ка. Я вспоминаю страшные рассказы. В первый же год, как привезли к нам страшную эту "арму", помер дедушка... потом отошла прабабушка Устинья, потом Сереженька... Сколько раз матушка просила - "выкинь этот ужасный "змеиный цвет"! А отец не хотел и думать. И вот, время пришло "страшный змеиный цвет" набирает бутон-цветок. С.М. Серову ГОВЕНЬЕ Еще задолго до масленицы ставят на окно в столовой длинный ящик с землей и сажают лук - для блинов. Земля в ящике черная, из сада, и когда польют теплой водой - пахнет совсем весной. Я поминутно заглядываю, нет ли зеленого "перышка". Надоест ждать, забудешь, и вдруг - луковки все зазеленели! Это и есть весна. Солнце стало заглядывать и в залу, - конец зиме. Из Нескучного сада пришел садовник-немец, "старший самый", - будет пересаживать цветы. Он похож на кондитера Фирсанова, такие же у него седые бакенбарды, и, как Фирсанов тоже курит вонючую сигару. Дворник Гришка сносит цветы в столовую. Немец зовет его - "шут карококовый",- "гороховый", - и все говорит - "я-я". Гришка огрызается на него: "якала, шут немецкий". Столовая - будто сад, такой-то веселый кавардак: пальмы, фикусы, олеандры, фуксии, столетник... и "страшный змеиный цвет". Листья у него длинные, как весла, и никто не видел, как он цветет. Говорят, будто "огнем цветет" совсем змеиная пасть, и с жалом. Немец велит Гришке землю из под него выбросить "в нужни мест, где куры не клюются". Я лежу под цветами, будто в саду, и смотрю, как прячутся в землю червяки: должно быть, им очень страшно. Их собирают в баночку, для скворцов. Скворцы уже начали купаться в своих бадеечках. И молчавший всю зиму жавороночек пробует первое журчанье, - словно водичка бульбулькает. Значит, весна подходит. В ящике густо-зелено, масленица пришла. Масленица у нас печальная: померла Палагея Ивановна, премудрая. Как сказала отцу в Филиповки - так и вышло: повезли ее "парой" на Ваганьковское. Большие поминки были, каждый день два раза блинками поминали. И в детской у нас весна. Домнушка посадила моченый горох, он уж высунул костыльки, скоро завьется по лучинке и дорастет до неба. Домнушка говорит, - до неба-то не скоро, не раньше Пасхи. Я знаю, до неба не может дорасти, а приятно так говорить. Недавно я прочитал в хрестоматии, как старичок посадил горошину, и она доросла до неба. Зажмуришься - и видишь, вырос горох до неба, я лезу, лезу... если бы рай увидеть!.. Только надо очиститься от грехов. Горкин мне говорил, что старик не долез до неба, - грехи тянули, а он старуху еще забрал!.. - я горох сломал, и сам свалился, и старуху свою зашиб. - А праведные... могут до неба?.. - А праведные и без гороха могут, ангели вознесут на крылах. А он исхитрялся: по гороху, мол, в рай долезу! Не по гороху надо, а в сокрушении о грехах. - Это чего - "в сокрушении"? - Как же ты так не поймешь? Нонче говеть будешь, уж отроча... семь годков скоро, а сокрушения не знаешь! Значит, смирение докажь, поплачь о грехах, головку преклони-воздохни: "Господи, милостив буди мне грешному!" Вот те и сокрушение. - Ты бы уж со мной поговел... меня хотят на Страстной говеть, со всеми, а лучше бы мне с тобой, на "Крестопоклонной", не страшно бы?.. Выпроси уж меня, пожалуйста. Он обещает выпросить. - Папашенька бы ничего, а вот мамашенька... все-то с мужиками, говорит, слов всяких набираешься. - Это я "таперича" сказал, а надо говорить - "теперича". А ты все-таки попроси. А скажи мне по чистой совести, батюшка не наложит... как это?.. - чего-то он наложит?.. Матушка недавно погрозилась, что нажалуется на меня отцу Виктору, он чего-то и наложит. Чего наложит?.. - Грехи с тобой, уморил!.. - смеется Горкин, хоть и Великий Пост. - Да это она про эту... про питимью! - Какую "пи-ти-мью"?.. это чего, а?.. страшное?.. - Это только за страшный грех, питимья... и знать те негодится. Ну, скажешь ему грешки, посокрушаешься... покрестит те батюшка головку на питрахили и отпустит, скажет-помолится - "аз, недостойный иерей, прощаю-разрешаю". Бояться нечего, говенье душе радость. Даст Бог, вместе с тобой и поговеем, припомним с тобой грешки, уж без утайки. Господу, ведь, открываешься, а Он все-о про нас ведает. Душенька и облегчится, радостно ей будет. И все-таки мне страшно. Недавно скорняк Василь-Василич вычитывал, как преподобная Феодора ходила по мытарствам: такое видение сна ей было, будто уж она померла. И на каждом мытарстве - эти... все загородки ставили, хотели в ад ее затащить. Она страшилась-трепетала, а за ней Ангел, нес ее добрые дела в мешочке и откупал ее. А у этих все-то про все записано, в рукописаниих... все-то грехи, какие и забыла даже. А на последнем мытарстве, самые эти главные, смрадные и звериные, вцепились в нее когтями и стали вопить - "наша она, наша!.." Ангел заплакал даже, от жалости. Да пошарил в пустом уж мешочке, а там, в самом-то уголке, последнее ее доброе дело завалилось! Как показал... - смрадные так и