ардо и Микеланджело; Тициана и Рубенса; Рафаэля и Тинторетто... Камни старые узнал и полюбил Илья, и приросли они к его молодому сердцу. Год учился он в городе Дрездене, у русского рисовальщика Ивана Михайловича. Непонятно было Илье тогда: вольный был человек Иван Михайлович и сильно скучал по родине, а ехать не мог. Обласкал его этот человек, как родного, говорил часто: -- Помни, Илья: народ породил тебя -- народу и послужить должен. Сердце свое слушай. Не понимал Илья, как народу послужить может. А потом понял: послужить работой. Прошел год. Сказал Илье рисовальщик: -- Больше тебе от меня нечего взять, Илья. Велико твое дарование, а сердце твое лежит к духовному. Так и напишу владетелю твоему. А совет мой тебе такой: наплюй на своего владетеля, стань вольным. Тогда сказал ему Илья, удивленный: -- Если я уйду тайно от барина, как могу я воротиться на родину и послужить своему народу? Скитаться мне тогда, как бродяге. Я на дело повезен барином: обучусь -- распишу церковь. Вот и послужу родному месту. Определил его тогда барин в живописную мастерскую в городе Риме, к ватиканскому мастеру Терминелли. Работал у него Илья три года. Был он красивый юноша и нежный сердцем и все товарищи полюбили его. Были они парни веселые и не любили сидеть на месте. Прозвали они Илью -- фанчулла, что значит по-русски -- девочка, и насильно водили его в трактиры и на танцы, где собирались красивые черноглазые девушки. Но не пил Илья красного вина и не провожал девушек. Дивились на него товарищи, а девушки обижались. Только одна из них, продававшая цветы у собора, тихая, маленькая Люческа, была по сердцу, но не посмел Илья сказать ей. Но однажды попросил ее посидеть минутку и угольком нанес на бумагу. Посмеялись над ним товарищи: --Все равно, она у него и так живая! Спрашивали Илью: --Кто ты, Илья? И кто у тебя отец в твоей холодной России? Стыдно было Илье сказать правду, и он говорил глухо: -- Мой отец маляр, служит у барина. И еще стыднее было ему, что говорит неправду. А они были все вольные и загадывали, как будут устраивать жизнь свою. Спрашивали Илью: --А ты, Илья... в Россию свою поедешь? Он говорил глухо: -- Да, в Россию. На третьем году написал Илья церковную картину, по заказу от господина кардинала. Хлопнул его по плечу Терминелли, сказал: -- Это святая Цецилия не хуже Ватиканской! Она лучше, Илья! Она -- святая. Нет, ты не раб, Илья! Поник головой Илья: стало ему от того слова больно. Понял его старый Терминелли, затрепал по плечу, заторопился: -- Я хотел сказать, что ты не берешь от других... Ты -- сам! А потом видел Илья, как отсылали картину кардиналу, а в правом уголку стояла черная подпись: Терминелли. К концу третьего года стал Терминелли давать Илье выгодную работу: расписывать потолки и стены на подгородних виллах. Триста лир заработал он у виноторговца за одну неделю и еще двести у мясника, которому написал Мадонну. Горячо хвалили его работу. И сказал Терминелли: -- Ты -- готовый. Теперь можешь ставить на работе свое имя. Не езди, Илья, в Россию. Там дикари, они ничего не понимают. Сказал Илья: -- Потому я и хочу ехать. Сказал удивленный Терминелли: -- Здесь ты будешь богатый, а там тебя могут убить кнутом, как раба! Тогда посмотрел Илья на Терминелли и сказал с сердцем: -- Да, могут. Но там, если я напишу святую Цецилию, будут радоваться, и рука не подымется на меня с кнутом. А на работе будет стоять мое имя -- Илья Шаронов. Понял Терминелли и устыдился. Дал Илье пятьсот лир, но Илья не взял. Сказал Терминелли: -- Вот ты раб, а гордый. Трудно тебе будет у твоего господина. Оставайся, я дам тебе самую большую плату. Но не хотел никакой платы Илья: томила его тоска по родному. Все радостное и светлое было в теплом краю, где он жил. Грубого слова, ни окрика не услыхал он за эти три года. Ни одной слезы не видал и думал -- счастливая сторона какая. Песен веселых много послушал он: пели на улицах, и на площадях, и на деревенских дорогах, и по садам, и в полях. Везде пели. А были дни праздников -- тогда и пели, и кидались цветами. А за крестным ходом -- видел Илья не раз -- выпускали голубей чистых и жгли огни с выстрелами: радовались. Но еще больше тянула душа на родину. Многое множество цветов было кругом -- белые и розовые сады видел Илья весною: и лилии белые, тихие цветы мучеников, и маленькие фиалки, и душистая белая акация, миндаль и персик, пахучие, сладкие цветы апельсинных и лимонных деревьев, и еще многое множество роз всякого цвета. Но весной до тоски тянула душа на родину. Помнил Илья тихие яблочные сады по весне, милую калину, как снегом заметанные черемухи и убранные ягодами раскидистые рябины. Помнил синие колокольчики на лесных полянах, восковые свечки ладанной любки, малиновые глазки-звездочки липкой смолянки и пушистые георгины, которыми убирают Животворящий Крест. И