбежал сон из членов моих -- и в
оцепенении неожиданности, так как после провала воспоминание явилось в
потрясающем темпе, я вскочил, сел, встревожился и протер глаза.
Был вечер, а может быть, даже ночь. Огромное лунное окно стояло перед
мной. Электричество не горело. Спокойная полутьма простиралась из дверей в
двери, среди теней высоких и холодных покоев, где роскошь была погружена в
сон. Лунный свет проникал глубину, как бы осматриваясь. В этом смешении
сумерек с неприветливым освещением все выглядело иным, чем днем --
подменившим материальную ясность призрачной лучистой тревогой. Линия света,
отметив по пути блеск бронзовой дверной ручки, колено статуи, серебро
люстры, распыливалась в сумраке, одна на всю мраморную даль сверкала
неизвестная точка, -- зеркала или металлического предмета... почем знать?
Вокруг меня лежало неведение. Я встал, пристыженный тем, что был забыт, как
отбившееся животное, не понимая, что только деликатность оставила спать
Санди Пруэля здесь, вместо того, чтобы волочить его полузаснувшее тело через
сотню дверей.
Когда мы высыпаемся, нет нужды смотреть на часы, -- внутри нас, если не
точно, то с уверенностью, сказано уже, что спали мы долго. Без сомнения, мои
услуги не были экстренно нужны Дюроку или Попу, иначе за мной было бы
послано. Я был бы разыскан и вставлен опять в ход волнующей опасностью и
любовью истории. Поэтому у меня что-то отняли, и я направился разыскивать
ход вниз с чувством непоправимой потери. Я заспал указания памяти
относительно направления, как шел сюда, -- блуждал мрачно, наугад, и так
торопясь, что не имел ни времени, ни желания любоваться обстановкой.
Спросонок я зашел к балкону, затем, вывернувшись из обманчиво схожих
пространств этой части здания, прошел к лестнице и, опустясь вниз, пополз на
широкую площадку с запертыми кругом дверьми. Поднявшись опять, я предпринял
круговое путешествие около наружной стены, стараясь видеть все время с одной
стороны окна, но никак не мог найти галерею, через которую шел днем; найди я
ее, можно было бы рассчитывать если не на немедленный успех, то хотя на то,
что память начнет работать. Вместо этого я снова пришел к запертой двери и
должен повернуть вспять или рискнуть погрузиться во внутренние проходы, где
совершенно темно.
Устав, я присел и, сидя, рвался идти, но выдержал, пока не превозмог
огорчения одиночества, лишавшего меня стойкой сообразительности. До этого я
не трогал электрических выключателей, не из боязни, что озарится все
множество помещений или раздастся звон тревоги, -- это приходило мне в
голову вчера, -- но потому, что не мог их найти. Я взял спички, светил около
дверей и по нишам. Я был в прелестном углу среди мебели такого вида и такой
хрупкости, что сесть на нее мог бы только чистоплотный младенец. Найдя
штепсель, я рискнул его повернуть. Мало было мне пользы; хотя яркий свет сам
по себе приятно освежил зрение, озарились, лишь эти стены, напоминающие
зеркальные пруды с отражениями сказочных перспектив. Разыскивая выключатели,
я мог бродить здесь всю ночь. Итак, оставив это намерение, я вышел вновь на
поиски сообщения с низом дома и, когда вышел, услышал негромко доносящуюся
сюда прекрасную музыку.
Как вкопанный я остановился: сердце мое забилось. Все заскакало во мне,
и обида рванулась едва не слезами. Если до этого моя влюбленность в Дюрока,
дом Ганувера, Молли была еще накрепко заколочена, то теперь все гвозди
выскочили, и чувства мои заиграли вместе с отдаленным оркестром, слышимым
как бы снаружи дома. Он провозгласил торжество и звал. Я слушал, мучаясь.