завопили, зубы даже у них ломались, от скрежета... а пришлось все-таки отпустить. И вдруг я помру без покаяния?! Ну, поговею, поживу еще, хоть до "Петровок", все-таки чего-нибудь нагрешу, грех-то за человеком ходит... и вдруг мало окажется добрые дел, а у тех все записано! Горкин говорил, - тогда уж молитвы поминовенные из адова пламени подымут. А все-таки сколько ждать придется, когда подымут... Скорей бы уж поговеть, в отделку, душе бы легче. А до "Крестопоклонной" целая еще неделя, до исповедальной пятницы, сто раз помереть успеешь. Все на нашем дворе говеют. На первой неделе отговелся Горкин, скорняк со скорнячихой и Трифоныч с Федосьей Федоровной. Все спрашивают друг дружку, через улицу окликают даже: "когда говеете?.. ай поговели уж?.." Говорят, весело так, от облегчения; "отговелись, привел Господь". А то - тревожно, от сокрушения: "да вот, на этой недельке, думаю... Господь привел бы". На третьей у сапожника отговелись трое мастеров, у скорняка старичок "Лисица", по воротникам который, и наш Антипушка. Марьюшка думает на шестой, а на пятой неделе будут говеть Домнушка и Маша. И бутошник собирается говеть, Горкину говорил вчера. Кучер Гаврила еще не знает, как уж управится, езды много... - как-нибудь да урвет денек. Гришка говеть боится: "погонит меня, говорит, поп кадилом, а надо бы говонуть, как не вертись". Василь-Василич думает на Страстной, с отцом: тогда половодье свалит, Пасха-то ноне поздняя. И как это хорошо, что все говеют! Да ведь все люди-человеки, все грешные, а часа своего никто не знает. А пожарные говеть будут? За каждым, ведь, час смертный. И будем опять все вместе, встретимся там... будто и смерти не было. Только бы поговели все. Ну, все-то, все говеют. Приносили белье из бань, сторожиха Платоновна говорила: "и думать нечего было раньше-то отговеться, говельщиц много мылось, теперь посбыло, помаленьку и отговеем все". И кузнец думает говеть, запойный. Ратниковы, булочники, целой семьей говели. Они уж всегда на первой. А пекари отговеются до Страстной, а то горячее пойдет время - пасхи да куличи. А бараночникам и теперь жара: все так и рвут баранки. Уж как они поговеть успеют?.. Домна Панферовна, с которой мы к Троице ходили, три раза поговела: два раза сама, а в третий с Анютой вместе. Может, говорит, и в четвертый раз поговеть, на Страстной. Антипушка говорит, что она это Михал Панкратыча хочет перещеголять, он два раза говеет только. А Горкин за нее вступился: "этим не щеголяют... а женщина она богомольная, сырая, сердцем еще страдает, дай ей, Господи, поговеть". Бог даст, и я поговею хорошо, тогда не страшно. С понедельника, на "Крестопоклонной", ходим с Горкиным к утрени, раным-рано. Вставать не хочется, а вспомнишь, что все говеют, - и делается легко, горошком вскочишь. Лавок еще не отпирали, улица светлая, пустая, ледок на лужах, и пахнет совсем весной. Отец выдал мне на говенье рублик серебреца, я покупаю у Горкина свечки. Будто чужой-серьезный, и ставлю сам к главным образам и распятию. Когда он ходит по церкви с блюдом, я кладу ему три копейки, и он мне кланяется, как всем, не улыбнется даже, будто мы разные. Говеть не очень трудно. Когда вычитывает дьячок длинные молитвы, Горкин манит меня присесть на табуретку, и я подремлю немножко или думаю-воздыхаю о грехах. Холим еще к вечерне, а в среду и пяток - к "часам" еще к обедне, которая называется "преосвященная". Батюшка выходит из Царских Врат с кадилом и со свечой, все припадают к полу и не глядят-страшатся, а он говорит в таинственной тишине: "Свет Христов просвещает все-эх!.." И сразу делается легко и светло: смотрится в окна солнце. Говеет много народу, и все знакомые. Квартальный говеет даже, и наш пожарный, от Якиманской части, в тяжелой куртке с железными пуговицами, и от него будто дымом пахнет. Два знакомых извозчика еще говеют, и колониальщик Зайцев, у которого я всегда покупаю пастилу. Он все становится на колени и воздыхает - сокрушается о грехах: сколько, может, обвешивал народу!.. Может, и меня обвешивал и гнилые орешки отпускал. И пожарный тоже сокрушается, все преклоняет голову. А какие у него грехи? сколько людей спасает, а все-таки боится. Когда батюшка говорит грустно-грустно - "Господи и Владыко живота моего..." - все рухаемся на колени и потом, в тишине-сокрушении, воздыхаем двенадцать раз: "Боже, очисти мя, грешного..." После службы подаем на паперти нищим грошики, а то копейки: пусть помолятся за нас, грешных. Я пощусь, даже и сладкого хлеба с маком не хочется. Не ем и халвы за чаем, а только сушки. Матушка со мной ласкова, называет - "великий постник". Отец все справляется - "ну, как дела, говельщик, не заслабел?". Он не совсем веселый, "разные неприятности", и Кавказка набила спину, приходится седлать Стальную. Стальную он недолюбливает, хочет после Пасхи ее продать; норовистая, всего пугается, - иноходец, потряхивает. Матушка просит его не ездить