снеговые сугробы помнил, вьюжные пути и ледяные навесы в соснах. Помнил гул осенних лесов, визг и скрип санный в полях и звонкий и гулкий, как колокол, голос мороза в бревнах. Весенние грозы в светлых полях и ласковую. милую с детства радугу. Бедную церковь видел Илья за тысячи верст, и не манили его богатые, в небо тянувшиеся соборы. Закутку в церкви своей помнил Илья, побитую жестяную купель и выцелованные понизу дощатые иконы в полинялых лентах. Сумрачные лица смотрели за тысячи верст, лохматые головы не уходили из памяти. Ночью просыпался Илья после родного сна и тосковал в одиноких думах. Два письма получил он от барина: требовал барин на работу. Тогда заколебался Илья: новая душа у него теперь, не сможет терпеть, что терпел и что терпят другие, темные. Откладывал день отъезда. Да еще раз позвал его старый Терминелли и смутил богатой работой: звал его на княжескую виллу, работать в паре. Сказал строго: -- Ты, Илья, человек неблагодарный. Твою работу будет видеть король Неаполитанский! Ты сумасшедший парень, русский Илья! Я положу тебе тысячу лир в месяц! Подумай. Придет время, и я даю тебе слово: будешь писать портрет самого святейшего отца папы!.. Честь эта выпадает редко. Смутилась душа Ильи, и сказал он: -- Дайте подумаю. Тут случилось: сон увидал Илья. Увидал Высоко-Владычний монастырь с садами, будто смотрит с горы, от леса. Выходит народ из монастыря с хоругвями. Тогда спустился Илья с горы, и пошел с народом, и пел пасхальное. Потом за старой иконой прошел в собор -- и не стало народу. И увидел Илья с трепетом голые стены с осыпающейся на глазах известкой, кучи мусора на земле и гнезда икон -- мерзость и запустение. Заплакал Илья и сказал в горе: "Господи, кто же это?" Но не получил ответа. Тогда поднял он лицо свое к богу Саваофу и увидал на зыбкой дощечке незнаемого старца с кистью. Спросил его: "Кто так надругался над святыней?" Сказал старец: "Иди, Илья! Не надругался никто, а новую роспись делаем, по слову господню". Тогда подумал Илья, что надо взять кисти и палитру и сказать, что надо Арефия на работу, а то мало... И запел радостно: "Красуйся, ликуй и радуйся!.." И проснулся. Слышал, просыпаясь, как пел со слезами. И мокры были глаза его. Сказал твердо: домой поеду, было это мне вразумление. И отказался от почетной работы. А вечером пошел в маленькую старенькую церковку, на окраине, у мутного Тибра: чем-то она была похожа на его родную церковь. Часто выстаивал он там вечерню и любовался на стенное писание: "Последнее Воскресение". Стоял перед богоматерью в нише, тоскующий и смятенный, и вопрошал: надо ли ему ехать? И услыхал восклицание: "Pax vobiscum!" Слово это -- мир вам! -- принял Илья как отпуск. А как вышел из церкви, увидал хроменького старичка с ведерком и кистью, вспомнил отца и подумал: "Это мне указание". Собрал нажитое, что было, и в конце марта месяца -- стояла весна цветущая -- тронулся в путь-дорогу на корабле. Вспомнил слово Арефия: "Плавать тебе, Илья, по большому морю!" И укрепился. VIII В торговом городе, который называется Генуя, сел Илья на большой корабль в парусах,-- было у него имя -- "Летеция"; значило это имя -- радость. И в этом имени добрый знак уразумел Илья. Товар радостный вез тот корабль: цветное венецианское стекло, тонкие кружева, бархат и шелк, инжир и сладкие финики и целые горы ящиков с душистыми апельсинами. Черные греки и веселые итальянцы были на нем корабельщики и пели песни: радовались, что счастливый ветер. Полными парусами набирал корабль ветер, белой раздутой грудью,-- только шипели волны. Сидел все дни на носу Илья -- любовался морем, ловил глазами. Во многие гавани заходил корабль, чтобы взять товары: коринку, миндаль, бочки вина и пузатые кипы шерсти. Радовался на все Илья и думал: сколько всего на свете! Сколько всяких людей и товаров -- как звезд на небе. Сколько радости на земле! Думал: не случись доброго Арефия -- и не знал бы. В радости светлой плыл он морями, под теплым солнцем, и, как в духовной работе, напевал незабываемое: "Красуйся, ликуй и радуйся, Иерусалиме!.." У берегов греческих поднялась черная буря и стало швырять корабль, но не испугался Илья: как равный, стал помогать корабельщикам свертывать паруса и тянуть канаты. Работал -- и не заметил, как пронесло бурю, и опять засияло солнце. Усталый, уснул Илья на горке сырых канатов и видел сон. Едет он на корабле мимо зеленого острова, стоит на носу, у якоря, и видит: плывут от острова к кораблю лодки под косыми красными парусами, а в лодках народ всякий. Стали подходить лодки, и увидал Илья, что не греки и не итальянцы, а свои, ляпуновские, все: Спиридошка-повар, Панфид-шорник, конюх Андрон, бурмистр Козутоп Иваныч и другие. Плывут и машут. Тогда закричал Илья, чтобы опускали якорь. Загрохотал якорь... Проснулся Илья и слышит, что опускают якорь. Пришел корабль в незнакомый город. Раздумался о своем сне Илья -- какую картину видел! К чему бы это? Вышел на пристань, смотрел, как турки, в красных обвязках по голове, таскали на корабль ящики с табаком и бочонки с оливковым маслом. Подивился их силе. Поразил его огромный турок в феске с кисточкой, с волосатыми руками: по три ящика взваливал себе на спину тот турок и весело посмеивался зубами. Был он за старшого, показалось Илье: ходил в голове всей цепи. И задрожало у Ильи сердце, крикнул он, не помня себя от радости: -- Панфил!! Панфил-шорник!! Нес силач-турок на спине груду .