шего причастия? Разумей, что говорю: подобен псу мерт- ву, поверженну на стогнах града. Как причастился,- только и житья тому человеку - умер бедный! Таково-то причастие ваше емко, что мышьяк аль сулема - во вся кости и мозги пробежит скоро, до самой души лукавой промчит - отдыхай-ка после в геене огненной да в пекле горящем стони, яко Каин, необратный грешник!" Слова эти, которые тогда казались царевичу пустыми, теперь приобрели вдруг страшную силу. Что, в самом деле, если мерзость запустения стала на месте святом - церковь от Христа отступила, и Антихрист в ней царствует? Но кто же Антихрист? Тут начинался бред. Образ отца двоился: как бы в мгновенном превращении оборотня, царевич видел два лица - одно доброе, милое, лицо родимого батюшки, другое - чуждое, страшное, как мертвая маска - лицо зверя. И всего страшнее было то, что не знал он, какое из этих двух лиц настоящее - отца или зверя? Отец ли становится зверем или зверь отцом? И та- кой ужас овладел им, что ему казалось, он сходит с ума. В это время в застенках Преображенского приказа шел розыск. На следующий день после объявления манифеста, 4-го февраля, поскакали курьеры в Петербург и Суздаль, с повелением привезти в Москву всех, на кого донес царевич. В Петербурге схватили Александра Кикина, царевичева камердинера Ивана Афанасьева, учителя Никифора Вя- земского и многих других. Кикин, по дороге в Москву, пытался задушить себя кандалами, но ему помешали. На допросе под пыткою он показал на князя Василия Долгорукого, как на главного советника Алексея. "Взят я из С.-Питербурха нечаянно,- рассказывал впоследствии сам князь Василий,- и повезен в Москву окован, от чего был в великой десперации Отчаяние (лат. desperatio). и беспамятстве, и привезен в Преображенское, и отдан под крепкий арест, и потом приведен на Генеральный двор пред цар- ское величество, и был в том же страхе, видя, что слова, написанные на меня царевичем, приняты за великую про- тивность". За князя Василия заступился родственник его, князь Яков Долгорукий. "Помилуй, государь,- писал он царю.- Да не снидем в старости нашей во гроб с именем рода злодеев, которое может не токмо отнять доброе имя, но и безвременно вервь живота пресечь. И паки вопию: помилуй, помилуй, премилосердый!" Тень подозрения пала и на самого князя Якова. Кикин показал, что Долгорукий советовал царевичу не ездить к отцу в Копенгаген. Петр не тронул старика, но пригрозил ему так, что князь Яков счел нужным напомнить царю свою прежнюю верную службу: "за что мне ныне в воздаяние обещана, как я слышу, лютая на коле смерть", заключал он с горечью. Еще раз почувствовал Петр свое одиночество. Ежели и праведный князь Яков - изменник, то кому же верить? Капитан-поручик Григорий Скорняков-Писарев привез в Москву из Суздаля бывшую царицу Авдотью, инокиню Елену. Она писала с дороги царю: "Всемилостивейший государь! В прошлых годах, а в котором, не помню, по обеща- нию своему, пострижена я в Суздальском Покровском монастыре в старицы, и наречено мне имя Елена. И по пострижении, в иноческом платье ходила с полгода; и не во- схотя быть инокою, оставя монашество и скинув платье, жила в том монастыре скрытно, под видом иночества, мирянкою. И то мое скрытье объявилось чрез Григорья Писарева. И ныне я надеюсь на человеколюбные вашего величества щедроты. Припадая к ногам вашим, прошу ми- лосердия, того моего преступления о прощении, чтоб мне безгодною смертью не умереть. А я обещаюся по-преж- нему быть инокою и пребыть во иночестве до смерти своей и буду молить Бога за тебя, государя. Вашего величества нижайшая раба бывшая жена ваша Авдотья". Того же монастыря старица-казначея Маремьяна по- казала: - Мы не смели говорить царице, для чего платье сня- ла? Она многажды говаривала: "все-де наше, государево; и государь за мать свою что воздал стрельцам, ведь вы знае- те; а и сын мой из пеленок вывалялся!" Да как был в Сузда- ле для набора солдат майор Степан Глебов, царица его к себе в келью пускала: запершися говаривали между со- бою, а меня отсылали телогрей кроить в свою келью, и дав гривну, велят идтить молебны петь. И как являл себя Глебов дерзновенно, то я ему говаривала: "что ты ломаешь- ся? народы знают!" И царица меня за то бранила: "черт тебя спрашивает? Уж ты и за мною примечать стала". И другие мне говорили: "что ты царицу прогневала?" Да он же, Степан, хаживал к ней по ночам, о чем сказыва- ли мне дневальный слуга, да карлица Агафья: "мимо нас Глебов проходит, а мы не смеем и тронуться". Старица Каптелина призналась: - К ней, царице-старице Елене, езживал по вечерам Глебов и с нею целовался и обнимался. Я тогда выхажи- вала вон. Письма любовные от Глебова я принимала. Сам Глебов показал кратко: - Сшелся я с нею, бывшею царицею, в любовь и жил с нею блудно. Во всем остальном заперся. Его пытали страшно: секли, жгли, морозили, ломали ребра, рвали тело клещами, сажали на доску, убитую гвоздями, водили босого по де- ревянным кольям, так что ноги начали гнить. Но он пере- нес все муки и никого не выдал, ни в чем не признался. Бывшая царица показала: "Февраля в 21 день я, стари- ца Елена, привожена на Генеральный двор и со Степаном Глебовым на очной ставке сказала, что я с ним блудно жила, и в том я виновата. Писала своею рукою - Елена". Это признание царь намерен был впоследствии объявить в манифесте народу. Царица показала также: - Монашеское платье скинула потому, что епископ Досифей пророчествовал, говорил о гласах от образов и о многих видениях, что будет гнев Божий и смущение в народе, и государь скоро умрет, и она-де, царица, впредь царствовать будет, вместе с царевичем. Схватили Досифея, обнажили от архиерейского сана со- борне и назвали расстригою Демидом. - Только я один в сем деле попался,.