Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей --------------------------------------------------------------- Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист OCR: Tamuh --------------------------------------------------------------- КНИГА ПЕРВАЯ ПЕТЕРБУРГСКАЯ ВЕНЕРА - АНТИХРИСТ хочет быть. Сам он, последний черт, не бывал еще, а щенят его народилось - полна поднебесная. Дети отцу своему подстилают путь. Все на лицо антихристо- во строят. А как устроят, да вычистят гладко везде, так сам он в свое время и явится. При дверях уже - скоро будет! Это говорил старик лет пятидесяти в оборванном подья- ческом кафтане молодому человеку в китайчатом шлафро- ке и туфлях на босую ногу, сидевшему за столом. - И откуда вы все это знаете?- произнес молодой человек.- Писано: ни Сын, ни ангелы не ведают. А вы знаете... Он помолчал, зевнул и спросил: - Из раскольников, что ли? - Православный. - В Петербург зачем приехал? - С Москвы взят из домишку своего с приходными и расходными книгами, по доношению фискальному во взятках. - Брал? - Брал. Не из неволи или от какого воровства, а по любви и по совести, сколько кто даст за труды наши при- казные. Он говорил так просто, что, видно было, в самом деле не считал взятки грехом. - И ко обличению вины моей он, фискал, ничего не донес. А только по запискам подрядчиков, которые во мно- гие годы по-небольшому давали, насчитано оных дач на меня 215 рублев, а мне платить нечем. Нищ семь, стар, скорбен, и убог, и увечен, и мизерен, и приказных дел нести не могу - бью челом об отставке. Ваше премило- сердное высочество, призри благоутробием щедрот своих, заступись за старца беззаступного, да освободи от оного платежа неправедного. Смилуйся, пожалуй, государь царевич Алексей Петрович! Царевич Алексей встретил этого старика несколько месяцев назад в Петербурге, в церкви Симеона Богоприим- ца и Анны Пророчицы, что близ речки Фонтанной и Шереметевского двора на Литейной. Заметив его по не- обычной для приказных, давно не бритой седой бороде и по истовому чтению Псалтыри на клиросе, царевич спросил, кто он, откуда и какого чина. Старик назвал себя подьячим Московского Артиллерийского приказа, Ларио- ном Докукиным; приехал он из Москвы и остановился в доме просвирни той же Симеоновской церкви; упомя- нул о нищете своей, о фискальном доношении; а также, едва не с первых слов - об Антихристе. Старик показался царевичу жалким. Он велел ему придти к себе на дом, чтобы помочь советом и деньгами. Теперь Докукин стоял перед ним, в своем оборванном кафтанишке, похожий на нищего. Это был самый обыкно- венный подьячий из тех, которых зовут чернильными душами, приказными строками. Жесткие, точно окамене- лые, морщины, жесткий, холодный взгляд маленьких туск- лых глаз, жесткая запущенная седая борода, лицо серое, скучное, как те бумаги, которые он переписывал; корпел, корпел над ними, должно быть, лет тридцать в своем при- казе, брал взятки с подрядчиков по любви да по совести, а может быть, и кляузничал,- и вот до чего вдруг доду- мался: Антихрист хочет быть. "Уж не плут ли?"- усумнился царевич, вглядываясь в него пристальнее. Но ничего плутовского или хитрого, а скорее что-то простодушное и беспомощное, угрюмое и упрямое было в этом лице, как у людей, одержимых од- ною неподвижною мыслью. - Я еще и по другому делу из Москвы приехал,- добавил старик и как будто замялся. Неподвижная мысль с медленным усилием проступала в жестких чертах его. Он потупил глаза, пошарил рукою за пазухой, вытащил оттуда завалившиеся за подкладку сквозь карманную про- реху бумаги и подал их царевичу. Это были две тоненькие засаленные тетрадки в чет- вертую долю, исписанные крупно и четко подьяческим почерком. Алексей начал их читать рассеянно, но потом все с большим и большим вниманием. Сперва шли выписки из святых отцов, пророков и Апокалипсиса об Антихристе, о кончине мира. Затем - воззвание к "архипастырям великой России и всей вселен- ной", с мольбою простить его, Докукина, "дерзость и гру- бость, что мимо их отеческого благословения написал сие от многой скорби своей и жалости, и ревности к церкви", а также заступиться за него перед царем и прилежно упро- сить, чтоб он его помиловал и выслушал. Далее следовала, видимо, главная мысль Докукина: "Поведено человеку от Бога самовластну быть". И наконец - обличие государя Петра Алексеевича: "Ныне же все мы от онаго божественного дара- самовластной и свободной жизни отрезаемы, а также до- мов и торгов, землевладельства и рукодельства, и всех своих прежних промыслов и древле установленных зако- нов, паче же и всякого благочестия христианского лишае- мы. Из дома в дом, из места в место, из града в град гонимы, оскорбляемы и озлобляемы. Весь обычай свой и язык, и платье изменили, головы и бороды обрили, пер- соны свои ругательски обесчестили. Нет уже в нас ни доб- роты, ни вида, ни различия с иноверными; но до конца сме- силися с ними, делам их навыкли, а свои христианские обеты опровергли и святые церкви опустошили. От Востока очи смежили: на Запад ноги в бегство обратили, странным и неведомым путем пошли и в земле забвения погибли. Чужих установили, всеми благами угобзили, а сво- их, природных гладом поморили и, бьючи на правежах, несносными податями до основания разорили. Иное же и сказать неудобно, удобнее устам своим ограду поло- жить. Но весьма сердце болит, видя опустошение Нового Иерусалима и люд в бедах язвлен нестерпимыми язва- ми!". "Все же сие,- говорилось в заключение,- творят нам за имя Господа нашего Иисуса Христа. О, таинственные мученики, не ужасайтесь и не отчаивайтесь, станьте доб- ре и оружием Креста вооружитесь на силу антихристо- ву! Потерпите Господа ради, мало еще потерпите! Не оставит нас Христос, Ему же слава ныне и прис- но, и во веки веков. Аминь!". - Для чего ты это писал?