ящиков. Услыхал голос, выпрямился в свой рост, полетели ящики на землю и разбились о камни: посыпался из них сухой чернослив и синий изюм -- кувшинный. Радостно-нежданная была та встреча. Сказал Панфил, что ушел тогда из России к православным болгарам, работал на кукурузе, а вот другой год у турок товары грузит. Все лучше, чем в господской власти. И по-ихнему говорить умеет, и белого хлеба вволю. Спрашивал Илья про Сафо-Соньку. Не знал про нее Панфил, пожалел: -- Свели ее куда в дом веселый. Девок барских у нас много, от хорошей жизни. Рассказал Панфил, что копит деньги, возьмет землю в аренду и думает жениться. Сказал: -- Жить, Илья, везде можно, лишь бы воля. А ты сам в кабалу лезешь. Пообедал Илья с Панфилом, поел вареной баранины с чесноком на блине-чуреке и все дивился: совсем стал Панфил турком: табак курит из бумажки и пьет кофе. Сказал Панфил: -- Земля-то одна -- божья. Оставайся, Илья. Выдадут тебе настоящий турецкий пачпорт. Вспомнил Илья про сон, рассказал Панфилу. Задумался Панфил: -- Вот что... И тятеньку видал, значит. Может, поди, и помер... Скажи ему, жив я... Отвези ему табаку настоящего, турецкого. Вспомнил Илья Панфилова отца, старого кузнечного мастера Ивана Силу. Стал жалеть: старый Иван горюет. Заморгал Панфил, тронул кулаком глаз. Сказал глухо: -- Сам сны вижу. Ворочусь, когда будет воля. Повел Илью на базар, купил в подарок отцу теплую рубаху и медную трубку. -- Скажи, что живу ладно, не пьянствую. А в кабалу не желаю. Пошел корабль дальше. Стало Илье грустно от этой нежданной встречи. Все думал: в турках живет Панфил -- и доволен. И стало ему горько: совсем черной показалась ему жизнь, на которую добровольно едет. И еще подумал: нет, это все искушение мне, вот и буря пугала. Вечером помолился Илья на западающее солнце и укрепился. Не было больше искушений. Двадцать два года исполнилось Илье, когда вернулся он в Ляпунове. IX А в Ляпунове за это время многое изменилось. Сломали старую церковь и возвели новую, пошире, вывели широкий и низкий купол и поставили малый крест. И стала церковь похожа на каравай. Прежняя была лучше. Помер маляр Терешка и кузнец Иван Сила -- сгорел от вина и горя: тосковал по сыну. Некому было отдать гостинцы. Помер и Спиридоша-повар, и конюх Андрон, и еще многие. Рад был Илья, что еще жива тетка Агафья. Жил теперь Илья на скотном дворе, во флигельке,-- на воле. Когда вернулся, призвал его на крыльцо барин и удивился: -- Ну, здравствуй, Илья. Тебя и не узнаешь! Будто барин... Стал ты красивый малый. Ну, спасибо. Похвалил привезенную в подарок картину -- "Препоясание апостола Петра",-- давал за нее Илье триста лир содержатель таверны,-- и приказал повесить в банкетной зале. Похвалил, что справил себе Илья хорошую одежу -- сюртук, табачного цвета, с бархатными бочками, жилет из голубого Манчестера и серые клетчатые брюки. --Теперь можешь показаться гостям с приятностью. Похвалил и за разумное поведение: -- Так и думал: сопьется мой Илья с этими беспутными итальянцами! А ты вон какой оказался. Будь покоен, я твоих трудов не забуду. Стало мне твое обучение за тысячу серебра, вот и распишешь церковь. А там увидим. Обед велел брать артельный и еще, как награду, отпускать с барского стола сладкое кушанье: привык небось к разным макаронам! А самая большая перемена была, что женился барин, и другой год, как родился у него наследник. Взял из Вышата-Темного, из рода господ Вышатовых, красавицу. Собиралась она после отцовой смерти в монастырь уйти, а барин тут и посватался. Узнал Илья, что молодая барыня тихая и ласковая, никогда от нее плохого слова не слышат. В своем Вышатове дом отдала мужикам под стариков и сирот, хоть и сердился барин. Рассказывали Илье, что и барин переменился: стал совсем тихий и ходит за барыней по нитке: все баловство бросил. Вот что рассказывали Илье про эту женитьбу. В самый тот год, как повез барин Илью в науку, приехал зимой нежданно барин Вышатов из Питера с дочкою Настасьей Павловной и тут же наказал строго-настрого всем говорить, что пустой стоит дом, а его нет здесь и не было. Так целый год и таился, ни сам ни к кому не ездил, ни к себе не пускал. Ото всего хоронился. Все окошки позанавешал, все двери позаколотил и не выходил во двор даже. И барышню