Москве договоримся, Иван Николаевич? - глухо сказал Сазонов. Азеф знал, о каких подробностях хочет говорить Сазонов. - Об этом поговорим в Москве, - улыбнувшись, сказал он. А ночью, подняв воротник пальто, надвинув на глаза котелок, Азеф выскользнул из квартиры. 15 Вечер сумерками кутал Сокольничий парк. Под ветром шумела листва толстых лип. Стар был парк, видел несчастия и счастия. Но этих четырех людей видел в первый раз. По темной аллее шел Азеф. Из-за поворота вышли Каляев и Савинков. Вдали в темноте показался, догонявший их, Сазонов. В глубине аллеи, охваченной черно-синим сумраком, пошли вчетвером. Азеф, Сазонов, Каляев, Савинков. - "Леопольд" не приехал, - проговорил Азеф. - Задержался из-за динамита, но все равно ждать нельзя, к четвергу он доставит. Они сели на скамью, в темноте скрылись. Хотя присмотревшиеся к темноте глаза видели, казалось, даже выражения лиц. - Надо все решить, - гнусаво рокотал Азеф, -предлагаю такой план: убийство - на улице, по дороге на Балтийский вокзал. Будет четверо метальщиков. Они пойдут один за другим навстречу карете. Первый пропустит ее, и тем замкнет ей обратный путь. Второму принадлежит честь нападения. Третий мечет только в том случае, если бомба второго не взорвется, или Плеве будет ранен. Четвертый остается в резерве, и действует, если у второго и третьего будет неудача. - Азеф говорил ровным рокотом. - Вот план, как вы думаете, товарищи? - План верен, - сказал Савинков. - Плеве не может быть не убит. Но надо обсудить и самый способ метания. Паузу прервал мягкий голос Каляева. - Есть верный способ не промахнуться. Броситься под ноги лошадям. - То есть как? - не понимая, раздраженно бормотнул Азеф. - Едет карета. Я с бомбой кидаюсь под лошадей. Или взорвется бомба или лошади испугаются, значит все равно остановка, может метать второй. - Но вас-то разорвет наверняка? Разумеется. Прошло молчание. - Это ненужно, - пророкотал Азеф. - Если добежали до лошадей, значит добежали и до кареты, зачем же бросаться под ноги лошадям, когда можно метать прямо в карету. Как вы думаете, Егор? В темноте хрустнула скамья, Сазонов переменил позу, он заговорил, как человек оторванный от своих мыслей. - Вы правы, добежав до кареты. можно конечно метать в карету. Общий план хорош. Я уверен, сквозь четырех метальщиков Плеве не прорвется. Надо завтра же ехать. Меня берет ужас, - взволнованно проговорил Сазонов, - что с таким трудом налаженное дело может сорваться по пустяку. - По какому пустяку? - опросил Азеф. - Мало ли что, филеры могут набрести на квартиру. - Вы боитесь провокации? - лениво сказал Азеф. - Случайности. - Провокация может быть всегда, каждому в душу не влезешь, - медленно произнес Азеф, - надо действовать, вы правы. Если план принят, надо утвердить четырех товарищей, как исполнителей. Азеф замолчал. Это была святая минута Ивана Каляева и Егора Сазонова. Они ее ждали. Голос Каляева проговорил : - Я хочу быть метальщиком. - И я, - ответил Сазонов. Азеф молчал. - Я должен передать просьбу Доры, - словно стесняясь, сказал Савинков. - Говорю заранее, я против того, чтобы Дора шла метальщиком, но не имею права не передать. Она хочет идти на Плеве. - Егор, как ваше мнение о Доре? - равнодушно опросил Азеф. - Что же я могу иметь против? По моему, Дора если пойдет... - Я категорически против разрешения Доре идти со снарядом! - перебил Савинков. - Что ты категорически, это мы знаем, - тихо рассмеялся Азеф. - Скажи причину? Дора член партии, почему ей не идти со снарядом? - Моя мать никогда б не простила, если б узнала, что мы, мужчины, посылаем на убийство женщину. Тихим, презрительным смешком Азеф расхохотался. Савинков встал со скамьи. - Высказываясь против кандидатуры Доры, предлагаю себя в метальщики. Тишину разорвал равнодушный голос Азефа: - Хорошо, будь по твоему, я не назначаю Дору. Но, как глава Б. О. отвожу и твою кандидатуру. - Почему? - тихо-быстро проговорил Савинков. - Это мое дело, Я считаю, что ты на этом месте неподходящ. Мы не можем выступать метальщиками. Ни я, ни ты. Мы должны сохранить партии боевку дальше. Если ты настаиваешь, то я стану сам одним из метальщиков, - твердо оказал Азеф. - Это же ерунда! - проговорил Савинков. - Иван Николаевич прав, - сказал Сазонов, -ни он, ни вы, Павел Иванович, во имя террора не должны подвергать свою жизнь прямой опасности. Ваши жизни нужны. Партия идет не на последний акт. - Ты не возражаешь, Борис? - проговорил Азеф. - Теоретически может быть это верно, но мне тяжело, если мне отказывают, и в особенности, если на дело пойдет женщина. - Глупая романтика, - закашлявшись, бормотнул Азеф. - Мужчина, женщина - одинаковые члены партии, но для твоего спокойствия я отвожу Дору. Голос Азефа показался сонным, усталым. - На кандидатуры "поэта" и Егора я согласен. Другими метальщиками будут Боришанский и еще один товарищ, вы его не знаете. Боришанский ручается за него, это его друг. Парк шумел темной невидимой листвой. Шли Каляев, Сазонов. Сзади Савинков, Азеф. Каляев в темноте нашел руку Сазонова и крепко сжал ее. Сазонов ответил сильным пожатием. 