- спросил царевич, дочитав тетрадки. - Одно письмо такое же намедни подкинул у Симео- новской церкви на паперти,- отвечал Докукин.- Да то письмо, найдя, сожгли и государю не донесли и розыску не делали. А эту молитву прибить хочу у Троицы, возле дворца государева, чтоб все, кто бы ни читал, что в ней написано, знали о том и донесли бы его царскому вели- честву. А написал сие во исправление, дабы некогда, при- шед в себя, его царское величество исправился. "Плут!- опять промелькнуло в голове Алексея.- А, может быть, и доносчик! И догадал меня черт связать- ся с ним!" - А знаешь ли, Ларион,- сказал он, глядя ему прямо в глаза,- знаешь ли, что о сем твоем возмутительном и бунтовском писании я, по должности моей гражданской и сыновней, государю батюшке донести имею? Воинского же Устава по артикулу двадцатому: кто против его вели- чества хулительными словами погрешит, тот живота лишен и отсечением головы казнен будет. - Воля твоя, царевич. Я и сам думал было с тем явиться, чтобы пострадать за слово Христово. Он сказал это так же просто, как только что говорил о взятках. Еще пристальнее вгляделся в него царевич. Перед ним был все тот же обыкновенный подьячий, при- казная строка; все тот же холодный тусклый взгляд, скуч- ное лицо. Только в самой глубине глаз опять зашевели- лось что-то медленным усилием. - В уме ли ты, старик? Подумай, что ты делаешь? Попадешь в гарнизонный застенок - там с тобой шутить не будут: за ребро повесят, да еще прокоптят, как вашего Гришку Талицкого. Талицкий был один из проповедников конца мира и второго пришествия, утверждавший, что государь Петр Алексеевич - Антихрист, и несколько лет тому назад казненный страшною казнью копчения на медленном огне. - За помощью Божией готов и дух свой предать,- ответил старик.- Когда не ныне, умрем же всячески. Надобно бы что доброе сделать, с чем бы предстать перед Господом, а то без смерти и мы не будем. Он говорил все так же просто; но что-то было в спо- койном лице его, в тихом голосе, что внушало уверенность, что этот отставной артиллерийский подьячий, обвиняемый во взятках, действительно пойдет на смерть, не ужасаясь, как один из тех таинственных мучеников, о которых он упоминал в своей молитве. "Нет,- решил вдруг царевич,- не плут и не донос- чик, а либо помешанный, либо в самом деле мученик!" Старик опустил голову и прибавил еще тише, как будто про себя, забыв о собеседнике: - Поведено от Бога человеку самовластну быть. Алексей молча встал, вырвал листок из тетрадки, за- жег его о горевшую в углу перед образами лампадку, вы- нул отдушник, открыл дверцу печки, сунул туда бумаги, подождал, мешая кочергой, чтоб они сгорели дотла, и когда остался лишь пепел, подошел к Докукину, который, стоя на месте, только глазами следил за ним, положил руку на плечо его и сказал: - Слушай, старик. Никому я на тебя не донесу. Вижу, что ты человек правдивый. Верю тебе. Скажи: хочешь мне добра? Докукин не ответил, но посмотрел на него так, что не нужно было ответа. - А коли хочешь, выкинь дурь из головы! О бунтов- ских письмах и думать не смей - не такое нынче время. Ежели попадешься, да узнают, что ты был у меня, так и мне худо будет. Ступай с Богом и больше не приходи никогда. Ни с кем не говори обо мне. Коли спрашивать будут, молчи. Да уезжай-ка поскорей из Петербурга. Смотри же. Ларион, будешь помнить волю мою? - Куда нам из воли твоей выступить?-проговорил Докукин.- Видит Бог, я тебе верный слуга до смерти. - О доносе фискальном не хлопочи,-продолжал Алексей.- Я слово замолвлю, где надо. Будь покоен, тебя освободят от всего. Ну, ступай... или нет, постой, да- вай платок. Докукин подал ему большой синий клетчатый, поли- нялый и дырявый, такой же "мизерный", как сам его владелец, носовой платок. Царевич выдвинул ящик ма- ленькой ореховой конторки, стоявшей рядом со столом, вынул оттуда, не считая, серебром и медью рублей два- дцать - для нищего Докукина целое сокровище - завер- нул деньги в платок и отдал с ласковой улыбкою. - Возьми на дорогу. Как вернешься в Москву, закажи молебен в Архангельском и частицу вынь за здравие раба Божия Алексея. Только смотри, не проговорись, что за царевича. Старик взял деньги, но не благодарил и не уходил. Он стоял по-прежнему, опустив голову. Наконец, поднял глаза и начал было торжественно, должно быть, заранее приготовленную речь: - Как древле Самсону утолил Бог жажду через ослиную челюсть, так и ныне тот же Бог не учинит ли через мое неразумение тебе, государь, нечто подобное и прохладительное? Но