Константин Михайлович Станюкович. Нянька Из цикла "Морские рассказы" --------------------------------------------------------------------- Книга: К.М.Станюкович. "Морские рассказы" Издательство "Юнацтва", Минск, 1981 Художник Е.А.Игнатьев OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 16 декабря 2001 --------------------------------------------------------------------- I Однажды вешним утром, когда в кронштадтских гаванях давно уже кипели работы по изготовлению судов к летнему плаванию, в столовую небольшой квартиры капитана второго ранга Василия Михайловича Лузгина вошел денщик, исполнявший обязанности лакея и повара. Звали его Иван Кокорин. Обдергивая только что надетый поверх форменной матросской рубахи засаленный черный сюртук, Иван доложил своим мягким, вкрадчивым тенорком: - Новый денщик явился, барыня. Барин из экипажа прислали. Барыня, молодая видная блондинка с большими серыми глазами, сидела за самоваром, в голубом капоте, в маленьком чепце на голове, прикрывавшем неубранные, завязанные в узел светло-русые волосы, и пила кофе. Рядом с ней, на высоком стульчике, лениво отхлебывал молоко, болтая ногами, черноглазый мальчик лет семи или восьми, в красной рубашке с золотым позументом. Сзади стояла, держа грудного ребенка на руках, молодая худощавая робкая девушка, босая и в затасканном ситцевом платье. Ее все звали Анюткой. Она была единственной крепостной Лузгиной, отданной ей в числе приданого еще подростком. - Ты, Иван, знаешь этого денщика? - спросила барыня, поднимая голову. - Не знаю, барыня. - А как он на вид? - Как есть грубая матросня! Безо всякого обращения, барыня! - отвечал Иван, презрительно выпячивая свои толстые, сочные губы. Сам он вовсе не походил на матроса. Полнотелый, гладкий и румяный, с рыжеватыми намасленными волосами, с веснушчатым, гладко выбритым лицом человека лет тридцати пяти и с маленькими, заплывшими глазками, он и наружным своим видом и некоторою развязностью манер напоминал собою скорее дворового, привыкшего жить около господ. Он с первого же года службы попал в денщики и с тех пор постоянно находился на берегу, ни разу не ходивши в море. У Лузгиных он жил в денщиках вот уже три года и, несмотря на требовательность барыни, умел угождать ей. - А не заметно, что он пьяница? - снова спросила барыня, не любившая пьяных денщиков. - Не оказывает будто по личности, а кто его знает? Да вот сами изволите осмотреть и допросить денщика, барыня, - прибавил Иван. - Ну, пошли его сюда. Иван вышел, бросив на Анютку быстрый нежный взгляд. Анютка сердито повела бровями. II В дверях показался коренастый, маленького роста, чернявый матрос с медною серьгою в ухе. На вид ему было лет пятьдесят. Застегнутый в мундир, высокий воротник которого резал его красно-бурую шею, он казался неуклюжим и весьма неказистым. Переступив осторожно через порог, матрос вытянулся как следует перед начальством, вытаращил на барыню слегка глаза и замер в неподвижной позе, держа по швам здоровенные волосатые руки, жилистые и черные от впитавшейся смолы. На правой руке недоставало двух пальцев. Этот черный, как жук, матрос с грубыми чертами некрасивого, рябоватого, с красной кожей лица, сильно заросшего черными как смоль баками и усами, с густыми взъерошенными бровями, которые придавали его типичной физиономии заправского марсового несколько сердитый вид, - произвел на барыню, видимо, неприятное впечатление. "Точно лучше не мог найти", - мысленно произнесла она, досадуя, что муж выбрал такого грубого мужлана. Она снова оглядела стоявшего неподвижно матроса и обратила внимание и на его слегка изогнутые ноги с большими, точно медвежьими, ступнями, и на отсутствие двух пальцев, и - главное - на нос, широкий мясистый нос, малиновый цвет которого внушил ей тревожные подозрения. - Здравствуй! - произнесла, наконец, барыня недовольным, сухим тоном, и ее большие серые глаза стали строги. - Здравия желаю, вашескобродие, - гаркнул в ответ матрос зычным баском, видимо, не сообразив размера комнаты. - Не кричи так! - строго сказала она и оглянулась, не испугался ли ребенок. - Ты, кажется, не на улице, в комнате. Говори тише. - Есть, вашескобродие, - значительно понижая голос, ответил матрос. - Еще тише. Можешь говорить тише? - Буду стараться, вашескобродие! - произнес он совсем тихо и сконфуженно, предчувствуя, что барыня будет "нудить" его. - Как тебя зовут? - Федосом, вашескобродие. Барыня поморщилась, точно от зубной боли. Совсем неблагозвучное имя! - А фамилия? - Чижик, вашескобродие! - Как? - переспросила барыня. - Чижик... Федос Чижик! И барыня и мальчуган, давно уже оставивший молоко и не спускавший любопытных и несколько испуганных глаз с этого волосатого матроса, невольно засмеялись, а Анютка фыркнула в руку, - до того фамилия эта не подходила к его наружности. И на серьезном, напряженном лице Федоса Чижика появилась необыкновенно добродушная и приятная улыбка, которая словно подтверждала, что и сам Чижик находит свое прозвище несколько смешным. Мальчик перехватил эту улыбку, совсем преобразившую суровое выражение лица матроса. И нахмуренные его брови, и усы, и баки не смущали больше мальчика. Он сразу почувствовал, что Чижик добрый, и он ему теперь решительно нравился. Даже и запах смолы, который шел от него, показался ему особенно приятным и значительным. И он сказал матери: - Возьми, мама, Чижика. - Taiser-vous!