на этой ужасной серой, не ко двору она нам, все так и говорят. Отец очень всегда любил холодную белугу с хреном и ледяными огурцами и судачка, жаренного в сухариках, а теперь и смотреть не хочет, говорит - "отшибло, после того...". Я знаю почему... - ему противно от того сна: как огромная, "вся гнилая", рыба-белуга вплыла, без воды, к нам в залу и легла "головою под образа"... Теперь ему от всякой рыбы "гнилью будто попахивает". Домнушка спрашивает, как мне мешочек сшить, побольше или поменьше, - понесу батюшке грехи. Отец смеется; "из-под углей!" И я думаю - "черные-черные грехи...". Накануне страшного дня Горкин ведет меня в наши бани, в "тридцатку", где солидные гости моются. Банщики рады, что и я в грешники попал, но утешают весело: "ничего, все грехи отмоем". В бане - отец протодьякон. Он на славу попарился, простывает на тугом диване и ест моченые яблоки из шайки. Смеется Горкину: "а, кости смиренные... па-риться пришли!" - густо, будто из живота. Я гляжу на него и думаю: "Крестопоклонная", а он моченые яблоки мякает... и живот у него какой, мамона!.." А он хряпает и хряпает. Моет меня сам Горкин, взбивает большую пену. На полке кто-то парится и кряхтит: "ох, грехи наши тяжкие..." А это мясник лощегов. Признал нас и говорит: "говеете, стало быть... а чего вам говеть, кожа да кости, не во что и греху вцепиться". Немножко и мы попарились. Выходим в раздевалку, а протодьякон еще лежит, кислую капусту хряпает. Ласково пошутил со мной, ущипнул даже за бочок: "ну, говельщик, грехи-то смыл?" - и угостил капусткой, яблоки-то все съел. Выходим мы из бани, и спрашиваю я Горкина: - А протодьякон... в рай прямо, он священный? и не говеет никогда, как батюшка? - И они говеют, как можно не говеть! один Господь без греха. Даже и они говеют! А как же, на "Крестопоклонной" - и яблоки? чьи же молитвы-то из адова пламени подымут? И опять мне делается страшно... только бы поговеть успеть. В пятницу, перед вечерней, подходит самое стыдное: у всех надо просить прощение. Горкин говорит, что стыдиться тут нечего, такой порядок, надо очистить душу. Мы ходим вместе, кланяемся всем смиренно и говорим: "прости меня, грешного". Все ласково говорят: "Бог простит, и меня простите". Подхожу к Гришке, а он гордо так на меня: - А вот и не прощу! Горкин его усовестил, - этим шутить не годится. Он поломался маленько и сказал, важно так: - Ну, ладно уж, прощаю! А я перед ним, правда, очень согрешил: назло ему лопату расколол, заплевался и дураком обругал. На масленице это вышло. Я стал на дворе рассказывать, какие мы блины ели и с каким припеком, да и скажи - "с семгой еще ели". Он меня на смех и поднял: "как так, с Се-мкой? мальчика Семку ты съел?!" - прямо, до слез довел. Я стал ему говорить, что не Семку, а се-мгу. Такая рыба, красная... - а он все на смех: "мальчика Семку съел!" Я схватил лопату да об тумбу и расколол. Он и говорит, осерчал: "Ну, ты мне за эту лопату ответишь!" И с того проходу мне не давал. Как завидит меня - на весь-то двор орет: "мальчика Семку съел!" И другие стали меня дразнить, хоть на двор не показывайся. Я и стал на него плеваться и дураком ругать. Горкин, спасибо, заступился, тогда только и перестали. И Василь-Василич меня простил, по-братски. Я его Косым сколько называл, - и все его Косым звали, а то у нас на дворе другой еще Василь-Василич, скорняк, так чтобы не путать их. А раз даже пьяницей назвал, что-то мы не поладили. Он и говорит, когда я прощенья просил: "да я и взаправду косой, и во хмелю ругаюсь... ничего, не тревожься, мы с тобой всегда дружно жили". Поцеловались, мы с ним, и сразу легко мне стало, душа очистилась. Все грехи мы с Горкиным перебрали, но страшных-то, слава Богу, не было. Самый, пожалуй, страшный, - как я в Чистый Понедельник яичко выпил. Гришка выгребал под навесом за досками мусор и спугнул курицу, - за досками несла яички, в самоседки готовилась. Я его и застал, как он яички об доску кокал и выпивал. Он стал просить - "не сказывай, смотри, мамаше... на, попробуй". Я и выпил одно яичко. Покаялся я Горкину, а он сказал: - Это на Гришке грех, он тебя искусил, как враг. Набралось все-таки грехов. Выходим за ворота, грехи несем, а Гришка и говорит: "вот, годи... заставит тебя поп на закорках его возить!" Я ему говорю, что это так, нарочно, шутят. А он мне - "а вот увидишь "нарошно"... а зачем там заслончик ставят?" Душу мне и смутил, хотел я назад бежать. Горкин тут даже согрешил, затопал на меня, погрозился, а Гришке сказал: - Ах, ты... пропащая твоя душа!.. Перекрестились мы и пошли. А это все тот: досадно, что вот очистимся, и вводит в искушение - рассердит. Приходим загодя до вечерни, а уж говельщиков много понабралось. У левого крылоса стоят ширмочки, и туда ходят по одному, со свечкой. Вспомнил я про заслончик - душа сразу и упала. Зачем заслончик? Горкин мне объяснил - это чтобы исповедники не смущались, тайная исповедь, на