вдруг не выдержал, голос его пресекся, торжествен- ная речь оборвалась, губы задрожали, весь он затрясся и повалился в ноги царевичу. - Смилуйся, батюшка! Послушай нас бедных, вопию- щих, последних рабов твоих! Порадей за веру христиан- скую, воздвигни и досмотри, даруй церкви мир и едино- мыслие. Ей, государь царевич, дитятко красное, церковное, солнышко ты наше, надежда Российская! Тобой хочет весь мир просветиться, о тебе люди Божий расточенные ра- дуются! Если не ты по Господе Боге, кто нам поможет? Пропали, пропали мы все без тебя, родимый. Смилуйся! Он обнимал и целовал ноги его с рыданием. Царевич слушал, и ему казалось, что в этой отчаянной мольбе доносится к нему мольба всех погибающих, "оскорбляемых и озлобляемых"- вопль всего народа о помощи. - Полно-ка, полно, старик,- проговорил он, наклонив- шись к нему и стараясь поднять его.- Разве я не знаю, не вижу? Разве не болит мое сердце за вас? Одно у нас горе. Где вы, там и я. Коли даст Бог, на царстве буду - все сде- лаю, чтоб облегчить народ. Тогда и тебя не забуду: мне верные слуги нужны. А пока терпите да молитесь, чтобы скорее дал Бог совершение - буде же воля Его святая во всем! Он помог ему встать. Теперь старик казался очень дряхлым, слабым и жалким. Только глаза его сияли такою радостью, как будто он уже видел спасение России. Алексей обнял и поцеловал его в лоб. - Прощай, Ларион. Даст Бог свидимся, Христос с тобой! Когда Докукин ушел, царевич сел опять в свое кожа- ное кресло, старое, прорванное, с волосяною обивкою, торчавшею из дыр, но очень спокойное, мягкое, и погрузил- ся не то в дремоту, не то в оцепенение. Ему было двадцать пять лет. Он был высокого роста, худ и узок в плечах, со впалою грудью; лицо тоже узкое, до странности длинное, точно вытянутое и заостренное книзу, старообразное и болезненное, со смугло-желтым цветом кожи, как у людей, страдающих печенью; рот очень маленький и жалобный, детский; непомерно большой, точно лысый, крутой и круглый лоб, обрамленный жидкими ко- сицами длинных, прямых черных волос. Такие лица бы- вают у монастырских служек и сельских дьячков. Но ког- да он улыбался, глаза его сияли умом и добротою. Лицо сразу молодело и хорошело, как будто освещалось тихим внутренним светом. В эти минуты напоминал он деда сво- его, Тишайшего царя Алексея Михайловича в молодости. Теперь, в грязном шлафроке, в стоптанных туфлях на босу ногу, заспанный, небритый, с пухом на волосах, он мало похож был на сына Петра. С похмелья после вче- рашней попойки проспал весь день и встал недавно, только перед самым вечером. Через дверь, отворенную в соседнюю комнату, видна была неубранная постель со смятыми огромными пуховиками и несвежим бельем. На рабочем столе, за которым он сидел, валялись в беспорядке заржавевшие и запыленные математические инструменты, старинная сломанная кадиленка с ладаном, табачная терка, пеньковые пипки, коробочка из-под пуд- ры для волос, служившая пепельницей; вороха бумаг и гру- ды книг в таком же беспорядке: рукописные заметки ко всемирной Летописи Барония покрывала куча картузного табаку; на странице раскрытой, растерзанной, с оборван- ным корешком, Книги, именуемой Геометрия или Земле- мерие радиксом и циркулем к научению мудролюбивых тщателей, лежал недоеденный соленый огурец; на оловян- ной тарелке - обглоданная кость и липкая от померан- цевой настойки рюмка, в которой билась и жужжала муха. И по стенам с ободранными, замаранными шпалерами из темно-зеленой травчатой клеенки, и по закоптелому потолку, и по тусклым стеклам окон, не выставленных, несмотря на жаркий конец июня,- всюду густыми чер- ными роями жужжали, кишели и ползали мухи. Мухи жужжали над ним. Он вспомнил драку, которой кончилась вчерашняя попойка. Жибанда ударил Засыпку, Засыпка - Захлюстку, и отец Ад и Грач с Молохом сва- лились под стол; это были прозвища, данные царевичем его собутыльникам, "за домовную издевку". И сам он, Алексей Грешный - тоже прозвище - кого-то бил и драл за волосы, но кого именно, не помнил. Тогда было смеш- но, а теперь гадко и стыдно. Голова разбаливалась. Выпить бы еще померанцевой, опохмелиться. Да лень встать, позвать слугу, лень дви- нуться. А сейчас надо одеваться, напяливать узкий мун- дирный кафтан, надевать шпагу, тяжелый парик, от кото- рого еще сильнее болит голова, и ехать в Летний сад на маскарадное сборище, где велено быть всем "под жестоким штрафом". Со двора доносились голоса детей, игравших в вере- вочку и в стрякотки-блякотки. Больной взъерошенный чижик в клетке под окном изредка чирикал жалобно. Маятник высоких, стоячих, с курантным боем, английских часов - давнишний подарок отца - тикал однообразно. Из комнат верхнего жилья слышались унылые бесконеч- ные гаммы, которые разыгрывала на дребезжащем, ста- реньком немецком клавесине жена Алексея, кронприн- цесса София, Шарлотта, дочь Вольфенбюттельского герцо- га. Он вдруг вспомнил, как вчера, пьяный, ругал ее Жи- банде и Захлюстке: "Вот жену мне на шею чертовку навя- зали: как-де к ней ни приду; все сердитует и не хочет со мною говорить. Этакая фря немецкая!"-"Не хорошо,- подумал он.