- говорил Доси- фей на соборе.-Посмотрите и у всех что на сердцах? Извольте пустить уши в народ-что говорят! Расстрига Демид в застенке подыман и спрашиван: "для чего желал царскому величеству смерти?" - "Желал для того, чтоб царевичу Алексею Петровичу на царстве быть, и было бы народу легче, и строение С.-Питербурха умалилось бы и престало",- отвечал Демид. Он донес на брата царицы, дядю царевича, Авраама Ло- пухина. Его тоже схватили и пытали на очной ставке с Де- мидом. Лопухину дано 15 ударов, Демиду 19. Оба призна- лись, что желали смерти государю и воцарения царевичу. Показал Демид и на царевну Марью, сестру государя. Царевна говорила: "Когда государя не будет, я-де царе- вичу рада о народе помогать, сколько силы будет, и управ- лять государство". Да она же говорила: "Для чего вы, архиереи, за то не стоите, что государь от живой жены на другой женился? Или бы-де взял бывшую царицу и с нею жил, или бы умер!" И когда, на присяге Петру Петро- вичу, он, расстрига Демид, приехал из собора к ней, царевне Марье, она говорила: "Напрасно-де государь так учинил, что большего сына оставил, а меньшего произвел; он только двух лет, а тот уже в возрасте". Царевна заперлась; но когда ее привели в застенок на очную ставку с Демидом, созналась во всем. Розыск длился более месяца. Почти каждый день при- сутствовал Петр в застенках, следил за пытками, иногда сам пытал. Но, несмотря на все усилия, не находил главного, чего искал,- настоящего дела, "корня злодей- ского бунта". Как в показаниях царевича, так и всех прочих свидетелей, никакого дела не было, а были только слова, слухи, сплетни, бред кликуш, юродивых, шушуканье по- лоумных стариков и старух по монастырским углам. Иногда он смутно чувствовал, что лучше бы все это бросить, плюнуть на все, презреть - простить. Но уже не мог остановиться и предвидел, что один конец всему - смерть сына. Все это время царевич жил под караулом во дворце Преображенском, рядом с Генеральным двором и застенка- ми. Днем и ночью слышались или чудились ему вопли пытаемых. Постоянно водили его на очные ставки. Ужас- нее всего была встреча с матерью. До царевича дошли слухи, будто бы отец собственноручно сек ее кнутом. Почти каждый день к вечеру Алексей бывал пьян до бесчувствия. Лейб-медик Арескин предсказывал ему бе- лую горячку. Но, когда переставал он пить, на него напада- ла такая тоска, что нельзя было вынести, и он опять спешил напиться. Арескин предупреждал и государя о болезни, грозящей царевичу. Но Петр ответил: - Сопьется, околеет - туда ему и дорога. Собаке со- бачья смерть! Впрочем, в последнее время и водка уже не давала ца- ревичу забвения, а лишь заменяла страшную действитель- ность еще более страшными снами. Не только ночью во сне, но и наяву, среди белого дня, мучили видения. Он жил двумя жизнями - действительной и призрачной; и они пе- ремежались, перепутывались, так что не умел он отличить одну от другой, не знал, что было во сне, что наяву. То снилось ему, будто бы в застенке отец сечет мать; он слышит свист кнута в воздухе и гнусное, как будто мок- рое шлепанье ударов по голому телу; видит, как ложатся, одна за другой, темно-багровые полосы на это бледное- бледное тело, и, отвечая на страшный крик матери еще бо- лее страшным криком, падает мертвый. То, будто бы, решив отомстить отцу за мать, за себя и за всех, просыпается ночью в постели, достает из-под подушки бритву, встает в одной рубахе, крадется по темным переходам дворца; перешагнув через спящего на пороге ден- щика, входит в спальню отца, наклоняется над ним, нащу- пывает горло и режет, и чувствует, что кровь у него холод- ная, как сукровица мертвых тел; в ужасе бросает недоре- занного и бежит без оглядки. То, будто бы, вспомнив слова Писания об Иуде Преда- теле: пошел и удавился,- пробирается в чулан под лестни- цей, где свален всякий хлам. становится на сломанный трех- ногий стул, подперев его опрокинутым ящиком, снимает с крюка на потолке веревку, на которой висит фонарь, де- лает петлю, накидывает ее на шею и перед тем, чтобы от- толкнуть ногою стул, хочет перекреститься, но не может, рука не подымается-и вдруг," откуда ни возьмись, боль- шой черный кот прыгает ему под ноги. ластится, трется, мурлычет, выгибает спину; и, став на задние лапы, передние кладет ему на плечи - и это уже не кот, а исполинский зверь. И царевич узнает в звериной морде лицо чело- вечье - широкоскулое, пучеглазое, с усами торчком, как у "Кота-котабрыса". И хочет вырваться из лап его. Но зверь, повалив его, играет с ним, как кошка с мышью, то схватит, то выпустит