16 В "Северной гостинице", где взорвался Покотилов, Швейцер должен был окончить приготовление бомб. К семи утра был готов четвертый снаряд. Швейцер поставил все четыре на комод. В зеркале, завернутые в бумагу, отражались круглые тяжелые свертки. Передача бомб за Мариинским театром прошла в образцовом порядке. Цилиндрическую, перевязанную голубым шнуром, взял Сазонов, одетый железнодорожником. Его бомба весила 12 фунтов. Круглую, завернутую в платок, взял худыми, бледными руками, одетый швейцаром, Каляев. Две одинаковые, похожие на коробки конфет, взяли Боришанский и Сикорский, опрятав под плащи. 17 В садике церкви Покрова на Садовой карету министра внутренних дел ждали Савинков и четыре метальщика. Боришанский сидел на лавочке спокойно. На другой - Сазонов подробно объяснял Сикорскому, как в случае надобности утопить бомбу. Каляев, стоя у церкви, сняв фуражку, крестился. В отдалении, опершись на ограду, на него глядел Савинков. 18 В 9.30 от подъезда департамента полиции, рысаки тронули карету министра. Как всегда, кучер сразу пустил их полным ходом. Махом, храпя ноздрями, не сбиваясь с ноги, понеслись рысаки по Фонтанке. И каждый в ветреном, утреннем беге слышал резкое дыхание другого. 19 Метальщики тронулись по Садовой, на дистанции в 40 шагов. Путь был по Английскому проспекту, Дровяной, к Обводному каналу, мимо Балтийского и Варшавского вокзалов метальщики выходили на Измайловский проспект - навстречу карете Плеве. В 9 часов 45 минут на Измайловском проспекте со стороны Вознесенского показалась карета. Рысаки несли ее крупным, размашистым махом, в ногу, как кони Люцифера, вороные, прекрасные звери. Держась дальше от тротуара, по середине проспекта, мчалась карета. Спереди в открытой коляске на яблочных конях с изогнувшимися пристяжными летел полицмейстер. Блестя металлическими спицами велосипедных колес, с неимоверной быстротой крутил ногами, главный телохранитель министра, Фридрих Гартман у заднего колеса кареты. За ним длинной шеренгой неслись сыщики-велосипедисты. В пролетках на рысаках мчались агенты и филера. 20 Метальщики двигались быстро. Чуть сгорбясь, первым, в широком плаще шел Абрам Боришанский. Он должен замкнуть поворот кареты. За ним - Егор Сазонов, у него была высоко поднята голова, словно хотел он сейчас же броситься вперед всем телом. 12-ти фунтовый снаряд держал высоко, у плеча. За Сазоновым легкой походкой, иногда улыбаясь, шел Каляев, держа снаряд, как сверток белья. За Каляевым торопясь и не поспевая, шел бледный юноша Сикорский. 21 Карета стремительно сближалась с метальщиками. В ушах и груди секунды рвались протяжным звоном. Сазонов услыхал отчетливые удары копыт по торцам. И вдруг перестало биться сердце, оборвалось дыхание. "Неужели пропущу? Глупости", - пробормотал он. В этот момент Сазонов заметил, карета уж близко и на обратной стороне улицы, на вывеске синими буквами написано "Варшавская гостиница". "Неужели пропущу?". Он уже видел близко несущихся, сытых вороных жеребцов. Одна секунда. Они пролетят как поезд, как гроза и скроются, сопровождаемые пролетками, велосипедистами. Но вдруг перед каретой министра вынырнул извозчик. В пролетке, развалясь, сидел молодой офицер. Чтобы на всем ходу обогнуть извозчика, карета метнулась с середины проспекта к тротуару. Было видно, как натянул вожжи рыжебородый кучер Филиппов, как навалились друг на друга рысаки в бешеном повороте. Не рассуждая, кинулся к карете Сазонов. В секунду увидал в стекле старика. Старик рванулся, заслоняясь руками. И во взгляде отчаянных глаз Плеве и Сазонов в ту же секунду поняли, что оба умирают. Цилиндрическая бомба ударилась разбив стекло... 22 Рысаков сшибло страшным ударом, словно они были игрушечными. На всем ходу упали лошади. Серожелтым вихрем в улице взметнулся столб дыма и пыли. Заволоклось все. И первое, что увидели прохожие, - вскочивших в дыму вороных коней, карьером помчавшихся по Измайловскому. Дым быстро рассеялся. Лежа на мостовой, Сазонов удивился, что жив, хотел приподняться, но почувствовал, что тела нет. С локтя, сквозь туман, увидал валяющиеся красные куски подкладки шинели и человечьего мяса. Сазонов удивился, что нет ни коней, ни кареты. Хотелось закричать "Да здравствует свобода!" - Да здра... - Но все потемнело, на него прыгнул Фридрих Гартман. Судорожно сжимая бомбу, Каляев стоял на мосту. Он не знал, жив ли Плеве. Храпя, хрипя, хлеща оглоблями и остатками колес пронеслись окровавленные кони. "Убили министра!" - закричал бегущий, незнакомый человек. И Каляев понял, что