моих глазах мелькал только развевавшийся длинный вуаль. Мы углублялись все дальше и дальше в чащу, а Рязанова все неслась как сумасшедшая... Наконец я стал отставать. Она обернулась назад, взмахнула хлыстом и скрылась из моих глаз... Когда наконец я догнал ее, она ехала шагом, опустив поводья. Орлик был весь в мыле, и она ласково трепала его благородную шею. Елена Александровна раскраснелась и прерывисто дышала... Глаза ее блестели и улыбались; полуоткрытые губы слегка вздрагивали. - Благодарите меня, - проговорила она, смеясь, когда я подъехал к ней, - что я позволила вам догнать себя, а то бы ехали вы теперь один-одинешенек... Ах, как хорошо здесь... в лесу! - прибавила она, заворачивая лошадь в узкую тропинку, по которой едва можно было проехать двоим. Она поехала вперед, я ехал сзади. Так ехали мы несколько минут. Наконец Рязанова обернулась: - Что ж вы сзади?.. Мне поболтать хочется... Мы поехали рядом; наши лошади почти касались друг друга. Она посмотрела на меня, улыбаясь какой-то странной улыбкой, и сказала: - А вы все еще сердитесь? - Я не сердился... - Ну, ну, не сочиняйте, скромный юноша; точно я не знаю, что у вас никакой работы нет. Ведь правда? - шепнула она, нагибаясь ко мне. - Правда? - Правда! - еще тише проговорил я. - То-то! Ведь я все вижу, - сказала она и засмеялась. Тон ее был особенный: ласковый и в то же время резкий. Она глядела на меня каким-то загадочным, странным взглядом, продолжая улыбаться. Я ощущал в это время обаяние близости этой женщины. Казалось, между нами не было теперь никаких преград, и я свободно любовался ее пышным станом, ее разгоревшимся лицом, ее маленькой ручкой. Она позволяла мне любоваться ею, точно испытывая силу своего очарования. Мы все подвигались вперед. В лесу было так хорошо и свежо. Только треск под копытами сухого валежника нарушал торжественную тишину леса. Впереди, на полянке, показалась маленькая полуразвалившаяся изба, густо заросшая вьющимся хмелем. - Я устала. Отдохнем здесь! - проговорила Рязанова. Я спрыгнул с лошади и помог ей сойти. Когда я обхватил ее стан, руки мои вздрагивали. Я привязал лошадей. Елена Александровна вошла в избу и присела на лавке у окна. - Тут прежде лесник жил, - заметила она и задумалась. - А вы что стоите? Садитесь! - резко сказала она. Я сел около, молча любуясь ею. Она сдернула краги, облокотилась на окно и глядела в лес, вся залитая багровыми лучами заходившего солнца. Я любовался ею и видел, как тяжело вздымалась ее грудь, как вздрагивали ее губы. - Что же вы молчите? - повернула она свою голову. - Говорите что-нибудь... Посмотрите, как хорошо здесь! Но что я мог сказать? - Какой вы... смешной! Что вы так смотрите, а? Говорите же что-нибудь, а то вы так странно молчите! Ну, рассказывайте, отчего вы так сердились на меня? Теперь не сердитесь, нет? - говорила она странным шепотом, вовсе не думая о том, что говорит. Но вместо ответа я вдруг схватил ее руку и покрыл ее поцелуями. Она не отдернула руки, и я чувствовал, как рука ее дрожала в моей. Я взглянул на нее. Она сидела, улыбаясь все тою же загадочной улыбкой, с полуоткрытыми губами. Глаза ее подернулись влагой. Вся она словно млела. У меня застучало в висках. Я вдруг почувствовал, что эта женщина моя, обнял ее и стал покрывать поцелуями шею, лицо, грудь... Она тихо смеялась, замирая в моих объятиях. "Что, теперь не смеешься?" - думал я, когда через четверть часа помогал Рязановой садиться на Орлика. Она старалась не глядеть на меня. Передо мной теперь была уже не капризная, гордая барыня, а усталое, нежное создание, склонившее голову. Мы ехали молча. Но скоро она погнала лошадь и помчалась из лесу