- Много я пьяный лишних слов говорю, а потом себя очень зазираю"... И чем она виновата, что ее почти ребенком насильно выдали за него? И какая она фря? Больная, одинокая, покинутая всеми на чужой сто- роне, такая же несчастная, как он. И она его любит - мо- жет быть, она одна только и любит его. Он вспомнил, как они намедни поссорились. Она закричала: "Последний сапожник в Германии лучше обращается со своею женою, чем вы!" Он злобно пожал плечами: "Возвращайтесь же с Богом в Германию!.."-"Да, если бы я не была..."- и не кончила, заплакала, указывая на свой живот - она была беременна. Как сейчас, видит он эти припухшие, бледно-голубые глаза и слезы, которые, смывая пудру - только что бедняжка нарочно для него припудрилась - струятся по некрасивому, со следами оспы, чопорному, еще более подурневшему и похудевшему от беременности и такому жалкому, детски-беспомощному лицу. Ведь он и сам любит ее, или, по крайней мере, жалеет по временам внезапною и безнадежною, острою до боли, нестерпимою жалостью. Зачем же он мучит ее? Как не грешно ему, не стыдно? Даст он за нее ответ Богу. Мухи одолели его. Косой, горячий, красный луч захо- дящего солнца, ударяя прямо в окно, резал глаза. Он передвинул, наконец, кресло, повернулся спиною к окну и уставился глазами в печку. Это была огромная, с резными столбиками, узорчатыми впадинками и уступчи- ками, голландская печь из русских кафельных изразцов, скованных по углам медными гвоздиками. Густыми крас- но-зелеными и темно-фиолетовыми красками по белому полю выведены были разные затейливые звери, птицы, люди, растения - и под каждой фигуркой славянскими буквами надпись. В багровом луче краски горели с вол- шебною яркостью. И в тысячный раз с тупым любопытст- вом царевич разглядывал эти фигурки и перечитывал надписи. Мужик с балалайкой: музыку умножаю-, чело- век в кресле с книгою: пользую себя-, тюльпан расцве- тающий: дух его сладок, старик на коленях перед кра- савицей: не хочу старого любити; чета, сидящая под ку- стами: совет наш благ с тобою, и березинская баба, и фран- цузские комедианты, и попы, китайский с японским, и Диана, и сказочная птица Малкофея. А мухи все жужжат, жужжат; и маятник тикает; и чижик уныло пищит; и гаммы доносятся сверху, и крики детей со двора. И острый, красный луч солнца тупеет, темнеет. И разноцветные фигурки движутся. Французские комедианты играют в чехарду с березинскою бабою; япон- ский поп подмигивает птице Малкофее. И все путается, глаза слипаются. И если бы не эта огромная липкая черная муха, которая уже не в рюмке, а в голове его жужжит и ще- кочет, то все было бы хорошо, спокойно, и ничего бы не было, кроме тихой, темной, красной мглы. Вдруг он вздрогнул весь и очнулся. "Смилуйся, батюш- ка, надежда Российская!" - прозвучало в нем с потря- сающей силою. Он оглянул неряшливую комнату, себя самого - и, как режущий глаза, багровый луч солнца, залил ему лицо, обжег его стыд. Хороша "надежда Рос- сийская!" Водка, сон, лень, ложь, грязь и этот вечный подлый страх перед батюшкой. Неужели поздно? Неужели кончено? Стряхнуть бы все это, уйти, бежать! "Пострадать за слово Христово,- прозвучали в нем опять слова Докукина.-: Человеку по- велено от Бога самовластну быть". О да, скорее к ним, пока еще не поздно! Они зовут и ждут его, "таинствен- ные мученики". Он вскочил, как будто в самом деле хотел куда-то бежать, что-то решить, что-то сделать безвозвратное - и замер весь в ожидании, прислушиваясь. В тишине загудели медным, медленным, певучим гулом курантного боя часы. Пробило девять, и когда по- следний удар затих, дверь тихонько скрипнула, и в нее просунулась голова камердинера, старика Ивана Афа- насьича Большого. - Ехать пора. Одеваться прикажете?-проворчал он, по своему обыкновению, с такою злобною угрюмостью, точно обругал его. - Не надо. Не поеду,- сказал Алексей. - Как угодно. А только всем велено быть. Опять станут батюшка гневаться. - Ну, ступай, ступай,- хотел было прогнать его ца- ревич, но, взглянув на эту взъерошенную голову с пухом в волосах, с таким же небритым, измятым, заспанным лицом, как у него самого, вдруг вспомнил, что это ведь его-то. Афанасьича, он и драл вчера за волосы. Долго царевич смотрел на старика с тупым недоуме- нием, словно только теперь проснулся окончательно. Последний красный отблеск потух в окне, и все сразу посерело, как будто паутина, спустившись из всех закоп- телых углов, наполнила и заткала комнату серою сет- кою. А голова в дверях все еще торчала, как прилепленная, не подаваясь ни взад, ни вперед. - Так прикажете одеваться, что ли?