Одна музыкальная фраза, -- какой-то отрывистый перелив флейт, -- манила и
манила меня, положительно она описывала аромат грусти и увлечения. Тогда
взволнованный, как будто это была моя музыка, как будто все лучшее,
обещаемое ее звуками, ждало только меня, я бросился, стыдясь сам не зная
чего, надеясь и трепеща, разыскивать проход вниз.
В моих торопливых поисках я вышагал по неведомым пространствам, местами
озаренным все выше восходящей луной, так много, так много раз
останавливался, чтобы наспех сообразить направление, что совершенно
закружился. Иногда, по близости к центру происходящего внизу, на который
попадал случайно, музыка была слышна громче, дразня нарастающей
явственностью мелодии. Тогда я приходил в еще большее возбуждение, совершая
круги через все двери и повороты, где мог свободно идти. От нетерпения ныло
в спине. Вдруг, с зачастившим сердцем, я услышал животрепещущий взрыв
скрипок и труб прямо где-то возле себя, как мне показалось, и, миновав
колонны, я увидел разрезанную сверху донизу огненной чертой портьеру. Это
была лестница. Слезы выступили у меня на глазах. Весь дрожа, я отвел
нетерпеливой рукой тяжелую материю, тронувшую по голове, и начал сходить
вниз подгибающимися от душевной бури ногами. Та музыкальная фраза, которая
пленила меня среди лунных пространств, звучала теперь прямо в уши, и это
было как в день славы, после морской битвы у островов Ката-Гур, когда я,
много лет спустя, выходил на раскаленную набережную Ахуан-Скапа, среди
золотых труб и синих цветов.
XVI
Довольно было мне сойти по этой белой, сверкающей лестнице, среди
художественных видений, под сталактитами хрустальных люстр, озаряющих
растения, как бы только что перенесенные из тропического леса цвести среди
блестящего мрамора, -- как мое настроение выровнялось по размерам
происходящего. Я уже не был главным лицом, которому казалось, что его
присутствие самое важное. Блуждание наверху помогло тем, что
изнервничавшийся, стремительный, я был все же не так расстроен, как могло
произойти обыкновенным порядком. Я сам шел к цели, а не был введен сюда.
Однако то, что я увидел, разом уперлось в грудь, уперлось всем блеском своим
и стало оттеснять прочь. Я начал робеть и, изрядно оробев, остановился, как
пень, посреди паркета огромной, с настоящей далью, залы, где расхаживало
множество народа, мужчин и женщин, одетых во фраки и красивейшие бальные
платья. Музыка продолжала играть, поднимая мое настроение из робости на его
прежнюю высоту.
Здесь было человек сто пятьдесят, может быть, двести. Часть их
беседовала, рассеявшись группами, часть проходила через далекие против меня
двери взад и вперед, а те двери открывали золото огней и яркие глубины стен,
как бы полных мерцающим голубым дымом. Но благодаря зеркалам казалось, что
здесь еще много других дверей; в их чистой пустоте отражалась вся эта зала с
наполняющими ее людьми, и я, лишь всмотревшись, стал отличать настоящие
проходы от зеркальных феерий. Вокруг раздавались смех, говор; сияющие
женские речи, восклицания, образуя непрерывный шум, легкий шум -- ветер
нарядной толпы. Возле сидящих женщин, двигающих веерами и поворачивающихся
друг к другу, стояли, склоняясь, как шмели вокруг ясных цветов, черные
фигуры мужчин в белых перчатках, душистых, щеголеватых, веселых. Мимо меня
прошла пара стройных, мускулистых людей с упрямыми лицами; цепь девушек,
колеблющихся и легких, -- быстрой походкой, с цветами в волосах и
сверкающими нитями вокруг тонкой шеи. Направо сидела очень тол стая женщина
с взбитой седой прической. В круге расхохотавшихся мужчин стоял плотный,
краснощекий толстяк, помахивающий рукой в кольцах; он что-то рассказывал.