никуда не допускал. Только выйдет она по саду прогуляться, а он высунет голову в чердачок и кричит не своим голосом: "Ой, Настенька, воротись назад!" Кругом дома высокий забор с гвоздями приказал поставить, а на ворота тройные засовы с замчищами. Даже и в монастырь в самые большие праздники ни барышню не пускал, ни сам не ездил, хоть и совсем рядом. А разбойников все опасался! В окошки решетки железные вправил сам -- не доверил людям. Вот раз и приехал к нему капитан-исправник по важному делу, какие-то деньги платить барину требовалось. Стал настоятельно стучать в ворота, а барин выскочил к нему с пистолетом, встал на ворота и кричит: "Можете убить меня, а не отдам кровь! Доложите пославшему!" Совсем как ума решился. Так и уехал капитан-исправник, не похлебал. А барин Вышатов всю ночь на пороге прокараулил. И другую ночь все караул у забора нес, а к утру подняли его без памяти на крыльце. Так и отошел без памяти. Хоронили в монастыре, барин Ляпунов все хлопоты на себя принял и сироту утешал. Потом тетка приехала, хотела к себе везти, в город Пензу. А барин что ни день -- в Вышатово. Будто бы даже на коленях перед сиротой становился, в грудь кулаком бил. "Вы,-- говорит,-- сирота, и я сирота!" Вот так сирота! "Я,-- говорит,-- в пух вас буду пеленать-покоить!" Мундир свой военный вынул, саблю повесил -- прямо и не узнать. Ну, конечно, тетка тут за него встала. По-французски говорить принялся, всех девок своих распустил, книжки почал возить для барышни... А она будто все не хотела. Был слух, что в Питере-то к ней сам великий князь сватался, ну, конечно, ей как обидно! А покорилась. На четвертой неделе поста папенька помер, а к Покрову свадьбу справили. Видел Илья, что переменился барин: ходил уже не в халате, а в бархатном сюртуке-фраке малинового покроя и духами от него пахло. Когда надевал власяницу, приказал всех лебедей порезать,-- "это,-- говорил,-- язычники только лебедями занимаются". Теперь опять белые лебеди плавали на тихой воде прудов и кричали тоскливо в гулком парке. Жил Илья на скотном дворе, во флигелечке. Не призывал его к себе барин. Ходил Илья смотреть церковь, прикидывал план работы. Старый иконостас стоял в ней, и смотрела она пустынно выбеленными стенами. Проверил Илья штукатурку -- хорошо, гладко положена, ни бугорков, ни морщинки: только работай. Но не призывал барин. Стали посмеиваться над Ильей люди, говорили: -- Ишь ты, ба-рин! Подольстился к барину -- бока належивает, морду себе нагуливает, марькизь вшивый! Мы тут сто потов спустили, а он по морям катался, картинками занимался. Заходили к Илье, оглядывали стены. -- Картинками занимаешься. Ишь долю себе какую вымолил. В господа, что ль, выходишь? Просись, вольную тебе даст барин. Говорил им Илья, затаив горечь: -- Обучался я там, чтобы расписать для вас церковь. Вот буду... -- Для барина. А для нас и старой было довольно. -- Нет, для вас. Для вас только и работал. Для вас вернулся,-- говорил Илья с сердцем.-- Остался бы там -- не слыхал бы обидных слов ваших. Не верили ему люди. Захаживала к нему старая Агафья, тетка. Сокрушалась: -- Лучше бы ты, Илюшечка, там остался. А то что ж ты теперь -- ни богу свечка, ни этому кочережка. Смеются на тебя и девки. На какое же тебе положение выходит? Молчал Илья. Принимался рассказывать старой Агафье про разные чудеса. Не верила Агафья. Сердились на Илью девки: и не смотрит. Намекал бурмистр Козутоп тетке, что по сердцу он его дочке, выхлопочет у барина, возьмет к себе в дом зятем: слыхал бурмистр от самого барина, что теперь большие деньги может заработать Илья иконами. И на это молчал Илья. Надевал свою шляпу-итальянку, ходил в парке, садился на берегу, вспоминал прошлое. А все не призывал барин. Тогда пошел Илья к барину, доложился через обученного камердинера Стефана. Вышел на крыльцо барин, сказал, что забыл он про церковную работу. -- Осмотришь церковь и изобразишь план работы. Потом доложишь. Подал Илья барину план работы. Повертел барин план работы, сказал, чтобы пустил Илья под куполом к престолу господню впереди великомученицу Анастасию, а не перво-мученика Стефана, похвалил, что не забыл Илья преподобному Сергию положить видное место -- Сергий был его ангел,-- и сказал: --Теперь знай работай. И встал Илья на работу. X Прошло лето, пошли осенние холода с дождями. Задымились риги, ударили морозы, и стала промерзать церковь. Пошел Илья доложиться, что немеют пальцы и надо топить церковь, а то портит иней живописную работу. Стали прогревать церковь. Служились службы -- мало кто смотрел на обставленные лесами стены. Часто наведывался Каплюга, пощелкивал языком, хвалил: -- По-новому, Илья, пишешь. Красиво, а строгости-то нету. Говорил Илья: -- Старое было строгое. Радовать хочу вас, вот и пишу веселых. А будет и строгое... будет... Обижался и Каплюга: гордый стал Илья, иной раз даже и не ответит. Заходил и барин, глядел написанное. Говорил: -- Важно! Самая итальянская работа. Ты, Илья, над Анастасией особо постарайся, для барыни. -- Для всех стараюсь...