- повторил Афанасьич с еще большею угрюмостью. Алексей безнадежно махнул рукою. - Ну, все равно, давай! И видя, что голова не исчезает, как будто ожидая чего- то, прибавил: - Еще бы померанцевой, опохмйелиться? Дюже голова трещит со вчерашнего... Старик не ответил, но посмотрел на него так, как будто хотел сказать: "Не твоей бы голове трещать со вчераш- него!" Оставшись один, царевич медленно заломил руки, так что все суставы пальцев хрустнули, потянулся и зевнул. Стыд, страх, скорбь, жажда раскаяния, жажда великого действия, мгновенного подвига - все разрешилось этою медленною, неудержимою до боли, до судороги в челю- стях, более страшною, чем вопль и рыдание, безнадеж- ною зевотою. Через час, вымытый, выбритый, опохмелившийся, туго затянутый в узкий, зеленого немецкого сукна с красными отворотами и золотыми галунами мундир Преображен- ской гвардии сержанта, он ехал на своей шестивесельной верейке вниз по Неве к Летнему саду. В тот день, 26 июня 1715 года, назначен был в Лет- нем саду праздник Венеры в честь древней статуи, кото- рую только что привезли из Рима и должны были поста- вить в галерее над Невою. "Буду иметь сад лучше, чем в Версале у французско- го короля",- хвастал Петр. Когда он бывал в походах, на море или в чужих краях, государыня посылала ему вести о любимом детище: "Огород наш раскинулся изрядно и лучше прошлогоднего: дорога, что от палат, кленом и дубом едва не вся закрылась, и когда ни выйду, часто сожалею, друг мой сердешненькой, что не вместе с вами гуляю".-"Огород наш зелененек стал; уже почало смолою пахнуть"- то есть, смолистым запахом почек. Действительно, в Летнем саду устроено было все "ре- гулярно по плану", как в "славном огороде Версальском". Гладко, точно под гребенку, остриженные деревья, геомет- рически-правильные фигуры цветников, прямые каналы, четырехугольные пруды с лебедями, островками и бесед- ками, затейливые фонтаны, бесконечные аллеи -"перш- пективы", высокие лиственные изгороди, шпалеры, подоб- ные стенам торжественных приемных зал,-"людей убеж- дали, чтобы гулять, а когда утрудится кто, тотчас найдет до- вольно лавок, феатров, лабиринтов и тапеты зеленой травы, дабы удалиться как бы в некое всесладостное уединение". Но царскому огороду было все-таки далеко до Версаль- ских садов. Бледное петербургское солнце выгоняло тощие тюльпа- ны из жирных роттердамских луковиц. Только скромные северные цветы - любимый Петром пахучий калуфер, махровые пионы и уныло-яркие георгины - росли здесь привольнее. Молодые деревца, привозимые с неимовер- ными трудами на кораблях, на подводах из-за тысяч верст - из Польши, Пруссии, Померании, Дании, Гол- ландии - тоже хирели. Скудно питала их слабые корни чужая земля. Зато, "подобно как в Версалии", расставлены были вдоль главных аллей мраморные бюсты - "груд- ные штуки"- и статуи. Римские императоры, греческие философы, олимпийские боги и богини, казалось, пере- глядывались, недоумевая, как попали они в эту дикую страну гиперборейских варваров. То были, впрочем, не древние подлинники, а лишь новые подражания плохих итальянских и немецких мастеров. Боги. как будто только что сняв парики да шитые кафтаны, богини - кружевные фонтанжи да роброны и, точно сами удивляясь не совсем приличной наготе своей, походили на жеманных кавалеров и дам, наученных "поступи французских учтивств" при дворе Людовика XIV или герцога Орлеанского. По одной из боковых аллей сада, по направлению от большого пруда к Неве, шел царевич Алексей. Рядом с ним ковыляла смешная фигурка на кривых ножках, в по- тертом немецком кафтане, в огромном парике, с выраже- нием лица растерянным, ошеломленным, как у человека, внезапно разбуженного. Это был цейхдиректор оружей- ной канцелярии и новой типографии, первый в Петербур- ге городке печатного дела мастер, Михаиле Петрович Аврамов. Сын дьячка, семнадцатилетним школьником, прямо от Часослова и Псалтыри, он попал на торговую шняву, отправляемую из Кроншлота в Амстердам, с грузом дегтя, юфти, кожи и десятка "российских младенцев", выбран- ных из ребят, которые поострее", в науку за море, по ука- зу Петра. Научившись в Голландии отчасти геометрии, но больше мифологии, Аврамов "был тамошними жителя- ми похвален и печатными курантами опубликован". От природы не глупый, даже "вострый" малый, но, как бы раз навсегда изумленный, сбитый с толку слишком внезап- ным переходом от Псалтыри и Часослова к басням Овидия и Вергилия, он уже не мог прийти в себя. С чув- ствами и мыслями его произошло нечто, подобное родим- чику, который делается у перепуганных со сна маленьких детей. С той поры так и осталось на лице его это выражение вечной растерянности, ошеломленности. - Государь царевич, ваше высочество, я тебе как са- мому Богу исповедуюсь,- говорил Аврамов однообраз- ным плачущим голосом, точно комар жужжал.- Зази- рает меня совесть, что поклоняемся, будучи христианами, идолам языческим... - Каким идолам?- удивился царевич. Аврамов указал на стоявшие, по обеим сторонам аллеи, мраморные статуи. - Отцы и деды ставили в домах своих и при путях иконы святые; мы же стыдимся того, но бесстыдные по- ставляем кумиры. Иконы Божьи имеют на себе силу Божью; подобно тому и в идолах, иконах бесовых, пребы- вает сила бесовская. Служили мы доднесь единому пьян- ственному богу Бахусу, нареченному Ивашке Хмельниц- кому, во всешутейшем соборе с князем-папою; ныне же и всескверной Венус, блудной богине, служить собираемся. Называют служения те машкерадами, и не мнят греха, понеже, говорят, самих тех богов отнюдь в натуре нет, болваны же их бездушные в домах и огородах не для че- го-де иного, как для украшения, поставляются. И в том весьма, с конечной пагубой души своей, заблуждаются, ибо натуральное и сущее бытие сии ветхие боги имеют... - Ты веришь в богов?