Слуги, опустив руки по швам, скользили среди движения гостей, лавируя и
перебегая с ловкостью танцоров. А музыка, касаясь души холодом и огнем,
несла все это, как ветер несет корабль, в Замечательную Страну.
Первую минуту я со скорбью ожидал, что меня спросят, что я тут делаю,
и, не получив достаточного ответа, уведут прочь. Однако я вспомнил, что
Ганувер назвал меня гостем, что я поэтому равный среди гостей, и, преодолев
смущение, начал осматриваться, как попавшая на бал кошка, хотя не смел ни
уйти, ни пройти куда-нибудь в сторону. Два раза мне показалось, что я вижу
Молли, но -- увы! -- это были другие девушки, лишь издали похожие на нее.
Лакей, пробегая с подносом, сердито прищурился, а я выдержал его взгляд с
невинным лицом и даже кивнул. Несколько мужчин и женщин, проходя,
взглядывали на меня так, как оглядывают незнакомого, поскользнувшегося на
улице. Но я чувствовал себя глупо не с непривычки, а только потому, что был
в полном неведении. Я не знал, соединился ли Ганувер с Молли, были ли
объяснения, сцены, не знал, где Эстамп, не знал, что делают Поп и Дюрок.
Кроме того, я никого не видел из них и в то время, как стал думать об этом
еще раз, вдруг увидел входящего из боковых дверей Ганувера.
Еще в дверях, повернув голову, он сказал что-то шедшему с ним Дюроку и
немедленно после того стал говорить с Дигэ, руку которой нес в сгибе локтя.
К ним сразу подошло несколько человек. Седая дама, которую я считал
прилепленной навсегда к своему креслу, вдруг встала, избоченясь, с быстротой
гуся, и понеслась навстречу вошедшим. Группа сразу увеличилась, став самой
большой из всех групп зала, и мое сердце сильно забилось, когда я увидел
приближающегося к ней, как бы из зеркал или воздуха, -- так неожиданно
оказался он здесь, -- Эстампа. Я был уверен, что сейчас явится Молли, потому
что подозревал, не был ли весь день Эстамп с ней.
Поколебавшись, я двинулся из плена шумного вокруг меня движения и
направился, к Гануверу, став несколько позади седой женщины, говорившей так
быстро, что ее огромный бюст колыхался как пара пробковых шаров, кинутых
утопающему.
Ганувер был кроток и бледен. Его лицо страшно осунулось, рот стал ртом
старого человека. Казалось, в нем беспрерывно вздрагивает что-то при каждом
возгласе или обращении. Дигэ, сняв свою руку в перчатке, складывала и
раздвигала страусовый веер; ее лицо, ставшее еще красивее от смуглых голых
плеч, выглядело властным, значительным. На ней был прозрачный дымчатый шелк.
Она улыбалась. Дюрок первый заметил меня и, продолжая говорить с худощавым
испанцем, протянул руку, коснувшись ею моего плеча. Я страшно обрадовался;
вслед за тем обернулся и Ганувер, взглянув один момент рассеянным взглядом,
но тотчас узнал меня и тоже протянул руку, весело потрепал мои волосы. Я
стал, улыбаясь из глубины души. Он, видимо, понял мое состояние, так как
сказал: "Ну что, Санди, дружок?" И от этих простых слов, от его прекрасной
улыбки и явного расположения ко мне со стороны людей, встреченных только
вчера, вся робость моя исчезла. Я вспыхнул, покраснел и возликовал.
-- Что же, поспал? -- сказал Дюрок. Я снова вспыхнул. Несколько людей
посмотрели на меня с забавным недоумением. Ганувер втащил меня в середину.
-- Это мой воспитанник, -- сказал он. -- Вам, дон Эстебан, нужен будет
хороший капитан лет через десять, так вот он, и зовут его Санди... э, как
его, Эстамп?
-- Пруэль, -- сказал я, -- Санди Пруэль.
-- Очень самолюбив, -- заметил Эстамп, -- смел и решителен, как Колумб.