-- говорил Илья, не оборачиваясь,-- в работе. Строго посмотрел барин и повторил строго: -- Я тебе говорю про Анастасию! Не ответил Илья, стиснул зубы и еще быстрее заработал. Пожал барин плечами. -- Я тебе, глухому, говорю еще раз... про Анастасию! Тут швырнул кисть Илья в ящик и сказал: -- Я пишу... и пишу по своей воле. Если моя работа не нравится, сударь, заставьте писать другого. А великомученицу Анастасию я напишу как знаю! Резко и твердо сказал Илья и твердо взглянул на барина. Усмехнулся барин. Сказал по-особенному: --Научился говорить вольно? Сказал Илья: -- В работе своей я волен. Волей своей вернулся -- волей и работать буду. Прикажете бросить работу? -- Продолжай...-- сказал барин. И не приходил больше. Другой год работал Илья бессменно. Пришла и прошла весна, переломилось лето, и к Ильину дню, престолу, окончил Илья живописную работу. Пришел на крыльцо, сказал камердинеру Стефану: -- Доложи, что работу кончил. Велел сказать ему барин: -- Придем завтра -- посмотрим. В церковь пошел Илья, разобрал подмостки, встал на самую середину и любовно оглядел стены. Сказала ему душа -- "Радуйся, Иерусалиме!". И сказала еще: "Плавать бы тебе, Илья, по большому морю!" Не было ни души в церкви. Был тогда тихий вечер, и стрижи кружились у церкви. Сказал Илья: -- Кончена работа... И стало ему грустно. В цветах и винограде глядели со стен кроткие: Алексей -- человек божий и убогий Лазарь. Сторожили оружием -- Михаил Архангел с мечом, Георгий с копьем и со щитом благоверный Александр Невский. Водружали Крест Веры и письмена давали слепым Кирилл и Мефодий. Вдохновенно читали Писание Иван Златоуст, Григорий Богослов и Василий Великий. Глядели и звали лаской Сергий и Савва. А грозный Илья-мужицкий, на высоте, молниями гремел в тучах. Шли под широким куполом к лучезарному престолу господа святые мученики, мужи и жены,-- многое множество,-- ступали по белым лилиям, под золотым виноградом... Смотрел Илья, и больше радовалась душа его. А над входом и по краям его -- во всю стену -- написал Илья Страшный последний суд, как в полюбившейся ему церковке у Тибра. Шли в цепях сильные мира -- к Смерти, а со светильниками-свечами, под золотым виноградом, радостно грядущие в Жизнь Вечную. Шли -- голы и босы -- блаженные, страстотерпцы, нищие духом, плакавшие и смиренные. Шли они в разноязычной толпе несметной, и, затерявшиеся в веренице светлой, ведомые Илье: и маляр Терешка, и Спиридоша-повар, и утонувший в выгребной яме Архипка-плотник, и кривая Любка, и глупенькая Сафо-Сонька, и живописный мастер Арефий... многое множество. Смотрел Илья, и еще больше радовалась душа его. И не было полной радости. Знал сокровенно он: нет живого огня, что сладостно опаляет и возносит душу. Перебирал всю работу -- и не мог вспомнить, чтобы полыхало сердце. И чем дольше смотрел Илья -- сильней тосковала душа его: да где же сгорающая в великом огне душа? И думал в подымающейся тоске -- ужели для этого только покинул волю? Всю ночь без сна провел он на жесткой койке у себя на скотном, и томили его сомнения. Говорило сердце: не для этой же работы воротился. На ранней заре поднялся Илья и пошел в церковь. Белый туман курился в низинах, по Проточку. Сел Илья на старый могильный камень, положил голову в руки и стал думать: ну, теперь кончена положенная от барина работа... для барина и работал... И вот, как давно, в яблочном монастырском саду, в охватившей его тяжкой дремоте, сверкнуло перед ним яркой до боли пеной или кипящей водой на мельнице. Миг один вскинул Илья глазами -- и в страхе и радости несказанной узнал глянувшие в него глаза. Были они в полнеба, светлые, как лучи зари, радостно опаляющие душу. Таких ни у кого не бывает. На миг блеснули они тихой зарницей и погасли. В трепете поднялся Илья, смотрел сквозь слезы в розовеющее над туманом небо -- в потерянную радость: -- Господи... Твою красоту видел... Понял тогда Илья: все, что вливалось в его глаза и душу, что обрадовало его во дни жизни,-- вот красота господня. Чуял Илья: все, чего и не видали глаза его, но что есть и вовеки будет,-- вот красота господня. В прозрачном и чутком сне,-- видел он,-- перекинулась радуга во все небо. Плыли в эти небесные ворота корабли под красными парусами, шумели морские бури; мерцали негасимые лампады-звезды; сверкали снега на неприступных горах; золотые кресты светились над лесными вершинами; грозы гремели, и наплывали из ушедших далей звуки величественного хорала; и белые лилии в далеких садах, и тихие яблочные сады, облитые солнцем, и радость святой Цецилии, покинутой за морями... В этот блеснувший миг понял Илья трепетным сердцем, как неистощимо