и ласкает, и царапает. И вдруг впи- вается когтями в сердце. И он узнает того, о ком сказано: "Поклонились Зверю, говоря: кто подобен Зверю сему и кто может сразиться с ним?" В Воскресение Православия, 2 марта, совершал бого- служение в Успенском соборе новопоставленный архиерей Псковский, Феофан Прокопович. В собор пускали только знатных и чиновных лиц. У одного из четырех исполинских столбов, поддержи- вавших свод, покрытых иконописными темными ликами по тусклому золоту, под шатровой синью, где молились Древ- ние московские цари, стоял Петр. Рядом с ним Алексей. Глядя на Феофана, царевич вспомнил то, что слышал о нем. Феофан заменил Федоску, главного администратора дел духовных, который устарел и в последнее время все ча- ще впадал в "меланколию". Это он, Феофан, сочинил указ, повелевавший доносить о преступлениях государственных, открытых на исповеди. Он же составлял Духовный Рег- ламент, по коему имел учрежден быть Святейший Синод. Царевич с любопытством вглядывался в нового архие- рея. Родом черкас - малоросс, лет тридцати восьми, пол- нокровный, с лоснящимся лицом, лоснящейся черной бо- родой и большими лоснящимися черными усами, он похо- дил на огромного жука. Усмехаясь, шевелил усами, как жук. По одной этой усмешке видно было, что он любит скором- ные латинские шуточки - фацетии Поджо не менее, чем жирные галушки, и острую диалектику не менее, чем доб- рую горилку. Несмотря на святительскую важность, в каж- дой черточке лица его так и дрожало, так и бегало, как жив- чик, что-то слишком веселое, точно пьяное: он был пьян собственным умом своим, этот румянорожий Силен в ар- хиерейской рясе. "О, главо, главо, разума упившись, куда ся преклонишь?" говаривал в минуты откровенности. И царевич дивился удивлением великим, как сказано в Апокалипсисе, думая о том, что этот бродяга, беглый униат, римского костела присягатель, ученик сперва иезуи- тов, а потом протестантов и безбожных философов, может быть и сам безбожник, сочиняет Духовный Регламент, от которого зависят судьбы русской церкви. По возглашении соборным протодиаконом обычной в Воскресение Православия анафемы всем еретикам и от- ступникам, от Ария до Гришки Отрепьева и Мазепы, ар- хиерей взошел на амвон и сказал слово О власти и чести царской. В слове этом доказывалось то, что должно было сде- латься краеугольным камнем Святейшего Синода: государь глава церкви. Вопиет учитель народов, апостол Павел: месть бо власть аще не от Бога; сущия же власти от Бога учинены суть. Тем же противляяйся власти, Божию повелению про- тивляется. Дивная воистину вещь! Сказал бы, что от са- мих государей послан был Павел на проповедь, так прилежно увещевает, как бы молотом толчет, тоже паки и паки повторяет: от Бога, от Бога власть. Молю вся- кого рассудить: что бы мог сказать больше самый верный министр царский? Приложим же еще учению сему, как бы венец, имена и титлы властям высоким приличные, кото- рые паче украшают царей, нежели порфиры и диадимы. Какие же титлы? какие имена? Богами и Христами само- держцы нарицаются. За власть от Бога данную богами, сиесть наместниками Божиими на земле наречены. Другое же имя - Христос, сиесть. Помазанный,- глаголется от древней оной церемонии, когда елеем помазаны были цари. И апостол Павел говорит: раби, послушайте господий сво- их, якоже и Христа. Се, господ со Христом равняет апо- стол. Но что весьма удивляет нас и как бы адамантовою бронею истину сию утверждает,- того преминуть не мо- жем: не только добрым, но и злым и неверным, и нечести- вым властям повиноваться велит Писание. Ведомо всякому апостола Петра слово: Бога бойтеся. Царя чтите. Равно повинуйтеся во всяком страхе владыкам, не точию благим и кротким, но и строптивым. И Давид пророк, сам царь, царя Саула, от Бога отверженного, нечестивого, Христом Господним нарицает. Яко, рече, Христос Господень есть. Но, скажешь: каков бы ни был Саул, однако, явным повелением Божиим на царство помазан, и того ради той чести сподобился. Добро! Но скажи, кто был Кир Пер- сидский, кто Навуходоносор Вавилонский? Однако же, нарицает их сам Бог у пророков помазанниками Своими, сиречь, по слову Давидову, Христами Господними. Кто Нерон, римский кесарь? Однако же, учит апостол Петр по- виноваться и ему, лютому христиан мучителю, яко Пома- заннику, Христу Господню. Остается единое сумнитель- ство: что не все-де люди сею должностью повиновения ца- рям обязаны суть, но некие выключаются, именно священ- ство и монашество. Се терн, или паче жало, жало змеино! Папежский се дух! Ибо священство иной чин есть в наро- де, а не иное царство. И как одно дело-воинству, дру- гое-гражданству, и врачам, и купцам, и мастерам раз- личным, так и пастыри, и все духовные имеют собственное дело свое - быть служителями Божиими, однако же, по- корены суть властям державным. В церкви ветхозаветной левиты царям израильским подчинены были во всем. Если же так в Ветхом, почто и не в Новом завете? Ибо за- кон о властях непременный и вечный, с пребыванием мира сего пребывающий. И, наконец, вывод: - Все люди Российского царства, не только мирские, но и духовные, да имеют имя самодержца своего, благо- честивейшего