Испанец молча вытащил из бумажника визитную карточку и протянул мне,
сказав: -- Через десять лет, а если я умру, мой сын -- даст вам какой-нибудь
пароход.
Я взял карточку и, не посмотрев, сунул в карман. Я понимал, что это
шутка, игра, у меня явилось желание поддержать честь старого, доброго
кондотьера, каким я считал себя в тайниках души.
-- Очень приятно, -- заявил я, кланяясь с наивозможной грацией. -- Я
посмотрю на нее тоже через десять лет, а если умру, то оставлю сына, чтобы
он мог прочесть, что там написано.
Все рассмеялись.
-- Вы не ошиблись! -- сказал дон Эстебан Гануверу.
-- О! ну, нет, конечно, -- ответил тот, и я был оставлен, -- при
триумфе и сердечном весельи. Группа перешла к другому концу зала. Я
повернулся, еще, первый раз свободно вздохнув, прошел между всем обществом,
как дикий мустанг среди нервных павлинов, и уселся в углу, откуда был виден
весь зал, но где никто не мешал думать.
Вскоре увидел я Томсона и Галуэя с тремя дамами, в отличном
расположении духа. Галуэй, дергая щекой, заложив руки в карманы и
покачиваясь на носках, говорил и смеялся. Томсон благосклонно вслушивался;
одна дама, желая перебить Галуэя, трогала его по руке сложенным веером, две
другие, переглядываясь между собой, время от времени хохотали. Итак, ничего
не произошло. Но что же было с Молли -- девушкой Молли, покинувшей сестру,
чтобы сдержать слово, с девушкой, которая, милее и краше всех, кого я видел
в этот вечер, должна была радоваться и сиять здесь и идти под руку с
Ганувером, стыдясь себя и счастья, от которого хотела отречься, боясь
чего-то, что может быть страшно лишь женщине? Какие причины удержали ее? Я
сделал три предположения: Молли раздумала и вернулась; Молли больна и --
Молли уже была. -- "Да, она была, -- говорил я, волнуясь, как за себя, -- и
ее объяснения с Ганувером не устояли против Дигэ. Он изменил ей. Поэтому он
страдает, пережив сцену, глубоко всколыхнувшую его, но бессильную вновь
засветить солнце над его помраченной душой". Если бы я знал, где она теперь,
то есть будь она где-нибудь близко, я, наверно, сделал бы одну из своих
сумасшедших штучек, -- пошел к ней и привел сюда; во всяком случае,
попытался бы привести. Но, может быть, произошло такое, о чем нельзя
догадаться. А вдруг она умерла и от Ганувера все скрыто!
Как только я это подумал, страшная мысль стала неотвязно вертеться, тем
более, что немногое известное мне в этом деле оставляло обширные пробелы,
допускающие любое предположение. Я видел Лемарена; этот сорт людей был мне
хорошо знаком, и я знал, как изобретательны хулиганы, одержимые манией или
корыстью. Решительно, мне надо было увидеть Попа, чтобы успокоиться.
Сам себе не отдавая в том отчета, я желал радости в сегодняшний вечер
не потому только, что хотел счастливой встречи двух рук, разделенных
сложными обстоятельствами, -- во мне подымалось требование торжества,
намеченного человеческой волей и страстным желанием, таким красивым в этих
необычайных условиях, Дело обстояло и развертывалось так, что никакого
другого конца, кроме появления Молли, -- появления, опрокидывающего весь
темный план, -- веселого плеска майского серебряного ручья, -- я ничего не
хотел, и ничто другое не могло служить для меня оправданием тому, в чем,
согласно неисследованным законам человеческих встреч, я принял невольное,
хотя и поверхностное участие.
Не надо, однако, думать, что мысли мои в то время выразились такими,
словами, -- я был тогда еще далек от привычного искусства взрослых людей, --
обводить чертой слова мелькающие, как пена, образы. Но они не остались без
выражения; за меня мир мой душевный выражала музыка скрытого на хорах
оркестра, зовущая Замечательную Страну.