приговор выполнен. Полицмейстер схватил неповрежденный портфель министра, лежавший посредине мостовой. Портфель был заперт. Далеко, согнув ноги, лежал обезображенный труп рыжебородого кучера Филиппова. Сазонова били полицейские и филеры. Он не видел, как полотнянно бледный, в элегантном костюме, подбежал к месту взрыва Савинков. Толстый пристав Перепелицын размахивая шашкой, кричал: - Да куда вы лезете, господин! уходите! Савинков заметил, у пристава трясется нижняя челюсть. Паника овладела улицей. Двое городовых волочили громадное тело кучера. Для чего-то вели пойманных, всеми мускулами дрожащих окровавленных коней. Полицмейстер махал министерским портфелем. Женщины перевязывали гвардейского офицера, пересекшего путь. Мундир был окровавлен. Пристав записывал имя и адрес. - Цвецинский, - сдерживая стоны, говорил офицер, - лейб-гвардии Семеновского. Да везите же, - раздраженно простонал он и его понесли на пролетку. - Самого-то убило, смотри тащат, смотри, - говорила черненькая мещаночка. - Кого самого? - Кого? да не видишь разе, самого, кто бомбу кидал, того и убило, ужасти! Измайловский проспект был запружен сбегавшейся толпой. 23 Опустив голову, Савинков шел к Юсупову саду. Он был бледен, не знал: выполнен ли приговор партии? Оставаться в толпе не мог. Казалось, что Плеве спасен, а убит Сазонов. Мужчина в грязноватом, чесучовом пиджаке с трясущейся бородой схватил его за руку. - Скажите пожалуйста, что произошло? - Не знаю, - вырвал руку Савинков, ускоряя шаг. Возле Юсупова сада никого не было. "Что значит? Где товарищи?" Савинков чувствовал, что внутри, у сердца что-то болит, разрастается, давит тяжелая пустота. Он шел по Столярному. "Надо успокоиться", - думал он. Сталкивался с людьми, тихо шедшими по магазинам. И вдруг машинально остановился: на другой стороне висела покосившаяся вывеска "Семейные бани Казакова". Савинков перешел улицу. На двери бани, писаное рукой, прижатое кнопками, было объявление: - "Стеклянной посуды в баню просят не носить во избежание всяких случайностей и вообще". Савинков, не думая, вошел в баню. Бани были второразрядные. В коридоре пахло банной прелью. Ходили сюда не столько мыться, сколько за всякими другими надобностями. - Номера есть? - опросил у кассы Савинков и закашлялся. - Только в три рубля. - Да, в три, - сказал он, вытаскивая зелененькую бумажку. "Чорт знает, как дорого", - подумал поднимаясь по грязной лестнице. В углу ковра заметил пятно обмылков. "Уронили белье, что ли?" Банщик с фиксатуаренными усами семенил с конца коридора. - В 12-й пожалте. - Мыла, полотенце, - рассеянно говорил Савинков, входя в номер, - и эту, ну как ее... мочалку! - Как же без мочалки, - засмеялся богатому барину банщик. Савинков заперся. Бросил мыло, полотенце, мочалку в медный таз. Сбросил пальто, пиджак и лег на диван. Надо было сосредоточиться, решить. Но решить было, оказывается, трудно. Вместо решения проносились не относящиеся к делу картины. Мать, умерший брат Александр, Вера, он не мог отогнать их. "Господи", - вдруг пробормотал он и, услышав свой голос, удивился. "Банщику надо было сказать, что жду женщину, было бы лучше". В это время в номер раздался стук. Савинков вздрогнул и прислушался. Стук повторился сильней. - Чего еще? - крикнул сердито Савинков, подходя к двери. - Ваше время вышла, господин, - ответил из-за двери банщик. - Сейчас выхожу. "Какая ерунда, время вышло", - пробормотал Савинков. Он налил в таз воды, намочил полотенце и мочалку, бросил все на продырявленный кожаный диван и наплескал водой на полу. 24 Вечером на Невском Савинков стоял ошеломленный. В темноте бежали газетчики, крича: - "Убийство министра Плеве!" - Савинков не понимал, кто же убил министра? Казалось, убил вовсе не он. Савинков держал газетный лист. Из траурной рамки смотрел министр. Колючие глаза, топорщащиеся усы: - В. К. Плеве не существовало: "Сегодня в 9 ч. 49 минут на Измайловском проспекте возле Варшавской гостиницы злоумышленником, имя которого не удалось установить, убит, брошенной в окно кареты бомбой, министр внутренних дел В. К. Плеве. Сам злоумышленник тяжело ранен. Кроме министра внутренних дел убит кучер Филиппов, а также ранен проезжавший по улице поручик лейб-гвардии Семеновского полка Цвецинский..." - Простите, - проговорил господин. Савинков почувствовал, что с кем-то столкнулся. "С места убийства злоумышленник перевезен в Александровскую больницу для чернорабочих, где ему в присутствии министра юстиции Муравьева немедленно была сделана операция. На допросе, состоявшемся тут же после операции и произведенном следователем Коробчич-Чернявским злоумышленник отказался назвать свою фамилию. Департаментом полиции приняты энергичные меры розыска, ибо предполагается, что убийство министра является делом террористической организации". "Жив! жив!" - повторял Савинков, переходя Невский меж пролеток, колясок, карет. "Егор герой!" И вдруг почувствовал, мостовая поднимается, плывут, дробятся фигуры прохожих, встречные экипажи и здания валятся на него. Савинков понял, надо скорей войти в этот ресторан, у которого он остановился. - Что прикажете-с? - Дайте карту. - Слушаюсь. - Стерлядь кольчиком. - Слушаюсь. И вскоре лакей мягко подбежал к нему с серебряной дымящейся миской. 