духу, кто, может, и поплачет от сокрушения, глядеть посторонним не годится. Стоят друг за дружкой со свечками, дожидаются череду. И у всех головы нагнуты, для сокрушения. Я попробовал сокрушаться, а ничего не помню, какие мои грехи. Горкин сует мне свечку, требует три копейки, а я плачу. - Ты чего плачешь... сокрушаешься? - спрашивает. А у меня губы не сойдутся. У свещного ящика сидит за столиком протодьякон, гусиное перо держит. - Иди-ка ко мне!.. - и на меня пером погрозил. Тут мне и страшно стало: большая перед ним книга, и он по ней что-то пишет, - грехи, пожалуй, рукописание. Я тут и вспомнил про один грех, как гусиное перо увидал: как в Филиповки протодьякон с батюшкой гусиные у нас лапки ели, а я завидовал, что не мне лапку дали. И еще вспомнилось, как осуждал протодьякона, что на "Крестопоклонной" моченые яблоки вкушает и живот у него такой. Сказать?.. ведь у тех все записано. Порешил сказать, а это он не грехи записывает, а кто говеет, такой порядок. Записал меня в книгу и загудел на меня, из живота: "о грехах воздыхаешь, парень... плачешь-то? Ничего, замолишь, Бог даст, очистишься". И провел перышком по моим глазам. Нас пропускают наперед. У Горкина дело священное - за свещным ящиком, и все его очень уважают. Шепчут: "пожалуйте наперед, Михал Панкратыч, дело у вас церковное". Из-за ширмы выходит Зайцев, весь-то красный, и крестится. Уходит туда пожарный, крестится быстро-быстро, словно идет на страшное, Я думаю: "и пожаров не боится, а тут боится". Вижу под ширмой огромный его сапог. Потом этот сапог вылезает из-под заслончика, видны ясные гвоздики, - опустился, пожалуй, на коленки. И нет сапога: выходит пожарный к нам, бурое его лицо радостное, приятное. Он падает на колени, стукает об пол головой, много раз, скоро-скоро, будто торопится, и уходит. Потом выходит из-за заслончика красивая барышня и вытирает глаза платочком, - оплакивает грехи? - Ну, иди с Господом... - шепчет Горкин и чуть поталкивает, а у меня ноги не идут, и опять все грехи забыл. Он ведет меня за руку и шепчет - "иди, голубок, покайся". А я ничего не вижу, глаза застлало. Он вытирает мне глаза пальцем, и я вижу за ширмами аналой и о. Виктора. Он манит меня и шепчет: "ну, милый, откройся перед Крестом и Евангелием, как перед Господом, в чем согрешал... не убойся, не утаи..." Я плачу, не знаю, что говорить. Он наклоняется и шепчет: "ну, папашеньку-мамашеньку не слушался..." А я только про лапку помню. - Ну, что еще... не слушался... надо слушаться... Что, какую лапку?.. Я едва вышептываю сквозь слезы: - Гусиная лапка... гу... синую лапку... позавидовал... Он начинает допрашивать, что за лапка, ласково так выспрашивает, и я ему открываю все. Он гладит меня по головке и вздыхает: - Так, умник... не утаил... и душе легче. Ну, еще что?.. Мне легко, и я говорю про все: и про лопату, и про, яичко, и даже как осуждал о. протодьякона, про моченые яблоки и его живот. Батюшка читает мне наставление, что завидовать и осуждать большой грех, особенно старших. - Ишь, ты, какой заметливый... - и хвалит за "рачение" о душе. Но я не понимаю, что такое - "рачение". Накрывает меня епитрахилью и крестит голову. И я радостно слышу: "...прощаю и разрешаю". Выхожу из-за ширмочки, все на меня глядят, - очень я долго был. Может быть, думают, какой я великий грешник. А на душе так легко-легко. После причастия все меня поздравляют и целуют, как именинника. Горкин подносит мне на оловянной тарелочке заздравную просвирку. На мне новый костюмчик, матросский, с золотыми якорьками, очень всем нравится. У ворот встречает Трифоныч и преподносит жестяную коробочку "ландринчика"-монпансье: "телу во здравие, душе во спасение, с причастимшись!" Матушка дарит "Басни Крылова с картинками, отец - настоящий пистолет с коробочкой розовых пистонов и "водяного соловья": если дуть в трубочку в воде, он пощелкивает и журчит, как настоящий живой. Душит всего любимыми духами - флердоранжем. Все очень ласковы, а старшая сестрица Сонечка говорит, нюхая мою голову: "от тебя так святостью и пахнет, ты теперь святой - с молока снятой". И правда, на душе у меня легко и свято. Перед парадным чаем с душистыми "розовыми" баранками, нам с Горкиным наливают по стаканчику "теплотцы", - сладкого вина-кагорцу с кипяточком, мы вкушаем заздравные просвирки и запиваем настояще-церковной "теплотцой". Чай пьем по-праздничному, с миндальным молоком и розовыми сладкими баранками, не круглыми, а как длинная петелька, от которых чуть пахнет миром, - особенный чай, священный. И все называют нас уважи тельно: причастники. День теплый, солнечный, совсем-то совсем весенний. Мы сидим с Горкиным на согревшейся штабели досок, на припеке, любуемся, как плещутся в луже утки, и беседуем о божественном. Теперь и помирать не страшно, будто святые стали. Говорим о рае, как летают там ангелы - серафимы-херувимы, гуляют угодники и святые... и, должно быть, прабабушка