* - заметила мать. ______________ * Замолчи! (франц.). И, принимая серьезный вид, продолжала допрос: - У кого ты прежде был денщиком? - Вовсе не был в этом звании, вашескобродие. - Никогда не был денщиком? - Точно так, вашескобродие. По флотской части состоял. Форменным, значит, матросом, вашескобродие... - Зови меня просто барыней, а не своим дурацким вашескобродием. - Слушаю, вашеско... виноват, барыня! - И вестовым никогда не был? - Никак нет. - Почему же тебя теперь назначили в денщики? - По причине пальцев! - отвечал Федос, опуская глаза на руку, лишенную большого и указательного пальцев. - Марса-фалом оторвало прошлым летом на "конверте", на "Копчике"... - Как муж тебя знает? - Три лета с ими на "Копчике" служил под их командой. Это известие, казалось, несколько успокоило барыню. И она уже менее сердитым тоном спросила: - Ты водку пьешь? - Употребляю, барыня! - признался Федос. - И... много ее пьешь? - В плепорцию, барыня. Барыня недоверчиво покачала головой. - Но отчего же у тебя нос такой красный, а? - Сроду такой, барыня. - А не от водки? - Не должно быть. Я завсегда в своем виде, ежели когда и выпью в праздник. - Денщику пить нельзя... Совсем нельзя... Я терпеть не могу пьяниц! Слышишь? - внушительно прибавила барыня. Федос повел несколько удивленным взглядом на барыню и промолвил, чтобы подать реплику: - Слушаю-с! - Помни это. Федос дипломатически промолчал. - Муж говорил, на какую должность тебя берут? - Никак нет. Только приказали явиться к вам. - Ты будешь ходить вот за этим маленьким барином, - указала барыня движением головы на мальчика. - Будешь при нем нянькой. Федос ласково взглянул на мальчика, а мальчик на Федоса, и оба улыбнулись. Барыня стала перечислять обязанности денщика-няньки. Он должен будить маленького барина в восемь часов и одеть его, весь день находиться при нем безотлучно и беречь его как зеницу ока. Каждый день ходить гулять с ним... В свободное время стирать его белье... - Ты стирать умеешь? - Свое белье сами стираем! - отвечал Федос и подумал, что барыня, должно быть, не очень башковата, если спрашивает, умеет ли матрос стирать. - Подробности всех твоих обязанностей я потом объясню, а теперь отвечай: понял ты, что от тебя требуется? В глазах матроса скользнула едва заметная улыбка. "Нетрудно, дескать, понять!" - говорила, казалось, она. - Понял, барыня! - отвечал Федос, несколько удрученный и этим торжественным тоном, каким говорила барыня, и этими длинными объяснениями, и окончательно решил, что в барыне большого рассудка нет, коли она так зря "языком брешет". - Ну, а детей ты любишь?.. - За что детей не любить, барыня. Известно... дите. Что с него взять... - Иди на кухню теперь и подожди, пока вернется Василий Михайлович... Тогда я окончательно решу: оставлю я тебя или нет. Находя, что матросу в мундире следует добросовестно исполнить роль понимающего муштру подчиненного, Федос по всем правилам строевой службы повернулся налево кругом, вышел из столовой и прошел на двор покурить трубочку. III - Ну что, Шура, тебе, кажется, понравился этот мужлан? - Понравился, мама. И ты его возьми. - Вот у папы спросим: не пьяница ли он? - Да ведь Чижик говорил тебе, что не пьяница. - Ему верить нельзя. - Отчего? - Он матрос... мужик. Ему ничего не стоит солгать. - А он умеет рассказывать сказки? Он будет со мной играть? - Верно, умеет и играть должен... - А вот Антон не умел и не играл со мной. - Антон был лентяй, пьяница и грубиян. - За это его и посылали в экипаж, мама? - Да. - И там секли? - Да, милый, чтобы его исправить. - А он возвращался из экипажа всегда сердитый... И со мной даже говорить не хотел... - Оттого, что Антон был дурной человек. Его ничем нельзя было исправить. - Где теперь Антон? - Не знаю... Мальчик примолк, задумавшись, и, наконец, серьезно проговорил: - А уж ты, мама, если меня любишь, не посылай Чижика в экипаж, чтобы его там секли, как Антона, а то и Чижик не будет рассказывать мне сказок и будет браниться, как Антон... - Он разве смел тебя бранить? - Подлым отродьем называл... Это, верно, что-нибудь нехорошее... - Ишь, негодяй какой!.. Зачем же ты, Шура, не сказал мне, что он тебя так называл? - Ты послала бы его в