государя Петра Алексеевича, яко главы сво- ей и отца отечества, и Христа Господня! Последние слова произнес он громким голосом, глядя прямо в лицо государю и подняв правую руку к своду собора, где на тусклом золоте темнел Лик Христа. И опять царевич дивился удивлением великим. Ежели, думал он, все цари, даже отступники от Бога, суть Христы Господни, то кто же последний и величайший из них, грядущий царь земли - Антихрист? Кощунство это произносилось архиереем православ- ной церкви в древнейшем соборе Москвы, перед царем и народом. Казалось бы, земля должна, раскрывшись, поглотить богохульника, или попалить его огонь не- бесный. Но все было спокойно. За косыми снопами лучей, за го- лубыми волнами дыма кадильного, в глубине свода, испо- линский Лик Христов как будто возносился от земли, не- досягаемый. Царевич взглянул на отца. Он был тоже спокоен и слу- шал с благоговейным вниманием. Поощренный этим вниманием, Феофан заключил тор- жественно: - Благодушествуй, Россия! Величься, хвалися! Да взыграют все пределы- и грады твои: се бо на твоем оризонте, аки светозарное солнце, восходит пресветлейшего сына ца- рева, трехлетнего младенца. Богом избранного наследника, Петра Петровича, слава! Да здравствует всерадостно, да царствует благополучно Петр Вторый, Петр Благословен- ный! Аминь. Когда Феофан умолк,, из толпы раздался голос, не гром- кий, но внятный: - Боже, спаси, сохрани и помилуй единого истинного наследника престола всероссийского, благочестивейшего государя царевича Алексея Петровича! Толпа, как один человек, дрогнула и замерла от ужаса. Потом зашумела, заволновалась: - Кто это? Кто это? - Полоумный, что ль? - Кликуша, чай, бесноватый. -Чего караульные смотрят? Как впустили? - Схватить бы скорей, а то уйдет - в толпе не сы- щешь... В дальних концах собора, где ничего не было видно и слышно, распространялись нелепые слухи: - Бунт! Бунт! - Пожар! В алтаре загорелось! - С ножом человека поймали: царя убить хотел! И тревога все увеличивалась. Не обращая на нее внимания, Петр подошел к архие- рею, приложился ко кресту и, вернувшись на прежнее ме- сто, велел привести к себе человека, кричавшего "слова не- истовые". Капитан Скорняков-Писарев и два караульные сержан- та подвели к царю маленького худенького старичка. Старичок подал царю бумагу - печатный лист присяги новому наследнику. Внизу, на месте, оставленном для под- писи, что-то было написано тесным крючковатым приказ- ным почерком. Петр взглянул на бумагу, потом опять на старичка и спросил: - Ты кто? - Артиллерийского приказа бывший подьячий Лари- вон Докукин. Стоявший рядом царевич посмотрел на него и узнал тотчас: это был тот самый Докукин, которого весною 1715 года встретил он в Петербурге, в Симеоновской церкви, и который потом в день праздника Венус в Летнем саду приходил к нему на дом. Он был все тот же: обыкновенный подьячий из тех, которых зовут чернильными душами, приказными строка- ми - весь жесткий, точно окаменелый, тусклый, серый, как те бумаги, над которыми корпел он в своем приказе лет тридцать, пока не выгнали его по фискальному доношению о взятках. Только в самой глубине глаз светилась, так же как тогда, три года назад, неподвижная мысль. Докукин тоже взглянул на царевича украдкою, и что-то промелькнуло в жестких чертах старика, что вдруг напом- нило Алексею, как Докукин молил его порадеть за веру христианскую, и плакал, и обнимал ему ноги, и называл его надеждою российскою. - Присягать не хочешь? -проговорил Петр спокойно, как будто с удивлением. Докукин, глядя царю прямо в глаза, тем же, как давеча, голосом, не громким, но внятным, так что слышно было по всему собору, повторил наизусть то, что написа- но было его рукой на печатном листе: - "За неповинное отлучение и изгнание от престола всероссийского единого истинного наследника, Богом хра- нимого государя Алексея Петровича не присягаю и на том пресвятым Евангелием не клянусь, и животворящего Кре- ста не целую, и наследника царевича Петра Петровича за истинного не признаваю. Хотя за то и царский гнев на мя прозлиется, буди в том воля Господа Бога моего, Иисуса Христа. Аминь, аминь, аминь". Петр посмотрел на него еще с большим удивлением. - А знаешь ли, что за такую противность воле на- шей - смерть? - Знаю, государь. С тем и пришел, чтобы постра- дать за слово Христово,-ответил Докукин просто. - Ну, храбрый же ты, старик. Да погоди, то ли ужо запоешь, как вздерну на дыбу!.. Докукин молча поднял руку и перекрестился широким крестом. - Слышал ли,- продолжал царь,- что архиерей го- ворил о повиновении властям предержащим? Несть бо власть аще не от Бога... - Слышал, государь. От Бога всякая власть, а что не от Бога, то и не власть. Называть же царей нече- стивейших. Антихристов Христами Господними не подоба- ет, и за такое слово язык бы вырвать изрекшему! - Да ты и меня, что ль, почитаешь Антихристом? - спросил Петр, с едва уловимою, печальною и почти доброю усмешкою.