Устинья и Палагея Ивановна... и дедушка, пожалуй, и плотник Мартын, который так помирал, как дай Бог всякому. Гадаем-домекаем, звонят ли в раю в колокола?.. Чего ж не звонить, - у Бога всего много, есть и колокола, только "духовные", понятно... - мы-то не можем слышать. Так мне легко и светло на душе, что у меня наплывают слезы, покалывает в носу от радости, и я обещаюсь Горкину никогда больше не согрешать. Тогда ничего не страшно. Много мы говорим-гадаем... И вдруг, подходит Гриша и говорит, оглядывая мой костюмчик: "матрос... в штаны натрёс!" Сразу нас - как ошпарило. Я хотел крикнуть ему одно словечко, да удержался-вспомнил, что это мне искушение, от того. И говорю ласково, разумно, - Горкин потом хвалил: - Нехорошо, Гриша, так говорить... лучше ты поговей, и у тебя будет весело на душе. Он смотрит на меня как-то странно, мотает головой и уходит, что-то задумчивый. Горкин обнял меня и поцеловал в маковку, - "так, говорит, и надо!". Глядим, Гриша опять подходит... и дает мне хорошую "свинчатку" - биту, целый кон бабок можно срезать! И говорит, очень ласково: - Это тебе от меня подарочек, будь здоров. И стал совсем ласковый, приятный. А Горкину сапоги начистить обещался, "до жару!" И поговеть даже посулился, - три года, говорит, не говел, и вы меня разохотили". Подсел к нам, и мы опять стали говорить про рай, и у Горкина были слезы на глазах, и лицо было светлое, такое, божественное совсем, как у святых стареньких угодников. И я все думал, радуясь на него, что он-то уж непременно в рай попадет, и какая это премудрость-радость - от чистого сердца поговеть!.. ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ На шестой неделе Великого Поста прошла Москва-река. Весна дружная, вода большая, залила огороды и нашу водокачку, откуда подается вода в бани. Сидор-водолив с лошадьми будет теперь как на море, - кругом-то-кругом вода. Обедать ему подвозят на плотике, а лошадям сена хватит. Должно быть, весело там ему, на высокой водокачке: сидит себе на порожке - посматривает, как вода подымается, трубочку сосет, чаек пьет, - никто не побеспокоит. Василь-Василич поехал на плотике его проведать - да и застрял: бадья с колеса ухом сорвалась, заело главное колесо, все и чинились с Сидором. Ну, починил-пустил, поехал назад на плотике, шестик с руки сорвался, он и бултых в воду. Спасибо еще - ветла попалась, ухватился-вскарабкался, - чуть было не потоп. Подъехали на лодке, сняли его с ветлы, а у него и язык отнялся. Хорошо еще - погрелись они с Сидором маленько, а то пропадом-пропадай: снеговая вода, сту-деная. Отец посерчал: "разбойник ты, мошенник, целый день проваландался!.. знаю твою "бадью".. за что только Господь спасает!.." А за доброту, говорят, - с народом по правде поступает, есть за него молельщики. Вербная суббота завтра, а Михал Иваныч не везет, вербу и не везет. Горкин ахает, хлопает себя по бокам, - "да ну-ка, он заболел в лесу... старосты мы церковные, как - без вербы?!." Бывало, в четверг еще привозил, а вот и пятница, - и нет вербы! В овражке уж не угряз ли со старухой, лошаденка старенькая у них, а дороги поплыли, места глухие... Отец верхового на зорьке еще послал и тот что-то позапропал, а человек надежный. Антон Кудрявый водочкой балуется не шибко. Горкин уж порешил на Красную Площадь после обеда ехать, у мужиков вербу закупать. Ни в кои-то веки не было, срам какой... да и верба та - наша разве! Перед самым обедом кричат от ворот ребята - "Михал-Иванов едет, вербу везет!.." Ну, слава те, Господи. Хорошо, что Антона Кудрявого послали. Повстречал стариков за Воронцовым, в овраге сидят и плачутся: оглоблю поломали, и лошаденка упарилась, легла в зажоре. Вызволил их Антон, водочкой отогрел, лошадь свою припряг... - вот потому и позапоздали, целую ночь в зажоре!.. - "Старуха уж и отходить готовилась, на вербу все молилась: "свяченая вербушка, душеньку мою прими-осени! - сказывал Михал-Иванов, - а какая она свяченая, с речки только!" Верба - богатая, вишневая-пушистая, полны санки; вербешки уж золотиться стали, крупные, с орех, - молиться с такой приятно. Михал-Иванова со старухой ведут на кухню - горячим чайком погреться. Василь-Василич подносит ему шкалик - "душу-то отогрей". Михал-Иванов кажется мне особенным, лесовым, как в сказке. Живет в избушке на курьих ножках, в глухом лесу, куда и дороги нет, выжигает уголь в какой-то яме, а кругом волки и медведи. Возит он нам березовый, "самоварный", уголь, какой-то "звонкий", особенный; и всем на нашей Калужской улице, и все довольны. И еще березовые веники в наши бани, - тем и живет со своей старухой. И никогда с пустыми руками не приедет, все чего-нибудь привезет лесного. Прошлый год зайца живого привезли, зимой с ними в избушке жил; да зайца-то мы не взяли: не хорошо зайца держать в жилье. А нынче белочку привезли в лукошке, орехи умеет грызть. И еще - целый-то мешок лесных орехов! Ореха было по