экипаж, а мне его жалко... - Таких людей не стоит жалеть... И ты, Шура, не должен ничего скрывать от матери. При разговоре об Антоне Анютка подавила вздох. Этот молодой кудрявый Антон, дерзкий и бесшабашный, любивший выпить и тогда хвастливый и задорный, оставил в Анютке самые приятные воспоминания о тех двух месяцах, что он пробыл в няньках у барчука. Влюбленная в молодого денщика Анютка нередко проливала слезы, когда барин, по настоянию барыни, отправлял Антона в экипаж для наказания. А это частенько случалось. И до сих пор Анютка с восторгом вспоминает, как хорошо он играл на балалайке и пел песни. И какие у него смелые глаза! Как он не спускал самой барыне, особенно когда выпьет! И Анютка втайне страдала, сознавая безнадежность своей любви. Антон не обращал на нее ни малейшего внимания и ухаживал за соседской горничной. Куда он милее этого барынина наушника, противного рыжего Ивана, который преследует ее своими любезностями... Тоже воображает о себе, рыжий дьявол! Проходу на кухне не дает... В эту минуту ребенок, бывший на руках у Анютки, проснулся и залился плачем. Анютка торопливо заходила по комнате, закачивая ребенка и напевая ему песни звонким, приятным голоском. Ребенок не унимался. Анютка пугливо взглядывала на барыню. - Подай его сюда, Анютка! Совсем ты не умеешь нянчить! - раздражительно крикнула молодая женщина, расстегивая белою пухлою рукой ворот капота. Очутившись у груди матери, малютка мгновенно затих и жадно засосал, быстро перебирая губенками и весело глядя перед собою глазами, полными слез. - Убирай со стола, да смотри, не разбей чего-нибудь. Анютка бросилась к столу и стала убирать с бестолковой торопливостью запуганного создания. IV В начале первого часа, когда в порту зашабашили, из военной гавани, где вооружался "Копчик", вернулся домой Василий Михайлович Лузгин, довольно полный, представительный брюнет, лет сорока, с небольшим брюшком и лысый, в потертом рабочем сюртуке, усталый и голодный. В момент его прихода завтрак был на столе. Моряк звонко поцеловал жену и сына и выпил одну за другой две рюмки водки. Закусив селедкой, он набросился на бифштекс с жадностью сильно проголодавшегося человека. Еще бы! С пяти часов утра, после двух стаканов чая, он ничего не ел. Утолив голод, он нежно взглянул на свою молодую, приодетую, пригожую жену и спросил: - Ну что, Марусенька, понравился новый денщик? - Разве такой денщик может понравиться? В маленьких добродушных темных глазах Василия Михайловича мелькнуло беспокойство. - Грубый, неотесанный какой-то... Сейчас видно, что никогда не служил в домах. - Это точно, но зато, Маруся, он надежный человек. Я его знаю. - И этот подозрительный нос... Он, наверное, пьяница! - настаивала жена. - Он пьет чарку-другую, но уверяю тебя, что не пьяница, - осторожно и необыкновенно мягко возразил Лузгин. И, зная хорошо, что Марусенька не любит, когда ей противоречат, считая это кровной обидой, он прибавил: - Впрочем, как хочешь. Если не нравится, я приищу другого денщика. - Где опять искать?.. Шуре не с кем гулять... Уж бог с ним... Пусть остается, поживет... Я посмотрю, какое это сокровище твой Чижик! - Фамилия у него действительно смешная! - проговорил, смеясь, Лузгин. - И имя самое мужицкое... Федос! - Что ж, можно его иначе звать, как тебе угодно... Ты, право, Маруся, не раскаешься... Он честный и добросовестный человек... Какой фор-марсовой был!.. Но если ты не хочешь - отошлем Чижика... Твоя княжая воля... Марья Ивановна и без уверений мужа знала, что влюбленный в нее простодушный и простоватый Василий Михайлович делал все, что только она хотела, и был покорнейшим ее рабом, ни разу в течение десятилетнего супружества и не помышлявшим о свержении ига своей красивой жены. Тем не менее она нашла нужным сказать: - Хоть мне и не нравится этот Чижик, но я оставлю его, так как ты этого хочешь. - Но, Марусенька... Зачем?.. Если ты не хочешь... - Я его беру! - властно произнесла Марья Ивановна. Василию Михайловичу оставалось только благодарно взглянуть на Марусеньку, оказавшую такое внимание к его желанию. И Шурка был очень доволен, что Чижик будет его нянькой. Нового денщика опять позвали в столовую. Он снова вытянулся у порога и без особенной радости выслушал объявление Марьи Ивановны, что она его оставляет. Завтра же утром он переберется к ним со своими вещами. Поместится вместе с поваром. - А сегодня в баню сходи... Отмой свои черные руки, - прибавила молодая женщина, не без брезгливости взглядывая на просмоленные, шершавые руки матроса. - Осмелюсь доложить, враз не отмоешь... - Смола! - пояснил Федос и, как бы в подтверждение справедливости этих слов, перевел взгляд на бывшего своего командира. "Дескать, объясни ей, коли она ничего не понимает". - Со временем смола выйдет, Маруся... Он постарается