-еще больше удивился ца- ревич. - Верю, ваше высочество, свидетельству святых отцов, что боги суть бесы, кои, изгнаны именем Христа Рас- пятого из капищ своих, побежали в места пустые, темные, пропастные и угнездились там, и притворили себя мертвы- ми и как бы не сущими - до времени. Когда же оскудело древнее христианство, и новое прозябло нечестие, то и боги сии ожили, повыползли из нор своих: точь-в-точь как вся- кое непотребное червие и жужелица и прочая ядовитая гадина, излезая из яиц своих, людей жалит, так бесы из ветхих сих идолов - личин своих исходя, христианские души уязвляют и погубляют. Помнишь ли, царевич, виде- ние иже во святых отца Исаакия? Благолепные девы и от- роки, их же лица были аки солнца, ухватя преподобного за руки, начали с ним скакать и плясать под сладчайшие гласы мусикийские и, утрудив его, оставили еле жива и, так поругавшись, исчезли. И познал святой авва, что были то ветхие боги эллино-римские-Иовиш, Меркуриуш, Аполло и Венус, и Бахус. Ныне и нам, грешным, являют- ся бесы в подобных же видах. А мы любезно приемлем их и в гнусных машкерах, смесившись с ними, скачем и пля- шем да все вкупе в преглубокий тартар вринемся, как стадо свиное в пучину морскую, не помышляя того, невеж- ды, сколь страшнейшие суть самых скаредных и черных эфиопских рож сии новые, лепообразные, солнцеподоб- ные, белые черти! В саду, несмотря на июньскую ночь, было почти темно. Небо заволакивали низкие, черные, душные, грозовые тучи. Иллюминации еще не зажигали, праздник не начи- нался. Воздух был тих, как в комнате. Зарницы или очень далекие безгромные молнии вспыхивали, и с каждою вспышкою в голубоватом блеске вдруг выделялись почти ослепительно, режущей глаз белизною мраморные статуи на черной зелени шпалер по обеим сторонам аллеи, точно вдруг белые призраки выступали и потом опять исчезали. Царевич, после того, что слышал от Аврамова, смотрел на них уже с новым чувством. "А ведь и в самом деле,- думал он,-точно белые черти!" Послышались голоса. По звуку одного из них, негром- кому, сиповатому, а также по красной точке угля, горев- шего, должно быть, В глиняной голландской трубке - высота этой точки отличала исполинский рост куриль- щика - царевич узнал отца. Быстро повернул он за угол аллеи в боковую дорож- ку лабиринта из кустов сирени и букса. "Будто заяц в кусты шмыгнул!"- подумал тотчас со злобою об этом движении своем, почти непроизвольном, но все же унизи- тельно трусливом. - Черт знает, что ты такое говоришь, Абрамка!- продолжал он с притворною досадою, чтобы скрыть свой стыд.- В уме ты, видно, от многого чтения зашелся; - Сущую истину говорю, ваше высочество,- возра- зил Аврамов, не обижаясь.- Сам я на себе познал ту нечистую силу богов. Подустил меня сатана у батюшки твоего, государя, Овидиевых и Вергилиевых книжиц просить для печатания. Одну из оных, с абрисами сквер- ных богов и прочего их сумасбродного действа, я уж в пе- чать издал. И с той поры обезумился и впал в ненасытный блуд, и отступила от меня сила Господня, и стали мне являться в сонных видениях всякие боги, особливо же Бахус и Венус... - Каким подобием?-спросил Царевич не без любо- пытства. - Бахус - подобием тем, как персона еретика Мар- тына Лютера пишется - немец краснорожий, брюхо, что пивная бочка. Венус же сначала девкою гулящею при- кинулась, с коей, живучи в Амстердаме, свалялся я блуд- но: тело голое, белое, как кипень, уста червленые, очи похабные. А потом, как очнулся я в предбаннике, где и приключилась мне та пакость - обернулась лукавая ведь- ма отца-протопопа дворовою девкою Акулькою и, ругаючи, что мешаю-де ей в бане париться, нагло меня по лицу мокрым веником съездила и, выскочив во двор, в сугроб снега - дело было зимою - повалилась и тут же по вет- ру порошею развеялась. - Да это, может быть, Акулька и была!..- рас- смеялся царевич. Аврамов хотел что-то возразить, но вдруг замолчал. Опять послышались голоса, опять зарделась в темноте красная, точно кровавая, точка. Узкая тропа темного ла- биринта опять свела сына с отцом в месте, слишком узком, чтобы разойтись. У царевича и тут еще мелькнула было отчаянная мысль - спрятаться, проскользнуть или опять шмыгнуть зайцем в кусты. Но было поздно. Петр увидел его издали и крикнул: - Зоон! По-голландски зоон значит сын. Так называл он его только в редкие минуты милости. Царевич удивился тем более, что в последнее время отец перестал говорить с ним вовсе, не только по-голландски, но и по-русски. Он подошел к отцу, снял шляпу, низко поклонился и поцеловал сначала полу его кафтана,- на Петре был силь- но поношенный темно-зеленый Преображенский полковни- чий мундир с красными отворотами и медными пуго- вицами,- потом жесткую мозолистую руку. - Спасибо, Алеша!-сказал Петр, и от этого давно не слыханного "Алеша" сердце Алексея дрогнуло.