как сумасшедшая. Когда я вернулся домой, Орлика уже водили по двору. На следующий день, встретившись за завтраком, Елена Александровна держала себя как ни в чем не бывало. Она сухо поздоровалась со мною и сказала несколько слов. С этого памятного вечера обращение ее сделалось еще суше и резче. Она редко говорила со мной, и если говорила, то небрежным тоном, третируя меня как несчастного учителя, что приводило добрую Марью Александровну в огорчение. Я редко оставался внизу и продолжал относиться к Рязановой с почтительной вежливостью учителя; мое обращение ей, видимо, нравилось. После обеда мы часто ездили кататься и заезжали в избушку, а через несколько времени, когда ночи стали темней, я лазил из сада к ней в спальню, и она ждала меня, встречая горячими объятиями, тихим смехом и сладостным лепетом... Я торжествовал. Самолюбие мое было удовлетворено. Эта светская барыня, третировавшая меня днем, была моей послушной любовницей ночью, делала сцены ревности, когда я пропускал одну ночь, говорила, что только в моих ласках она поняла счастие любви. Ни одна душа не догадывалась о наших отношениях. Такой скромный любовник, как я, и нужен был этой женщине, боявшейся светской молвы как огня. XVI Наступил август. В одно прекрасное утро была получена телеграмма, что приедет Рязанов. Елена Александровна казалась очень обрадованной и веселой. Я, признаться, струсил. А вдруг она в порыве признается мужу? Я намекнул ей об этом. Она весело расхохоталась и шепнула: - Глупый! Разве я отпущу тебя? - и прибавила: - мы будем опять кататься верхом! Рязанов приехал, веселый и довольный; в последнее время Рязанова часто писала ему и звала его приехать. В течение месяца, который пробыл Рязанов в деревне, он был постоянно весел и счастлив. Елена Александровна как будто изменилась: не капризничала, не делала мужу сцен и даже позволила ему спать в спальне. Он благодарил меня за занятия с сыном и был предупредителен со мной. После обеда он нередко просил меня ехать кататься с его женой и часто делал замечания Елене Александровне за то, что та недостаточно со мной любезна... По вечерам мы играли с ним в пикет. Рязанов все более и более ко мне привыкал и однажды спросил меня, не желаю ли я служить? Я, конечно, пожелал. - Мне нужен секретарь! - сказал он. - Вы пишете хорошо. В скромности вашей я уверен, в трудолюбии тоже. Хотите? Я, конечно, рассыпался в благодарности. - Работы у вас будет много, но жалованье у нас невелико. Впрочем, мы пособим и этому. Я вам еще устрою место в правлении железной дороги... так что вы будете получать тысячи три, а впереди дорога для вас открыта... Такой способный молодой человек, как вы, не может остаться незамеченным. Он попробовал меня, дал составить резюме из огромной докладной записки и остался очень доволен моей работой... - Что же касается до взгляда на службу, то едва ли мне нужно говорить с вами, Петр Антонович. Вы, кажется, понимаете, что на службе личные убеждения надо спрятать в карман и... исполнять волю пославшего тя... - заметил он улыбаясь. - Впрочем, - прибавил он, - у вас такта довольно. Главное - такт... Без такта служить нельзя... Когда на другой день мы ехали по лесной глуши с Еленой, то она сказала: - Предлагал муж тебе место? - Да... и этим я, конечно, обязан вам? Она засмеялась, как ребенок, веселым смехом и проговорила: - Вы всем обязаны себе, мой красивый и скромный Ромео!.. Она весело болтала, рассказывала, как сделает меня секретарем благотворительного общества, в котором она председательствует, как мы будем ездить вдвоем посещать бедных и как она будет смотреть, чтобы я в Петербурге вел себя хорошо... А я?.. Я