ее вывести... - Так точно, вашескобродие. - И не кричи ты так, Феодосии... Уж я тебе несколько раз говорила... - Слышишь, Чижик... Не кричи! - подтвердил Василий Михайлович. - Слушаю, вашескобродие... - Да смотри, Чижик, служи в денщиках так же хорошо, как служил на корвете. Береги сына. - Есть, вашескобродие! - И водки в рот не бери! - заметила барыня. - Да, братец, остерегайся, - нерешительно поддакнул Василий Михайлович, чувствуя в то же время фальшь и тщету своих слов и уверенный, что Чижик при случае выпьет в меру. - Да вот еще что, Феодосии... Слышишь, я тебя буду звать Феодосием... - Как угодно, барыня. - Ты разных там мерзких слов не говори, особенно при ребенке. И если на улице матросы ругаются, уводи барина. - То-то, не ругайся, Чижик. Помни, что ты не на баке, а в комнатах! - Не извольте сумлеваться, вашескобродие. - И во всем слушайся барыни. Что она прикажет, то и исполняй. Не противоречь. - Слушаю, вашескобродие... - Боже тебя сохрани, Чижик, осмелиться нагрубить барыне. За малейшую грубость я велю тебе шкуру спустить! - строго и решительно сказал Василий Михайлович. - Понял? - Понял, вашескобродие. Наступило молчание. "Слава богу, конец!" - подумал Чижик. - Он больше тебе не нужен, Марусенька? - Нет. - Можешь идти, Чижик... Скажи фельдфебелю, что я взял тебя! - проговорил Василий Михайлович добродушным тоном, словно бы минуту тому назад и не грозил спустить шкуру. Чижик вышел словно из бани и, признаться, был сильно озадачен поведением бывшего своего командира. Еще бы! На корвете он казался орел-орлом, особенно когда стоял на мостике во время авралов или управлялся в свежую погоду, а здесь вот, при жене, совсем другой, "вроде быдто послушливого теленка". И опять же: на службе он был с матросом "добер", драл редко и с рассудком, а не зря; и этот же самый командир из-за своей "белобрысой" шкуру грозит спустить. "Эта заноза-баба всем здесь командует!" - подумал Чижик не без некоторого презрительного сожаления к бывшему своему командиру. "Ей, значит, трафь", - мысленно проговорил он. - К нам перебираетесь, земляк? - остановил его на кухне Иван. - То-то к вам, - довольно сухо отвечал Чижик, вообще не любивший денщиков и вестовых и считавший их, по сравнению с настоящими матросами, лодырями. - Места, небось, хватит... У нас помещение просторное... Не прикажете ли цыгарку?.. - Спасибо, братец. Я - трубку... Пока что до свидания. Дорогой в экипаж Чижик размышлял о том, что в денщиках, да еще с такой "занозой", как Лузгиниха, будет "нудно". Да и вообще жить при господах ему не нравилось. И он пожалел, что ему оторвало марса-фалом пальцы. Не лишись он пальцев, был бы он по-прежнему форменным матросом до самой отставки. - А то: "водки в рот не бери!" Скажи, пожалуйста, что выдумала бабья дурья башка! - вслух проговорил Чижик, подходя к казармам. V К восьми часам следующего утра Федос перебрался к Лузгиным со своими пожитками - небольшим сундучком, тюфяком, подушкой в чистой наволочке розового ситца, недавно подаренной кумой-боцманшей, и балалайкой. Сложив все это в угол кухни, он снял с себя стесняющий его мундир и, облачившись в матросскую рубаху и надевши башмаки, явился к барыне, готовый вступить в свои новые обязанности няньки. В свободно сидевшей на нем рубахе с широким отложным воротом, открывавшим крепкую, жилистую шею, и в просторных штанах Федос имел совсем другой - непринужденный и даже не лишенный некоторой своеобразной приятности - вид лихого, бывалого матроса, сумеющего найтись при всяких обстоятельствах. Все на нем сидело ловко и производило впечатление опрятности. И пахло от него, по мнению Шурки, как-то особенно приятно: смолой и махоркой. Барыня, внимательно оглядевшая и Федоса и его костюм, нашла, что новый денщик ничего себе, не так уже безобразен и мужиковат, как казался вчера. И выражение лица не такое суровое. Только его темные руки все еще смущали госпожу Лузгину, и она спросила, кидая брезгливый взгляд на руки матроса: - Ты в бане был? - Точно так, барыня. - И, словно бы оправдываясь, прибавил: - Сразу смолы не отмыть. Никак невозможно. - Ты все-таки чаще руки мой. Держи их чисто. - Слушаю-с. Затем молодая женщина, опустив глаза на парусинные башмаки Федоса, заметила строгим тоном: - Смотри... Не вздумай еще босым показываться в комнатах. Здесь не палуба и не матросы... - Есть, барыня. - Ну, ступай напейся чаю... Вот тебе кусок сахара. - Покорно благодарю! - отвечал матрос, осторожно принимая кусок, чтобы не коснуться своими пальцами белых пальцев барыни. - Да долго не сиди на кухне. Приходи к Александру Васильевичу. - Приходи поскорей, Чижик! - попросил и Шурка. - Живо обернусь, Лександра Васильич! С первого же дня Федос вступил с Шуркой в самые приятельские отношения. Первым делом Шурка повел Федоса в детскую