25 Прасковья Семеновна Ивановская, как член Б. О. выполняла приказания начальника. Сейчас, в Варшаве шла не кухаркой, а барыней, в черном платье с легким кружевом, в соломенной шляпке, с зонтиком. Во всей фигуре Азефа, показавшегося на Маршалковской, Ивановская заметила волнение. Азеф шел быстро, грузно, раскачивая живот. Лицо смято, заспано, искажено. Он показался Ивановской прибитым. - К часу должны все узнать. Если убьют, будут экстренные выпуски. От Савинкова должна придти телеграмма. Это ужасно, - вдруг проговорил он, тяжело дыша, приостанавливаясь. - Быть вдали от товарищей, ждать, вот так, как мы с вами, это ужасно. Ивановская ничего не ответила, шла, опустив голову. - Зайдем в цукерню. В белой чистой цукерне пустовато. Девушка принесла им кофе с пирожными. Отошла, села, сонно смотря в окно на Маршалковскую. Так прошел час. Почти все время они молчали. Ивановская видела: волнение все сильней охватывает Азефа. Уродливый человек, никогда не вызывавший у нее симпатий, сейчас их вызвал. Азеф потел, обтирая лоб. - Уже без четверти двенадцать, - сказал он, поворачиваясь всем туловищем. - Что-нибудь должно было случиться. Азефу стало душно. Он крепко обтер лицо. - Надо быть спокойней, Иван Николаевич. - Ах, - как от боли сморщился Азеф, - что вы говорите! Стало быть вы не любите товарищей. Я люблю их, поймите, они все сейчас могут погибнуть, - лицо Азефа задергалось и он отвел глаза от Ивановской. - Пойдемте, - вдруг сказал он. - Я не могу больше. Ивановская встала. Сонная девушка подошла получила деньги и опять села у окна без дела глядеть на улицу. 26 Она видела сквозь стекло, как прошли мимо цукерни толстый господин с старой дамой, только что пившие у нее кофе. Но за цукерней девушка уже не видала, как толстый господин почти побежал к газетчику-мальчишке, который крича, продавал экстренные выпуски. - Брошена бомба! С газетой в руках Азеф сделал несколько шагов, лицо его было беложелто. - Брошена бомба... ничего... неудача... - растерянно пробормотал он. Но обгоняясь газетчики-мальчишки бежали с разных сторон, крича: - Замордовано Плевего! Азеф выхватил листок у одного из них. Руки Азефа дрожали крупной дрожью. Прочитал вслух: - "За-мор-до-ва-но Пле-ве-го". И вдруг остановился, осунулся, вислые руки опустились вдоль тела, смертельно бледный, тяжело дыша, Азеф схватился за поясницу. - Постойте, - пробормотал он, - я не могу идти, у меня поясница отнялась. - Что значит "замордовано", убит или ранен? - опросила Ивановская. - Может быть ранен? - с испугом простонал Азеф. Везде по улицам бежали люди с газетами в руках. В окнах магазинов стали появляться листы с надписью "Замордовано Плевего". - Я спрошу, что значит "замордовано"? - Вы с ума сошли. Надо ждать, лучше я поеду в "Варшавский дневник". Подождите. Держась за поясницу Азеф перешел улицу. Когда скрылся, Ивановская не выдержала. Это был маленький магазин обуви. - Что могу предложить? - любезно шаркая, подошел хозяин-поляк на коротеньких ножках. Старая женщина, улыбаясь, сказала: - Скажите пожалуйста, почему кричат на улицах, что значит "замордовано". - Убили министра Плеве, - сказал обувник, - замордовано значит убили. - Благодарю вас. Азеф подъехал на извозчике. Он был бледен, волнение все еще не покидало его. - Убит бомбой, сделано чисто, - пробормотал он. - Я был на почте, завтра приезжает Савинков. Явка в 2 часа в "Кафе де Пари". Купите хорошее платье. Ресторан первоклассный. Вторая явка на Уяздовской в шесть. Если я не увижу Савинкова, передайте, чтобы стягивал товарищей в Женеву. - Разве вы уезжаете? Азеф осмотрел ее с ног до головы. - Я никуда не уезжаю, говорю на всякий случай, понимаете? Завтра должны обязательно быть на явке. А сейчас прощайте. 