- Спасибо за гостинец. В самую нужную пору пришелся. Мой-то ведь дуб, что плотами с Казани плавили, бурей на Ладоге разбило. Так, ежели б не твой подарок, с но- вым-то фрегатом и к осени бы, чай, не управились. Да и лес-от- самый добрый, крепкий что твое железо. Давно я этакого изрядного дуба не видывал! Царевич знал, что нельзя ничем угодить отцу так, как хорошим корабельным лесом. В своей наследственной вот- чине, в Порецкой волости Нижегородского края, давно уже тайно ото всех берег он и лелеял прекрасную рощу, на тот случай, когда ему особенно понадобится милость батюш- ки. Проведав, что в Адмиралтействе скоро будет нужда в дубе, срубил рощу, сплавил ее плотами на Неву, как раз вовремя, и подарил отцу. Это была одна из тех ма- леньких, робких, иногда неумелых, услуг, которые он ока- зывал ему прежде часто, теперь все реже и реже. Он, впрочем, не обманывал себя - знал, что и эта услуга, так же как все прежние, будет скоро забыта, что и эту слу- чайную, мгновенную ласку отец выместит на нем же впо- следствии еще большею суровостью. И все-таки лицо его вспыхнуло от стыдливой радости, сердце забилось от безумной надежды. Он пролепетал что-то бессвязное, чуть слышное, вроде того, что "всегда для батюшки рад стараться", и хотел еще раз поцеловать руку его. Но Петр обеими руками взял его за голову. На одно мгновение царевич увидел знакомое, страшное и ми- лое лицо, с полными, почти пухлыми щеками, со вздерну- тыми и распушенными усиками,-"как у кота Котабры- са", говорили шутники,- с прелестною улыбкою на изви- листых, почти женственно-нежных губах; увидел большие темные, ясные глаза, тоже такие страшные, такие милые, что когда-то они снились ему, как снятся влюбленному отроку глаза прекрасной женщины; почувствовал с дет- ства знакомый запах - смесь крепкого кнастера, водки, пота и еще какого-то другого не противного, но грубого солдатского казарменного запаха, которым пахло всегда в рабочей комнате -"конторке" отца; почувствовал тоже с детства знакомое, жесткое прикосновение не совсем глад- ко выбритого подбородка с маленькой ямочкой посереди- не, такою странною, почти забавною на этом грозном лице; ему казалось, а может быть, снилось только, что ребенком, когда отец брал его к себе на колени, он цело- вал эту смешную ямочку и говорил с восхищением: "со- всем, как у бабушки!" Петр, целуя сына в лоб, сказал на своем ломанном голландском языке: - Good beware Да хранит вас Бог! И это немного чопорное голландское "вы" вместо "ты" показалось Алексею обаятельно любезным. Все это увидел он, почувствовал, как в блеске зарницы. Зарница потухла - и все исчезло. Уж Петр уходил от него,- как всегда, подергивая судорожно плечом, заки- дывая голову, сильно, по-солдатски размахивал на ходу правою рукою, своим обыкновенным шагом, таким бы- стрым, что спутники, чтобы поспеть за ним, должны были почти бежать. Алексей пошел в другую сторону все по той же узкой тропе темного лабиринта. Аврамов не отставал от него. Он опять заговорил, теперь об архимандрите Александ- ро-Невской Лавры, царском духовнике Феодосии Янов- ском, которого Петр, назначив "администратором ду- ховных дел", поставил выше первого сановника церкви, престарелого наместника патриаршего престола, Стефана Яворского, и которого многие подозревали в "люторст- ве", в тайном замысле упразднить почитание икон, мощей, соблюдение постов, монашеский чин. патриаршество и прочие уставы православной церкви. Иные полагали, что Феодосии, или попросту Федоска, мечтает сделать- ся сам патриархом. - Сей Федоска, сущий афеист, к тому ж и дерзкий поганец,- говорил Аврамов,- вкрадшися в многоутруж- денную святую душу монарха и обольстя его, смело ра- зоряет предания и законы христианские, славолюбное и сластолюбное вводит эпикурское, паче же свинское, жи- тие. Он же, беснующийся ересиарх, с чудотворной иконы Богородицы Казанской венец ободрал: "ризничий, дай нож!" кричал и резал проволоку, и золотую цату рвал чеканной работы, и клал себе в карман при всех нагло. И с плачем все зрящие дивились такому похабству его. Он же, злой сосуд и самый пакостник, от Бога отверг- ся, рукописание бесам дал и Спасов образ и Животворя- щий Крест потоптать, шаленый козел, и поплевать хо- тел... Царевич не слушал Аврамова. Он думал о своей ра- дости и старался заглушить разумом эту неразумную, как теперь ему казалось, ребяческую радость.. Чего он ждет, На что надеется? Примирения с отцом? Возмож- но ли оно, да и хочет ли он сам примирения? Не произо- шло ли между ними то, чего нельзя забыть, нельзя про- стить? Он вспомнил, как только что прятался с подлой заячьей трусливостью; вспомнил Докукина, его обличи- тельную молитву против Петра и множество других, еще более страшных, неотразимых обличений. Не за себя од- ного он восстал на отца. И вот, однако, достаточно было нескольких ласковых слов, одной улыбки - и сердце его снова размягчилось, растаяло - и он уже готов упасть к ногам отца, все забыть, все простить, молить сам о про- щении, как будто он виноват; готов за одну еще такую ласку, за одну улыбку отдать ему снова душу свою. "Да неужели же,-подумал Алексей почти с ужасом,-не- ужели я его так люблю?" Аврамов все еще говорил, точно бессонный комар жуж- жал в ухо. Царевич вслушался в последние слова его: - Когда преподобный Митрофаний Воронежский уви- дел на кровле дворца царева Бахуса, Венус и прочих богов кумиры: "пока-де, сказал, государь не прикажет свергнуть идолов, народ соблазняющих, не могу войти в дом его". И царь почтил святителя, велел убрать идолов. Так прежде было. А ныне кто скажет правду царю? Не Федоска ли пренечестивый, иконы нарицающий идолами, идолов творящий иконами? Увы, увы нам! До того дошло, что в самый сей день, в сей час, ниспровергнув образ Бо- городицы, на место его воздвигает он бесоугодную и блудотворную икону Венус. И государь, твой батюшка... - Отвяжись ты от меня, дурак!