богат он и какую имеет силу. Почуял сердцем, что придет, должно прийти то, что радостно опаляет душу. XI Выше подымалось солнце. Тогда пошел Илья и надел чистую рубаху -- показывать господам работу. Пришел в церковь, и показалось ему, что сегодня праздник. Вышел на погост у церкви, увидал синий цикорий на могиле и посадил в петлицу. Вспомнил, как сдавал на виллах свою работу. В самый полдень пришли господа осмотреть церковь. В белом платье была новая госпожа -- в первый раз видел ее Илья так близко. Юной и чистой, отроковицей показалась она ему. Белой невестой стояла она посреди церкви, с полевыми цветами. Радостный и смущенный смотрел Илья на ее маленькие ножки в белых туфлях: привык видеть только святые лики. Смотрел на нее Илья -- и слышал, как бьется сердце. Спросила она его, осветив глазами: -- А кто это? Сказал Илья, оглядывая купол: --Великомученица Анастасия Рымляныня, именуемая Прекрасная, показана в великом кругу мучений. Она сказала: -- Это мой ангел... И он ее вдруг увидел. Увидел всю нежную красоту ее -- радостные глаза-звезды, несбыточные, которых ни у кого нет, кроткие черты девственного лица, напомнившие ему его святую Цецилию, совсем розовый рот, детски полуоткрытый, и милое платье, падающее прямыми складками. Он стоял как в очаровании, не слышал, как спрашивает барин: --А почему перед первоучителями все слепые? Не Илья, а она сказала: --Ведь они совсем темные... они еще ничего не знают. Спросил барин: -- А почему у тебя, Илья, в рай идут больше убогие? --А ведь правда! -- сказала она и осветила глазами. Показалось Илье, что она смотрит ласково, будто сама сказать хочет. Тогда прошло онемение, будто путы спали с Ильи, и сказал он вольно: -- По Священному писанию так: "Легче верблюду пройти..." и "блаженни нищие духом...". Так трактовали: Карпаччио... Но перебил барин: -- Знаю! А она сказала, опять сияя: --Мне это нравится... и нравится вся работа. Как тихие голоса в органе был ее голос, как самая нежная музыка, которую когда-либо слышал Илья, были ее слова. Он, словно поднятый от земли, смотрел на это неземное лицо, лицо еще никем не написанной Мадонны, на ее неопределимые глаза, льющие радостное, казалось ему, сияние. Он не мог теперь отвести взгляда, все забыв, не слыша, что барин уже другой раз спрашивает: -- А почему у Ильи Пророка одежда как у последнего нищего? Сказал Илья на крикливый голос: --Пророки не собирали себе сокровища на земле. Сказано в Книге Пророка... И опять перебил барин: -- Знаю! -- Все здесь говорит сердцу...-- сказала она и осветила глазами.-- Вас благодарить надо. Поклонился Илья стыдливо: были ее слова великой ему наградой. Сказал барин: --Да, спасибо, Илья. Оправдал ты мое доверие. И повел барыню. Стоял Илья как во сне, затих-затаился. Смотрел на то место, где стояла она, вся светлая. Увидал на полу полевую гвоздичку, которую она держала в руке, и поднял радостно. И весь день ходил как во сне, не здешний: о ней думал, о госпоже своей светлой. Весь этот будто праздничный день не находил себе места. Выходил на крылечко, смотрел вдоль аллеи парка, Зашел Каплюга: -- Ты чего, Илья, нонче такой веселый? Похвалили твою работу? -- Да,-- сказал Илья,-- похвалили. -- Вольную должны дать тебе за такой подвиг...-- сказал Каплюга. Не слыхал Илья: думал о госпоже светлой. А вечером пришел на скотный двор камердинер и потребовал к барину: -- Велел барин в покои, без докладу. В сладком трепете шел Илья: боялся и радовался ее увидеть. Но барин сидел один, перекладывал на столе карты. Сказал барин: -- Вот что, Илья. Желает барыня икону своего ангела, великомученицы Анастасии. Уж постарайся. --Постараюсь! -- сказал Илья, счастливый. Пошел не к себе, а бродил до глубокой ночи у тихих прудов, смотрел на падающие звезды и думал об Анастасии. Крадучись подходил к барскому дому, смотрел на черные окна. Окликнул его Дема-караульщик: --Чего, марькизь, ходишь? Ай украсть чего хочешь? Не было обидно Илье. Взял он за плечи горбатого Дему, потряс братски и посмеялся, вспомнил: -- Дема ты, Дема -- не все у тебя дома, на спине хорома! Постучал колотушкой, отдал и поцеловал Дему в беззубый рот. -- Не сердись, Дема-братик! И пошел парком, не зная, что с собой делать. Опять к прудам вышел, спугнул лебедей у каменного причала: спали они, завернув шеи. Поглядел, как размахнулись они в ночную воду. Ходил и ходил по росе, отыскивал в опаленном сердце желанный облик великомученицы Анастасии. И нашел к утру. XII Неделю горела душа Ильи, когда писал он образ великомученицы Анастасии. Не уставно писал, а дал ей белую лилию в ручку, как у святой Цецилии в Миланском соборе. Смотрела Анастасия, как живая. Дал ей Илья глаза далекого моря и снежный блеск белому покрову -- девство. Радостно Илье стало: все дни смотрела она на него кротко. Зашли господа посмотреть работу. Удивился барин, что готова. Не смея взглянуть, подал Илья своей госпоже икону. -- Как чудесно! -- сказала она и по-детски сложила руки.