27 В "Кафе де Пари", куда пришла Прасковья Семеновна в дорогом коричневом платье с кружевами, Азефа не было, не было и Савинкова. От трех до шести Прасковья Семеновна гуляла в польской, нарядной толпе на Уяздовской аллее, неподалеку от "Кафе де Пари". И здесь не встретила ни Азефа, ни Савинкова. Прасковья Семеновна ходила в большом волнении, не зная, что же ей делать? В магазине ювелира, стрелка показывала - семь, - ждать бесполезно. Ивановская пошла в направлении Нового Света. Но вдруг, на мгновенье, возле Уяздовского парка показалась знакомая, худая фигура. Господин приближался, в светлом костюме, в панаме. В двух шагах он пристально взглянул на Ивановскую. Прасковья Семеновна остановилась: - похож на Мак-Кулоха, но не Савинков. Господин шел прямо к ней, странно улыбаясь улыбкой похожей на странную гримасу. - Прасковья Семеновна? - Это вы? - тихо произнесла Ивановская. - Господи, на вас лица нет! Даже теперь Ивановская его не узнавала. Лицо сине-бледное, заостренное во всех чертах, с пустыми узкоблещущими глазами. Другое лицо. Ивановская бессильно проговорила: - Кто, скажите, кто? - Егор. - Погиб? - Тяжело ранен. - Господи, Егор, - закрывая лицо руками в кружевных перчатках, прошептала Ивановская, на старушечьих глазах выступили слезы. - Давайте сядем, - сказал Савинков. Мимо шла праздничная толпа. Савинков рассказывал о Егоре, об убийстве, об аресте Сикорского. Кончив, добавил : - Я видел Азефа, он торопился, сказал, что должен ехать, заметил слежку, он выехал в Женеву. - Он просил передать, чтобы стягивали туда товарищей. - Да, да, для нового "дела", - усмехнулся Савинков странной, новой, неопределенной полуулыбкой, - я не знал, что убивать трудно, Прасковья Семеновна. Теперь знаю. Рубить березу, убить животное проще, а человека убить трудно. В этом есть что-то непонятное... метафизическое... - Вы куда же теперь? Заграницу? - перебила Ивановская. - Да, - сказал Савинков, - лиха беда начало. ГЛАВА ШЕСТАЯ 1 Окна гостиницы "Черный орел" выходили на набережную Дуная. Говорят, что Дунай голубой. Дунай синий. Но ни на синеву вод, ни на белые пароходы из окна гостиницы не смотрел Азеф. Запершись в номере он писал Ратаеву: Дорогой Леонид Александрович! Я совершенно потрясен происшедшим. Но не буду вам об этом писать, мы скоро увидимся. Я думаю приехать в Париж в скором времени. Ужасно, ужасно, дорогой! 7-го июля я писал вам письмо из Вильны, прося выслать мне 100 рублей, после этого 9-го оттуда же послал телеграмму, но денег не получил, так как по делам должен был выехать в Вену. Здесь живу с 11-го, кое-что есть интересное. Будьте добры, распорядитесь высылкой денег сюда, как всегда высылаете. Пробуду здесь еще несколько дней и через Женеву проеду в Париж, где повидаемся. Есть очень интересные сведения, которые сообщу в следующем письме. Ваш Иван." Слегка высунув красный язык, Азеф заклеил языком письмо. 2 Савинков несколько ночей не спал. Это было неожиданно. Плеве не покидал его. На столе валялись газеты с изображением старого министра. Савинков смотрел на них. Лицо старика не менялось. "Может быть, надо больше мужества посылать на смерть других, чем идти самому? Все равно, сидеть ли у церкви Покрова иль метать бомбу. Этого старика я разорвал на части. Как революционер я ненавидел его, хотел его смерти. Смерти хотела Россия, он должен был пасть и пал. Да, да. Все логично и ясно. Но почему же Ивановская не узнала меня? Почему бессонница? Нервы? Потому, что убил? И совершенно все равно кого: министра ли, собственную ли жену, товарища, чорта, дьявола? Не думал, что будет след. Метафизическая ерунда, оказывается, существует. Говорят, в Берлине живет с женой и детьми палач. По профессии он ездит и отрубает головы. Одевается в цилиндр, сюртук, отрубив возвращается к жене и делает детей. Что же? Ничего. Интересно спросить этого немца, "нна, мол, Негг Schulze, wie geht's sonst?" He может же быть, чтобы ничего не оставалось у герра Шульце? Хотя может быть у герра Шульце и не должно оставаться. У меня ж, оказывается, остается какая-то метафизическая ерунда..." Савинков взял газету, еще раз взглянул на Плеве. Плеве глядел прямо на него. И вдруг, ей Богу, ему показалось, будто бы Плеве ему улыбнулся! Какая чушь! Савинков отшвырнул газету. 3 Сазонов был еще без сознания. Рана была в глаз, в бок, в левую ногу. Весь забинтованный Сазонов лежал в одиночной палате Александровской больницы. У белой постели, за белым столиком, в белом халате сидел доктор. Сазонов тихо бредил. Но иногда вскакивал, начинал кричать. Доктор стенографировал бред. Это был чиновник полиции, разоблаченный провокатор М. И. Гурович. - Как ваше самочувствие? - говорил он, подходя, беря за руку Сазонова, пробуя пульс. То ж лошадиное, цвета алебастра, лицо, те ж блестящие откинутые назад волосы, но не рыжие теперь, а черные как смоль, крашеные. Сазонов попытался что-то сказать, но заметался, вырывая руку пробормотал: - ...Еще бесконечность... ой... милый... Петька... пора... ой... но ты пожалуйста поскорее... что же... а... пустите меня... скорее поправлюсь... Господи, Господи... Глубоко переведя дыхание, Сазонов смолк. Гурович записывал за столом. Сазонов снова метнулся, заговорил: - ...