Да, всего только за двадцать четыре часа Санди Пруэль вырос, подобно
растению индийского мага, посаженному семенем и через тридцать минут
распускающему зеленые листья. Я был старее, умнее, -- тише. Я мог бы,
конечно, с великим удовольствием сесть и играть, катая вареные крутые яйца,
каковая игра называется -- "съешь скорлупку", -- но мог также уловить суть
несказанного в сказанном. Мне, положительно, был необходим Поп, но я не смел
еще бродить, где хочу, отыскивая его, и когда он, наконец, подошел, заметив
меня случайно, мне как бы подали напиться после соленого. Он был во фраке,
перчатках, выглядя оттого по-новому, но мне было все равно. Я вскочил и
пошел к нему.
-- Ну, вот, -- сказал Поп и, слегка оглянувшись, тихо прибавил: --
Сегодня произойдет нечто. Вы увидите. Я не скрываю от вас, потому что
возбужден, и вы много сделали нам. Приготовьтесь: еще неизвестно, что может
быть.
-- Когда? Сейчас?
-- Нет. Больше я ничего не скажу. Вы не в претензии, что вас оставили
выспаться?
-- Поп, -- сказал я, не обращая внимания на его рассеянную шутливость,
-- дорогой Поп, я знаю, что спрашиваю глупо, но... но... я имею право. Я
думаю так. Успокойте меня и скажите: что с Молли?
-- Ну что вам Молли?! -- сказал он, смеясь и пожимая плечами. -- Молли,
-- он сделал ударение, -- скоро будет Эмилия Ганувер, и мы пойдем к ней пить
чай. Не правда ли?
-- Как! Она здесь?
-- Нет.
Я молчал с сердитым лицом.
-- Успокойтесь, -- сказал Поп, -- не надо так волноваться. Все будет в
свое время. Хотите мороженого?
Я не успел ответить, как он задержал шествующего с подносом Паркера,
крайне озабоченное лицо которого говорило о том, что вечер по-своему
отразился в его душе, сбив с ног.
-- Паркер, -- сказал Поп, -- мороженого мне и Санди, большие порции.
-- Слушаю, -- сказал старик, теперь уже с чрезвычайно оживленным, даже
заинтересованным видом, как будто в требовании мороженого было все дело
этого вечера. -- Какого же? Земляничного, апельсинового, фисташкового,
розовых лепестков, сливочного, ванильного, крем-брюле или ...
-- Кофейного, -- перебил Поп. -- А вам, Санди? Я решил показать
"бывалость" и потребовал ананасового, но -- увы! -- оно было хуже кофейного,
которое я попробовал из хрустальной чашки у Попа. Пока Паркер ходил, Поп
называл мне имена некоторых людей, бывших в зале, но я все забыл. Я думал о
Молли и своем чувстве, зовущем в Замечательную Страну.
Я думал также: как просто, как великодушно по отношению ко мне было бы
Попу, -- еще днем, когда мы ели и пили, -- сказать: "Санди, вот какое у нас
дело..." -- и ясным языком дружеского доверия посвятить меня в рыцари
запутанных тайн. Осторожность, недолгое знакомство и все прочее, что могло
Попу мешать, я отбрасывал, даже не трудясь думать об этом, -- так я доверял
сам себе.
Поп молчал, потом от великой щедрости воткнул в распухшую мою голову
последнюю загадку.
-- Меня не будет за столом, -- сказал он, -- очень вас прошу, не
расспрашивайте о причинах этого вслух и не ищите меня, чтобы на мое
отсутствие было обращено как можно меньше внимания.
-- Я не так глуп, -- ответил я с обидой, бывшей еще острее от занывшего
в мороженом зуба, -- не так я глуп, чтобы говорить мне это, как маленькому.