- Говори правду! Старик потупился было, но тотчас же поднял взор и опять посмотрел царю прямо в глаза. - Благочестивейшим православным царем и само- держцем всероссийским, помазанником Божиим тебя почи- таю,- произнес он твердо. - А коли так, слушался бы воли нашей да молчал бы. - Царь-государь, ваше величество! Ин и хотел бы мол- чать, да невозможное дело - горит во утробе моей, яко пламя палит, понеже совесть нудит - претерпеть не могу... Ежели нам умолчать, то камни возопиют! Он упал к ногам царя. - Государь, Петр Алексеевич, батюшка, послушай нас, бедных, вопиющих к тебе! Преложить или пременить ничего мы не смеем, но как родители твои и прародители, и святейшие патриархи спасалися, так и мы хотим спа- стися и горняго Иерусалима достигнуть. Бога ради истин- ного, взыщи истины. Крови ради Христовой, взыщи исти- ны! Своего ради спасения, взыщи истины! Умири цер- ковь святую, матерь твою. Рассуди нас без гнева и яро- сти. Помилуй народ свой, помилуй царевича!.. Петр слушал сперва со вниманием и даже с любопыт- ством, как будто стараясь понять. Но потом отвернулся, пожимая плечами со скукой. - Ну, будет. Не переслушаешь тебя, старик. Мало я, видно, вас, дураков, казнил да вешал. И чего вы лезете? Какого вам рожна? Аль думаете, меньше вашего я церковь Божию чту и во Христа, Спасителя моего, верую? И кто поставил вас, рабов, судить между царем и Богом? Как дерзаете? Докукин встал и поднял взор к темному Лику в своде собора. Упавший оттуда луч солнца окружил сияющим венцом седую голову. - Как дерзаем, царь? - воскликнул он громким голо- сом.- Слушай, ваше величество! Божественное писание глаголет: что есть человек, что помнишь его. Господи, или сын человеческий, что посещаешь его? Умалил его малым чем от ангелов, славою и честью венчал его, поставил над делами рук Твоих, все покорил ему под ноги его. И са- мовластну поведено человеку быть!.. Медленно, как будто с усилием, Петр отвел глаза от глаз Докукина,- уходя, повернулся к стоявшему рядом Толстому и произнес: - Взять в приказ, держать за крепким караулом до розыску. Старика схватили. Он отбивался и кричал, все еще порываясь что-то сказать. Его связали, подняли на руки и понесли. - О, таинственные мученики, не ужасайтесь и не от- чаивайтесь! - продолжал он кричать, глядя на царевича.- Потерпите, мало еще потерпите. Господи Иисусе! Аминь! Царевич смотрел и слушал, весь бледный, дрожащий. "Вот как нужно, вот как нужно!"-думал он, словно только теперь вдруг понял всю свою жизнь, и точно все перевернулось, опрокинулось в душе его: то, что было тя- жестью, сделалось крыльями. Он знал, что опять впадет в слабость, уныние, отчаяние; но также знал, что не за- будет того, что понял. И он, как Докукин, поднял взор к темному Лику в своде собора. И почудилось ему, что в косых лучах солнца, в голубых волнах дыма кадильного этот исполинский Лик движется, но уже не уходит прочь от земли, как давеча, а спускается, сходит с неба на землю, и что это сам Господь грядет. И с радостью, подобной ужасу, повторял он: - Ей, гряди. Господи Иисусе.! Аминь. Московский розыск окончен был к 15 марта. Пригово- ром царя и министров на Генеральном дворе в Преобра- женском решена участь обвиняемых. Царицу-инокиню Елену отправить в Старую Ладогу в девичий монастырь, а царевну Марью в , Шлиссель- бург; держать обеих под крепким караулом. Авраама Лопухина - в С.-Петербург, в Петропавловскую крепость до нового розыска. Прочих казнить. В тот же день утром на Красной площади, у Лоб- ного места, начались казни. Накануне железные спицы, на которых торчали в течение двадцати лет головы стрельцов, обезглавленных в 1698 году, очистили, для того, чтобы воткнуть новые головы. Степана Глебова посадили на кол. Железный кол через затылок вышел наружу. Внизу была дощечка для сиденья. Чтоб не замерз и мучился долее, на него надели меховое платье и шапку. Три духовника сторожили по очереди днем и ночью,' не откроет ли он чего-нибудь перед смертью. "И с того времени,- доносил один из них,- как посажен Степка на кол, никакого покаяния им, учи- телям, не принес; только просил в ночи тайно через иеро- монаха Маркелла, чтобы он сподобил его св. Тайн, как бы он мог принести к нему каким образом тайно; и в том душу свою испроверг, марта против 16 числа, по полунощи в 8 часу, во второй четверти". Архиерея Ростовского, расстригу Демида колесовали. Рассказывали, будто бы секретарь, которому поручена была казнь, ошибся: вместо того, чтобы отрубить голову, а труп сжечь, колесовал архиерея. Кикина также колесовали. Мучения его были медленны, с промежутками: ломали руки и ноги, одну за другою; пытка длилась более суток. Жесточайшее страдание было оттого, что туго привязанный к колесу, не мог пошеве- литься ни одним членом, только стонал и охал, умоляя о смерти. Рассказывали также, будто бы на другой день царь, проезжая мимо Кикина, наклонился к нему и сказал: "Александр, ты человек умный. Как же дерзнул на такое дело?" - "Ум любит простор; а от тебя ему тесно",- ответил, будто бы, Кикин. Третьим колесован духовник царицы, ключарь Федор Пустынный, за то, что свел ее с Глебовым. Кого не казнили смертью, тем резали носы, языки, рвали ноздри. Многих, которые только слышали о постри- жении царицы и видели ее в мирском платье, велено "бить батоги нещадно". На площади поставлен четырехугольный столп из бело- го камня, вышиною в шесть локтей, с