Вот у меня был один хороший пациент, я его попортил... князь... я знаю... что вы из меня хотите сделать... много найдете самостоятельности... как... ох как утомил меня... да, князь... делайте вы по-своему, как вы хотите... не будьте бабой... фу, фу... досада... ну, Господи, Боже мой... поставьте меня в хорошее положение, как мужчину... ей Богу, бабу из меня вареную делаете... Господи Боже мой... никакого смысла ни в чем не вижу... - застонал он, падая на подушки. Так лежал Сазонов долго. Потом тихо зашептал. Гурович подвинулся ближе, наклоняясь, не расслышивая. - ...Не знаю, что вы должны чувствовать... снимите лишние афишки... Господи... и вот я как балбес ничего не знаю... ничего не помню... хоть бы вы пожалели, как долго стою... пора кончать... торжественно даже... снимите лишнюю одежду... куда я поеду сегодня... вы сказали, что поеду... опять на бобах... опять на левой ноге какой-то князь... мой что ли... мой... тоже поганый... нет, вашу науку не понимаю... совсем странно... ой... что это на левой ноге...тяжело... словно пусто... доктор! - вскрикнув, вскочил Сазонов. - Что вы? - ласково сказал Гурович, отложив карандаш и подойдя к нему. - Что мне делать, доктор? - смотрел на Гуровича не забинтованным глазом, Сазонов, - эти дни надо ехать на дело... по провинциальному... я связан словом... и путаница... вышла... что делать?.. - Какая путаница? - еще ласковей проговорил Гурович, садясь на кровать, беря за руку. - Николай Ильич... семейство... я жду, когда солнышко выйдет, - бормотал Сазонов, - ...ну перестань... не стану же плясать... Петя, а Петя... а что... а если... равно наплюй... покорно благодарю... не согласен... ты слышишь... не слушай... ну как... это же не печка какая... это машина... Господи помилуй... ну как же... о, о, о... ох Христос воскрес... теперь встречают... я на могиле Христа... а где-то лежу... я конторщиком идти не хочу... все мрачные какие-то... 4 В Женеве у эс-эров был праздник. У кресла Гоца собрались Чернов, Потапов, Минор, Ракитников, Селюк, Брешковокая, Натансон, Бах, Авксентьев, Азеф. Были Швейцер, Каляев, Боришанский, Бриллиант, Дулебов. У кресла забылись разногласия, склоки, неприятности. Перемешались старые с молодыми. Раскаленный успехом Каляев говорил с распевным польским акцентом. Стоял взволнованный, покрасневший, с рассыпавшимися волосами. Каляев был похож на Руже де Лиля, поющего Марсельезу. Многие из старых, потертых членов партии, в душе мало склонных к идеализму, даже не вникая в то, что говорил Каляев, были захвачены. Каляев верил в то, что говорил. Вера его была фанатична, страстна, красиво выраженная, она оковала слушателей, когда "поэт" говорил, нервно жестикулируя правой рукой: - Мы не можем, не смеем верить перепугавшемуся правительству, сулящему теперь стране какие-то успокоения! Нет! Мы должны напрячь все силы, чтоб партия бросила в террор новые кадры преданных революции товарищей, чтобы внезапно, стремительно нанести врагу удар, и не затем, чтобы правительство шло по пути реформ, а затем, чтобы ударами, взрывами бомб, разбудить страну, встряхнуть ее, чтобы террор против ненавистного правительства стал массовым! Пусть каждый член партии идет не с речью, не с агитацией, не с литературой, а с бомбой! Ибо вообще социалист-революционер без бомбы уже не социалист-революционер! О, я знаю, недалеко то время, когда разгорится пожар! Когда будет и у нас своя Македония! Когда рабочий и крестьянин возьмутся наконец, за оружие! И тогда-то, вот тогда, наступит великая русская революция! Аплодисменты прервали Каляева. Сидя с Азефом, обняв его толстой рукой, Чернов наклоняясь, прошептал в азефово ухо: - Молодость, Иван, молодость, но святая, конечно, святая. Азефу было тяжело от черновской руки, но надеясь, что Виктор поддержит несколько его предложений в ЦК, он не освобождался. Чернов снял руку сам, попросил слова. - Слезы сжимают горло, дорогие товарищи, - заговорил он несколько в нос, протяжным великорусским пеньем, - когда слышишь речь, подобную речи дорогого товарища "поэта"! В особенности потому, что она полна силы и жажды действия, несмотря даже на то, что товарищ только что участвовал в таком сложном и большом деле, как дело Плеве! Верно! Верно! Нам конечно нужна "своя Македония", но не надо только переламывать палку и, поддавшись, увлечению молодости, забыв все иное, представлять себе нашу партию, как партию исключительно террористическую! Конечно, глубже пашешь, веселей пляшешь, это так, но надо все же помнить и то, что, как сказал наш великий сатирик, с одной стороны нельзя не сознаться, а с другой нельзя не признаться. Да, террор нам нужен! Да, террор одна из необходимейших форм борьбы нашей партии, но террор ведь, дорогой товарищ, все же есть мера временная, к тому же террор бывает троякий: эксцитативный, дезорганизующий, агитационный. И вот тут-то только в согласии с волей ЦК должна действовать наша святая беззаветная молодежь, наша боевая организация! Помните, что ржаной хлебушка калачу дедушка. И не дай Бог, если я понял так дорогого