и стал показывать свои многочисленные игрушки. Некоторые из них возбудили удивление в матросе, и он рассматривал их с любопытством, чем доставил мальчику большое удовольствие. Сломанную мельницу и испорченный пароход Федос обещал починить - будут действовать. - Ну? - недоверчиво спросил Шурка. - Ты разве сумеешь? - То-то попробую. - Ты и сказки умеешь, Чижик? - И сказки умею. - И будешь мне рассказывать? - Отчего ж не рассказать? По времени можно и сказку. - А я тебя, Чижик, за то любить буду... Вместо ответа матрос ласково погладил голову мальчика шершавой рукой, улыбаясь при этом необыкновенно мягко и ясно своими глазами из-под нависших бровей. Такая фамильярность не только не была неприятна Шурке, который слышал от матери, что не следует допускать какой-нибудь короткости с прислугой, но, напротив, еще более расположила его к Федосу. И он проговорил, понижая голос: - И знаешь что, Чижик? - Что, барчук?.. - Я никогда не стану на тебя жаловаться маме... - Зачем жаловаться?.. Небось, я не забижу ничем маленького барчука... Дите забижать не годится. Это самый большой грех... Зверь и тот не забиждает щенят... Ну, а ежели, случаем, промеж нас и выйдет свара какая, - продолжал Федос, добродушно улыбаясь, - мы и сами разберемся, без маменьки... Так-то лучше, барчук... А то что кляузы заводить зря?.. Нехорошее это дело, братец ты мой, кляузы... Самое последнее дело! - прибавил матрос, свято исповедовавший матросские традиции, воспрещающие кляузы. Шурка согласился, что это нехорошее дело, - он и от Антона и от Анютки это слышал не раз, - и поспешил объяснить, что он даже и на Антона не жаловался, когда тот назвал его "подлым отродьем", чтоб его не отправляли сечь в экипаж... - И без того его часто посылали... Он маме грубил! И пьяный бывал! - прибавил мальчик конфиденциальным тоном. - Вот это правильно, барчук... Совсем правильно! - почти нежно проговорил Федос и одобрительно потрепал Шурку по плечу. - Сердце-то детское умудрило пожалеть человека... Положим, этот Антон, прямо сказать, виноват... Разве можно на дите вымещать сердце?.. Дурак он во всей форме! А вы-то дуракову вину оставили безо внимания, даром что глупого возраста... Молодца, барчук! Шурка был, видимо, польщен одобрением Чижика, хотя оно и шло вразрез с приказанием матери не скрывать от нее ничего. А Федос осторожно присел на сундук и продолжал: - Скажи вы тогда маменьке про эти самые Антоновы слова, отодрали бы его как Сидорову козу... Сделайте ваше одолжение! - А что это значит?.. Какая такая коза, Чижик?.. - Скверная, барчук, коза, - усмехнулся Чижик. - Это так говорится, ежели, значит, очень долго секут матроса... Вроде как до бесчувствия... - А тебя секли как Сидорову козу, Чижик?.. - Меня-то?.. Случалось прежде... Всяко бывало... - И очень больно? - Небось, несладко... - А за что?.. - За флотскую часть... вот за что... Особенно не разбирали... Шурка помолчал и, видимо, желая поделиться с Чижиком кое-чем небезынтересным, наконец проговорил несколько таинственно и серьезно: - И меня секли, Чижик. - Ишь ты, бедный... Такого маленького? - Мама секла... И тоже было больно... - За что ж вас-то?.. - Раз за чашку мамину... я ее разбил, а другой раз, Чижик, я мамы не слушал... Только ты, Чижик, никому не говори... - Не бойся, милой, никому не скажу... - Папа, тот ни разу не сек. - И любезное дело... Зачем сечь? - А вот Петю Голдобина - знаешь адмирала Голдобина? - так того все только папа его наказывает... И часто... Федос неодобрительно покачал головой. Недаром и матросы не любили этого Голдобина. Форменная собака! - А на "Копчике" папа наказывает матросов? - Без эстого нельзя, барчук. - И сечет? - Случается. Однако папенька ваш добер... Его матросы любят.... - Еще бы... Он очень добрый!.. А хорошо теперь погулять бы на дворе, Чижик! - воскликнул мальчик, круто меняя разговор и взглядывая прищуренными глазами в окно, из которого лились снопы света, заливая блеском комнату. - Что ж, погуляем... Солнышко так и играет. Веселит душу-то. - Только надо маму спросить... - Знамо, надо отпроситься... Без начальства и нас не пускают! - Верно, пустит? - Надо быть, пустит! Шурка убежал и, вернувшись через минуту, весело воскликнул: - Мама пустила! Только велела теплое пальто надеть и потом ей показаться. Одень меня, Чижик!.. Вот пальто висит... Там и шапка и шарф на шею... - Ну ж и одежи на вас, барчук... Ровно в мороз! - усмехнулся Федос, одевая мальчика. - И я говорю, что жарко. - То-то жарко будет... - Мама не позволяет другого пальто... Уж я просил... Ну, идем к маме! Марья Ивановна осмотрела Шурку и, обращаясь к Федосу, проговорила: - Смотри, береги барина... Чтоб не упал да не ушибся! "Как доглядишь? И что за беда, коли мальчонка упадет?" - подумал Федос, совсем не одобрявший барыню за ее