железными по бокам спицами; на них воткнуты головы казненных; на вершине столпа-широкий плоский камень; на нем трупы; между ними - Глебов, как бы сидящий в кругу сообщников. Царевич должен был присутствовать при всех этих казнях. Последним колесован Ларион Докукин. На колесе объ- явил, что имеет нечто открыть государю; снят с колеса и привезен в Преображенское. Когда царь подошел к нему, он был уже в предсмертном бреду, лепетал что-то не- внятное о Христе Грядущем. Потом как будто пришел в себя на мгновение, посмотрел в глаза царю пристально и сказал: - Ежели, государь, казнишь сына, то падет сия кровь на весь твой род, от главы на главу, до последних царей. Помилуй царевича, помилуй Россию! Петр молча отошел от него и велел отрубить ему го- лову. На другой день после казней, накануне отъезда царя в Петербург, назначено было в Преображенском "ноще- денствие" всепьянейшего собора. В эти кровавые дни, так же, как во время стрелец- ких казней и как вообще в самые черные дни своей жизни, Петр усерднее, чем когда-либо, занимался шутов- ским собором. Как будто нарочно оглушал себя смехом. Недавно был избран на место покойного Никиты Зо- това новый князь-папа, Петр Иванович Бутурлин, бывший "Санкт-Петербурхский митрополит". Избрание "Бахусо- подражительного отца" совершилось в Петербурге, руко- положение в Москве, перед самым приездом царевича. Теперь, в Преображенском, предстояло облачение ново- избранного папы в ризы и митру - шутовское подобие облачения патриаршего. Царь нашел время среди Московского розыска сам сочинить и расписать весь чин церемонии. "Нощеденствие" происходило в обширной бревенчатой, обитой алыми сукнами, освещенной восковыми свечами палате, рядом с Генеральным двором и пыточным застен- ком. Узкие длинные столы расположены были подковою; среди них - возвышение со ступенями, на которых сидели жрецы-кардиналы и другие члены собора; под бархат- ным пологом - трон из бочек, уставленный сверху до- низу стеклянными шкаликами и бутылками. Когда все собрались, ключарь и кардинал-протодиа- кон - сам царь - ввели торжественно под руки ново- избранного папу. Перед ним несли две фляги с "вином пьянственнейшим", одну-позолоченную, другую-посе- ребренную, и два блюда, одно - с огурцами, другое - с капустою, а также непристойные иконы голого Бахуса. Князь-папа, трижды кланяясь князю-кесарю и кардиналам, поднес его величеству дары - фляги и блюда. Архижрец спросил папу: - Зачем, брате, пришел и чего от нашей немерности просишь? - Еже облеченным быть в ризы отца нашего Бахуса,- отвечал папа. - Как содержишь закон Бахусов и во оном подвиза- ешься? - Ей, всепьянейший отче! Возставь поутру, еще тьме сущей и свету едва являющуюся, а иногда и о полунощи, слив две-три чарки, испиваю и остальное время дня не туне, но сим же образом препровождаю, разными питиями чрево свое, яко бочку, добре наполняю, так что иногда и яства мимо рта моего ношу от дрожания десницы и предстоящей в очах моих мглы; и так всегда творю и учить мне врученных обещаюсь, инако же мудрствующих отвергаю и яко чуждых, анафематствую всех пьяноборцев. Аминь. Архижрец возгласил: - Пьянство Бахусово да будет с тобою, затмевающее и дрожащее, и валяющее, и безумствующее, во все дни жизни твоей! Кардиналы возвели папу на амвон и облачили его в ризы - шутовское подобие саккоса, омофора, эпитрахили, набедренника с вышитыми изображениями игральных ко- стей, карт, бутылок, табачных трубок, голой Венус и голого Еремки - Эроса. На шею надели ему, вместо панагии, глиняные фляги с колокольчиками. Вручили книгу-погре- бец со склянками различных водок, и крест из чубуков. Помазали крепким вином голову и около очей "образом круга": - Так да будет кружиться ум твой, и такие круги разными видами да предстанут очам твоим от сего дня во все дни живота твоего! Помазали также обе руки и четыре пальца, которыми чарка приемлется: - Так да будут дрожать руки твои во все дни жизни твоей! В заключение архижрец возложил ему на голову жестя- ную митру: - Венец мглы Бахусовой да будет на главе твоей! Венчаю аз пьяный сего нетрезвого - Во имя всех пьяниц, Во имя всех стекляниц, Во имя всех дураков, Во имя всех шутов, Во имя всех вин, Во имя всех пив, Во имя всех бочек, Во имя всех ведер, Во имя всех табаков, Во имя всех кабаков - Яко жилища отца нашего Бахуса. Аминь! Возгласили: - Аксиос! Достоин! Потом усадили папу на трон из бочек. Над самой головой его висел маленький серебряный Вакх верхом на бочке. Наклонив ее, папа мог цедить водку в стакан или даже прямо в рот. Не только члены собора, но и все прочие гости подхо- дили к его святейшеству по очереди, кланялись ему в ноги, принимали, вместо благословения, удар по голове свиным пузырем, обмоченным в водке, и причащались из огром- ной деревянной ложки перцовкою. Жрецы пели хором: - О, честнейший отче Бахус, от сожженной Семелы рожденный, в Юпитеровом недре взрощенный, изжатель зиноградного веселия! Просим тя со всем сим пьянейшим собором: умножи и настави стопы князя - папы вселен- ского, во еже тещи вслед тебе. И ты, всеславнейшая Венус... Следовали непристойные слова. Наконец, сели за стол. Против князя-папы Феофан Прокопович, рядом