товарища, что, мол, он просто напросто влюбился, так сказать, в бомбочку, не дай Бог, не дай Бог, - затряс рыжими волосами Виктор Михайлович, - это конечно не то! Мы не верим правительству в его заверениях, мы поведем террор и не одного Плеве разорвем в клочья, - стукнул по столу Чернов, - но конечно боевая организация должна идти исключительно по воле ЦК партии, действовать только по его указанию. Не увлекайтесь, молодые товарищи, у нас есть программа, есть важнейшие задачи, аграрный вопрос, нельзя всю работу партии свести к террору, от этого надо предупредить, уж поверьте, поверьте, - говорил Чернов, обращаясь к боевикам, сидевшим плотной молодой кучкой на кровати, - поверьте, товарищи, в бомбочку не влюбляйтесь, а к нам прислушивайтесь, вот тогда-то сообща, без особого, так сказать, увлечения и пойдет у нас дело, не велик воробей, а копает горы, только должно среди нас быть полное подчинение воле ЦК. Никто не придал значения речи Чернова. Все знали словоточивость теоретика. В общем гуле раздался голос больного Гоца. - Ну, закипятился наш самоварчик! - захохотал, замахал на него Чернов, затрясши распадающейся по широким плечам шевелюрой. Гоц говорил горячо. Сказал, что присутствующие боевики принесли смертью Плеве на алтарь революции большую жертву. Что жаль славно отдавшего свою жизнь палачам, всем дорогого Егора Сазонова. Жаль молодого Сикорского. Но лучшей отплатой за них будет вновь наступление на слуг царского режима. И террор, верит он, поднимет действительно новую, большую революционную волну, которая сметет самодержавие. Попутно он полемизировал с социал-демократами. Но коротко. И закончил возгласом: - Да здравствует Б. О.! Все прокричали краткое ура, от которого швейцарка-хозяйка изумленно остановилась среди кухни. - "Эти русские рычат, как звери. Совершенно некультурные люди", - пробормотала она. - А скажите, товарищ Каляев, когда же приедет Савинков? Почему он задержался? - говорил Гоц. Сегодня вечером. Он задержался в Берлине. 5 Вечером, оставшись один, сидя в кресле, Гоц думал о наступающей русской революции. Вид у него был болезненный. Щеки матовые, руки высохшие, как две кости. Сегодня ярче блестели глаза, но блеск их был нехороший. Заметив это, жена положила на лоб Гоца руку, сказав: - Миша, ты себя плохо чувствуешь, ты устал? Гоц снял со лба руку, поцеловал. - Вера, - проговорил он, - у партии успехи, нарастает революция, а я как мертвец, как бревно... - Миша... - Ну, что Миша? Товарищи не замечают этого, даже не думают, не хотят знать, что я страдаю. И они правы. В это время было слышно, с кем-то говорила хозяйка. Раздался стук в дверь. - Неужели ты опять примешь, Миша? Ведь уж поздно. В полутемноте стоял Савинков. Гоц не узнал его. - Можно, Михаил Рафаилович? Не узнаете? - Боже ты мой! Да идите же сюда! Сбросив пальто, Савинков быстро подошел к креслу. Они обнялись. На глазах Гоца были слезы. Он не выпускал руки Савинкова, сжимая ее бессильными больными костями. Как рад за вас, как рад, - всматривался в Савинкова, - а знаете, изменились, похудели как будто, да что там, немудрено. Ну, садитесь, рассказывайте все, с самого начала, толком ведь никто еще ничего не рассказал. Верочка! Дай нам чайку и закусить что-нибудь! 6 Савинков рассказывал, как вели наблюдение, как точно знали выезды, как хороша была кухаркой Ивановская, как смело вышли метальщики, как мчались кони, как лежал на мостовой Сазонов, как Савинков не знал, убит ли Плеве, как узнал, как уехал, как в Варшаве его не узнала Ивановская. - Вы были загримированы? - Нет. - Так почему же? - Не знаю. Помню однажды спрашивал я Егора Сазонова, как вы, говорю, думаете, что мы будем чувствовать после убийства Плеве? Он говорит, - радость. И я ответил, - радость. А вот... - А вот? Брови Гоца сошлись. - А вот, кроме радости пришло что-то новое, люди не узнают на улице. - Не понимаю, - резко сказал Гоц, - этого я не слыхал ни от Каляева, ни от Доры, ни от Швейцера, ни от Ивана Николаевича. Что же вы чувствуете? "Грех убийства?" - Нет. - Так что же? - Так "что то", - засмеялся Савинков, - неопределенное весьма. - Опять декаданс, опять ваша героиня, бросившаяся в окно? - заволновался Гоц, ударяя костлявой рукой по ручке кресла. - Что ж вы не хотите работать в терроре? Савинков не сразу ответил, смотрел в блестящие глаза Гоца, сказал с расстановкой, не стирая улыбки. - Нет, Михаил Рафаилович, вы меня не поняли, напротив, я хочу и буду работать только в терроре. Едучи по Германии, я уже думал об убийстве великого князя Сергея. Как вы думаете, это нужно партии? - Конечно. Только это трудное дело. - Дальше в лес, больше дров. У нас уже есть опыт, - улыбнулся Савинков монгольскими глазами. - Я хочу предложить следующим именно это дело. - Об этом поговорим еще, - остановил Гоц. - Но дело то в том, что