осени... - обору нет. Трифонычу в лавку мешок каленых продали, а нам - в подарок, сырого, по заказу: отец любит, и я люблю, - не рассыпается на зубах, а вязнет, и маслицем припахивает, сладким духом орешным. Белка сидит в плетушке, глядеть нельзя: на крышу сиганет - про-щай. Отец любит все скоро делать: сейчас же послал к знакомому старику в Зарядье, который нам клетки для птиц ставит, - достать железную клетку, белкину, с колесом. Почему - с колесом? А потому, говорят: белка крутиться любит. Я сижу в кухне, рядом с Михал-Ивановым, и гляжу на него и на старуху. Очень они приятные,и пахнет от них дымком и дремучим лесом. Михал-Иванов весь в волосах, и черный-черный, белые глаза только; все лицо в черных ниточках-морщинках, и руки черные-черные, не отмыть до самого Страшного Суда. Да там на это не смотрят: там - душу покажи. Отец скажет ему, бывало: "Михал-Иванов - трубочист, телом грязен - душой чист!" А он отмахивается: "и где тут, и душа-то угольная". Нет, душа у него чистая, как яичко. - Горкин говорит: грех по лесу не ходит, а по людям. Спрашиваю его - "а ты поговел?". И они, оказывается, уж поговели-сподобились, куда-то в село ходили. Марьюшка ставит им чугунок горячей картошки и насыпает на бумажку соли. Они сцарапывают кожуру ногтями, и картошка у них вся в пятнах, угольная. Очень нашу картошку одобряют, - слаже, говорят, сахару. У старика большой ноготь совсем размят, смотреть страшно, в ногах даже у меня звенит. "Это почему... палец?" - спрашиваю я, дергаясь от жути. А деревом защемило, говорит. А у старухи пальцы не разгибаются, будто курячья лапка, и шишки на пальцах вздулись, болезнь такая, - угольная болезнь? "Ну, и картошечка, говорят, в самый-то апетит". Они со вчерашнего утра не ели, в зажоре ночевали с вербой. Уж им теперь, хоть бы и не говели, все грехи простятся, за их труды: свяченую вербу привезли! Я сую старушке розовую баранку, а старику лимонную помадку, постную. Спрашиваю, - медведики у них водятся, в лесу-то там? Говорят - а как же, заглядывают. И еж в избушке у них живет, для мышей, Васькой звать. Зовут в гости к себе: "лето придет, вот и приезжай к нам погостить... и гриба, и ягоды всякой много, и малины сладкой-лесовой, и... а на болоте клюква". Даже клюква!.. За день так стаяло-подсушило, что в саду под крыжовником куры уж обираться стали, встряхиваться, - к дождю, пожалуй. Лужа на дворе растет не по дням, а по часам, скоро можно на плотике кататься, утки уж плещутся-ныряют. У лужи, на бережку, стоят стариковы дровянки с вербой - совсем роща, будто верба у лужи выросла, и двор весь весь словно просветился, совсем другой, - радостный весь, от вербы. Горкин Цыганку велел в сарай пока запереть, а то, ну-ка, на санки вскочит-набезобразит, а это не годится, верба церковная. На речке Сетуньке, где росла, - высоко росла, высокое древо-верба, птица только присядет, а птица не собака, не поганит. Я смотрю на вербу и радуюсь: какие добрые - привезли! сколько дней по Сетуньке в талом снегу топтались, все руки ободрали, и теперь сколько же народу радоваться будет в церкви! Христа встречать!!. И Горкин не нарадуется на вербу: задалась-то какая нонче, румяная да пушистая, золотцем тронуло вербешки! Завтра за всенощной освятим, домой принесем свяченую, в бутылочку поставим, - она как раз к Радунице, на Фоминой, белые корешки-ниточки выпустит. И понесем на Даниловское, покойному Мартыну-плотнику в голова посадим, порадуем его душеньку... И Палагее Ивановне посадим, на Ваганьковском. И как хорошо устроено: только зима уходит, а уж и вербочка опушилась - Христа встречать. - Все премудро сотворено... - радуется на вербу Горкин, поглаживает золотистые вербешки. - Нигде сейчас не найтись цветочка, а верба разубралась. И завсегда так, на св. Лазаря, на Вход Господень. И дерева кланяются Ему, поют Осанну. Осанна-то?.. А такое слово, духовное. Сияние, значит, божественное, - Осанна. Вот она с нами и воспоет завтра Осанну, святое деревцо. А потом, дома, за образа поставим, помнить год цельный будем. Я спрашиваю его - это чего помнить? - Как - чего?.. Завтра Лазаря воскресил Господь. Вечная, значит, жизнь всем будет, все воскреснем. Кака радость-то! Так и поется - "Обчее воскресение... из мертвых Лазаря воздвиг Христе Боже...". А потом Осанну поют. Вербное Воскресенье называется, читал, небось, в "Священной Истории"? Я тебе сколько говорил... - вот- вот, ребятишки там воскликали, в Ирусалим-Граде, Христос на осляти, на муку крестную входит, а они с вербочками, с вайями... по-ихнему - вайя называется, а по-нашему - верба. А фарисеи стали серчать, со злости, зачем, мол, кричите Осанну? - такие гордые, досадно им, что не их Осанной встречают. А Христос и сказал им: "не мешайте детям ко Мне приходить и возглашать Осанну, они сердцем чуют..." - дети-то все чистые, безгрешные, - "а дети не будут возглашать, то камни-каменные возопиют!" - во как. Осанну возопиют, прославят. У Господа все живет. Мертвый камень - и тот живой. А уж верба-то и подавно живая, ишь - цветет. Как же не радоваться-то, голубок!.. Он обнимает вербу, тычется головой в нее. И я нюхаю вербу: горьковато-душисто пахнет, лесовой горечью живою, дремуче-дремучим духом, пушинками по лицу щекочет, так приятно. Какие пушинки нежные, в золотой пыльце...