праздные слова, и официально-почтительно ответил: - Слушаю-с! - Ну, идите... Оба довольные, они ушли из спальной, сопровождаемые завистливым взглядом Анютки, нянчившей ребенка. - Один секунд обождите меня в колидоре, барчук... Я только переобуюсь. Федос сбегал в комнату за кухней, переобулся в сапоги, взял бушлат и фуражку, и они вышли на большой двор, в глубине которого был сад с зеленеющими почками на оголенных деревьях. VI На дворе было славно. Вешнее солнышко приветливо глядело с голубого неба, по которому двигались перистые белоснежные облачка, и пригревало изрядно. В воздухе, полном бодрящей остроты, пахло свежестью, навозом и, благодаря соседству казарм, кислыми щами и черным хлебом. Вода капала с крыш, блестела в колдобинках и пробивала канавки на обнаженной, испускавшей пар земле с едва пробившейся травкой. Все на дворе словно трепетало жизнью. У сарая бродили, весело кудахтая, куры, и неугомонный пестрый петух с важным, деловым видом шагал по двору, отыскивая зерна и угощая ими своих подруг. У колдобин гоготали утки. Стайка воробьев то и дело слетала из сада на двор и прыгала, чирикая и ссорясь друг с другом. Голуби разгуливали по крыше сарая, расправляли на солнце сизые перья и ворковали о чем-то. На самом припеке, у водовозной бочки, дремала большая рыжая дворняга и по временам щелкала зубами, ловя блох. - Прелесть, Чижик! - воскликнул полный радости жизни Шурка и, словно пущенный на волю жеребенок, бросился со всех ног через двор к сараю, вспугивая воробьев и кур, которые удирали во все лопатки и отчаянным кудахтаньем заставили петуха остановиться и в недоумении поднять ногу. - То-то хорошо! - промолвил матрос. И он присел на опрокинутом бочонке у сарая, вынул из кармана маленькую трубчонку и кисет с табаком, набил трубочку, придавил мелкую махорку корявым большим пальцем и, закурив, затянулся с видимым наслаждением, оглядывая весь двор - и кур, и уток, и собаку, и травку, и ручейки - тем проникновенным, любовным взглядом, каким могут только смотреть люди, любящие и природу и животных. - Осторожней, барчук!.. Не попадите в ямку... Ишь, воды-то... Утке и лестно... Шурке скоро надоело бегать, и он присел к Федосу. Мальчика словно тянуло к нему. Они почти целый день пробыли на дворе - только ходили завтракать да обедать в дом, и в эти часы Федос обнаружил такое обилие знаний, умел так все объяснить и насчет кур, и насчет уток, и насчет барашков на небе, что Шурка решительно пришел в восторженное удивление и проникся каким-то благоговейным уважением к такому богатству сведений своего пестуна и только удивлялся, откуда это Чижик все знает. Словно бы целый новый мир открывался мальчику на этом дворе, и он впервые обратил внимание на все, что на нем было и что оказывалось столь интересным. И он в восторге слушал Чижика, который, рассказывая про животных или про травку, казалось, сам был и животным и травой, - до того он, так сказать, весь проникался их жизнью... Повод к такому разговору подала шалость Шурки. Он запустил камнем в утку и подшиб ее... Та с громким гоготом отскочила в сторону... - Неправильно это, Лександра Васильич! - проговорил Федос, покачивая головой и хмуря нависшие свои брови. - Не-хо-ро-шо, братец ты мой! - протянул он с ласковым укором в голосе. Шурка вспыхнул и не знал, обидеться ему или нет, и, сделав вид, что не слышит замечания Федоса, с искусственно беззаботным видом стал ссыпать ногой землю в канавку. - За что безответную птицу обидели?.. Вон она, бедная, хромлет и думает: "За что меня мальчик зря зашиб?.." И она пошла к своему селезню жаловаться. Шурке было неловко: он понимал, что поступил нехорошо, - и в то же время его заинтересовало, что Чижик говорит, будто утки думают и могут жаловаться. И он, как все самолюбивые дети, не любящие сознаваться пред другими в своей вине, подошел к матросу и, не отвечая по существу, заносчиво проговорил: - Какую ты дичь несешь, Чижик! Разве утки могут думать и еще жаловаться? - А вы полагаете как?.. Небось, всякая тварь понимает и свою думу думает... И промеж себя разговаривает по-своему... Гляди-кось, как воробушек-то зачиликал? - указал Федос тихим движением головы на воробья, слетевшего из сада. - Ты думаешь, он спроста, шельмец: "чилик да чилик!" Вовсе нет! Он, братец ты мой, отыскал корму и сзывает товарищей. "Летите, мол, братцы, кантовать вместе! Вали-валом, ребята!" Тоже - воробей, а небось понимает, что одному есть харч не годится... Я, мол, ем, и ты ешь, а не то что потихоньку от других... Шурка присел рядом на бочонке, видимо заинтересованный. А матрос продолжал: - Вот хоть бы взять собаку... Лайку эту самую. Нешто она не понимает, как сегодня в обед Иван ее кипятком ошпарил от своего озорства?.. Тоже нашел над кем куражиться! Над собакой, лодырь бесстыжий! - с