скрипка Страдивариуса так и остается надломленной. Боюсь за вас, Павел Иванович, ох, боюсь! Многое можете сделать, только не пошла бы трещина дальше, не лопнула бы скрипка. - Сам ломать не буду, Михаил Рафаилович, ну, а если уж она когда-нибудь сломается, хотя не думаю, так что ж поделать, такая уж никчемная стало быть была скрипка и жалеть о ней нечего. - Жалеют тех, кого любят, Павел Иванович. Ну, да, ладно, - отмахнулся Гоц, - заходите завтра, а теперь "мне время тлеть, а вам цвести", - сказал он, показывая на парализованные ноги. - Идите к Виктору, у него вечеринка, поразвлечетесь, вам нужен отдых. - Чернов все там же, на рю де Каруж? - Все там же. Все мы здесь, "все там же". - Я не про то, - смеялся Савинков, - я очень уважаю Виктора Михайловича, как теоретика, очень ценю его эрудицию, только скучно, знаете, жить на рю де Каруж. - Ну-ну ладно, зазнались. 7 В квартиру Чернова Савинков вошел в полночь. Женевцы видели третий сон. Но даже возле квартиры было шумно. В коридор из-за приотворенной двери неслись столбы синего дыма, шумы, крики сплетшихся голосов. Сквозь них выговаривала балалаечная барыня. И кто-то пляшущий выкрикивал: - "Скыгарки, мотыгарки, судыгарки, падыгарки". Савинков увидел стремительно опускающегося в присядке Чернова, с необыкновенной легкостью выкидывающего короткие ноги. Забористо наяривала русская балалайка. Пьяный, наголос кто-то закричал неповинующимся голосом: - Да здравствует партия социалистов-революционеров! Вдруг оборвались пляс, музыка, крики. Все бросились к Савинкову. Первый, задохнувшимся от пляса телом, бросился Чернов с криком. - Кормилец наш, дорогой! - Савинков почувствовал, как силен Чернов, обнявший стопудовыми руками, целовавший в небритые щеки. - Ах, ты вот радость то! Товарищи! Чествуем нашего неоценимого, бесстрашного боевика Павла Ивановича! Ура! Но крик был впустую. Савинкова обступили боевики. Обнимал Каляев. Жал руку Швейцер. Поздоровалась Дора. Савинков прошел с ними к столу. Стол уже устал от вечеринки, не выдерживал бутылок, закусок, цветов, все валилось на пол. Даже голубой чайник с выжженным боком и тот стоял отчаянно накренившись. Когда Савинков садился, из соседней комнаты вынырнула толстая фигура Азефа. - Иван, как я рад! - Слава Богу, слава Богу, - твердил Азеф, обнимая, целуя его. Все смотрели на них. Они были герои праздника партии, руководители акта. Но в углу опять раздалась балалайка. Наигрывал бежавший из России, никому неведомый семинарист, влюбленный в гениальность Чернова, охмелевший от женевского воздуха, от речей, от близости ЦК. - Да, дорогие друзья, большое дело, великое дело, святое дело, - обнимал Азефа Чернов, похлопывая по плечу. - Егора жалко, - гнусаво и грустно произнес Азеф. - Конечно жалко, конечно жалко и всем нам жалко, но террор требует жертв и я уверен, что Егор мужественно взойдет на эшафот. От Чернова пахло наливкой. Кто-то от стола сказал: - Вы не сомневаетесь в нем, Виктор Михайлович? - Нисколько, нисколько, уверен... Семинарист играл "Во саду ли в огороде". Комната наполнялась тоской и грустью. Сгрудившись у стола, цекисты в синем дыму спорили о связи Б. О. с ЦК. Боевики сидели на диване. Но среди них с жаром говорил только Каляев. Швейцер отпивал сельтерскую. А самой грустной в дыму и шуме была Дора Бриллиант. Ее не замечали. Доре казалось все чужим и чуждым. Казалось, люди спорят о чем то смешном и ужасном. А балалайка семинариста наполняла ее тоской. Разорвался апельсин У дворцова моста. Где ж сердитый господин Низенького роста. - Что вы, товарищ, такая грустная? - Я не грустная. Почему? - Да я уж вижу, товарищ, у меня глаз ватерпас, - тенорком прохохотал Чернов, похлопывая по плечу Дору. - Оставьте, товарищ Чернов, - сказала она. Чернов отошел, обняв двух нагнувшихся к столу цекистов, сразу ворвался в спор, быстро заговорив: - Нет, кормильцы, социализация земли несовместима... Но уж серел рассвет. В открытое окно навстречу рассвету тянулся дым русских папирос, словно улетая к горам в шапках снега. Все вставали, шумя стульями. Толпой вышли на рю де Каруж. По-русски долго прощались, уславливаясь, уговариваясь. И разошлись направо, налево. Только в дверях еще кивала рыжая голова хозяина. Но вскоре и он запер дверь. 8 Савинков писал письмо Вере: "- Дорогая Вера! Последние дни я испытываю чувство тоски по тебе, гораздо более сильное, чем то чувство любви, которое нас связывало и связывает. Может быть это странно? Может это причинит тебе боль? Но это так. Вот сейчас, когда в окно ко мне смотрят женевские горы, а по озеру бегут лодки с какими-то чужими людьми и вдали трубит беленький пароходик, мне хочется одного: - увидеть тебя. Хочется, чтобы ты была со мной, в одной комнате, где то совсем рядом. Чтоб я знал, что я не один, что есть кто-то, кто меня любит, сильно, о