-- Это чудо! Вбирал Илья в свою душу небывающие глаза-звезды. Сказал барин: -- Теперь вижу: ты, Илья,-- мастер заправский. Говори, что тебе дать в награду? Увидал Илья, как она на него смотрит, и сказал: -- Больше ничего не надо. Не понял барин, спросил: -- Не было от меня тебе никакой награды... а ты говоришь, чудак,-- больше не надо! Смотрел Илья на госпожу свою, на ее бледные маленькие руки. Все жилки принял в себя, все бледно-розовые ноготки на пальцах. И темные, бархатные брови принял, темные радуги над бездонным морем, и синие звезды, которые не встречал ни на одной картине по галереям. Вливал в себя неземное, чего никогда не бывает в жизни. --Вы здесь и живете? -- спросила она глазами. Поднял Илья глаза. Сказал: -- Да. Здесь хорошо работать. Удивился на него барин: чего это отвечает. А она осматривала почерневшие стены с вылезавшей паклей и повешенные работы. Увидала цветочницу, маленькую Люческу... Спросила: --А кто эта? какая миленькая девушка. Вспыхнул Илья под ее взглядом. Сказал смущенно: --Так... цветы продавала у собора... Посмеялся барин: -- Тихоня, а... тоже! Толкнуло Илью в сердце. Не помня себя, рванул он холстик и подал ей: --Нравится вам... возьмите, барыня. В первый раз назвал ее так; потом, когда вспоминал все это, краснел-думал: не для нее это слово, для нее -- обида. Она посмотрела, будто залила светом: -- Оставьте у себя. Мне не надо. Все краски и все листы пересмотрела она. Увидала мученика, прекрасного юношу Себастиана в стрелах,-- смотрела, будто молилась. И Илья молился -- пресветлому открывшемуся в ней лику. Говорила она -- пение слышал он. Обращала к нему глаза -- сладостная мука томила душу Ильи. Ушла она, и осталась мука сильнее смерти. Упал Илья на колючий войлок, жесткое свое ложе, сдавил зубы и облился слезами. Говорил в стонах: -- Господи... на великую муку послано мне испытание! Знаю, не увижу покоя. И нет у меня жизни... Так пролежал до вечера в сладкой муке. А к вечеру пришли от двора двое -- Лукавый и казачок Спирька Быстрый -- и принесли деревянную кровать на кривых ножках, два стула, тюфяк из морской травы и пузатую этажерку. Сказал Спирька: --Так, Илья Терентьич, сама барыня приказала. А Лукавый Лука прибавил: -- У него, говорит, не комната, а конура собачья! Плывет тебе счастье, Илья. Маслена коту настала. До мяконькова добрался. Понежишься -- гляди, и подушку вылежишь с одеялом. Потрогали пальцами картинки, посмеялись над барином: -- Псалтырем ты его зачитал, Илья,-- образами накроешь. Не сказал им Илья ни одного слова. Остался стоять, закрыл руками лицо, повторял мыслями: "Сама... барыня... приказала..." Смотрел в темноту ночи -- и видел ее, светлую госпожу свою. Менялось ее лицо, и смотрела из темноты великомученица, прекрасная Анастасия. И она менялась, и светились несбыточные глаза -- два солнца. В сладкой радости-муке упал Илья на колени, припал губами к старому полу, где она стояла, и целовал доски. Всю ночь метался Илья по своей каморке, выходил на крыльцо, слушал, как стрекочут кругом кузнечики в деревьях, как оставшиеся за морем цикады. Спрашивал темноту-тоску: -- Что же?! Стало светать. Взглянул Илья на присланную кровать -- не лег. Жутко было ложиться на посланное ею, будто совершишь святотатство. Лег на войлок и заснул крепко. Проснулся -- только-только подымалось за прудами солнце. Пошел на плотину, прошел дальше, к Проточку. Пошел дальше, по монастырской дороге. Лесом шел -- пел. Охватывала его радостно тишь лесная. Отозвалось в светлом утре, в чвоканье и посвисте красногузых дятлов и в гулком эхе разгульное. И запел Илья гулевую-лесовую песню: ........................................ Одну-ю и вьюжина не берет! Вьюжина да метелюга не метет! Радость неудержимая закрутила Илью. Бил он палкой по гулким соснам и пел. И по сторонам отзывалось гулко и далеко: Ай, вьюга-метелюга, заметай!... Кончился лес -- и увидал Илья белый монастырь над Нырлей, с золочеными главами-репами. Стал Илья на бугре и смотрел жадным, берущим взглядом. На белый простен собора смотрел -- на полдень. Свистнул и пошел в монастырь. Сказал казначее: -- Хочу расписать вам стену на полдень -- Георгия со Змеем. Хлопочите у барина, а я хоть завтра. Обрадовалась казначея: знала, как благолепно Илья расписал церковь в Ляпунове. А через месяц младой Георгий на белом коне победно разил поганого Змея в броне, с головой как бы человека. Дивно прекрасен был юный Георгий -- не мужеского и не женского лика, а как ангел в образе человека, с бледным ликом и синими глазами-звездами. Так был прекрасен, что послушницы подолгу простаивали у той стены и стали видеть во сне... И пошло молвой по округе, что на монастырской стене -- живой Георгий и даже движет