сердцем говорил Федос. - Небось, теперь эта самая Лайка к кухне не подойдет... И подальше от кухни-то... Знает, как там ее встретят... К нам вот не боится! И с этими словами Федос подозвал лохматую, далеко не неказистую собаку с умной мордой и, погладив ее, проговорил: - Что, брат, попало от дурака-то?.. Покажи-ка спину!.. Лайка лизнула руку матроса. Матрос осторожно осмотрел ее спину. - Ну, Лаечка, не очень-то тебя ошпарили... Ты больше от досады, значит, визжала... Не бойся... Уж теперь я тебя в обиду не дам... Собака опять лизнула руку и весело замахала хвостом. - Вон и она чувствует ласку... Смотрите, барчук... Да что собака... Всякая насекомая и та понимает, да сказать только не может... Травка и та словно пискнет, как ты ее придавишь... Много еще говорил словоохотливый Федос, и Шурка был совсем очарован. Но воспоминание об утке смущало его, и он беспокойно проговорил: - А не пойдем ли, Чижик, посмотреть утку?.. Не сломана ли у нее нога? - Нет, видно, ничего... Вон она переваливается... Небось, без фершела поправилась? - засмеялся Федос и, понявши, что мальчику стыдно, погладил его по голове и прибавил: - Она, братец ты мой, уж не сердится... Простила... А завтра мы ей хлеба принесем, если нас гулять пустят... Шурка уже был влюблен в Федоса. И нередко потом, в дни своего отрочества и юношества, имея дело с педагогами, вспоминал о своем денщике-няньке и находил, что никто из них не мог сравниться с Чижиком. В девятом часу вечера Федос уложил Шурку спать и стал рассказывать ему сказку. Но сонный мальчик не дослушал ее и, засыпая, проговорил: - А я не буду обижать уток... Прощай, Чижик!.. Я тебя люблю. В тот же вечер Федос стал устраивать себе уголок в комнате рядом с кухней. Снявши с себя платье и оставшись в исподних и в ситцевой рубахе, он открыл свой сундучок, внутренняя доска которого была оклеена разными лубочными картинками и этикетами с помадных банок - тогда олеографий и иллюстрированных изданий еще не было, - и первым делом достал из сундука маленький потемневший образок Николая-чудотворца и, перекрестившись, повесил к изголовью. Затем повесил зеркальце и полотенце и, положив на козлы, заменявшие кровать, свой блинчатый тюфячок, постлал его простыней и накрыл ситцевым одеялом. Когда все было готово, он удовлетворенно оглядел свой новый уголок и, разувшись, сел на кровать и закурил трубку.. В кухне еще возился Иван, только что убравший самовар. Он заглянул в комнатку и спросил: - А ужинать разве не будете, Федос Никитич? - Нет, не хочу... - И Анютка не хочет... Видно, придется одному ужинать... А то чаю не угодно ли? У меня сахар завсегда водится! - проговорил, как-то плутовато подмигивая глазом, Иван. - Спасибо на чае... Не стану... - Что ж, как угодно! - как будто обижаясь, сказал Иван, уходя. Не нравился ему новый сожитель, очень не нравился. В свою очередь и Иван не пришелся по вкусу Федосу. Федос не любил вообще вестовщину и денщиков, а этого плутоватого и нахального повара в особенности. Особенно ему не понравились разные двусмысленные шуточки, которые он отпускал за обедом Анютке, и Федос сидел молча и только сурово хмурил брови. Иван тотчас же понял, отчего матросня сердится, и примолк, стараясь поразить его своим высшим обращением и хвастливыми разговорами о том, как им довольны и как его ценят и барыня и барин. Но Федос отмалчивался и решил про себя, что Иван совсем пустой человек. А за Лайку назвал его таки прямо бессовестным и прибавил: - Тебя бы так ошпарить. А еще считаешься матросом! Иван отшутился, но затаил в своем сердце злобу на Федоса, тем более что его осрамили при Анютке, которая, видимо, сочувствовала словам Федоса. - Однако, и спать ложиться! - проговорил вслух Федос, докурив трубку. Он встал, торжественно-громко произнес "Отче наш" и, перекрестившись, лег в постель. Но заснуть еще долго не мог, и в голове его бродили мысли о прошлой пятнадцатилетней службе и о новом своем положении. "Мальчонка добрый, а как с этими уживусь - с белобрысой да с лодырем?" - задавал он себе вопрос. В конце концов он решил, что как бог даст, и, наконец, заснул, вполне успокоенный этим решением. VII Федос Чижик, как и большая часть матросов того времени, когда крепостное право еще доживало свои последние годы и во флоте, как везде, царила беспощадная суровость и даже жестокость в обращении с простыми людьми, - был, разумеется, большим философом-фаталистом. Все благополучие своей жизни, преимущественно заключавшееся в охранении своего тела от побоев и линьков, а лица от серьезных повреждений - за легкими он не гнался и считал их относительным благополучием, - Федос основывал не на одном только добросовестном исполнении своего трудного матросского дела и на хорошем поведении согласно предъявляемым требованиям, а главнейшим образом на