с ним Петр, тут же Федоска, против Петра царевич. Царь заговорил с Феофаном про только что получен- ные вести о многотысячных самосожжениях раскольников в лесах Керженских и Чернораменских за Волгою. Пьяные песни и крики шутов мешали беседе. Тогда, по знаку царя, жрецы прервали песнь Бахусу, все притихли и в этой внезапно наступившей тишине раздался голос Феофана: - О, окаянные сумасброды, неистовые страдальцы! Ненасытною похотью жаждут мучения, волей себя переда- ют сожжению, мужественно в пропасть адскую летят и дру- гим путь показуют. Мало таких называть бешеными: есть некое зло, равного себе не имеющее имени! Да отвер- жет их всяк и поплюет на них... - Что же делать? -спросил Петр. - Объяснить надлежит увещанием, ваше величество, что не всякое страдание, но только законно бываемое богоугодно есть. Ибо не просто глаголет Господь: бла- женны изгнанные, но: блаженны изгнанные правды ради. Такового же, правды ради, гонения никогда в Российском, яко православном, государстве опасаться не подобает, по- неже то и быть не может... - Увещания! - злобно ухмыльнулся опальный Федо- ска.- Проймешь их, небось, увещаниями! Сокрушить бы челюсти отступникам! Ибо, ежели в церкви ветхозавет- ной повелено убивать непокорных, тем паче в новой благодати - понеже там образы, здесь же истина. Самим еретикам полезно умереть, и благодеянье им есть, когда их убивают: чем более живут, тем более согрешают, мно- жайшие прелести изобретают, множайших развращают. А руками убить грешника, или молитвою - едино есть. - Не подобает сего,- возразил Феофан спокойно, не глядя на Федоску.- Таковыми лютостями более раздража- ется, нежели преклоняется сердце мучимых. Обращать должно к церкви святой не страхом и принуждением, но прямой евангельской любви проповеданием. - Истинно так,- согласился Петр.- Совести челове- ческой приневоливать не желаем и охотно оставляем каждо- му пещись о блаженстве души своей. По мне, пусть ве- руют, чему хотят, и если уж нельзя обратить их рассуд- ком, то, конечно, не пособят ни меч, ни огонь. А за глупость мучениками быть - ни они той чести, ни государство пользы не будет иметь. - Потихоньку да полегоньку - глядишь, все и ула- дится,- подхватил Феофан. - Однако же,- прибавил он вполголоса, наклонив- шись к царю,- постановить бы двойной оклад с расколь- щиков, дабы под тесноту штрафов удобнее к церкви свя- той присоединить заблудших. Также и при наказании оных, буде возможно, явную вину сыскать, кроме раско- ла,- таковых, бив кнутом и ноздри рвав, ссылать на га- леры, по закону, а буде нет причины явной, поступать по указу словесному... Петр молча кивнул головой. Царь и архиерей пони- мали друг друга. Федоска хотел что-то сказать, но промолчал, только ехидная усмешка скривила его маленькое личико - мордоч- ку летучей мыши - и весь он съежился, пришипился, по- зеленел, точно ядом налился, от злости. Он понимал, что значит "поступать по указу словесному". Питирим епи- скоп, посланный на Керженец для увещания раскольни- ков, доносил недавно царю: "зело жестоко пытаны и рва- ны, даже внутренностям их являтися". И царь в указах своих запрещал возбранять о. Питириму "в сем его равно- апостольном подвиге". Любовь - на словах, а на деле, как жаловались раскольники, "немые учителя в застенках у дыб стоят; вместо Евангелия, кнутом просвещают; вместо апо- стола, огнем учат". Это, впрочем, и была та "духовная политика - диссимуляция", которую проповедовал сам Федоска. Но Феофан перехитрил его, и он чувствовал, что песенка его спета. - Да не диво то,- продолжал архиерей опять гром- ко, во всеуслышание,- что мужики грубые, невежды край- ние, так заблуждая, беснуются. Воистину же диво есть, что и в высоком звании шляхетском, среди самих слуг царских, мудрецы обретаются некие, смиренники мрачные, что злее раскольщиков. До того пришло, что уже самые бездельные в дело, да в дело мерзкое и дерзкое! Уже и дрожжи народа, души дешевые, люди, ни к чему иному, токмо к поядению чужих трудов рожденные -и те на царя своего, и те на Христа Господня! Да вам, когда хлеб яди- те, подобало бы удивляться и говорить: откуда нам сие? Возобновилась повесть о царе Давиде, на кого слепые и хро- мые бунт подняли. Монарх наш благоверный, сколько Россию пользовавший, коего промыслом славу и беспеча- лие все получили, сам имя хульное и житие многобед- ное имеет. И когда трудами тяжкими сам себе безвре- менную старость привлекает, когда за целость отечества, вознерадев о здравии своем, как бы скороходным бегом, сам спешит к смерти,- тогда возмнилося неким - долго живет! О, скорбь, о, стыд России! Остережемся, дабы не вырос- ла в мире сия притча о нас: достоин-де царь такого царства, да не стоит народ такого царя. Когда Феофан умолк, заговорил Петр: - Богу известны сердце и совесть моя, сколько бла- га желаю отечеству. Но враги демонские пакости деют. Едва ли кто из государей сносил столько бед и напастей, как я. Говорят чужестранцы, что я управляю рабами. Но английская вольность здесь не у места - что к стене горох. Надлежит знать народ, как оным управлять. Труден разбор невинности моей тому, кто всего дела не знает. Един Бог зрит правду. Он мой Судия... Никто не слушал царя.