глазами. XIII Опять не стало у Ильи работы. Словно что потерявший, ходил он по аллеям парка в своей итальянской шляпе. Смотрел на небо, на осыпающиеся листья. Сквозило в парке, и ясней забелел теперь длинный господский дом, где по вечерам играли на фортепьянах. Обходил Илья главную аллею. В красном закате плыли величавые лебеди -- розово-золотые в солнце. Отзывался пустынный их крик в парке. Лебедей рисовал Илья, и осенний остров, и всегда пустую липовую аллею с желтыми ворохами листьев. Каменные плотины писал Илья -- вверху и внизу, с черными жерлами истоков. Все было обвеяно печалью. С тоской думал Илья: вот и зима идет, снегом завалит, и пойдут долгие ночи. Вот уже и птиц не стало, летят гуси за солнцем. Слушал, как посвистывают осеннички-синицы. Редко выпадало счастье, когда в барском доме играли на фортепьянах. Слышал Илья -- опять заскучал барин. Говорили, будто ездить начал на хутор, где жили "на полотнянке" девки. И не верил. Сидел раз Илья у каменного причала, зарисовывал от нечего делать: нарисовал мосточки и одинокую лодку: о своей судьбе думал. А что же дальше? И стало ему до боли тоскливо, что не остался у Терминелли. Старые камни вспомнил, белые дороги, веселые лица, соборы, радостные песни и тихую маленькую Люческу с цветами. Подумал: там бы и жил, и работал. И Панфила с ящиками вспомнил, как ели баранину и сидели у моря, свесив ноги. "Выправил бы себе настоящий турецкий пачпорт!" В тоске думал Илья: расписал им церковь, а никому и не нужно. Верно, что и старой было довольно. Да, верно: ни богу свечка, ни этому кочережка! Навалилась тоска, и в этой тоске нашел Илья выход: просить барина назначить откуп. Тут Илья услыхал шелест и оглянулся. На широкой аллее к дому стояла она белым видением, в косом солнце, держала за ошейник любимую белую борзую. Встал Илья и поклонился. Она сказала: -- Здравствуйте, Илья... Голос ее показался Илье печальным. Он стоял, не зная, что ему делать -- пойти или так остаться. И она стояла на желтых листьях, поглаживала борзую. С минуту так постояли они оба, не раз встречаясь глазами. Как на солнце смотрел Илья, как на красоту, сошедшую с неба, смотрел, затаив дыханье. -- Вы скучаете, милый Илья... Теперь у вас нет работы?.. -- Да, у меня нет работы...-- сказал Илья, перебирая поля шляпы. Тогда она подошла ближе и сказала тихо: -- Я понимаю, Илья... Вы должны получить волю. Вскинул глаза Илья, обнял ее глазами и сказал с болью: -- Зачем мне воля! Взглянул на нее Илья -- один миг,-- и сказал этот взгляд его больше, чем скажет слово. Долгим, глубоким взглядом сказала она ему, и увидал он в нем и смущенье, и сожаление, и еще что-то... Радость? Словно она в первый раз узнала и поняла его, юношески прекрасного, с нежно ласкающими глазами, которые влекли к нему девушек за морями. Смело, как никогда раньше, посмотрел на нее Илья захотевшими жить глазами. Миг один смотрел Илья на нее и опустил глаза, и она только миг сказала, что знает это. Опять услыхал Илья шелест листьев, увидал, как мягко играет белое ее платье и маленькая рука тянет ошейник порывающейся борзой. Смотрел -- ив движении ее видел, что она о нем думает. Смотрел вслед ей, пока не повернула она в крестовую аллею. Думал: оглянется? Если бы оглянулась! Не оглянулась она. XIV На Рождество Богородицы пошел в монастырь Илья, как ходил в прежнее время. Всегда была ему от монастыря радость. Пошел барином: надел серые брюки в клетку, жилет из голубого Манчестера и сюртук табачного цвета, с бархатными бочками. Остановился на плотине, увидал себя в светлой воде и усмехнулся -- вот он, маркиз-то! Раскинулась под монастырем знакомая ярмарка. Под-монастырная луговина и торговая площадь села Рождествина зачернела народом. Торговали по балаганам наезжие торгаши китайкой и кумачом, цветастыми платками и кушаками, бусами и всяким теплым и сапожным товаром. Медом, имбирем и мятой пахло сладко от белых ящиков со сладким товаром: всякими пряниками -- петухами и рыбками, сухим черносливом, изюмом и шепталой кавказской, яблочной пастилой и ореховым жмыхом. Селом стояли воза с желтой и синей репой, мытой и алой морковью, с лесным новым орехом и вымолоченным горохом. Наклали мужики лесовые белые горы саней и корыт, капустных и огуречных кадок, лопат, грабель, борон и веселого свежего щепного товару. Под белые стены подобрались яблошники с возами вощеной желтой антоновки и яркого аниса с барских садов. К кабакам и трактирам понавели на коновязи, к навозу, лошадей с заводов, и бродячий цыганский табор стучал по медным тазам и сверкал глазами и серебром в пестрой рвани. Ходил и смотрел Илья, вспоминал, как бывало в детстве. И теперь то же было. Яркой фольгой и лаком резал глаз торговый "святой" товар из-под Холуя, рядками смотрели все одинаковые: Миколы, Казанские, Рождества -- самые ходовые бога. С улыбкой глядел Илья