том, "как бог даст". Эта не лишенная некоторой трогательности и присущая лишь русским простолюдинам исключительная надежда на одного только господа бога разрешала все вопросы и сомнения Федоса относительно его настоящей и будущей судьбы и служила едва ли не единственной поддержкой, чтобы, как выражался Чижик, "не впасть в отчаянность и не попробовать арестантских рот". И благодаря такой надежде он оставался все тем же исправным матросом и стоиком, отводящим свою возмущенную людскою неправдой душу лишь крепкою бранью и тогда, когда даже воистину христианское терпение русского матроса подвергалось жестокому испытанию. С тех пор как Федос Чижик, оторванный от сохи, был сдан благодаря капризу старухи-помещицы в рекруты и, никогда не видавший моря, попал, единственно из-за своего малого роста, во флот, - жизнь Федоса представляла собою довольно пеструю картину переходов от благополучия к неблагополучию, от неблагополучия к той, едва даже понятной теперь, невыносимой жизни, которую матросы характерно называли "каторгой", и обратно - от "каторги" к благополучию. Если "давал бог", командир, старший офицер и вахтенные начальники попадались по тем суровым временам не особенно бешеные и дрались и пороли, как выражался Федос, "не зря и с рассудком", то и Федос, как один из лучших марсовых, чувствовал себя спокойным и довольным, не боялся сюрпризов в виде линьков, и природное его добродушие и некоторый юмор делали его одним из самых веселых рассказчиков на баке. Если же "бог давал" командира или старшего офицера, что называется на матросском жаргоне, "форменного арестанта", который за опоздание на несколько секунд при постановке или при уборке парусов приказывал "спустить шкуры" всем марсовым, то Федос терял веселость, делался угрюм и, после того как его драли как Сидорову козу, случалось, нередко загуливал на берегу. Однако все-таки находил возможным утешать падавших духом молодых матросов и с какою-то странною уверенностью для человека, спина которого сплошь покрыта синими рубцами с кровавыми подтеками, говорил: - Бог даст, братцы, нашего арестанта переведут куда... Заместо его не такой дьявол поступит... Отдышимся. Не все же терпеть-то! И матросы верили - им так хотелось верить, - что, "бог даст", уберут куда-нибудь "арестанта". И терпеть, казалось, было легче. Федос Чижик пользовался большим авторитетом и в своей роте, и на судах, на которых плавал, как человек правильный, вдобавок с умом и лихой марсовой, не раз доказавший и знание дела и отвагу. Его уважали и любили за его честность, добрый характер и скромность. Особенно расположены к нему были молодые безответные матросики. Федос таких всегда брал под свою защиту, оберегая их от боцманов и унтер-офицеров, когда они слишком куражились и зверствовали. Достойно замечания, что в деле исправления таких боцманов Федос несколько отступал от своего фатализма, возлагая надежды не на одно только "как бог даст", но и на силу человеческого воздействия, и даже, главным образом, на последнее. По крайней мере, когда увещательное слово Федоса, сказанное с глазу на глаз какому-нибудь неумеренному мордобою-боцману, слово, полное убедительной страстности пожалеть людей, не производило надлежащего впечатления и боцман продолжал по-прежнему драться "безо всякого рассудка", - Федос обыкновенно прибегал к предостережению и говорил: - Ой, не зазнавайся, боцман, что вошь в коросте! Бог гордых не любит. Смотри, как бы тебя, братец ты мой, не проучили... Сам, небось, знаешь, как вашего брата проучивают! Если к такому предостережению боцман оставался глух, Федос покачивал раздумчиво головой и строго хмурил брови, видимо, принимая какое-то решение. Несмотря на свою доброту, он, однако, во имя долга и охранения неписанного обычного матросского права, собирал несколько достойных доверия матросов на тайное совещание о поступках боцмана-зверя, и на этом матросском суде Линча обыкновенно постановлялось решение: проучить боцмана, что и приводилось в исполнение при первом же съезде на берег. Боцмана избивали где-нибудь в переулке Кронштадта или Ревеля до полусмерти и доставляли на корабль. Обыкновенно боцман того времени и не думал жаловаться на виновников, объяснял начальству, что в пьяном виде имел дело с матросами с иностранных купеческих кораблей, и после такой серьезной "выучки" уже дрался с "большим рассудком", продолжая, конечно, ругаться с прежним мастерством, за что, впрочем, никто не был в претензии. И Федос в таких случаях нередко говорил с обычным добродушием: - Как выучили, так и человеком стал. Боцман как боцман... Сам Федос не желал быть "начальством" - совсем это не подходило к его характеру, - и он решительно просил не производить его в унтер-офицеры, когда один из старших офицеров, с которым он служил, хотел предс