-- Очень хорошо, -- сказал он сухо и ушел, бросив меня среди
рассевшихся вокруг этого места привлекательных, но ненужных мне дам, и я
стал пересаживаться от них, пока не очутился в самом углу. Если бы я мог
сосчитать количество удивленных взглядов, брошенных на меня в тот вечер
разными людьми, -- их, вероятно, хватило бы, чтобы заставить убежать с
трибуны самого развязного оратора. Что до этого?! Я сидел, окруженный
спинами с белыми и розовыми вырезами, вдыхал тонкие духи и разглядывал полы
фраков, мешающие видеть движение в зале. Моя мнительность обострилась
припадком страха, что Поп расскажет о моей грубости Гануверу и меня не
пустят к столу; ничего не увидев, всеми забытый, отверженный, я буду бродить
среди огней и цветов, затем Томеон выстрелит в меня из тяжелого револьвера,
и я, испуская последний вздох на руках Дюрока, скажу плачущей надо мной
Молли: "Не плачьте. Санди умирает как жил, но он никогда не будет спрашивать
вслух, где ваш щеголеватый Поп, потому что я воспитан морем, обучающим
молчанию".
Так торжественно прошла во мне эта сцена и так разволновала меня, что я
хотел уже встать, чтобы отправиться в свою комнату, потянуть шнурок стенного
лифта и сесть мрачно вдвоем с бутылкой вина. Вдруг появился человек в ливрее
с галунами и что-то громко сказал. Движение в зале изменилось. Гости потекли
в следующую залу, сверкающую голубым дымом, и, став опять любопытен, я тоже
пошел среди легкого шума нарядной оживленной толпы, изредка и не очень
скандально сталкиваясь с соседями по шествию.
XVII
Войдя в голубой зал, где на великолепном паркете отражались огни люстр,
а также и мои до колен ноги, я прошел мимо оброненной розы и поднял ее на
счастье, что, если в цветке будет четное число лепестков, я увижу сегодня
Молли. Обрывая их в зажатую горсть, чтобы не сорить, и спотыкаясь среди
тренов, я заметил, что на меня смотрит пара черных глаз с румяного
кокетливого лица. "Любит, не любит, -- сказала мне эта женщина, -- как у вас
вышло?" Ее подруги окружили меня, и я поспешно сунул руку в карман,
озираясь, среди красавиц, поднявших Санди, правда, очень мило, -- на смех. Я
сказал: "Ничего не вышло", -- и, должно быть, был уныл при этом, так как
меня оставили, сунув в руку еще цветок, который я машинально положил в тот
же карман, дав вдруг от большой злости клятву никогда не жениться.
Я был сбит, но скоро оправился и стал осматриваться, куда попал. Между
прочим, я прошел три или четыре двери. Если была очень велика первая зала,
то эту я могу назвать по праву -- громадной. Она была обита зеленым муаром,
с мраморным полом, углубления которого тонкой причудливой резьбы были
заполнены отполированным серебром. На стенах отсутствовали зеркала и
картины; от потолка к полу они были вертикально разделены, в равных
расстояниях, лиловым багетом, покрытым мельчайшим серебряным узором. Шесть
люстр висело по одной линии, проходя серединой потолка, а промежутки меж
люстр и углы зала блестели живописью. Окон не было, других дверей тоже не
было; в нишах стояли статуи. Все гости, вошедши сюда, помельчали ростом, как
если бы я смотрел с третьего этажа на площадь, -- так высок и просторен был
размах помещения. Добрую треть пространства занимали столы, накрытые
белейшими, как пена морская, скатертями; столы-сады, так как все они сияли
ворохами свежих цветов. Столы, или, вернее, один стол в виде
четырехугольника, пустого внутри, с проходами внутрь на узких концах
четырехугольника, образовывал два прямоугольных "С", обращенных друг к другу
и не совсем плотно сомкнутых. На них сплошь, подобно узору цветных камней,
сверкали огни вин, золото, серебро и дивные вазы, выпускающие среди редких
плодов зел