- вдруг злобно крик- нул царевич.- Отвяжитесь вы все от меня! Чего хнычете, чего лезете ко мне? Ну вас совсем... Он выругался непристойно. - Какое мне дело до вас? Ничего я не знаю, да и знать не хочу! Ступайте к батюшке жаловаться: он вас рассу- дит!.. Они подходили к шкиперской площадке, у фонтана в Средней аллее. Здесь было много народу. На них уже смот- рели и прислушивались. Аврамов побледнел, как будто присел и съежился, глядя на него своим растерянным взглядом - взглядом перепуганного со сна ребенка, у которого вот-вот сделает- ся родимчик. Алексею стало жаль его. - Ну, небось, Петрович,- сказал он с доброю улыб- кою, которая похожа была на улыбку не отца, а деда, Тишайшего Алексея Михайловича,-небось, не выдам! Я знаю, ты любишь меня... и батюшку. Только вперед не болтай-ка лишнего... И с внезапною тенью, пробежавшей по лицу его, при- бавил тихо: - Коли ты и прав, что толку в том? Кому ныне прав- да нужна? Плетью обуха не перешибешь. Тебя... да и меня никто не послушает. Между деревьями блеснули первые огни иллюмина- ции: разноцветные фонарики, плошки, пирамиды сальных свечей в окнах и между точеными столбиками сквозной крытой галереи над Невою. Там уже, как значилось в реляции празднества, "убрано было зело церемониально, с превеликим довольством во всем". Галерея состояла из трех узких и длинных беседок. В главной, средней - под стеклянным куполом, нарочно устроенным французским архитектором Леблоном, готово было почетное место - мраморное подножие для Петер- бургской Венеры. "Венус купил,- писал Беклемишев Петру из Ита- лии.- В Риме ставят ее за-велико. Ничем не разнится от Флорентийской (Медической) славной, но еще лучше. У незнаемых людей попалась. Нашли, как рыли фунда- мент для нового дома. 2000 лет в земле пролежала. Дол- го стояла у папы в саду Ватиканском. Хоронюсь от охот- ников. Опасаюсь, о выпуске. Однако она - уже вашего величества". Петр через своего поверенного, Савву Рагузинского, и кардинала Оттобани вел переговоры с папою Климен- том XI, добиваясь разрешения вывезти купленную статую в Россию. Папа долго не соглашался. Царь готов был по- хитить Венеру. Наконец, после многих дипломатических обходов и происков, разрешение было получено. "Господин капитан,- писал Петр Ягужинскому,- лучшую статую Венус отправить из Ливорны сухим путем до Инзбрука, а оттоль Дунаем водою до Вены, с нарочным провожатым, и в Вене адресовать оную вам. А понеже сия статуя, как сам знаешь, и там славится, того для сде- лай в Вене каретный станок на пружинах, на котором бы лучше можно было ее отправить до Кракова, чтобы не по- вредить чем, а от Кракова можно отправить паки водою". По морям и рекам, через горы и равнины, города и аустыци, и, наконец, через русские бедные селенья, дре- муче леса и болота, всюду бережно хранимая волей царя, то качаясь на волнах, то на мягких пружинах, в своем темпом ящике, как в колыбели или в гробу, совершала богиня далекое странствие из Вечного Города в новорож- денный городок Петербург. Когда она благополучно прибыла, царь, как ни хоте- лось ему поскорее взглянуть на статую, которой он так дол- го ждал и о которой так много слышал,-- все же побе- дил свое нетерпение и решился не откупоривать ящика до первого торжественного явления Венус на празднике в Летнем саду. Шлюпки, верейки, ботики, эверсы и прочие "ново- манерные суда" подъезжали к деревянной лесенке, спускав- шейся прямо к воде, и причаливали к вбитым у берега сваям с железными кольцами. Приехавшие, выйдя из лОДОК, подымались по лесенке в среднюю галерею, где в огнях иллюминации уже густела, шумела и двигалась нарядная толпа: кавалеры - в цветных шелковых и бар- хатных кафтанах, треуголках, при шпагах, в чулках и баш- маках с пряжками, с высокими каблуками, в пышных пи- рамидальных, с неестественно роскошными буклями, Манерных, белокурых, реже пудреных париках; дамы - в широчайших круглых юбках на китовом усе-робро- нах, "на самый последний Версальский манер", с длин- ными "шелепами"- шлейфами, с румянами и мушками на лице, с кружевными фантажами, перьями и жемчуга- ми на волосах. Но в блестящей толпе попадались и простые, грубого солдатского сукна, военные мундиры, даже мат- росские и шкиперские куртки, и пахнущие дегтем, смаз- чивые сапоги, и кожаные треухи голландских корабельщиков. Толпа расступилась перед странным шествием: дю- ки царские гайдуки и гренадеры несли на плечах с трудом, сгибаясь под тяжестью, длинный узкий черный ящик, похожий на гроб. Судя по величине гроба, покойник был нечеловеческого роста. Ящик поставили на пол. Государь, один, без чужой помощи, принялся его отку- поривать. Плотничьи и столярные инструменты так и мелькали в привычных руках Петра. Он торопился и вы- дергивал гвозди с таким нетерпением, что оцарапал себе руку до крови. Все толпились, теснясь, приподымая