- никто не может так сотворить, Бог только. Гляжу - а у Горкина слезы на глазах. И я заплакал, от радости... будто живая верба! И уж сумерки на дворе, звездочки стали выходить, а у лужи совсем светло, будто это от вербы - свет. Старикову лошадь поставили в конюшню, рядом с Кривой. Задали ей овсеца, а она, Антипушка говорит, овес-то изо рта просыпает, только разбрасывает, - отвыкла, что ли, от овса-то, или все зубы съела, старенькая совсем. Кривая-то перед ней о-рел! Понятно, в бедности родилась, к овсу-то и не привыкшая, где там, в лесу-то, овса найти. А Кривая ласково ее приняла, пофыркала через боковинку. Может, и жалеет, понимает, - в гости к ней сирота пришла. Лошади все могут понимать. И серчать могут, и жалеть, плачут даже. Антипушка много повидал на своем веку. Когда молодой еще был, хозяева с места его решили, пришел он к лошадкам прощаться, а у них в глазах слезы, только не говорят. - А Кривая, может, она чу-ет, что старикова лошадка священную вербу привезла... хорошо-то ее приняла? ей, может, так откры-лось, а? Горкин сказывал... в Град-Ирусалиме, даже камни-каменные могли бы вопиять... эту вот.. Осанну! А лошадь животная живая, умная. Вот придет день Страшного Суда, и тогда все воскреснут, как Лазарь. А что, и Кривая тогда воскреснет?.. - Понятно, все воскреснет... у Бога-то! От Него все, и к Нему - все. Все и подымутся. Помнишь, летось у Троицы видали с тобой, на стене красками расписано... и рыбы страшенные, и львы-тигры несут руки-ноги, кого поели-разорвали... все к Нему несут, к Господу, в одно место. Это мы не можем, оттяпал палец там - уж не приставишь. А Господь... Го-споди, да все может! Как земля кончится, небо тогда начнется, жизнь вечная. У Господа ничего не пропадает, обиды никому нет. В кухне лампадка теплится. Михал-Иванов пошел спать в мастерскую, на стружку, к печке, а старуху уложила Марьюшка на лавке, мяткой напоила, дала ей сухие валенки, накрыла полушубком, - кашель забил старуху.. Да как же не пожалеть:старый человек старуха, и делу такому потрудились, свяченую вербу привезли. Солнце играет на сараях ранним, румяным светом, - пасхальное что-то в нем, напоминает яички красные. Лужа совсем разлилась, как море, половина саней в воде. И в луже розовый свет-румянчик. Верба в санях проснулась, румяная, живая, и вся сияет. Розовые вербешки стали! Куры глядят на вербу, вытягивают шейки, прыгают на санях, хочется им вербешек. И в луже верба, и я, и куры, и старенькие сани, и розовое солнце, и гребешок сарая, и светлое-голубое небо, и все мы в нем!.. - и все другое, чем на земле... какое-то новое-другое. Ночью был дождь, пожалуй, - на вербе сверкают капельки. Утки с криком спешат на лужу, мычит корова, весело ржет Кавказка... - Может быть, радуются вербе?.. И сама верба радуется, веселенькая такая, в румяном солнце. Росла по Сетуньке, попала на нашу лужу, и вот - попадет к Казанской, будут ее кропить, будет светиться в свечках, и разберут ее по рукам, разнесут ее по домам, по всей нашей Калужской улице, по Якиманке, по Житной, по переулочкам.., - поставят за образа и будут помнить... Горкин с Михал-Ивановым стараются у вербы: сани надо опорожнить, домой торопиться надо. Молодцы приносят большую чистую кадь, низкую и широкую, - "вербную", только под вербу ходит, - становят в нее пуками вербу, натуго тискают. Пушится огромный куст, спрятаться в него можно. Насилу-насилу подымают, - а все старики нарезали! - ставят на ломовой полок: после обеда свезут к Казанской. Верба теперь высокая, пушится над всем двором, вишневым блеском светится. И кажется мне, что вся она в серых пчелках с золотистыми крылышками пушистыми. Это вот красо-та-а!.. Михал-Иванов торопится, надо бы закупить для Праздника, чайку-сахарку-мучицы, да засветло ко дворам поспеть, - дорога-то совсем, поди, разгрязла, не дай-то Бог! Горкин ласково обнадеживает: "Господь донесет, лес твой не убежит, все будет". Жалко мне Михал-Иванова: в такую-то даль поедет, в дрему-дремучую! если бы с ним поехать!.. - и хочется, и страшно. Старуха его довольна, кланяется и кланяется: так-то уж одарили-обласкали! Сестрицы ей подарили свою работу - веночек на образа, из пышных бумажных розанов. Матушка как всегда - кулечек припасцу всякого, старого бельеца и темненького ситчику в горошках, а старику отрезок на рубаху. Марьюшка - восковую свечку, затеплить к Празднику: в лесу-то им где же достать-то. Отец по делам уехал, оставил им за орехи и за вербу и еще три рубля за белку. - Три ру-бля-а!.. Уж так-то одарили-обласкали!.. Трифоныч