- Все были пьяны. Он умолк, не кончив, сделал знак - и жрецы снова затянули песнь Бахусову; шуты загалдели; хор - весна - засвистел разными птичьими высвистами, от соловья до малиновки, так пронзительно, что стены отражали звук. Все было, как всегда. Также опивались, обжирались до бесчувствия. Почтенные сановники дрались, таскали друг друга за волосы и потом, помирившись, сваливались вместе под стол. Князь, Шаховской, кавалер потешного ордена Иуды, принимал за деньги пощечины. Старому боярину, который отказался пить, вливали водку в рот воронкою. Князя-папу рвало с высоты престола на парики и кафта- ны сидевших внизу. Пьяная баба-шутиха, князь-игуменья Ржевская плясала, бесстыдно задравши подол, и пела хриплым голосом: ШInь-пень, шиваргань! Эх, раз, по два-раз, Расподмахивать горазд! Ей присвистывали, притопывали так, что пыль стояла столбом: Ой, жги! Ой, жги! Все было, как всегда. Но Петр чувствовал скуку. Нарочно пил как можно больше самой крепкой англий- ской водки - pepper and brandy, чтобы поскорей опьянеть, но хмель не брал его. Чем больше пил, тем становилось скучнее. Вставал, садился, опять вставал, бродил между те- лами пьяных, лежавших на полу, как тела убитых на поле сражения, и не находил себе места. Что-то подступало к сердцу тошнотою смертною. Убежать бы или разогнать всю эту сволочь! Когда же со смрадною мглою и тусклым светом дого- ревших свечей смешался холодный свет зимнего утра, че- ловеческие лица сделались еще страшнее, еще более по- хожи на звериные морды или чудовищные призраки. Взор Петра остановился на лице сына. Царевич был пьян. Лицо мертвенно бледно; длинные жидкие пряди волос прилипли к потному лбу; глаза осо- ловели; нижняя губа отвисла; пальцы, которыми держал он полную рюмку, стараясь не расплескать вина, тряслись, как у пропойцы. - Винцо не пшеничка - прольешь, не подклюешь! - бормотал он, поднося рюмку ко рту. Проглотил, поморщился, крякнул и, желая закусить мо- ченым рыжиком, долго и тщетно тыкал вилкою в скольз- кий гриб - так и не поймал его, бросил, сунул в рот мя- киш черного хлеба и начал жевать медленно. - Друг ты мой сердешный, пьян я? Скажи мне прав- ду, пьян я? - приставал он к сидевшему рядом Толстому. - Пьян, пьян! - согласился Толстой. - Ну, вот то-то и есть,-заплетающимся языком продолжал царевич.- Мне ведь что? Покуда чарки не вы- пил, так его и хоть бы и век не было. А как выпил одну, то и пропал. Сколько ни подноси, не откажусь. Хорошо еще, что я во хмелю-то угож... Он захихикал пьяным смешком и вдруг посмотрел на отца. - Батя, а, батя!. Что ты такой скучный? Поди-ка сюда, выпьем вместе. Я тебе спою песенку. Веселее будет, право! Улыбнулся отцу, и в этой улыбке было прежнее, милое, детское. "Совсем дурачок, блаженненький! Ну, как такого каз- нить?" - подумал Петр, и вдруг дикая, страшная, лютая жалость вгрызлась ему в сердце, как зверь. Он отвернулся и сделал вид, что слушает Феофана, который говорил ему об учреждении Св. Синода. Но ниче- го не слышал. Наконец, подозвал денщика, велел пода- вать лошадей, чтобы тотчас ехать в Петербург, и в ожи- дании опять пошел бродить, скучный, трезвый между пья- ными. Сам того не замечая - словно какая-то сила влекла их друг к другу - подошел к царевичу, присел рядом за стол и снова отвернулся от него, притворился, что за- нят беседою с князем Яковом Долгоруким. - Батя, а, батя! - тихонько до ронулся царевич до руки отца.- Да что ты такой скучный? Аль он тебя оби- жает? Осиновый кол ему в горло - и делу конец!.. - Кто он? - обернулся Петр к сыну. - А я почем знаю, кто?- усмехнулся царевич такою странною усмешкою, что Петру стало жутко.- Знаю толь- ко, что вот теперь ты настоящий, а тот, черт его знает кто, самозванец, что ли, зверь проклятый, оборотень?.. - Что ты?-посмотрел на него отец пристально.- Ты бы, Алексей, поменьше пил... - И пить - помрешь, и не пить - помрешь; уж лучше же умереть да пить! И тебе лучше: помру, казнить не надо!..- захихикал он опять, совсем как дурачок, и вдруг запел тихим-тихим, чуть слышным голосом, доно- сившимся будто издали: Пойду, млада, тишком-лужком, Тишком-лужком, бережочком, Нарву, млада, синь цветочек, Синь цветочек василечек. Совью, млада, я веночек, Пойду, млада, я на речку, Брошу веночек вдоль по речке, Задумаю про милого... - Снилось мне, батя, намедни: сидит, будто бы, ночью в поле на снегу Афрося, голая да страшная, точно мертвая, качает, баюкает ребеночка, тоже, будто бы, мерт- вого, и поет, словно плачет, эту самую песенку. Мой веночек тонет-тонет, Мое сердце ноет-ноет. Мой веночек потонет, Меня милый покидает. Петр слушал - и жалость, дикая, страшная, лютая грызла ему сердце, как зверь. А царевич пел и плакал. Потом склонил голову на стол, опрокинув стакан с вином,- по скатерти разлилась красная, точно кровавая, лужа,- подложил руку под голо- ву, закрыл глаза и заснул. Петр долго смотрел на это бледное, как будто мертвое, лицо рядом с красною, словно кровавою, лужею. Денщик подошел к царю и доложил, что лошади по- даны. Петр встал, последний раз взглянул на сына, накло- нился к нему и поцеловал его в лоб. Царевич, не открывая глаз, улыбнулся