ехал и думал, как скоро судьба помогла мне. Прошел год с тех пор, как я приехал в Петербург, и я уже вышел на дорогу... Впереди - дорога открытая, и от меня будет зависеть не сходить в сторону. С Соней я уже покончил. Недели две тому назад я наконец написал ей письмо, в котором писал, что отношения наши кончены, что мы не пара. Письмо было убедительное, и я уверен был, что Соня поймет и примет его как неизбежный конец наших отношений. Меня только удивляло, что я не получал никакого ответа. При сравнении ее с блестящей, красивой Еленой, маленькая Соня казалась такой невзрачной мещаночкой, такой глупенькой, смешной... Елена весело болтала. В это время, в нескольких шагах от нас, из леса вышла толпа крестьянских мальчишек, окружавших высокую, стройную фигуру девушки. Невдалеке от них шел какой-то пожилой рыжебородый господин в высоких сапогах. Мы поравнялись с толпой, и в изящной девушке я узнал Екатерину Нирскую. Она весело разговаривала с мальчишками, и, когда подняла голову, я поклонился ей; она вдруг побледнела, едва кивнула на мой поклон и с презрением отвернулась от меня. Я был изумлен, когда до моих ушей долетели ее слова, произнесенные с ироническим смехом: - Это тот самый скромный молодой человек! - Вы знаете Нирскую?! - изумилась Рязанова. - Знаю. Я был чтецом у ее бабушки! - А!.. Она живет верстах в десяти от нас, в деревне. Странная девушка! Оригинальничает!.. Открыла школу и возится с этими пачкунами, - произнесла она, презрительно щуря глаза. - Нравится она вам? - Нет. К счастию, Рязанова не слыхала слов, произнесенных Нирской, и не входила в дальнейшие объяснения. Она взмахнула хлыстом; мы понеслись вперед и скоро свернули в глухую тропинку. Дня через два, когда я сидел у себя наверху, лакей сказал мне, что какой-то господин желает меня видеть. Я недоумевал, кто бы это мог быть, и удивился, когда через несколько минут в комнату вошел тот самый рыжебородый господин в высоких сапогах, которого я на днях встретил в лесу. Лицо его напомнило мне Соню, что-то похожее было. Господин взглянул холодно и проговорил: - Вы господин Брызгунов? - Я! Что вам угодно? Я хотел было протянуть руку, но господин держал руки засунутыми в карманах. - Моя фамилия Иванов. Я двоюродный брат Сони Васильевой! - проговорил он. Я струсил. Он, должно быть, заметил это, как-то презрительно усмехнулся, помолчал и тихо начал: - Соня больна. Она получила ваше письмо и слегла в постель. - Если надо, я поеду навестить ее, - проговорил я. - Послушайте, зачем же вы ее обманывали? - как-то грустно проговорил господин. Я начал было оправдываться, но он остановил меня: - Я знаю все от сестры. Она давно догадывалась, что вы не любите ее, и просила разузнать о вас. Я недалеко живу, на фабрике. Я слышал, как вы любезничали с этой барыней в лесу, и написал Соне, чтобы она забыла вас, но вы продолжали писать ей жалкие слова и наконец написали письмо, жестокое письмо. Она сообщила мне его содержание, но просила ничего вам не говорить. Он умолк и как-то грустно взглянул на меня. - Вы так молоды, а между тем так поступили с бедною женщиной! А она надеялась! Ее письма дышали такою любовью к вам! Впрочем, не в том дело. Вчера я получил телеграмму от доктора, что она опасно больна. Она выкинула ребенка, и жизнь ее находится в опасности. - Я поеду к Софье Петровне, если вы находите это необходимым, и успокою ее. Он пристально оглядел меня с ног до головы и повторил: - Если я нахожу необходимым? А вы... вы не находите это необходимым?! - вдруг крикнул он, подходя ко мне вплотную... Я подался назад, заметив, как вдруг лицо его исказилось злобою и стало белей полотна... Он стоял как бы