манит старика и ведет в закоулочек при лавке, где хранится зеленый штоф, - "на дорожку, за угольки". Михал-Иванов выходит из закоулочка, вытирает рот угольным рукавом, несет жирную астраханскую селедку, прихватил двумя пальцами за спинку промасленной бумажкой, - течет с селедки, до чего жирная, - прячет селедку в сено. И Горкин сует пакетик - чайку-сахарку-лимончик. Отъезжают, довольные. Старик жует горячий пирог с кашей, дает откусить своей старухе, смеется нам белыми зубами и белыми глазами, машет нам пирогом, веселый, кричит - "дай, Господи... гу-ляй, верба!..". Все провожаем за ворота. Я бегу к белочке, посмотреть. Она на окне в передней. Сидит - в уголок забилась, хвостом укрылась, бусинки-глазки смотрят, - боится, не обошлась еще: ни орешков, ни конопли не тронула. Клетка железная, с колесом. Может быть, колеса боится? Пахнет от белки чем-то, ужасно крепким, совсем особенным... - дремучим духом?.. В каретном сарае Гаврила готовит парадную пролетку - для "вербного катанья", к завтрему, на Красной Площади, где шумит уже вербный торг, который зовется - "Верба". У самого Кремля, под древними стенами. Там, по всей площади, под Мининым-Пожарским, под храмом Василия Блаженного, под Святыми Воротами с часами, - называются "Спасские Ворота", и всегда в них снимают шапку - "гуляет верба", великий торг - праздничным товаром, пасхальными игрушками, образами, бумажными цветами, всякими-то сластями, пасхальными разными яичками и - вербой. Горкин говорит, что так повелось от старины, к Светлому Дню припасаться надо, того-сего. - А господа вот придумали катанье. Что ж поделаешь... господа. В каретном сарае сани убраны высоко на доски, под потолок, до зимы будут отдыхать. Теперь - пролетки: расхожая и парадная. С них стянули громадные парусинные чехлы, под которыми они спали зиму, они проснулись, поблескивают лачком и пахнут... чудесно-весело пахнут, чем-то новым и таким радостно-заманным! Да чем же они пахнут?.. Этого и понять нельзя... - чем-то... таким привольным-новым, дачей, весной, дорогой, зелеными полями... и чем-то крепким, радостей горечью какой-то... которая... нет, не лак. Гаврилой пахнут, колесной мазью, духами-спиртом, седлом, Кавказкой, и всем. что было, из радостей. И вот, эти радости проснулись. Проснулись - и запахли, запомнились; копытной мазью, кожей, особенной душистой, под чернослив с винной ягодой... заманным, неотвязным скипидаром, - так бы вот все дышал и нюхал! - пронзительно-крепким варом, наборной сбруей, сеном и овсецом, затаившимся зимним холодочком и пробившимся со двора теплом с навозцем, - каретным, новым сараем, гулким и радостным... И все это спуталось-смешалось в радость. Гаврила ставит парадную пролетку - от самого Ильина с Каретного! - на козлики и начинает крутить колеса. Колеса зеркально блещут лаковым блеском спиц, пускают "зайчиков" и прохладно-душистый ветерок, - и это пахнет, и веет-дышит. Играют-веют желто-зеленые полоски на черно-зеркальном лаке, - самая красота. И все мне давно знакомо - и ново-радостно: сквозная железная подножка, тонкие, выгнутые фитой оглобли с чудесными крепкими тяжами, и лаковые крылья с мелкою сеткой трещинок, и складки верха, лежащие гармоньей... но лучше всего - колеса, в черно-зеркальных спицах. Я взлезаю на мягко-упругое сиденье, которое играет, покачивает зыбко, нюхаю-нюхаю-вдыхаю, оглаживаю мою скамеечку, стянутую до пузиков ремнями, не нагляжусь на коврик, пышно-тугой и бархатистый, с мутными шерстяными розами. Спрыгиваю, охаживаю и нюхаю, смотрюсь, как в зеркало, в выгнутый лаковый задок. Конечно, она - живая, дышит, наша парадная "ильинка". Лучше ее и нет, - я шарабана не считаю: этот совсем особый, папашенькин. Гаврила недоволен: на гулянье в колясках ездят, а то в ланде, а с пролеткой квартальные в самый конец отгонят, где только сбродные. Недоволен и армяком, и шляпой. Чего показывать, - экая невидаль, пролетка! Набаловался у богачей, "у князя в кибриолетах ездил". Я говорю Гавриле - "пошел бы к князю!" - так Антипушка ему говорит. Гаврила сердится: "ты еще мне посмейся!" Не годится он в богатые кучера, ус не растет. Антипушка уж советовал: "натри губу копытной мазью - целая грива вырастет". Пожалуй, скоро уйдет от нас, Василь-Василич говорил: "Маша наша сосваталась с Денисом, только из-за нее и жил". Теперь и наша "ильинка" нехороша. А как, бывало, прокатывал-то на Чаленьком, вся улица смотрела, - ветру, бывало, не угнаться. Идем с Горкиным к Казанской, - до звона, рано: с вербой распорядиться надо. Загодя отвезли ее, в церкви теперь красуется. Навстречу идут и едут с "Вербы", несут веночки на образа, воздушные красные шары, мальчишки свистят в свистульки, стучат "кузнецами", дудят в жестяные дудки, дерутся вербами, дураки. Идут и едут, и у всех вербы, с листиками брусники, зиму проспавшей в зелени под снегом. И церкви, у левого крылоса, - наша верба, пушистая, но кажется почему-то ниж