в раздумье, стиснув зубы, и снова спросил: - А вы... вы не находите необходимым? Я инстинктивно схватился за стул. Он окинул меня презрительным взглядом и тихо прошептал: - Господи! Такой молодой и такой подлец! С этими словами он тихо вышел из комнаты. Злоба душила меня. Я хотел было броситься на него, но вспомнил, что внизу занимался Рязанов, и употребил чрезвычайные усилия, чтобы остаться на месте. Я припал на постель и долго не мог прийти в себя. Через несколько часов я был спокоен и дал себе слово никогда не забыть этого человека и припомнить ему оскорбление. И что я такое сделал? Разве я обязан был вечно нянчиться с этой влюбленной дурой и смотреть, как она чинит мое белье? Это по меньшей мере было бы глупо. В сентябре я приехал с Рязановыми в Петербург и скоро получил обещанное место. Жизнь моя изменилась. Я жил в приличной квартире, держал лакея, работал, познакомился с порядочными людьми и принимал у себя тайком Рязанову. Я достиг своей цели и мог сказать наконец, что живу так, как люди живут... Будущее манило меня блестящими картинами, а пока и настоящее было хорошо. Ко мне все относились с уважением; чиновники заискивали в секретаре Рязанова, а сам Рязанов не чаял во мне души и радовался, как дурак, когда через восемь лет супружества у него наконец родился сын... Те самые люди, которые год тому назад не протянули бы мне руки, теперь относились с уважением к солидному молодому человеку, принятому в порядочном обществе. У меня было положение, была будущность; оставалось приобрести состояние, и я решил, что и оно у меня будет... Через год я увидал Соню. Однажды я шел по улице и встретил ее. Она была такая же пухлая и свежая, но теперь лицо ее показалось мне слишком вульгарным. Я приветливо поклонился ей, но она вдруг побледнела, взглянув на меня, и прошла, не ответив на мой поклон. Я только пожал плечами и усмехнулся. Я съездил в свое захолустье, к матушке, и застал ее в большом горе. Лена, как я и предвидел, кончила скверно, отыскивая какую-то дурацкую свою "правду". Я старался успокоить старушку, но она была безутешна и все просила меня похлопотать за нее у Рязанова. Но разве мог я, не компрометируя себя, просить за сестру, и у кого? У Рязанова? Разве я мог сказать слово в защиту глупой, смешной девчонки? Я старался объяснить это матушке, но она как-то странно посмотрела на меня, залилась слезами и с укором заметила: - Петя, Петя! Что сказал бы твой отец? - Покойный отец был непрактичный человек, маменька! - А ты... ты слишком уж практичный! - грустно прошептала она и простилась со мною очень холодно. Глупая старушка! Она не понимала, что я был прав и что в жизни бывают положения, когда надо заставить молчать сердце и жить рассудком. Благодаря тому что я жил рассудком, я выбился из унизительного положения. Прошло несколько лет, я расстался с Рязановой. Уж очень ревнива стала она, и наконец связь наша могла компрометировать меня в глазах общества. Она стала упрекать меня, говорила, будто я погубил ее, но, как умная женщина, скоро поняла, что говорит глупости. Елена Александровна, впрочем, утешилась, отыскав другого юного любовника... Я имел положение и средства. Я был счастлив. Оставалось увенчать счастие семейной жизнью, и я стал приискивать приличную невесту... Вспоминая прошлую жизнь, я с гордостью могу сказать, что обязан всем самому себе, гляжу на будущее с спокойствием и трезвостью человека, понимающего жизнь как она есть. Только сумасшедшие, дураки или блаженные вроде Лены могут погибать в житейской борьбе, не добившись счастия. Умный и практичный человек нашего времени никогда не останется наковальней. Жить, жить надо! 1879